Воин сновидений Волынская Илона

Третий сон Татьяны Николаевны

Хор пьяных мужских голосов проорал последний куплет, а потом из заложенного мешками с песком окна заухал тяжелый пулемет.

Куча битого кирпича, за которой залег дядька Петро, задрожала, выбитая пулями кирпичная крошка поднялась красноватым облачком.

– «Ваффены»! – процедил дядька Петро и кубарем скатился вниз.

Пулемет жахнул новой очередью, а из окон защелкали автоматные выстрелы. Прячась за размолоченной в груду обломков стеной, Петро выпустил очередь в ответ, но все знали, что без толку – по стрелкам все равно не попадет. Хорошо укрепились, гады!

– Да, влипли мы, – задумчиво покусывая ус, пробормотал старшина.

Хоть и не годится советскому солдату-победителю бояться гитлеровских недобитков, а Колька невольно поежился. Его сильно толкнули в бок.

– Назад поглядывай, а то обойдут нас с тыла. У немчуры тут подвалов и ходов, как в крысиной норе.

Колька виновато поглядел на недовольного старшину и развернулся в сторону. Петро и старшина снова разглядывали перегородившую улицу баррикаду. Ее явно сооружали заранее, перед штурмом Берлина. Мощные бетонные плиты перекрывали улицу, возвышаясь на два человеческих роста, а впереди топорщились противотанковые «ежи». Массивные дома по обе стороны баррикады превратились в настоящие крепости с переоборудованными в бойницы окнами. Один авиация разбомбила, остались лишь иззубренные, как выбитые зубы, остовы стен, но второй был цел и яростно огрызался выстрелами на любое шевеление. На уцелевшей стене размашисто написано «Wir kapitulieren nie!» – «Мы никогда не сдадимся!». И правда, «Ваффен-СС» не сдавались, на пощаду им рассчитывать не приходилось. Укомплектованные датскими, финскими, французскими фашистами, они и сами не щадили никого. Даже немцев. Ходили слухи, что метро, где прятались от артобстрелов берлинские бабы с дитями, затопили именно они – Гитлер боялся, что немецкие эсэсовцы на такое не решатся!

– Не пробьет, – поглядывая то на массивную баррикаду, то на застрявший посреди улицы легкий танк, пробормотал дядька Петро. Танк то и дело взревывал, пытаясь перевалить через обломки.

– Нипочем не пробьет. Калибр у него маловат, – согласился старшина. – А саперов эти не подпустят, – он кивнул на дом, в котором засели эсэсовцы.

– Нипочем не подпустят, – в тон ему тоже согласился дядька Петро. – Может, того… Доложить? Пусть «катюшу» пришлют да вынесут тут все, к лешему?

– «Катюш» на всех не хватает, – продолжая жевать ус, мрачно буркнул старшина. – Или ты нашего замполита не знаешь? Он нам вместо одной «катюши» очень много и громко «только вперед!» выдаст – и пойдем мы с одними автоматами «ваффенов» выкуривать. А мне неохота перед самым концом войны помирать.

– Ты, старшой, говори да не заговаривайся, – с неожиданной строгостью оборвал его дядька Петро. – Мы не возьмем, американцы в Берлин войти могут, а я против! Потому как они фашистяк помилуют. А я – нет, – глухо закончил он, и от того, как это было сказано, Колька снова поежился.

– А что пацан с нами – забыл? – озлился старшина.

– Я не пацан! – обиженно вскинулся Колька. – И я не боюсь!

Сколько ж можно? Ну да, прибавил он себе годов, когда к роте прибился! Просто понял в 44-м, когда наши стали немцев гнать, что если будет просто так сидеть, то война закончится без него – и не отомстит он ни за погибшего батьку, ни за мать, ни за Светку-одноклассницу. А поскольку был Колька парнем здоровым, умудрился в свои пятнадцать выдать себя за восемнадцатилетнего. Правда, старшина с дядькой Петром его быстро раскусили, но гнать не стали – некуда, от Колькиной улицы одни головешки остались. Но теперь-то, когда он год провоевал, могли б уже пацаном не звать!

– Год провоевал, а все пацан безмозглый! – немедленно перекинулся на сторону старшины дядька Петро – они всегда объединялись, подвернись только случай Кольку жизни поучить. – В обход надо идти, – заключил дядька Петро. – Не всюду ж они этих баррикад понастроили. Танк проведем и «ваффенам» в тыл ударим…

Старшина коротко кивнул.

– Так и сделаем! – и возмущенно ткнул Кольку в плечо. – Ну ты, рядовой, совсем распустился! То спишь на ходу, то ешь на посту!

– Ничего я не ем! – совсем обозлился Колька. Да что ж они целый день попусту цепляются!

– Да? – насмешливо прищурился старшина. – А кто чавкает, как свинья, на весь Берлин слышно, небось аж Гитлер в своем бункере облизывается!

– Не я, – растерянно помотал головой Колька, потому что теперь и впрямь услышал чавканье. Будто кто-то, давясь от жадности и роняя изо рта, торопливо запихивал себе в рот громадные куски и тут же тянулся за новыми… Звуки были тихими и отдаленными, точно жрали в одном из окрестных разрушенных домов.

Длинная, как фонарный столб, черная тень протянулась поперек разбитой снарядами мостовой.

Все-таки год на войне – это год на войне. Автомат в руках у Кольки забился в длинном лающем кашле. Мальчишка повел дулом, ловя в прицел фигуру, вынырнувшую из-под горящего дома. Очередь вспорола асфальт, прошлась по ногам, человек покатился кубарем. И тут Колька увидел, что к груди он прижимает трубу фаустпатрона.

– Стреляй его, не то с собой рванет! – заорал старшина.

Извиваясь, как червяк, человек закатился под днище танка… Глухо бухнуло. Танк подпрыгнул и медленно завалился на бок, точно прямо из асфальта вдруг выскочил гигантский кулак и дал ему в брюхо. Громадный костер взвился из мостовой, перемалывая и засевшего под днищем эсэсовца, и сам танк. Как хищный цветок, огонь сомкнулся над орудийной башней.

Только что казавшиеся пустыми полуразрушенные дома ожили. Ударили десятки автоматных очередей, изо всех подвалов сыпанули такие же длинные, черные – похожие на чертей багровые тени вскачь понеслись по стенам и мостовой…

– «Ваффены» обошли! – заорал Петро.

– Уходим! – рявкнул старшина и, отстреливаясь на бегу, все трое кинулись в проулок.

Перепрыгивая через груды битого кирпича, они бежали по узкому и извилистому переулку, а сзади топотали «ваффены» – много, не меньше десятка. Ноги у старшины расползлись на щебне, он рухнул плашмя, тут же перевернулся на спину и выпустил очередь от живота. Сзади раздался крик. Один из эсэсовцев упал.

Гулкий залп, как из пушки, ахнул на весь переулок, заметался, отталкиваясь эхом от стен. Колька извернулся, вскидывая автомат над головой. С верхнего этажа из охотничьего дробовика в него целился ветхий дед.

– Ах ты ж, гроссфатер! – вслепую паля по окну, заорал мальчишка.

– Ходу, ходу! – старшина уже стоял на ногах. Дядька Петро перекатился, уходя от выстрелов, и побежал впереди, на ходу сбрасывая опустевший автоматный рожок. Очереди эсэсовцев молотили в мостовую.

Переулок кончился, из узкого проема между домами открывалась площадь – старинные дома в кружок и островерхая немецкая кирха посредине, выглядевшая странно целой и даже нарядной в размолоченном в руины городе. Цветные стеклышки в больших круглых окнах – и те целехоньки!

Из общей картины выпадали только старый и ржавый немецкий танк со снятыми гусеницами, мертво застывший на развороченной булыжной мостовой.

– Не нравится мне это! – крикнул старшина, но сзади снова ударили выстрелы. – А говорили – в Берлине с боеприпасами плохо!

Они выскочили на площадь.

– Прыгай! – сам не зная почему, заорал Колька, сигая в сторону.

В тот же миг неподвижный танк ожил – и нацеленное точно на выход из переулка орудие плюнуло огнем. Колька никогда еще не видел снаряд так близко. Окутанное огненным ореолом длинное хищное тело с гулом пронеслось над головой – из переулка ахнул взрыв… раздались страшные крики.

– Медаль товарищу немецкому стрелку от советского командования – за уничтожение группы эсэсовцев! – Петро солнечно улыбнулся, поднимая голову от мостовой. – Э, да он сердится!

Засевший в танковой башне стрелок, похоже, понял, что попал по своим. Длинное орудие с ржавым скрипом закачалось, опускаясь.

Колька бегом рванул за старшиной. С неожиданной резвостью танковая башня крутанулась следом, и снаряд с грохотом ударил в фасад дома у них за спиной. Уцелевшие стекла рухнули вниз мелким колючим водопадом, щеку полоснуло болью, на ворот гимнастерки закапало теплое. Из пустых проемов полыхнуло пламенем – внутри занялся пожар. Кольке показалось, что он слышит то ли женский, то ли детский крик, и чей-то силуэт промелькнул на фоне извивающихся, как щупальца осьминога, языков огня. Но разбираться было некогда.

– За церковь! Пока он перезаряжает! – заорал, вскакивая, старшина.

Колька его не слышал – уши точно пробками заложило, – но и так понятно.

Перезаряжал невидимый стрелок на удивление проворно – новый снаряд едва не накрыл всех троих, лишь каким-то неслыханным, самим непонятным рывком они вырвались вперед. Вместе с вывороченными из мостовой булыжниками взрывная волна проволокла их по земле. Колька почувствовал, как его хватают за плечи, тащат – вместе с дядькой Петром они закатились под прикрытие кирхи.

– Ложись! – полоснул по ушам неожиданно прорезавшийся вопль старшины, и они рухнули между обелисками крохотного кладбища при церкви. Окутанный пламенем снаряд пронесся над ними, сзади загрохотали рушащиеся обломки – и наступила тишина.

– Вот уж не думал, что самым безопасным местом в моей жизни окажется немецкое кладбище, – пробормотал старшина, поднимаясь на колени.

Возвышающееся над ними здание кирхи прикрывало их от неподвижного танка.

– Стрелок, небось, какой-нибудь малолетка-гитлерюгенд, вроде нашего Кольки, иначе попал бы, – отряхивая комья земли с гимнастерки, выдохнул дядька Петро.

– Какой я вам гитлерюгенд? – мрачно насупился Колька. Нашли с кем сравнивать!

– Или оставил бы нас в покое, – не обращая внимания на Колькину обиду, буркнул старшина, тяжело приваливаясь к выщербленному каменному кресту. – На трех человек столько снарядов перевести! Козел гитлеровский! – гулко, на всю площадь проорал старшина. В ответ ухнуло – стрелок пальнул.

– Говорю же – козел! – удовлетворенно заключил старшина и тут же мрачно добавил: – Только вот что нам теперь делать – не сидеть же здесь до самой победы!

Отступать и впрямь было некуда. Средневековые дома вокруг площади стояли плотно, стенка к стенке, никаких проходов. После бешеного обстрела все они горели – все превратилось в сплошное кольцо огня, горячий воздух дрожал, от клубящегося черного дыма было трудно дышать.

– Слушай, да прекрати ты чавкать, Колька, или на тебя с перепугу жор напал? – зло рявкнул старшина.

– Да сколько ж можно говорить – не я это! – заорал Колька.

Чавканье слышалось со всех сторон, точно жрали в каждом доме – давясь, торопливо, будто едок боялся, что вырвут, отнимут, вот и напихивался, широко расставив локти вокруг миски и судорожно шевеля щеками…

– А кто тогда? – уже без напора переспросил старшина, настороженно оглядываясь по сторонам.

– Вы еще скажите, что и реву там тоже я, – сбавляя тон, но все еще обиженно пробурчал Колька и тут же сам вскинулся, сообразив, что с затихшей площади перед кирхой и впрямь доносится детский плач. Тоненький, вроде девчоночий голосок прокричал по-немецки «Муттер, муттер!» – и снова плач.

Чавканье стало размеренным и неспешным – теперь едок смаковал, катая на языке особо лакомый кусочек…

– Колька, ты куда! Вернись, дурак! – заорал старшина, но было уже поздно.

Распластавшись по боковой стене кирхи, Колька стремительно скользнул к углу… выглянул. Подложив ладонь под щеку, будто во сне, молодая женщина лежала на мостовой. Девчушка лет трех дергала ее за поясок цветастого платья, лепеча, «муттер, муттер!», ползала вокруг, потом замирала и снова принималась плакать. Громада старого танка замерла – орудие было направлено на девочку, словно танк разглядывал ее, не зная, что делать.

Так, наверное, и есть, – вдруг подумал Колька. Выйти стрелок боится, вот и мается, небось, там, внутри, разглядывая ревущую девчушку сквозь смотровую щель. А если… Колька неуверенно затоптался…

Башня танка дернулся, как заслышавший добычу зверь – и сноп огня полыхнул прямо в Кольку! Мальчишка упал, закрывая голову руками… Фонтан осколков из развороченной стены кирхи взвился рядом, накрывая его обломками…

– Во дурак-то! – голова у Кольки моталась, и нависшее над ним лицо старшины дергалось из стороны в сторону. – До лампочки ему та девчонка – ихний фюрер велел помереть и кого можно с собой утащить!

Колька отпихнул старшину и снова выглянул – девчонка забилась под тело мертвой матери, как зверек, и только по сдавленному скулежу можно было понять, что она жива. Взгляд Кольки скользнул по стене кирхи – и он замер с раскрытым ртом. Он был уверен, что в ней должна быть дыра размером с грузовик. Но стенка была совершенно целой – и все так же сияла светленькой, без единой царапинки штукатуркой!

В небесах вдруг послышался гул множества моторов.

– Ох черт, наши! – запрокидывая голову, выдохнул старшина, и в голосе его слышался совсем не восторг – страх. В вечернем сумраке пылающее кольцо вокруг старой площади было великолепной мишенью – заходящие на цель бомбардировщики ни за что не пропустят активную огневую точку. И даже думать не станут, что там внизу мечется тройка бойцов 60-й гвардейской дивизии 1-го Украинского фронта. А уж про какую-то немецкую девчонку нечего и говорить!

– Чавк-чавк-чавк! – теперь невидимые челюсти молотили со скоростью дробилки.

Колька рванулся из рук сержанта – и в два прыжка вылетел на середину площади. Танк замер, точно перед прыжком… Колька кинулся в пробитую снарядом воронку. С обеих сторон кирхи затявкали автоматные очереди – старшина и дядька Петро отвлекали внимание на себя!

Бабах! Бабах! – танк шарахнул два раза, целясь в кирху.

Колька выкатился из воронки, пополз… Прижавшаяся к матери девочка зыркнула на него затравленными глазенками. Недолго думая, Колька сгреб ее в охапку…

– Найн, найн, найн! – в безумном страхе девочка забилась, по-кошачьи вывертываясь из рук.

Гул над головой стал нестерпимым, и Колька увидел, как от низко заходящего – брюхо видно! – бомбардировщика отделилось и пошло вниз… По ушам как колотушкой ухнуло. Горящие дома медленно сложились внутрь себя и осыпались, как детский песочный куличик.

С девчонкой на руках Колька заметался, но кольцо огня сомкнулось вокруг, надвигаясь все ближе. Над головой вновь зарокотало – бомбардировщик шел на второй заход. Чавканье стало оглушительным!

А потом раздался скрип, перекрывающий и чавканье, и рокот бомбардировщика, и грохот снарядов.

Высокие, как в крепости, церковные ворота медленно приоткрылись. Железные створки поползли в стороны, открывая подсвеченную багровыми сполохами темноту.

– Сюда! – заорал старшина, бросаясь к дверям.

Колька на мгновение замешкался – не нравилось ему все это… Пылающую площадь накрыл пронзительный свист несущейся к земле бомбы.

Прижимая к себе замершую от ужаса девчонку, Колька длинными скачками рванул к открывшейся двери – и головой вперед нырнул в багровую тьму.

Голову точно обернуло мягким – гулкая тишина, пахнущая прохладой и чем-то неуловимо церковным, торжественным, накрыла пришельцев. Не слышно было ни свиста бомб, ни грохота канонады – только уже ставшее привычным чавканье доносилось и сюда, словно издалека, из-за толстой кирпичной стены. Высоко над головами смыкался сводчатый потолок – выложенные из кирпича перекрестья, казалось, тянулись вдаль и не кончались, уходя за пределы церкви, в бесконечность. Внутри царил полумрак – лишь слабо мерцали свечи у алтаря, выхватывая из темноты тускло отблескивающую позолоту.

– Все ты, Колька, – вслушиваясь в тишину, проворчал старшина – по тону было ясно, что ругается он не всерьез, а для порядку. – Надо же – за немецкой малой полез…

– Полез – и полез, – неожиданно не поддержал старшину дядька Петро. Поглядел на девочку у Кольки на руках и принялся шарить по карманам. Наконец вытащил чуть желтоватый кубик рафинада, поглядел на него с сомнением, обдул налипший сор и, кривовато усмехаясь, протянул девчонке. – На, кроха, жуй. На меньшую мою похожа, – пробормотал он, когда девочка, все еще недоверчиво позыркивая из-под длинной челки, цапнула сахар и принялась быстро-быстро, как бельчонок, грызть. – А может, и не похожа, – через мгновение мрачно добавил он.

Колька и старшина торопливо отвели глаза – все в роте знали, что случилось с детьми дядьки Петра, когда немцы вошли в их деревню.

– Кажись, закончилось! – глядя в узкое стрельчате окошко с разноцветными стеклышками, неестественно оживленно вскричал старшина. Точно на улице была не канонада, а обыкновенный дождь.

Цветное стекло – желтое – окрашивало площадь перед кирхой в радостно солнечный цвет. Желтенькими были и мостовая, и скамеечки, и дома, и похожий на цветок каменный фонтан…

Какие скамеечки? Какой фонтан?

– Не открыва… – успел только ахнуть Колька, но старшина уже потянул на себя тяжелую створку.

– Пи-и-и-у-у-бабах! – пронзительный свист летящего снаряда, и яростный грохот разрыва ворвался внутрь сквозь приоткрытую щель. Комья вывороченной земли осыпали старшину с ног до головы.

С грохотом старшина захлопнул створку – внутри вновь воцарилась тишина. Лишь чавканье – равномерное, но в то же время раздраженное – стало намного слышнее.

– А… Как же… Там так… – выпучив глаза, старшина тыкал пальцем в мирную картинку за цветным стеклом. – А тут совсем нет… – он снова ткнул пальцем в захлопнувшиеся церковные ворота, судорожно сглотнул и выдавил: – Куда это мы попали, мужики?

– Не знаю, – пробормотал Петро и, настороженно выставив автомат, неслышным шагом двинулся в обход церкви. Не дожидаясь приказа, Колька тоже стряхнул автоматный ремень с плеча и, одной рукой придерживая затихшую девочку, двинулся с другой стороны.

Позади каменных колонн рядком, как после расстрела, лежали тела.

Колька судорожно выдохнул и отер рукавом выступивший на лбу пот.

– Ненастоящие, слава тебе господи, – не заботясь о том, что комсомольцу и солдату ни к какому господу взывать не положено, пробормотал он. На каменных плитах лежали вырезанные из камня фигуры рыцарей. Вытянувшись на спине и скрестив руки на рукояти положенных на грудь мечей, они запрокидывали к потолку безмятежные лица с закрытыми глазами – молодые, средних лет и даже пара длиннобородых стариков.

– Эту кирху выстроил один очень разветвленный… и очень воинственный род, – неожиданно прозвучал мягкий голос. – Не было на земле битвы, в которой не сражался бы кто-то из этой семьи. Наверное, правильно, что именно мы однажды увидели истинное лицо войны, – глухо добавил он.

– Кто? Кто здесь? – сапоги загрохотали по каменным плитам, и с другой стороны алтаря, выставив автоматы, выскочили дядька Петро и старшина.

У алтаря, где только что никого не было, застыла черная фигура.

Мужчина был немолод и слегка полноват. Мешковато сидел на нем старомодный черный костюм с белым жестким пасторским воротничком.

– Поп здешний, что ли? – пробормотал старшина, направляя автомат. – Откуда русский знаешь?

– А я как раз хотел спросить, откуда вы так хорошо знаете немецкий, – невозмутимо улыбнулся пастор.

И в этот миг церковь содрогнулась. Точно таран ударил в высокие железные ворота, заставив их заскрипеть и прогнуться. Громыхнуло над головами – и сводчатый потолок повело вбок, будто вся церковь присела и вздрогнула. Сверху посыпалась мелкая каменная крошка. До того едва слышное чавканье стало нестерпимым.

– Вам не следовало выглядывать за дверь, – запрокидывая к потолку невозмутимое, как у лежащих каменных рыцарей, лицо, сказал пастор. – Победители, рискующие жизнью ради ребенка побежденных – той твари это вовсе не понравилось.

– Вы-то наших детей не спасали, – глядя на пастора исподлобья, процедил Петро.

– Да, – сдержанно кивнул пастор. – И оно было довольно.

– Какое такое – оно? – чувствуя, как подрагивает голос, вдруг спросил Колька. – Это вы о ком… – он на миг заколебался, не зная, как называть своего странного собеседника, – …батюшка?

Снова громыхнуло – дверные створки сильно качнулись, но все-таки удержались, не распахнувшись. Зато всю церковь тряхнуло – жалобно и протяжно заскрипела каменная кладка, закачался алтарь. У Кольки по спине пробежал невольный холодок – церковь ходила ходуном, а огоньки свечей даже не дрогнули, продолжая гореть ровными желтыми лепестками.

– Какая разница, не до того сейчас, мы тут как в мышеловке! – рявкнул на Кольку старшина.

Петро передернул затвор, и автоматное дуло уперлось в лицо пастора:

– А ну-ка, поп немецкий, выводи нас отсюда! У тебя тут должен быть ход, откуда-то ты ж сам выполз!

Странный пастор лишь слегка скосил глаза, разглядывая автомат. В уголках губ его играла легкая полуулыбка, точно угроза оружием лишь забавляла его.

– Отсюда есть выход только в одно место, – все с тем же спокойствием сказал он. – Но там сейчас даже опаснее, чем здесь.

– Ничего, – дергая плечом от сыплющейся ему за шиворот каменной крошки, процедил Петро. – Разберемся.

И тут Колька увидел, как глаза пастора вспыхнули – огромной, нерассуждающей, сумасшедшей надеждой.

В тот же миг цветные стекла в окнах вздулись, точно разноцветные мыльные пузыри – и с грохотом лопнули. Сверкающим цветным вихрем стеклышки разлетелись по всей церкви – и в окна медленно поползла тьма. И чавканье – чавк-чавк-чавк! – громкое и нетерпеливое, точно притаившийся прямо под окнами обжора отчаянно торопился заглотить, успеть, не упустить ни кусочка. Колька невольно попятился. Ему вдруг, как наяву, представились вползающие в окна страшные когтистые лапы – ищут, скребя когтями по каменному полу, вытягиваются, точно резиновые, подбираясь все ближе и ближе…

– Идемте, – вдруг резко скомандовал пастор и хлопнул по автомату дядьки Петра ладонью, отпихивая дуло в сторону. Быстрым шагом направился к лежащим на плитах каменным рыцарям, то и дело настороженно оглядываясь на темные, дышащие мраком провалы окон. – Помогайте! – он всем телом навалился на одну из плит. Закинув автомат за спину, подскочил старшина… Плита дрогнула, камень заскрипел о камень, и она отъехала в сторону вместе с надгробием – точно кровать со спящим отодвинули.

Из открывшегося под плитой провала пахнуло сыростью. Опершись руками о пол, пастор легко спрыгнул вниз.

– Полезли, что ли? – неуверенно вглядываясь в темноту, пробормотал Петро.

Колька судорожно закивал – осыпавшие пол цветные осколки надсадно шуршали и разлетались в стороны, словно среди них шарили невидимые пальцы.

Изо рта старшины вырвался сдавленный хрип:

– Мужики, мужики! Глядите! Они… смотрят! – дрожащим пальцем старшина ткнул в ближайшего рыцаря – и тут Колька увидел. Рыцари больше не глядели в потолок. Каменные головы были повернуты к ним, к ним троим, и закрытые каменные глаза разглядывали их пристально и в упор.

– Они надеются, – гулко, как из бочки, донесся голос пастора. – Вы воины – значит, сможете увидеть. Вы спасли девочку – вы сумеете справиться. Быть может.

Цветные осколки зашебаршились у самых Колькиных сапог – и не задумываясь больше, с девчонкой на руках он сиганул вниз.

Глухая влажная темнота охватила их со всех сторон.

– Вот что, немчура, в засаду заведешь, первая пуля – тебе! – предостерегающе бросил Петро.

– Я предупреждал вас, что там опасно! – впервые в голосе пастора промелькнуло что-то вроде раздражения.

– Куда хоть выйдем? – все так же недоверчиво спросил старшина.

Впереди, в темноте, долго молчали, так что Колька услышал, как старшина аккуратно перекладывает автомат в боевую позицию.

– Там… – неожиданно дрогнувшим голосом наконец ответил пастор. – Там тот… тот, кто… отвечает за эту войну.

– В бункер Гитлера, что ли, выйдем? – с неуверенным смешком ответил Петро.

– При чем тут жалкий Адольф? – пренебрежительно фыркнула темнота. – Он всего лишь кормилец, каких много было и до него! И кончит так же, как все! – в голосе пастора странно сочетались печаль и злорадство.

Шаг-шаг-шаг – не видя ни тех, кто впереди, ни тех, кто позади, они шли сквозь узкий и извилистый, как желудок червя, лаз. А потом стены по обеим сторонам начали тускло светиться. Медленно разгораясь, сквозь каменную кладку проступали слабо мерцающие прямоугольники – и Колька вдруг увидел перед собой портрет воина. Очень странный портрет. Воин был приземист, низколоб и мускулист, на его сгорбленных плечах болталась драная звериная шкура, а в волосатых лапах он сжимал сучковатую дубину. Дальше портреты начали высвечиваться один за другим – воин в римских доспехах, точно как на картинке в довоенном учебнике. И рыцари, рыцари, рыцари… Тяжелые двуручные мечи сменились легкими, те – шпагами, доспехи – камзолами… Позади каждого воина, прорисованный скупыми, едва заметными штрихами, красовался скелет в железной короне!

Крепче прижимая к себе девочку, Колька почти побежал вперед… Портреты исчезли. На их месте появились поля битвы, заваленные грудами искореженных тел, сложенные в пирамиды черепа и пирующее воронье. И везде сквозь мазки краски проступало изображение темного, точно пожирающего свет, меча – и увенчанного короной черепа!

Колька споткнулся, едва не выронив девочку – ход начал медленно забирать вверх. Они поднимались, явно выбираясь на поверхность. Колька начал прислушиваться – все еще глухо, но сквозь толщу земли уже отчетливо слышалось буханье артиллерии. И с каждым шагом все ближе и ближе слышалось знакомое чавканье!

– Пришли! – вдруг останавливаясь, сказал пастор. – Помните, если вы ничего не сумеете сделать сейчас – оно вернется снова. Оно всегда возвращается, – в голосе звучало глухое отчаяние.

– Точно, к фюреру своему вывел, поп немецкий, – с маскирующей затаенный страх насмешкой пробормотал дядька Петро и, пошарив в темноте, ободряюще похлопал пастора по плечу. – Не боись, поп! Справимся!

– Я тебе не поп, и ты меня не обхлопывай, не обыск! – недовольно буркнул старшина.

– Тю! – удивился дядька Петро. – А поп где?

Ответом ему было глухое молчание.

– Автоматы наготове, и чтоб ни звука! – проворчал старшина. – Колька, за девчонкой пригляди.

Позабыв, что в темноте его никто не увидит, Колька пожал плечами. Интересно, как он за ней приглядит, если ей приспичит заорать? Но пока что девочка была на удивление молчалива – точно понимала что-то, чего сам Колька не понимал, но чуял холодеющими от страха внутренностями.

Ступая почти бесшумно, старшина пошел вперед. Темнота начала потихоньку расползаться, сменившись серым сумраком. Сумрак расцветили желто-багровые пятна, как от огня, и сильно запахло гарью. Колька кивнул сам себе – насчет бункера ерунда, конечно, не иначе как к очередному пожарищу выйдут. Зашипел сквозь зубы – больно ударился ногой об каменный край. Пошарил, нащупав сапогом ступеньки, сделал шаг, другой – и чуть не задохнулся. Кажущийся невероятно свежим после затхлости подземелья воздух хлынул в легкие, а вокруг языками пламени засветилась ночь. Они стояли на небольшом балкончике, видно, старинного дома – перила были украшены каменной резьбой. Крыши не было, снесло ударами артиллерии, и над головами в черном небе хищно шарили лучи прожекторов, то и дело сходясь на сверкающих серебристых крестиках бомбардировщиков – и тут же ломкими громовыми раскатами начинали грохотать орудия. Но даже этот оглушительный звук тонул в чавканье. Оно поднималось снизу, вместе со зловещим багровым свечением. Под прикрытием перил трое бойцов поползли к краю балкончика. Прижав покрепче девчонку – чтоб не пискнула, – Колька аккуратно высунул голову между столбиками балкончика. И увидел… увидел…

Внизу простирался громадный зал с резными каменными колоннами. На сквозняке, точно боевые штандарты, развевались черные полотнища. А посредине громоздился длинный и широкий дубовый стол на низких, грубо тесанных ножках. Сперва Кольке показалось, что на этом столе стоит макет Берлина. На мгновение мелькнула мысль, что они и впрямь попали в секретную ставку Гитлера. Но макет был… живым! Огоньками зажигалок пылали пожары. Вспыхивали россыпью искр выстрелы орудий, серебристыми мушками носились самолеты. Но куда необычнее выглядели места, где сражения недавно закончились. Больше всего они походили на… остатки блюд после шумной гулянки. Взятые недавно Зееловские высоты напоминали… начисто обглоданные кости, а форсированный Одер – тонкую струйку, скатившуюся из вылаканного жадным обжорой кубка.

И только тут до Кольки дошло, кто сидит за столом – и всякие мысли о ставке Гитлера начисто вылетели из головы. Подергиваясь и извиваясь щупальцами, у края восседало похожее на громадного, бесформенного спрута чудище – и кончик каждого щупальца венчал пылающий багровым огнем, жутко выпученный глаз. Рядом с чеканным кубком, до краев налитым дымящейся алой жидкостью, пристроилась дама в черной эсэсовской форме охранницы концлагерей – ее бледное, как мел, лицо уродовали вздутые пузыри. Дебильно хихикая, толкались, отпихивая друг дружку щеками, три головы на широких плечах одноногого урода, а по краю стола, одобрительно ухая, каталась голова – без тела! Под ее пронзительным взглядом беззвучно рушились разнесенные артиллерией дома. А во главе стола… Колька на миг зажмурился, не в силах поверить тому, что видит. Во главе стола, в огромном кресле с высокой спинкой, восседал гигантский скелет в железной короне!

Скелет не может выглядеть толстым – но этот был именно таким! Просачиваясь сквозь желтые ребра, его распирала изнутри дымящаяся, кровавая плоть. Скулы черепа казались круглыми, а оскаленные безгубые челюсти непрерывно двигались. Скелет жадно склонился над столом. Скрюченные пощелкивающие пальцы костяка погрузились прямо в пылающий на дубовом столе город. А когда он их вытащил – в обеих кулаках были зажаты громадные куски сырого мяса.

– Шлеп-шлеп-шлеп! – темные капли крови стекали по желтым костям и тяжело падали на пол. Утробно ворча, как пес над костью, скелет принялся торопливо выедать мясо из обеих горстей. Икнул, сыто отдулся, принялся жрать снова…

– Чавк-чавк-чавк! – в пустых глазницах яростно пылали жадные огоньки. Скелет с причмокиванием облизал костистые пальцы, азартно пошевелил ими, точно обжора над особо лакомым блюдом – и снова потянулся к столу…

– Это не Гитлер! – точно великое открытие, сообщил старшина, не сводя ошалелого взгляда с пирующей внизу компании.

– При чем тут жалкий Адольф? – голосом стылым, как лед на реке, повторил дядька Петро. Лицо его было неподвижным, как у тех рыцарей в церкви, только глаза стали совершенно белыми от ненависти.

– Я понял! – жутким свистящим шепотом выдохнул он. – Понял, о чем поп говорил! Оно их съело! Жену мою, детей… Фашистяки кормили – а оно чавкало!

И прежде чем Колька успел хоть глазом моргнуть… дядька Петро сиганул через перила. Только полы плащ-палатки взметнулись.

– Куда ж ты… – не договорив, старшина кинулся к перилам, и автоматная очередь простучала между столом и трапезничающим скелетом.

Скелет на мгновение замер, точно в удивлении вскинув костистые лапы. С неожиданной легкостью Петро приземлился внизу. Двигаясь невероятно проворно, совсем не так, как обычно, перекатился в сторону, вскочил – и в упор послал очередь прямо в застывшую в вечном оскале физиономию скелета.

Движение костистой длани было молниеносным – и в руке у скелета оказался меч. Широкое, как лопата, темное лезвие тускло отливало мглой. С дробным звоном пули прострекотали по клинку и бессильно осыпались на каменный пол. Чудище захохотало, закидывая увенчанную железной короной голову. Лицо дядьки Петра исказилось яростью, он отскочил назад – автомат в его руках снова загрохотал. Скелет махнул мечом – жужжащий рой пуль ударился о темную сталь и… веером разлетелся над головой Петра. Солдат едва успел рухнуть на каменный пол. Скелет захохотал снова и неторопливо двинулся к Петру, тяжело переваливаясь, как обычно ходят толстяки, несущие впереди себя отвислый перекормленный живот.

Дама в черном зашлась писклявым, точно крысиным, смехом и откинулась на спинку своего кресла, будто зрительница в театре.

– Колька, прикрой нас! – заорал старшина, тоже сигая через перила. Подметки его сапог с жестким клацаньем ударились в пол, автомат плюнул очередью. Скелет отмахнулся мечом вкруговую – облако дыма, черного, как из печи концлагеря, потянулось за мерцающим тьмой лезвием. Но вторая очередь ударила из автомата Петра – с яростным визгом пуля чиркнула по желтым ребрам. Коронованное чудище замерло, глядя на крошечную выемку в желтой кости. На гладкой неподвижной физиономии оскаленного черепа невесть каким образом было написано самое настоящее недоумение. Сидящие за длинным столом твари глухо и злобно заворчали и принялись выбираться из своих кресел.

Колька на каменном балкончике заметался, пытаясь спустить с рук девчонку – пусть тут посидит, не вниз же ее…

– Найн! – девчонка заорала, руки ее капканом сомкнулись на шее у парня – не расцепить! – а глаза глядели совсем не так, как у трехлетних детей, а со взрослым гневом и решимостью. А, пускай! Стреляя на ходу, Колька рванул вниз по прилепившейся к стене узкой лестнице. Хватка детских рук на шее стала невероятно сильной, до боли. Очередь промолотила перед надвигающимися на старшину и Петра чудищами. Дама в черном снова засмеялась – и осеклась. Ударившие в каменный пол пули подскочили, точно резиновые, взмыли вверх, к заменяющему потолок открытому небу – и обрушились вниз сплошным, непреодолимым дождем визжащей стали, напрочь отрезая подручных скелета от места схватки.

А старшина и дядька Петро тем временем лупили в два автомата, полосуя коронованный скелет очередями. Тот уже не был величественным и неторопливым – с надрывным свистом разрезая воздух, вертелся его тяжелый меч, отбивая пули. А два солдата придвигались все ближе, ближе, зажимая чудище в безжалостные клещи… Автомат Петра чихнул и… смолк. На лице солдата отразилась растерянность, он сунул руку под плащ-палатку за новой обоймой… и вынул пустую. Скелет торжествующе взревел!

С воздетого клинка слетело густое облако черного дыма и как толстым одеялом накрыло старшину. Тот забился, раздирая ворот гимнастерки, точно удавку, глаза его страшно выпучились. А скелет прыгнул вперед – и лезвие черного меча полоснуло дядьку Петра поперек груди. Солдат замер, недоуменно глядя на расчертившую гимнастерку алую полосу, и рухнул ничком. Скелет захохотал снова.

Вытянув руку с автоматом, Колька рванул к торжествующему чудищу. И в этот миг похожая на осьминога тварь вскинула щупальце – и с зависшего на его кончике выпученного глаза сорвался сноп огня. Багровый луч пронесся сквозь завесу пуль и ударил в автомат у Кольки в руке. Мальчишка заорал и отшвырнул прочь вспыхнувшее, как сухая солома, оружие.

Хохот коронованного чудища стал совершенно оглушительным. Он снова взмахнул мечом. Сорвавшийся с лезвия тугой темный вихрь поднял Кольку над землей и швырнул об стену. Мальчишка проехался спиной по кирпичам, сползая на пол… Мгновение – и скелет воздвигся над ним, огромный, закрывающий собой все… Темный клинок взлетел над плечами костяка… Вцепившаяся в Кольку девчонка снова завизжала. Висящий в простенке на толстом стальном крюке старинный, битый ржавчиной меч мелко затрясся… крюк выпал из стены. Рукоять упала Кольке прямо в ладонь. Сам не понимая, что делает, видя только рушащийся на него черный клинок, мальчишка вскинул ржавую железяку…

Сталь ударилась о сталь. Ржавый меч гневно завибрировал, точно встретил старого врага. Руку Кольки прошила острая боль, но кисть будто сама дернулась вперед – и ржавый клинок отбил черный меч. Коронованный скелет недоуменно отпрянул – Колька успел вскочить на ноги. Но изумление скелета длилось недолго. Темный меч свистнул снова – Колька отмахнулся, неуклюже, наудачу… Ржавый клинок был слишком тяжелым, а рифленая рукоять – широкой для мальчишеской руки. И еще повисшая на другой руке девчонка.

Скелет снова замахнулся и ударил. Колька вскинул свой меч навстречу – и в ту же секунду темное лезвие выгнулось, точно змея, и прянуло… к девчонке.

Колька сделал единственное, что успевал, – извернулся, прикрывая девочку собой. В плече вспыхнула невыносимая боль.

В тот же миг завеса пуль опала – и восседающие за столом твари с воплями ринулись к ним. Все закружилось у Кольки перед глазами… Желтые пальцы скелета надвинулись из мрака, ухватили мальчишку за горло и вздернули вверх. Челюсти непрерывно двигались, словно жевали. Его, Кольку! Оскал черепа все ближе, ближе…

– Пшел на фиг, мертвяк хренов, отпусти его! – заорала девчонка у Кольки на руках, и мальчишка не сразу понял, что орет немецкая малышка по-русски – уж больно слова были непонятные. Девчонка влепила по лапище скелета кулачком. Желтая кость затрещала, точно это был не крохотный детский кулачишко, а кузнечный молот. Но скелет не выпустил Кольку. Страшные челюсти разомкнулись, нависнув над горлом мальчишки…

И вдруг скелет замер. Жуткая пасть со скрежетом закрылась – и он шумно глотнул. Огни, пылающие в пустых глазницах, приугасли, точно от блаженства, и по физиономии черепа разлилось чистое, умиротворенное наслаждение истинного гурмана. Он вздохнул так глубоко, что ребра поднялись и опустились. Пальцы разжались, и Колька рухнул на пол, отчаянно хватая ртом воздух.

– С основным блюдом покончено. – Воздев костистый палец, скелет одышливо, как переевший, прохрипел: – Еще – десерт!

И Колька вдруг увидел, как в пустых глазницах полыхнуло совершенно нестерпимое, какого и быть не могло, испепеляющее пламя – а потом взвились столбы дыма, странно похожие на гриб на тонкой ножке.

Из-под разбитой крыши в зал спланировал конь-скелет. Его коронованный хозяин одним прыжком взвился на спину конского костяка – и прянул вверх. Темный вихрь пронесся по залу. Расшитые полотнища на стенах отчаянно заметались, точно надеялись убежать, и жуткие твари одна за другой со свистом и хохотом взмывали под крышу, уносясь в небеса следом за своим жутким предводителем.

Запрокинув голову, Колька глядел, как они несутся сквозь темные небеса. И вдруг понял – и впрямь темные! Лучи прожекторов больше не чертили небо, не слышно было грохота снарядов, буханья артиллерии. Вокруг стояла давно позабытая, непривычная тишина. Опираясь на ржавый меч, Колька поднялся – и, пошатываясь, побрел к товарищам. К старшине даже подходить не стал – там все было кончено, у Кольки просто не было сил посмотреть. Медленно, как старик, он наклонился над Петром. Дядька вдруг дернулся и закашлялся, пуская кровавые пузыри.

– Не за свое мы дело взялись, хлопче… – простонал он. – Сюда бы ведьму… Настоящую, сильную, как… как у нас в деревне была… В голод померла… Ведьма… Ради тех, кого любит… Не осталось ведьм… А что мы? У меня и любить-то больше некого. Но все-таки… Мы его достали! Видал, как удивился? – губы его растянулись в слабой улыбке. Так он и застыл – улыбаясь.

Держа на одной руке девчонку и волоча меч за собой, Колька двинулся к выходу. На душе было даже не плохо – просто пусто и гулко, точно и впрямь нет в людях никакой души, одни поповские выдумки. Ноги сами вынесли его к проему с сорванной дверью, и Колька вывалился из страшного дома. Остановился, потерянно озираясь в серых лучах рассвета. Далеко, как только доставал глаз, не было ничего – сплошные развалины. Дымились груды кирпичей – аккуратно, точно чья-то рука выложила их по ровному кругу, охватывающие мощенную булыжником площадь. Колька стоял, пошатываясь, и тупо пялился на них – пока вдруг не сообразил. Да эта же та самая площадь! Где врытый в землю танк, девчонка, кирха… Островерхой церковки посреди площади не было. Вместо нее зияла громадная воронка – и в отличие от остальных, она выглядела старой, точно была здесь уже давно. От кладбища уцелел один-единственный крест – тот самый, к которому еще так недавно прислонялся старшина. Сам не зная зачем, Колька побрел к кресту – кончик меча гулко скреб по булыжнику в стоящей вокруг тишине. С каменного барельефа смотрело строгое и неулыбчивое, точно обвиняющее, лицо того самого пастора. Камень немного осыпался. Год рождения невозможно было различить, лишь четко просматривался год смерти – 1913-й.

– Ты что-нибудь понимаешь? – пробормотал Колька, обращаясь к девочке на руках. Но ответом ему был всего лишь бессмысленный испуганный взгляд совсем детских глазенок – она явно не понимала. Ни по-русски, ни вообще.

– Колька! – вдруг заорали сзади. – Надо же – живой!

Знакомый солдат из их роты бежал к нему, растопырив руки для объятий, сгреб Кольку в охапку, встряхнул, стиснул…

– Живой! Ты чего такой… – удивился он, глядя на меч. – И с дитем… А Петро, старшина – где? – он поглядел Кольке в лицо, и улыбка сразу погасла. – Ясно, – мрачно протянул он – и вдруг снова сверкнул улыбкой: – Зато войне конец, Колька, слышишь! Гитлер, вражина, сам себя кончил! Немцы капитуляции просят!

Колька ничего не ответил. Перед его глазами стоял блаженно чмокающий скелет – «С основным блюдом покончено!». Колька запрокинул голову, глядя в темное небо. Ему хотелось выть. Он помнил последние слова костяной твари: «А еще – десерт!» – и, задыхаясь от ужаса, думал: какой? Какой десерт?

Он узнал это всего через два месяца, когда американские бомбардировщики поднялись над японскими островами, и весь мир раз и навсегда запомнил новые для себя слова – атомная бомба[22].