В поисках священного. Паломничество по святым землям Джароу Рик
Господь с Тобою;
благословенна Ты между женами,
и благословен плод чрева Твоего, Иисус.
Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных,
ныне и в час смерти нашей. Аминь.
Я знал, что я — ее дитя, и меня оберегает ее любовь независимо от того, кто я и что делаю в обычном мире. Я знал, что ее любовь невозможно ни купить, ни выпросить никакой религиозностью. Я, как ее вечное чадо, уже был наделен ее любовью, и неважно, как далеко я путешествовал и сколько мне еще предстояло пройти. Ребенок внутри меня знал это, и когда он появился, корка моей прежней личности отвалилась сама собой.
После того как я обошел собор, погруженный в полумрак, в дальнем углу меня привлекла полка со стоявшими на ней журналами. Я перелистывал страницы и вдруг ощутил чье-то присутствие. Подняв глаза, я увидел перед собой священника в черной рясе. Он молча позвал меня за собой, и вместе мы прошли в небольшую комнатку, располагавшуюся слева от главной часовни. Его голову покрывали седые волосы, передвигался он с трудом. Лицо его было сухим, но во влажных глазах ощущалась некая печаль. Он спросил, что привело меня в эти места, и пока я говорил, он с трудом, дрожащими руками, открыл один из ящиков своего стола. Старый священник протянул мне черные четки с серебряным крестом посередине и сказал: «Это тебе. Помолись за меня в своем паломничестве». Я взял четки и поблагодарил его, стараясь не смотреть на его руки.
Я спускался с холма, с благоговением держа в руках четки. Я хотел взять их себе как знак того, что Мария — со мной, но перед глазами все еще стоял образ этих старческих рук. Наши руки встретились на миг. Мы не могли остаться вместе, но между нами возник образ креста. Я начал напевать песню о Богородице, которую слышал однажды:
Я искал Ее в тихом саду,
И стояла Она на вершине холма.
Она снега белее была.
Она — ангел золотой,
Образ страждущей души...
Улицы были пустынны. День клонился к закату. Все казалось заброшенным — изнемогающие от зноя порты, испачканные мазутом пляжи. Но я знал, что она будет ждать всегда. Эти руки и вены... Я пытался пошевелить пальцами, но тыльная сторона моих ладоней ныла от боли. Я еще раз посмотрел на море, обитель Нептуна. Прилив окатывал морской водой берега, и словно морской волной, этот миг наполнил меня глубоким чувством, и душа доверилась ему.
Снова в Париже
Париж — это точка, в кторой сходится всевозможный опыт. Это центр мандалы, в котором ощущается то самое примирение, способное открыть человека для Света. Я шел вдоль бульвара Сен-Жермен, и моими компаньонами были воспоминания о прошлом: я вновь повстречал бородатого путешественника со впавшими глазами, и он уверенно сообщил мне, что идет никуда, расположенное нигде. Я вновь ощутил поглощающую грусть, вызванную попытками поспевать за друзьями, которые покупали сласти на улице Риволи: подобные чувства возникают, когда начинаешь понимать, что чему-то суждено навсегда исчезнуть из твоей жизни.
Над улицами повис едкий табачный туман, а в кафе пахло только что выкуренной сигаретой, чей запах уже успел смешаться со свежим утренним воздухом, который тонкой струйкой тянулся от моста Сен-Мишель. Свет повсюду погашен, а под фонарными столбами спали многочисленные книжные лавки. Было истинным мужеством пройти сквозь все это, не имея направления; увидеть все это, и не возжелать.
На подходах к мосту меня пронзило еще одно воспоминание: передо мной стоял образ «Дурака» из колоды Таро, который рассеянно смотрел на калейдоскоп возможностей, очарованный образами известного ему мира. И затем внезапно перед ним открылось пространство, величие вознеслось над бездной ужаса, над бледными и мрачными водами его снов. Не в силах давать имена, а значит и разрушать, Дурак стал жадно пить из этой чаши, пока воды ее не стали горькими.
В течение трех недель я приходил в одно и то же кафе близ библиотеки Сен-Женевьев и встречался за столиком с одной женщиной. Мы исчерпали все возможные занятия, мы больше не могли играть в личности, не могли играть в литературу, не могли играть в занятия любовью, нас просто тошнило друг от друга. Она сказала, что французские мужчины не любят всех этих прелюдий, а я рассказал ей об ашрамах. В конце концов она с отвращением заявила: «Ты только и делаешь, что мелешь об этих ашрамах. Может, лучше пойдешь и вступишь в один из них?» Я так и сделал, сказав напоследок, что не собираюсь тратить ни минуты своей инкарнации на сидение за этим столом.
Было ясно, что я лишний на этом празднике жизни, в этом городе, который кто-то назвал городом грехов. И все же, именно за грехами я приехал сюда изначально, меня манил запретный плод, задымленные клубы и кафе, женщины, прекрасные лица, библиотеки и утонченные разговоры «о культуре и искусстве». Я попал в этот стремительный водоворот, но даже в нем я ощущал необходимость поиска, все того же поиска. Я заглядывал в глаза людей. Стоя на мосту и вспоминая свою прошлую жизнь, я смотрел сквозь время, смотрел сквозь поиск. Поиск, самая главная причина беспокойства, должен был существовать хотя бы для того, чтобы завершиться. Мост пересекал Сену на фоне безличного уличного столпотворения; на этом мосту поиск может завершиться полным его принятием.
Нотр-Дам стоял в тишине, окруженный туманом. Солнце кровавого цвета отчаянно пыталось прорезать небо своими лучами, острыми, как меч святого Михаила. Мост выглядел волшебными вратами, способными перенести человека во времени — казалось, что это мост между прошлым и будущим, висящий над потоком подсвеченной реки.
Резные металлические двери собора были закрыты, а белый готический камень имел невероятную глубину, сливавшуюся с ощутимой мощью фундамента. Невидимые нити света тянулись вверх от шпилей собора, словно продолжение пульсирующей ауры молитвы. Собор дышал всем своим громоздким каменным телом, и дыхание это согревало меня, избавляя от суетных мыслей о внешнем мире, пробуждая во мне чувства, тонкие, словно цветы. Казалось, что величие и глубина собора обернулись внутрь и выкристаллизовались в самом его основании. Мандала опыта вела в центр, и центр обратился сам в себя — обновился, пробудился вновь.
Я вышел на солнечную сторону улицы и прошел несколько кварталов в сторону Культурного центра Жоржа Помпиду — современного произведения искусства, похожего на внутренности автомобильного двигателя. На улице стояла толпа людей, завороженно смотревших на стеклянные стены и перекрещивающиеся эскалаторы. Многие все еще спали, лежа на земле. Кто-то сидел, передавая по кругу бутылку вина. Атмосфера была такой же, как на летнем фестивале в Авиньоне: мимы с белыми лицами, жонглеры, шпагоглотатели, рок-группы, факиры, танцующие босиком на осколках стекла, ораторы, стоящие на импровизированных трибунах, и многие другие диковинные люди наполняли собой это место. Люди собирались вокруг какого-то действа, которых здесь было достаточно, а потом внезапно рассеивались. Дальше виднелись кафе, стенды с заварным кремом и многочисленные сувенирные лавки.
Большая толпа собралась вокруг группы музыкантов, игравших громкую, очень синкопированную музыку на двух конгах*****. Вокруг музыкантов плясали люди с раскрашенными лицами, одетые в черные одежды. Народу собиралось все больше и больше, а музыка становилась все громче, и все пришедшие — включая уличных жуликов, халявщиков и любопытных зевак — двигались в такт барабанным ритмам. Воздух был насыщен вибрациями. Падшие ангелы играли в аду. Звуки барабанов доводили их до лихорадки. Громкие звуки, яркие цвета, закадровый смех, лестницы децибелов тянулись сквозь пустоту.
Затем я отправился в тихое местечко на другом берегу реки, устроился в маленьком уютном кафе и посмотрел на небо. По нему плыли тучные облака. Сонмы тел двигались по улицам. Если мысленно не заморозить их, не заставить замереть на месте, остается только движение. Моя клятва держаться подальше от кафе оказалась очередным самообманом, притворством, сужающим горизонты. Свобода обладает своим движением. В дао нет никаких вопросов, оно не ищет ни людей, ни ангелов. Двери могли открыться в любой момент, в любом месте. Спешка была лишь еще одним расстройством ума.
Монмартр
Путь от основания на вершину холма к собору оказался долгим. Монмартр, древний «Холм Марса», место множества сражений, был крещен кровью мучеников. Сегодня же подножие холма окружено вереницей магазинов и лавок. Африканские иммигранты продавали резные деревянные статуэтки, разложив их на одеялах. Отсюда хорошо просматривались толпы берберов, метро и фуникулер (канатная дорога), а наверху над всем этим полотном возвышались белесые купола базилики Сакре-Кёр.
Я вошел внутрь собора и сел — в этот момент месса уже подходила к концу. Возле алтаря, словно статуи, стояли два священника с чашами в руках и передавали облатки из теста в качестве причастия людям, стоявшим длинной шеренгой перед ними, напевая: «Le Corps du Christ»******. Сказочный звук органа неспешно стелился сквозь застывший воздух. Церковь целиком растворилась в этой успокоительной тишине, стала эфиром — некогда цельная, теперь она стала частью иной субстанции. Фигура Спасителя купалась в лучах ослепительного света. Ошеломленный, я даже вздрогнул. Затем поднялся и перекрестился — это было так естественно, словно я делал это тысячи раз прежде. Звуки музыки поднимались, словно пар, под купол собора, через кальварии*******, через монстрацию********, застывшую во всей своей лучезарности над круговоротом времени. Я завороженно смотрел на все это, слушал резонирующие звуки музыки, завораживающие, подобно волнам. Эхом отдавался голос духа, он просил сердце открыться для тайного места, в котором истинное существо понимает свою истинную необходимость. В этот момент я как никогда глубоко ощутил потребность в Боге. Я признал свою подчиненность моему пути, который никогда не удастся понять. Во власти этого чувства я больше не принадлежал себе, вместе с ним ко мне пришла сила, необходимая, чтобы следовать этому новому способу познания до самого конца.
Я остался в Париже еще на несколько дней, бродил по его косым улицам, прошел по старым маршрутам — посетил Клуни, Сен-Сюльпис и прочие места. Эти дни были последними в Лютеции********, городе света. Прошлое тяжело нависало над городом, словно спертый воздух — от рек и фортов до остроконечных шпилей соборов, устремленных вверх. Холмы с останками древних бойниц и амбразур, романтические сады дворянских предместий, борьба общин, триумф заводов и тяжелой промышленности, цинизм, атмосфера раздражения и недовольства, свойственная современности, отчаяние, проигранные войны и утраченная власть — всем этим дышали улицы Парижа.
Приближалась осень, а следом уже надвигалась полным ходом зима, запряженная в упряжку смерти. Что будет со старой культурой? Что станет с усилиями Европы, направленными на объединение политики и христианства? Не сдует ли все это вместе с пожелтевшей листвой? Или некоторые памятники древности станут краеугольными камнями и лягут в основание новой культуры? Не превратят ли мирный атом и ядерные реакторы все окружающее в мутагенный кошмар? Уцелеют ли города, не превратятся в руины?..
Вдоль правого берега Сены, укрытая в тени деревьев, параллельно шоссе простиралась дорожка. Под одним из мостов в бетонной стене я обнаружил ход, ведущий в городское подземелье. Я вошел и пробирался вглубь почти на ощупь, думая о возможности взглянуть на знаменитую парижскую канализацию. Я проник сквозь ржавую решетку и прошел по тусклому коридору примерно тридцать футов, пока свет не померк за моей спиной.
На пересечении коридоров располагалась просторная комната, и на ее землистом полу лежали несколько матрасов. Повсюду были разбросаны клочки одежды, а на гвоздиках, вбитых в плотные стены, висели чьи-то вещи. В стенах этой пещеры давно висел застоявшийся запах мусора и алкоголя. В дальнем углу комнаты на самодельных кроватях лежали двое мужчин и женщина. Они выглядели больными и старыми. Они встретили меня усталыми, тяжелыми взглядами. Разбуженная и раздраженная моим появлением, женщина с густыми волосами закричала: «Что тебе нужно? Убирайся!» Я попытался убедить ее, что не имею дурных намерений и остановился только для того, чтобы поговорить, но она уже сняла со стены палку и угрожающе помахивала ей. Она начала кричать: «Allez-vous en!» («Пошел к черту!»).
«Ладно, ладно. Я ухожу», — сказал я. Но с трудом мог оторвать глаза от этого подземного мира. Должно быть, в этих подземельях жили сотни таких же людей, поддерживая свою жизнь продуктами, найденными на помойках на задних двориках многочисленных кафе. Все их имущество разместилось в этих пещерах. Тряпки, пустые бутылки, осколки прошлого. Я повернул обратно и постепенно вылез на солнечный свет.
Проходя мимо Лувра, я заметил женщину с котомками — она что-то спрашивала на ломаном французском у безразличного полицейского. Женщина отчаянно жестикулировала, пытаясь объяснить, что заблудилась и не имеет ни малейшего представления о том, куда ей идти. Я прошел мимо, все еще оглушенный увиденным в подземелье. Я понимал, что упускаю возможность, сознательно прикрываю одну из дверей в жизнь, но внутренние переживания полностью овладели мной. Должен я или нет? В любом случае, было уже поздно. Занятые человеческие существа суетливо выбегали из офисных зданий, а потом вновь стремились внутрь. Я наблюдал и поражался тому, сколько бы упустил, окажись я в таком же плену разных срочных занятий; потерял бы ключи от дверей мира во имя некой цели, оказался бы заложником приятного статуса специалиста... Я ходил по улицам города, и мне было интересно, осенит ли их когда-нибудь освобождение? Освобождение от грызущей зависти? Я ходил по этим улицам до самого заката. Как оставаться бдительным, как не упустить момент, когда он появляется? Взойдя по каменным ступеням, я перешел через мост и покинул остров Ситэ. Солнце заходило за Нотр-Дам. Оно пряталось за опоры собора, оставляя длинную тень на зеленых лавках, выстроившихся вдоль мостовой. В конце концов оно закатилось за арки и показало только половину себя, освещая часть реки.
Я бы хотел задержаться в этой спящей мандале, на темных задворках, пропитанных запахом блошиных рынков, в старых книжных магазинчиках. Но воспоминания прошли так же, как и огни в бегущей воде. Неторопливое течение вечера, ошеломление в подземелье, встречи в кафе, люди и места, обрывки жизни — все это соединялось в единое целое, а после растворялось. На следующий день я собирался поехать поближе к чистому фламандскому воздуху, в города святых в поисках их вдохновения. Я попрощался с Парижем, городом женщин с цветами, городом, в котором красота становится ужасной, поскольку не находит форм своего воплощения.
Собор в Амьене
Территории северных городов от Бретани до западных уголков Франции опутаны широкой сетью железнодорожных путей. Я приобрел трехнедельный абонемент на проезд и мог в течение этого времени заходить в вагон любого поезда и ехать, куда мне вздумается, без дополнительных капиталовложений. Я заезжал в какой-нибудь город, посещал его святыни, а потом прыгал в вагон поезда, идущего дальше. Иногда я заговаривал с попутчиками, но чаще всего оставался сосредоточенным на своем внутреннем мире, оберегая и взращивая в себе чувство святости, которым все еще дышала эта земля. Дышала, несмотря на то, что на поверхности ее все еще слышалось эхо войны, а воздух пропитался стонами погибших солдат — особенно вблизи северных церквей и соборов вдоль границы с Бельгией.
Мое внимание привлекла симметрия, лежащая в основе планировки старых поселений. В центре всегда располагался собор, часто соседствовавший с кладбищем. Воздух все еще был пропитан звуками войны. Возможно, здесь еще остались те, кто продолжал борьбу, но уже на астральном уровне — не желая признавать факт своей смерти, они продолжали разыгрывать драму сражений.
Я шел через поселения, заглядывал в храмы и все больше начинал осознавать, что по этим тропам еще ходят призраки былых войн. Расколы, вторжения, инквизиция — все это до сих пор присутствовало здесь. Я отчетливо чувствовал кипение воздуха на безмятежном, на первый взгляд, фоне северных областей Франции и Бретани.
И я искал святых, чей свет лучился сквозь эту не рассеявшуюся тьму, и надеялся, что свет этот проведет меня через дебри сегодняшних войн, терроризма и политики насилия — через все эти реалии мира, в котором я живу. В действительности, в этом плане жизнь практически не изменилась.
Посетив Дюнкерк и Кале, я повернул в сторону Амьена, в котором располагается один из самых грандиозных европейских соборов. Пытаясь побороть в себе беспокойство по поводу того, что казалось мне неизбежным, я начал молиться. Тобой неизбежно овладевает ощущение своей простоты и скромности, когда стоишь на этой святой земле, посреди величественного сооружения. Эта святыня была не просто символом «внутреннего убежища». Само ее присутствие резонировало с честолюбивым сердцем и выходило за пределы всякого цинизма, каким бы изощренным он ни был. Ум должен открыться, должен освободить дух от предчувствия беды. И разум открывается — это случается в проблеске смирения, напоминающем приготовления к добровольной смерти.
Нефы, тонувшие в глубине тишины, стоящие на границе другого мира, внушали благоговейный трепет. Этот свет, истина, и сам этот собор — они находились словно внутри тебя, и в то же время все эти символы и иконы, алтари и шпили — творение рук человеческих. Люди вручную тесали камень, из праха земли восстановили на ней же это грандиозное чудо. Солнечный свет просачивался сквозь витражи и мягко стелился вдоль труб органа, веером устилая нефы. В месте, где свет встречается с мраком, сам человек становится образом, но не во времени, а в самом моменте принятия, в моменте обращения к собственному сердцу.
Я невероятно сильно хотел остаться наедине с этими рельефными стенами, с устремленными в небесную синь шпилями, заставляющими воспарить все мое существо — ведь разве можно было жить по-настоящему полной жизнью без этого видения, посреди быта, выстроенного из салфеток, чайных ложечек и кофейной гущи?
Я сел в кафе неподалеку от собора. Посетители сновали туда-сюда. Все существа находились во власти центробежных сил природы, словно круги на воде от брошенного камня. И все же этот центр жизни существовал, но требовалась неимоверная смелость, чтобы воздвигнуть соборы и саму жизнь превратить в двери, ведущие во внутренние миры, наполненные красотой и светом.
Святые
Завсегдатаи кафе, психоаналитики-теоретики, технократы всех мастей и даже музыканты тишины — они предали забвению своих святых, а в лучшем случае отнесли их на счет фантазий и несбыточных желаний. И в некотором смысле они были правы: святые на каждый день и на все случаи жизни, святые от головной боли, святые-правозащитники, святые, оберегающие глупцов...
Но от старых привычек не так-то просто отказаться. Алтари Девы Марии и сегодня непрерывным пунктиром расположены вдоль сельских дорог, усыпанные цветами с просьбами простить прегрешения. Образы святого Антония, святого Франциска и многих других все еще встречаются в изобилии в альковах на стенах домов, на нашейных медальонах и связках ключей. Они появляются в салонах автомобилей и на витринах магазинов. А почему нет? В конце концов, они приносят удачу. И во всем этом явно угадывался таинственный механизм, который позволяет нашим молитвам срабатывать — точно так же, когда мы просили святого Игнатия помочь запустить мотор нашего фургона. Аккумулятор тогда практически разрядился, но двигатель завелся, несмотря на то, что на улице был ноль градусов. Да, сегодня все еще можно услышать о «маленьких чудесах» и новых появлениях Девы Марии, вызывающих кратковременный, но бурный переполох в местных газетах и притягивающих сонмы исследователей паранормальных явлений.
Однако существует и другой тип человека: для него святые никогда не покидали землю, он всегда оставался открыт для их любви, и жизнь его отмечена их присутствием, окружена их славой. Такие люди говорили: если у тебя чистые помыслы о высших существах, то они приходят в твою жизнь. Тем не менее глубина этой связи вовсе не зависела от чистоты помыслов или степени личного влияния. Скорее, это был вопрос милости, услуги со стороны «старого приятеля». Говорят, что у каждой души на этой земле есть свой ангел-хранитель, который следит за ее развитием, и сближение со святым или мастером духа на территории, на первый взгляд, иной культуры способно разбудить канал, который давным-давно существует между двумя душами.
У. Б. Йейтс писал, что со времен Возрождения писания европейских святых, какими бы близкими нам по духу ни были их метафоры и образ мыслей, утратили свою привлекательность. Как далеко ушла высокомерная культура, взращенная на интеллектуальной литературе, от воображения широких масс? Да и сами массы — неужели сегодня они тесно связаны кожаными ремешками видеопримадонн? Мне хотелось отстраниться от всего этого. Я искал встречи с настоящими святыми, но не через ортодоксальные каноны, не через призму интеллектуального постижения чудесного. Напротив, мне хотелось хотя бы мельком взглянуть на эту абсолютную чистоту, которая проявляла себя через тех, кто все еще верил в нее.
Святой Колет
Недавно скошенные поля Северной Фландрии выглядели сейчас так же, как и пятьсот лет назад во времена святого Колета. Кубические скирды сена лежали на равном расстоянии друг от друга. Туман постепенно рассеивался, а воздух наполнялся пением птиц. Поля пропитались запахами навоза и свежего сена, и солнце, только начинающее свой новый дневной цикл, медленно пробуждало этот тонкий аромат, приглашая его соединиться с еще прохладным, свежим утренним воздухом. Деревня была чистой и незатейливой с виду, по ее окрестностям эхом разносился негромкий звон колоколов и лай собак. Люди напоминали миниатюрные изображения с картин великих художников. Эти места сохранили былое очарование.
«Святой Колет, я сижу в твоей часовне — часовне, которая однажды запечатлела твое появление в этом мире. Ты вырос в этой тихой обители, но вскоре тебя подхватили вихри схизмы********. Посреди деревни все еще стоит великая церковь Святого Петра, некогда мощный оплот религии. Во времена твоей жизни ее епископы и прелаты подчинялись Папе Авиньонскому.
Будучи молодым, ты вступал во множество религиозных орденов, но ни один из них не смог утолить твою жажду истины. Ты искал великую причину, способную объединить расколовшийся мир христианства. Вскоре ты ушел от мира и на многие годы уединился в маленькой келье, расположенной в стенах Нотр-Дам де Корби, ни о чем не беспокоясь и ни в чем не нуждаясь. Здесь ты молился, искупал вину за прегрешения, искал руководящей помощи Святого Духа. Именно здесь в видении явился тебе святой Франциск Ассизский и возложил на тебя миссию — возродить священный порядок в Ордене Святой Клары.
Ты трудился с таким усердием, что даже церковные власти решили протянуть тебе руку помощи, и ты путешествовал по этим землям, основывая новые ордена и реформируя старые. Слава о тебе распространилась по всей земле. Многие слышали о твоих духовных дарованиях, об экстатических видениях; многие искали встречи с тобой, чтобы исцелиться и получить духовные наставления. Среди этих людей был пылкий доминиканский священник по имени Винсент Феррер, вдохновивший тысячи сердец, но сам терзавшийся муками по поводу схизмы. В твоем обществе он нашел успокоение, а после оставил свой крест и отдался в твои руки, из уст твоих узнав о том, что дни его на этой земле сочтены. Говорят, что в день твоей смерти раскол был преодолен... И вот, я сижу здесь, святой Колет, ощущая ауру твоей святости. Я молюсь и жду часа, когда все души объединятся во Христе, когда все мы достигнем внутреннего единства, которого смог достичь ты».
В этой маленькой церкви, стоящей посреди небольшого городка Корби, можно явственно ощутить приглашение к смерти. И все же она казалась такой далекой, такой чистой, хоть и чувствовалось ее легкое прикосновение. Но намерение ее было властным и незыблемым, словно молчание соборного камня.
Жанна дАрк
Современное заостренное распятие возвышается сегодня на том самом месте, где была предана огню Жанна дАрк. Одну из сторон площади занимает здание церкви, выполненное в ультрасовременном стиле — длинные стены с уклоном, просевшие полы, сделанные из дерева лучи. Вокруг этого памятника раскинулся крытый рынок. На этом едва замощенном участке земли все выглядит очень чистым и новым. Продавцы торгуют виноградом, орехами, оливками и другими плодами лета.
Святая Жанна в детстве слышала голоса святых Михаила, Маргариты и Катерины. Она доверилась этим голосам и следовала за ними. А когда начали происходить чудеса, и другие последовали за ней. Некоторые утверждают, что голоса смолкли, когда миссия ее пришла к завершению. Бургундцы и англичане, тем не менее, думают иначе. Согласно апостольскому учению, она была еретичкой, поскольку прямые указания Господа возможно получить только через Церковь. Пока пламя поглощало ее тело, Жанна крепко сжимала в руках распятие и смотрела в небо...
Рыночная площадь очаровывает удивительной многомерностью ее восприятия, и здесь нетрудно забыть об опасностях пути. В прошлые времена любого, кто слышал голоса, могли посчитать ведьмой, чернокнижником и еретиком. Сегодня таких людей считают психически больными или, в лучшем случае, людьми с раздутым эго.
Мне вспомнился друг, который с самого детства был убежден в том, что он — один из двенадцати апостолов. С годами его уверенность в этом только крепла, получая подтверждения в виде знаков и видений. Однажды у него появился новый друг, который тоже считал себя одним из апостолов, причем тем же самым. Что же случилось? Пришлось ли слабейшему сменить свою роль? Разрушилась ли система верований?
Даже если чья-то внутренняя мифология находит подтверждение во внешнем мире, что происходит с внутренней жизнью? Может ли душа укрыться от сомнений? Говорят, что в самый последний момент Жанна дрогнула. Может, ее собственный голос обманывал ее? Может, законы Церкви действительно были проявлением доброго намерения соблюдать границы здравомыслия в рамках общества? Кто знает, может, все эти статуи, воздвигнутые святым, — всего лишь продолжение языческого идолопоклонства. Или они — памятник жалящей совести мира, который всегда со страхом взирал на тех, кто бескомпромиссно следует своему пути? Наверно, в каждом из этих предположений есть доля правды. Скорее даже, это способ раскрыть новую сторону души, которой суждено жить во славе, к сожалению, отвергнутой этим миром. Сегодняшний консенсус по поводу здравомыслия стит на пороге термоядерной войны. Острие распятия устремлено в неизвестность.
Лизьё
Сквозь серое небо, зависшее над Лизьё широким льняным полотном, струился несильный дождь. Этот город — убежище святой Терезы, цветка Господня. В воздухе веяло некой серьезностью. На вершине пологого холма виднелся ряд церквей, памятников и музеев. В самом же городе было множество мест, которые прежде благословила своим присутствием Тереза, а теперь туда стремятся паломники. В магазинах и лавках полно всевозможных картинок, амулетов, статуэток и фотоальбомов. Каждые двадцать минут на вокзал прибывает поезд, из которого выходит очередная партия туристов и паломников.
Стараясь не слушать гула фанфар, я вошел в часовню и попытался открыть святой Терезе свое сердце. Я поделился с ней тем, как трудно разобраться в своем внутреннем мире, как не просто придерживаться намеченного пути. Ты молился, но ничего не происходило, и ты пытался найти иной способ, чтобы убедить себя. Это и называется верой. Возможно, что церкви, алтари и статуи были просто еще одним способом бегства — кинотеатром старого времени. Я утонул во мраке и тишине.
На выходе из часовни меня подозвал к себе молодой священник, стоящий у дверей. Узнав, что я приехал из Соединенных Штатов, он пригласил меня на короткий разговор. В его присутствии я испытал чувство глубокого очищения. Мы говорили о разных опытах «пути», об отчаянии, которое временами захватывает человека. «Мы не можем самостоятельно взобраться на скалу, — сказал он мягко. — Но Христос может исцелить нас через молитву и отречение». Все это я уже слышал и раньше, но в его устах эти слова звучали по-новому. Никто не пытался навязать мне никакой любви, никакой религии. Он просто был там, рядом со мной.
Он рассказывал мне о молитве, о том, как святая Тереза называла молитву «elan du coeur», что буквально означает прорыв за пределы себя самого, отбрасывание себя к Богу. «Настоящая молитва, — сказал он, — это когда мы вступаем в откровенные отношения с Иисусом, полностью доверяясь ему. Я свято верю, что так можно разрешить любую жизненную проблему, что все возможно от Его имени». Мы попрощались, и он пожелал мне удачи. А я отправился в дальнейшее путешествие по святым местам.
Святая Тереза обладала этой абсолютной уверенностью. «Время на небесах я полностью посвящу благим делам на земле, — говорила она. — После моей смерти я пролью на землю дождь из роз». И ее присутствие ощущалось там, как мягкий, медленный поток. Я часто думаю о том, говорят ли святые и поныне? Не отдельным провидцам, а множеству людей, на плечах которых лежит бремя этого мира, для тех, кто приходит в церкви и зажигает свечи в поисках благословения. Смотрят ли они с небес на землю, когда их просят о чем-то, или приходят во сне и указывают верный жизненный путь? Возможно, кто-то видит дальше. Я чувствовал, что в этот день святая Тереза обронила на меня один из своих цветков — его аромат я ощутил в словах молодого священника... Как же трудно принять дар от кого-то другого.
Солнце заходило за облака. Я сел в поезд обратно до Руана и смотрел, как веер солнечных лучей стелился над сельской местностью. Я заметил, что одежда моя выпачкана. Я снял все, кроме синего купального костюма, зашел в прачечную и бросил вещи в стиральную машину. Автомат со стиральными порошками оказался неисправен, и я на ломаном французском попросил немного порошка у женщины, стоявшей рядом. «Ну конечно же, берите сколько вам нужно», — сказала она на превосходном английском.
Ее звали Нэнси — так же, как и город на севере Франции, — а родом она была из Иллинойса. Последние несколько лет она жила во Франции, работая над докторской диссертацией по истории средневековья.
— Когда разберешься со своей одеждой, можешь подняться ко мне на чашечку чая, если хочешь.
Ее небольшая студия своим аскетизмом напоминала монастырскую келью. Нэнси поставила пластинку из обширной коллекции лютневой музыки, и пока звуки ее наполняли собой комнату, я смотрел в окно на шпиль собора. Мы пили чай, сидя за столом, у которого была прозрачная стеклянная столешница. Она задумчиво произнесла:
— Знаешь, если бы ты оказался европейцем, я бы тебя не пригласила. Я бы даже не улыбнулась тебе на улице.
— Это нормально, — ответил я. — Я стараюсь ничего не ожидать в принципе.
— Что ж, мне приятно повстречать здесь американца, — сказала она.
Ей было интересно, что происходило в Америке, и я ответил:
— Ничего.
Она сказала, что много думала об этом, и уже после первого года, проведенного здесь, у нее отпало всякое желание возвращаться в Америку с ее фаст-фудами. Я спросил, знает ли она, что Макдональдс теперь есть даже на Елисейских Полях.
Внезапно лицо ее стало чрезвычайно серьезным, она наклонилась ко мне и спросила, сколько мне лет. Я думал об этом, гладя на шпиль, пока играла старинная лютня.
— По крайней мере, лет пятьсот, — ответил я.
Она не восприняла мои слова всерьез и продолжала выпытывать мой возраст.
— Мне сейчас тридцать, — начала она причитать. — Ты знаешь, каково это? Ты этого не понимаешь, пока это не случается с тобой. Но мне все равно, честно. Если я сейчас умру, мне не о чем будет сожалеть.
Все успокоилось. Я внимательно посмотрел на нее, и в ее глазах, волосах — во всем этом я увидел одновременно и юную деву, и старуху. Наше дыхание стало синхронным, подчиняясь звукам лютни. Не было нужды говорить что-то или делать. И я ощущал тесную связь с Нэнси, словно нам суждено было оказаться в этом месте сейчас. Я не думал, что мне нужно строить из себя Генри Миллера или Билли Грэма. Мне вообще не требовалось надевать чьих-либо масок или что-либо объяснять. Мне было достаточно того, что я пил чай, и мне было примерно пятьсот лет.
Мы обменялись адресами и распрощались. Выйдя за дверь, я услышал слово «завершение». Впереди ждала целая ночь на поезде, спешащем на запад. Я мог остаться наедине с собой и смотреть, как за окном проносится мир. Я добрался до станции и сел на поезд, идущий до Ванна.
Крест Ванна
В мире существуют нации, между ними ведутся войны, старый раскол облачается в новые одежды идеологий, но аура святых делает абсолютно неважными вопросы жизни и смерти. Само их присутствие говорит от лица запредельного, и возможность найти убежище для одинокой души — их дар. Так происходит передача, молчаливый дар, который навсегда остается с тобой.
В соборе Ванна находились мощи Винсента Феррера. Я собирался зайти в собор, чтобы отдать дань почтения, но внезапно обнаружил, что иду в совершенно противоположном направлении, явно выбираясь за пределы города.
Иисус висит на кресте, обращенном ко всему городу, ко всем его жителям — торговцам, портовым докерам, лавкам, растянувшимся вдоль зеленого канала. Голос во мне произнес: «Смерть Иисуса — это и твоя смерть». Ощущение присутствия усилилось. Дальше идти было некуда. Крест был точкой, в которой сходились все беспомощные попытки оттянуть неизбежный момент.
Русло канала устремлялось в открытое море, но короткая тропа вела через высокую траву и колючие кусты на плато в чистом поле. Кому-то суждено было умереть. Великая ложь жизни оказалась невыносимой, желание умереть захлопнуло последнюю дверь. Плоская равнина, на которую я взошел, была не видна со стороны канала. Но теперь, издалека, я увидел огромных размеров распятие. Оно было выточено из цельного камня высотой около пятнадцати футов, с кругом посередине. По сторонам симметрично расположились апостолы, лев, бык, орел и человек.
Во всем этом ощущалось тотальное Присутствие, и меня переполнило понимание того, что смерть возможна только через Его погибель. Я медленно приблизился к кресту и прочитал надпись, высеченную на камне:
Тот, кто погиб на кресте,Обрел жизнь вечную во Христе.
Я испытал изумительное освобождение, словно камень свалился с плеч. Я пал на колени перед распятием, ошеломленный простой мыслью: человек вовсе не хозяин своей жизни. Я почувствовал вибрации, исходящие из вышних сфер:
От начала времен самым главным вызовом, брошенным человеку, была триумфальная смерть на кресте. Изнутри становится очевидно, что все в конечном итоге ведет человека на крест. Он нависает тенью над этим миром и манит человечество на протяжении всей его истории. В дебрях собственных теней ты забудешь себя и попытаешься получить наслаждения этого мира, который есть всего лишь тень истины, захочешь силой взять то, что принадлежит тебе по рождению. Истинно, все это приведет тебя к неистощимому источнику любви.
Я сел возле этой святыни, преисполненный душевного покоя, и молился о том, чтобы всегда помнить о кресте, с которым человек несет свою жизнь.
Лурд
Ночной поезд стремился вдоль побережья в сторону Испании и на рассвете достиг испанского порта близ города Андай. Небо исполнилось духом Мира, а океанический воздух дышал живой энергией. Море было холодным и неприветливым. Ветер трепал колючие кусты куманики, в изобилии торчащие из прибрежных скал вдоль гавани. Я ощутил новые вибрации, которые ощущались во всем — в скалистом береге, земле, воздухе. Вдаль тянулись вереницы белых оштукатуренных домов и монастырей, а портовый рынок уже начинал новый день, щедро украсив свои прилавки апельсинами и оливками. Все утро я провел, вдыхая запахи рыночных рядов и морского бриза, погрузившись в размышления о старом бродяге Уитмене.
В какой-то момент я ощутил, как вместе с плеском соленой воды приблизилась его душа, и я — зная, что он услышит меня, — во весь голос спросил:
— Кто эти странники? Смотри, как они проходят мимо. Белокурые норманны, черноглазые испанские женщины, как соборы — одновременно мрачные, как ночь, и сияющие, как солнце. Их стихийность исцеляет! Ты когда-нибудь ощущал в них свою свободу?.. Ты даровал себе тишину и покой, и я верю, что ты, подобно мне, скитался голодным и полным пустоты, ты всматривался в лица прохожих, ты искал... Пастухи Каталонии — я видел их издалека. Их стада паслись на вершине холмов — таких высоких, что в точке соприкосновения с небом замирала мысль. И ты знал о целебной силе воздуха и морской воды и земли... Ты был вскормлен свежестью ее плодов, пил соки, текущие рекой? Я уверен, что ты был всем этим. Желал ты чего-то или добивался, был в покое или в страдании — ты всегда пел музыку своей жизни!
Солнце неспешно уходило за скалы. Путники плескались в соленой воде, побросав свои рюкзаки на влажном песке. Весь день я провел, сидя на камнях около воды, пока ветер не усилился и завыванием своим не напомнил мне о том, что меня ждет поезд и продолжение дороги.
Издалека город выглядел Меккой для коммерсантов. Плотными рядами выстраивались вдоль улиц бесчисленные кафе и отели вперемешку с сувенирными лавками, в которых продавались преимущественно пластиковые бутылки в виде Девы Марии для святой воды. Прилавки были усыпаны всеми мыслимыми и немыслимыми безделушками, эксплуатирующими религиозную символику: резные фигурки Девы Марии, не менее тридцати разновидностей четок, статуэтки Христа, Мадонны, книги, среди которых выделялись томики Библии в посеребренных футлярах, подвески и многое другое. Я уже порядком утомился, и оттого зрелище это выглядело особенно омерзительным. «Так, сейчас я быстро спущусь в грот, наберу святой воды из источника и смою с себя пыль этого грязного места», — думал я.
Я быстро спустился с холма по извилистым улочкам, минуя изгородь из гостиничных фасадов, и оказался на главной дороге, ведущей в гроты. Солнце уже почти скрылось за неподвижным телом высоких гор.
Проходя через железные ворота, я увидел множество людей, толпящихся впереди. Все окружающее пространство было забито людьми. Выглядело это даже немного неправдоподобно. Повсюду горели огни. Подойдя ближе, я заметил, что почти у каждого пришедшего в руке теплился светильник. Все же во мне еще оставалась некоторая неприязнь ко всему этому зрелищу, и с этим чувством я пробирался сквозь плотные ряды людей, державших светильники, которые продавались в местных лавчонках.
Проталкиваясь сквозь толпу, я заметил, что люди эти все-таки настроены доброжелательно и вокруг царит атмосфера праздничного ожидания. Собравшиеся не походили на толпу откуда-нибудь с Бродвея. Это была процессия. Я привстал, чтобы попытаться увидеть грот, в котором святой Бернадетте явилась Дева Мария, но на протяжении целой мили не было видно ничего, кроме массы людей, несущих светильники. У меня участился пульс, сердце забилось быстрее. Ничего подобного я не видел даже в Индии. Казалось, что в эту ночь сюда пришли люди всего мира, чтобы произнести молитву святой Марии. Мной овладело смирение, но не перед лицом Бога, не перед мистическим озарением, а перед всем человечеством, которое выражало преданность чему-то непостижимому — чуду, которое, по преданию, совершилось многие годы назад, но все еще владело сердцами мира.
Даже сейчас некоторые паломники отбрасывали свои костыли, только причастившись святой воды. Эта людская масса казалась олицетворением человечества, идущего к великому чуду, а мне в тот момент хотелось всего лишь пройтись по его головам, чтобы набрать немного воды в качестве сувенира и вернуться на поезд. Все, чего я хотел, уже окружало меня. Я молча поблагодарил Деву Марию за то, что происходило сейчас со мной.
Процессия медленно двигалась вокруг грота, вечер сменялся ночью, и повсюду разносилось тихое пение «Аве Мария» и «Колокола Ангелов». Каждый припев исполнялся на новом языке, я слышал песни на французском, немецком, шведском, итальянском и других языках. В какой-то момент люди стали собираться в центре и призывались представители от каждой нации. Все наполнилось невыразимой радостью от того, что все собрались в этом месте, чтобы показать свою веру и любовь. К святой Марии обращались как к «Владычице мира», а в молитвах люди просили ее о мире на всей Земле. Калеки и инвалиды пришли сюда, чтобы помолиться и получить благословение. Воздух наполнился молитвенными речами, и тогда изваяния святых и ангелов стали казаться ожившими, словно были стражами рода человеческого и всех верующих.
Это собрание не транслировалось по телевидению, но весть о нем, да и само послание, все же разнеслись по всему миру. Боль и страдания, превозмогая которые люди отправились сюда, всенощное бдение, песни и молитвы, горящие светильники — все это было подхвачено ангелами, и они разнесли это всем нуждающимся. Энергия, излитая из тысяч собравшихся душ, останется на Земле, чтобы направлять детей ее.
Люди пели на множестве языков, и каждое слово исходило из глубины сердца. Я продолжал благодарить святую Марию за эту ночь, за то, что раскрылось мое сердце, и я увидел, каким слепым и высокомерным был до этой минуты. Я достиг грота, набрал в ладони святой воды и обрызгал себя. Я набрал еще воды и стал молиться. Впервые в жизни я ощутил веру, ощутил, что у этого мира и людей, его населяющих, еще есть возможность, есть шанс.
Я расправил спальный мешок на берегу реки напротив грота. Над звонко бегущей водой мягким туманом все еще стелились людские голоса. Где-то пронесся поезд, и звук его движения отразился в русле реки. Воздух дарил прохладу, над землей повис легкий туман, но мне было все равно. Я спал, расположившись рядом со святыней, в которой Мария однажды явилась маленькому ребенку, и затем являлась вновь и вновь многим другим людям.
Возгласы поднимаются в ночное небо,
Слышен легкий звон покоя и чистоты,
И в процессии ощутима радость всего мира.
Людская масса движется в едином порыве,
Каждый человек жаждет момента,
Когда все объединятся в вечности.
Чудесная гробница
Глубоко за полночь я покинул салон автомобиля, подвезшего меня на несколько миль от Перпиньяна. Я шел вдоль дороги, выбросив руку с оттопыренным большим пальцем в классическом стиле автостопщика, и понятия не имел, где мне провести ночь. Мимо пронеслась машина, замяв воздушной волной высокую траву на обочине. В свете ее фар я заметил дорожный знак, гласящий: «До кемпинга — 3 километра». Я поспешил в его сторону, пробираясь сквозь ночную тьму. В воздухе разливались звуки сверчков и прочих ночных созданий. Вскоре я дошел до места разбивки лагеря, перепрыгнул через невысокую стену и нашел уютное место, в котором и разложил спальный мешок.
Мне снился монастырь с высокими каменными сводами. Внешне он представлял собой большой квадрат, походивший на внутренний двор. Больше я ничего не помнил. Утром, приняв душ, я вскоре снова оказался на дороге — солнце только показывало свое лицо новому дню. Перед самым отъездом из Америки я разговаривал о предстоящем паломничестве с Хильдой Чарльтон. Она слегка шаловливо помахала перед моим носом статьей из «Национального опросника», который кто-то недавно прислал ей. В статье говорилось о маленькой французской деревушке Арль-Сюр-Тек, в которой и по сей день существуют исцеляющие источники, бьющие на месте захоронений Абдона и Сенена — двух святых великомучеников раннехристианского периода. Когда водитель, подобравший меня, упомянул реку Тек, я спросил его, знает ли он что-либо о городке. На закате я уже был на месте.
Арль-Сюр-Тек расположен среди живописных изгибов Каталонских гор, отделяющих Францию от Испании. По склонам этих гор бегут минеральные реки с исцеляющими водами; здесь, вдоль берега реки, построено и действует множество термальных водных станций. Городок этот, однако, так мал, что его можно найти далеко не на каждой карте. Я вошел в город и спросил седовласого старика с палкой, сидящего на скамейке, знает ли он что-нибудь о могилах и целебных ключах. В ответ он посмотрел на меня так, словно сказал: «Шел бы ты отсюда, сынок!», и сообщил, что этих мест больше не существует — их давным-давно закрыли. Но что-то подсказывало мне не прислушиваться к подобным ответам. Я дошел до городского центра и спрашивал всех подряд, пока горстка детей не привела меня во внутренний двор большой церкви, которая выглядела так, словно долгое время служила монастырем. Я вошел и внимательно осмотрелся. Этот монастырь я видел в своем недавнем сне.
Через пару минут дверь отворилась и в ее проеме появилась дородная белокурая женщина, одетая в старомодное сельское платье. Увидев ее, я подумал: «Мамочки!» Она не говорила ни по-французски, ни по-испански — лишь на местном каталонском диалекте. Нам все-таки удалось найти общий язык, и вскоре я оказался за обеденным столом, и она щедро поила меня чаем с печеньем. Казалось, все, чего хотела эта женщина — так это кормить меня, кормить на убой. Она гладила меня по голове, словно ребенка, и давала понять, что мне нужно еще подождать. Через некоторое время появилась ее дочь. Она говорила и по-французски, и по-испански. Мы долго с ней общались, и она предложила мне остаться.
Несомненно, над этим местом витал дух чудес, совершаемых во славе святого источника. Мне показали кипу бумаг, в которых отражены свидетельства невероятных исцелений, и вывели на балкон, указав в темноте ночи на то место, где виднелась гробница. Святые Абдон и Сенен были убиты римлянами в I веке за то, что отказались поклоняться римским языческим богам. Оба они происходили из знатного рода. Получив знамение от Святого Духа, они попытались собрать останки замученных римлянами христиан и предать их земле по всем канонам, за что и были схвачены. Императору пришлось непросто: львы не слушались своих хозяев, и в конце концов Абдона и Сенена пришлось забить гладиаторам. Каким-то невероятным образом их останки оказались в этих местах.
Весь следующий день я провел за столом или же на балконе под чутким присмотром миссис Фернандес, которая выносила и ставила передо мной одно блюдо за другим. Картошка фри, тыквенная каша, молоко... Казалось, она просто не знает пределов. Прошлой ночью она заштопала дыры на моих джинсах — их не так-то трудно было заметить, поскольку штаны мои почти полностью изорвались на самом видном месте, и она настояла на том, чтобы я снял их и отдал ей в починку. Когда она не готовила, она сидела на балконе и с улыбкой штопала мои штаны. Я смотрел на эту женщину, как на мать, и это было нормально, поскольку я знал, что могу уйти в любой момент. Мне, в общем, нравилось, что кто-то готовил мне еду.
Выяснилось, что после появления статьи в «Опроснике» этих людей завалили письмами и звонками из Америки с расспросами о святой воде. Проблема оказалась в том, что никто в этом доме не говорил по-английски. И тогда я принялся отвечать на письма и даже телефонные звонки... из самого Нью-Хейвена. Одному Богу известно, как эти люди нашли местный телефон.
Мистер Фернандес работал сторожем в церкви. Он был весьма хрупкого сложения, раздражителен, двигался медленно и слегка прихрамывал. Днем он провел меня через монастырь, и мы оказались внутри храма, уставленного высокими каменными изваяниями святых, алтарями и чугунными канделябрами, плотно залитыми воском. У алтарей стояли несколько деревянных скамей, покрытых ровным слоем пыли. Казалось, что сами французы еще не успели найти Арль-Сюр-Тек, но американцы уже прознали о нем. Снаружи этого небольшого храма, напоминавшего мавзолей, располагался маленький внутренний дворик, окруженный железными воротами. За воротами, обнесенная стеной, располагалась гробница. Мистер Фернандес попытался объяснить мне особенности ритуала, то, когда можно собирать воду, но мне не удалось найти с ним такого же взаимопонимания, как с его женой, и я с трудом понимал, о чем идет речь. Он сам подошел к воротам, взял бутылку с водой из источника и протянул ее мне.
Когда я собирался покидать эту милую обитель, миссис Фернандес всучила мне мешок, полный фруктов, свежего хлеба и душистого сыра. Мне стало немного легче понимать ее. Она сказала что-то вроде того, что каждый вечер она ложилась спать с мыслью о том, что в течение дня сделала недостаточно благих дел во имя Господа. Внезапно она расплакалась и попросила вспомнить, помолиться за нее.
Этой ночью я покинул территорию Франции на поезде. Первая часть пути была пройдена, но надо мной все еще нависал сон средневековья, его тень. Сердце жаждало обрести свое древнее сознание, чистое, лишенное каких-либо примесей.
* Духовный учитель, гуру (инд.).
** Поза йога.
***Пепел, оставшийся после сжигания очищенного топленого масла (гхи) на жертвенном алтаре у индуистов.
**** «Это хорошо, очень хорошо» (фр.).
*****Латиноамериканские барабаны.
******«Тело Христово» (фр.).
******* Символы Голгофы.
********В католической церкви разновидность дароносицы, для внелитургического почитания Святых Даров.
******** Древнее поселение на месте Парижа.
******** Церковный раскол.
Глава 2
ИТАЛИЯ И ГРЕЦИЯ
Генуя и Флоренция
Поезд мягко гудел, а ровный, еле слышный стук колес успокаивал меня, словно колыбельная. И только галдеж во время остановок на каждой станции тревожил мой сон. Теперь окружающая обстановка стала настоящим испытанием. Я не говорил на местном языке и здесь у меня не было старых друзей, у которых я мог бы остановиться.
Поезд прибыл в Геную в час тридцать утра. Все было закрыто. Я просто вышел из поезда и пошел в неизвестном направлении. И тут же увидел, что кто-то машет мне рукой с лестницы. Человек говорил по-итальянски, но из его жестов стало понятно, что он предлагает мне остановиться у него. Я пошел за ним по лестницам и темным кривым улочкам, думая, чего же он хочет получить взамен, и надеясь, что разговор зайдет только о деньгах.
Через полчаса я оказался в маленьком, но уютном отеле. Можно было бы сказать, что я руководствовался интуицией... или у меня не оказалось другого выбора — если между этим вообще была какая-то разница, — но в итоге сделка оказалась честной. Он сдал мне комнату по очень умеренной цене. Мы пытались разговаривать друг с другом, однако ничего не получалось. Да и кому было до этого дело? Мы оба чувствовали себя в своей тарелке. Если бы обстановка изменилась, я бы ушел оттуда. Путешественник должен уметь рисковать.
Перед тем как задернуть занавески, я выглянул в окно. Тихие и спокойные улицы таяли в ночи. Все погрузилось в тишину. Мысленно я прошел еще раз весь путь от утра до настоящего момента, чтобы разгладить все кармические складки. Кто знал, чем был на самом деле этот мир? По-крайней мере, одно было ясно. Без этой открытости, без готовности рисковать и идти на прямой контакт все оставалось бы знанием, полученным из вторых рук.
Утром через окно начали пробиваться звуки просыпающихся улиц. По мощеным дорогам выгуливали собак и те постоянно лаяли. Звонко стучали вилки за обеденными столами, с дороги доносился гул автомобильных моторов, а над городом поднимался нестройный хор мужских и женских голосов. Звук накладывался на тишину как страх грешника перед Всевышним, как боязнь мелкой обыденности оказаться один на один перед лицом грандиозного... И это таинство разворачивалось здесь каждое утро.
Я сел посреди своей комнатки и раздвинул шторы. Рядом — никого, и именно в такие моменты лучше всего заглядывать внутрь себя. В медитации Святой Дух, словно рассветный луч, представал загадочным источником самого света. Крещение могло совершаться каждый день, так же как и восход солнца, — и новый день двигался бы сквозь поток событий к своему неведомому горизонту. В пространстве чистого уединения происходит обновление, возрождение в Целом, которое ничего не знает. Сильные мира сего со всеми их деньгами и машинами были всего лишь отблесками этого Целого. Мне стало жаль их так же, как потерянных и одиноких людей.
Флоренция
Флоренция — город, наполненный аурой вдохновения, дом для столь многих произведений искусства. Вдохновением наполнены здесь улицы, реки, монументы — в этих местах ощутим его пульс. Здесь случилось настоящее извержение художественного самовыражения, красота и жизнь переплелись в сложном узоре живописи и скульптуры.
Я четыре часа смотрел, как завороженный, на работу Микеланджело — Христос, которого снимают с креста. В грандиозной мощи этого произведения можно ощутить глубокое страдание, с которым оно было создано. Музей на музее, галерея за галереей, слой за слоем, век за веком. Эти памятники, созданные из земли, камня, цвета и языка — смогут ли они когда-нибудь восстать из собственного праха и указать на свое великое прошлое?
Историю культуры можно было наблюдать в виде процессии, растянувшейся вдоль городских фасадов: Христос и Мадонна, классические колонны, фигуры людей, все это было больше самой жизни, выглядело бесконечной перспективой. В современных галереях здесь широко представлен видимый мир, осененный образом идеала. Мир этот развернут, словно роскошный персидский ковер, падающий в безумном полете на первый план, уравновешивая общую картину.
Должен признаться, что мне было невероятно комфортно в тех комнатах с мраморными колоннами, с их изваяниями героев, стоящих вдоль стен. Я всегда надеялся, что во время своего паломничества однажды смогу выглянуть в окно и увидеть реющий флаг золотого века, поднятый для всех народов... но так надеются только умирающие. Те, кто отбрасывает краеугольные камни культур и рас, идеологий и богов, вынуждены уходить в открытое море в надежде найти новое, уникальное и всеобъемлющее или же вовсе потеряться. Сердцу знакома вера, сильнее которой ничего нет. Оно было полно не только решимости, но и страха, смущения и великодушия, наполнено великим общечеловеческим страданием, а также и состраданием, нужным для того, чтобы сдержать волны горечи этого мира и свободно идти в пустоте.
Я шел по улицам, и они казались мне такими же музеями, их внешней стороной. На тротуарах было много торговцев, небольших пекарен, попрошаек, художников, сувенирных лавок и туристов. Мост, соединяющий две части Флоренции, еле держался на сваях, пытаясь устоять под напором толпы. Какое качество способно было бы противодействовать этой толпе, наводняющей улицы и века? Безусловно, нельзя просто отвернуться от этих людей. Должно быть что-то еще, другое отношение, намерение провозгласить их уникальность, а также намерение отвернуться от небытия.
Внимание плясало на теле этого многообразия, подсвечивая нескончаемый поток сменяющих друг друга объектов. Возможно ли вырваться из всего этого? Существовало ли некое целомудрие, которое бы сочеталось с Абсолютным существом, с истиной уединения, и которое не открылось бы десяткам тысяч соблазнов?
Лопиано
За пределами Флоренции, в горах недалеко от Лопиано расположен Международный Дом движения Фоколаре, основанного Чиарой Любич. До места меня подвезла группа аргентинцев, которая шла туда же, куда и я. За двадцать с лишним лет эта деревушка выросла до размеров небольшого города, в котором жило более восьмисот человек, преданных христианским принципам любви и единства. Дух единства ощущался повсюду. Он витал в воздухе. Я спросил местных, можно ли остаться у них на несколько дней. Мне дали не только комнату, но и неподдельное радушие. Никакой мнительности, никаких подозрений. Никто не спрашивал меня, во что я верю, каких доктрин придерживаюсь.
В этой обители только несколько человек говорили по-английски, и после обеда двое из них решили показать мне окрестности. Ближний угол здания столовой граничил с многочисленными постройками, в которых кипела всевозможная работа, а на извилистых склонах позади нее располагались сельскохозяйственные угодья. Эмерсон не пожелал присоединяться к ферме Брука, да и Торо предпочел остаться в уединении в Вальдене. Даже в тюрьме он оставался один, угодив туда за гражданское неповиновение. Повинуясь, однако, законам природы, одинокий странник все-таки погиб. Пожалуй, осталось только переданное им вдохновение, которым теперь питалось сообщество.
Я успел пожить во многих коммунах и знал, чем все они страдают. В них очень просто либо потеряться, либо уйти в себя. Ты мог думать, что тебе удалось вышвырнуть из своей жизни указующего на требования установленного порядка полицейского, но в итоге за твоей дверью оказывалось трое новых, и они были уже конвойными. Возможно ли вообще отдельным людям собраться и жить вместе для чего-то еще, кроме необходимости выживания или взаимной гарантии от эксплуатации, называемой правосудием? Способны ли творческие амбиции провозгласить нечто большее? Повсюду на планете возникали центры провидческой энергии. Будут ли они процветать или их погасят, или они сами задушат себя, как это раньше происходило со многими?
Движение Фоколаре поднялось из пыли и пепла Второй мировой войны. Италия была разорена. Ее бомбоубежища выглядели не так внушительно, как в других странах, и надвигающаяся смерть была реальной для каждого в этих краях. Пока на Италию падали бомбы, Чиара со своими друзьями начала работу, укрывшись в подземелье.
Она объяснила, что раньше у нее и ее друзей, какими бы набожными они ни были, имелись планы на жизнь — у каждого свои: один хотел стать художником, другой — преподавателем, третий — поступить на философский факультет. Однако в разрушительные военные годы все они оказались отброшены от желанного мира и сидели взаперти в бомбоубежище. Все планы рассыпались на мелкие осколки на фоне гнетущего ощущения, что завтрашний день навсегда потерян для них и настоящее осталось единственной доступной им реальностью.
Женщина сидела в темном углу бомбоубежища, прижимая к себе пятерых детей. Чиара вместе с друзьями взяли каждый по ребенку под опеку, чтобы хоть как-то освободить мать от этой ноши. Вскоре они начали раздавать в убежище еду и оказывали многие другие услуги первой необходимости. И здесь им раскрылась самая суть. Тогда все остальное отпало, перестало быть частью их жизни, осталась только любовь. И с этого момента девушки решили жить, воплощая в реальность слова Нового Завета: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». И хотя лишь несколько человек решили посвятить свою жизнь этому завету, результат оказался колоссальным. В итоге возникло целое международное движение, сообщество душ, живущих в согласии и любви, занимающихся благотворительностью.
Дословно «фоколаре» означает «собравшиеся вокруг очага». Участники движения живут либо в общинах, называемых «очагами», либо в своих семьях, но все они неизменно стараются доказать на деле всеобъединяющую любовь Господа в каждый миг времени. Голос этой общины, поселившейся в горах, звучит гораздо сильнее и убедительнее, чем проповеди священников. Здесь любовь перестала быть просто словом.
Этим вечером люди, собравшиеся за столом, жаждали поговорить со мной, поскольку я был новым гостем. И мы разговаривали — до глубокой ночи. Как и во многих других общинах и ашрамах, здесь собралось много убежденных, крепких верой людей, просто любопытных посетителей, чьих-то родственников и обычных халявщиков, «хипарей», отношения которых с общиной были весьма поверхностными. И последние, как правило, оказывались самыми интересными представителями общины. Один молодой человек, говоривший по-английски, рассказал мне, что приезжает сюда время от времени, чтобы «разобраться в себе». «Здесь хорошо кормят, и тебя не заставляют много работать», — сказал он. Он предостерег меня и сказал, что не стоит никому доверять — в некоторых частях страны полно опытных воров, искусных настолько, что могут незаметно разрезать спальный мешок и вытащить все деньги, пока ты спишь.
Следующие несколько дней я провел в деревообрабатывающей мастерской, в которой жители общины делали фигурки на продажу в сувенирных магазинах. После того как мне показали, что к чему, я встал за шлифовальный станок. А вскоре научился вырезать из деревянных болванок фигурки животных. В мастерской ключом била жизнь, там воцарился дух взаимопомощи. Для меня было непостижимо то, что после нескольких часов непрерывной работы за станком я чувствовал себя свежее, чем после работы в офисе. Каждый считал своим долгом поделиться со мной опытом, и вскоре я освоил весь производственный процесс. Не было никаких временных границ, никаких производственных конфликтов, никто не стоял над душой, и в целом работа не казалась обременительной. Законченный продукт всегда служил выражением подлинного искусства, внимание и забота уделялись каждой детали. Безусловно, работа требовала некоторых жертв. Мы не делали что-то только тогда и потому, что хотели что-то делать. Но не являлось мотивом также и желание наживы.
Вечера я коротал в компании француза по имени Антуан и малазийца по имени Филипп. Они ввели меня в курс дела относительно нескольких проектов, над которыми работала община. В одной из мастерских собирали электросчетчики и продавали в городе. В другой мастерской собирали дома на колесах по контракту с одной частной фирмой. В дальней части деревни располагались студии, в которых проектировали и шили одежду. Здесь также работали художники и скульпторы, чьи работы выставлялись в местных галереях. Филипп провел меня через ряды полотен, гравюр на дереве, оттисков и открыток ручной работы и подвел к весьма абстрактной скульптурной композиции, представлявшей собой большой гладкий камень, в который был врезан камень поменьше. Он объяснил мне, что эта фигура символизирует собой единство, показывая, как встречные волеизъявления находят компромисс.
С заходом солнца, когда воздух становился прохладнее, мы шли прогуляться меж виноградных лоз. Община вызывала мой неподдельный интерес, и я просто заваливал вопросами своих компаньонов. Их это вовсе не раздражало, и они с удовольствием рассказывали о внутреннем устройстве местной жизни. Их ответы разрушили все мои прежние представления о несовместимости духовного и практического. В Лопиано все было организовано на высшем уровне, но при этом индивидуальность оставалась защищенной.
Большинство людей из молодежи жили здесь по два года в качестве студентов. Они располагались в небольших «очагах» и делили не только кров и пищу, но и медитацию. Семьи, живущие здесь постоянно, имели свои дома и больше занимались управлением в этих местах. Существовали различные комитеты, у которых была своя зона ответственности — начиная с финансов и управления проектами и заканчивая строительством и отношениями внутри общины. Каждый день в полдень все собирались на мессу, коллективно вспоминая данный завет дружбы и любви.
Я жил в одном из фургонов на окраине холма и никогда даже не думал о том, чтобы запирать на ночь дверь. Однажды ночью я проснулся, ощутив чье-то присутствие. Затем чья-то рука мягко коснулась моей талии. Я уже довольно долго путешествовал, и временами мне становилось действительно одиноко. Может быть, это мой шанс? Может, какая-то женщина решила прокрасться в мою постель, хотя я и не видел, чтобы кто-то строил мне глазки за обеденным столом. Но в таких ситуациях не стоит терять бдительности. Несколько лет назад я ночевал в шалаше на территории храма в Сурья Кунда, небольшой деревушки в Северной Индии. Среди ночи в темноте появилась женская фигура, и руки ее опустились на мое тело. Я инстинктивно потянулся к ней, чтобы приблизить к себе, и внезапно увидел перед собой самого омерзительного из всех мужчин, которых я встречал в жизни. Это был трансвестит из местного танцевального театра. Я закричал в испуге. Он вскочил и выбежал из шалаша, но две ночи подряд возвращался снова, не желая мириться с моим отказом.
Но здесь в моем еще непробужденном сознании возник образ крадущегося вора. К счастью, я никогда не спал слишком крепко. Рука плавно скользила вдоль моей талии, пытаясь отстегнуть пояс, в котором я, как и большинство путешественников, носил документы, деньги и прочие важные мелочи. Большую часть времени, впрочем, пояс покоился в рюкзаке. И все же мудрее было бы не провоцировать чью-то испорченную карму. Я вскочил и закричал на французском: «Voleur, voleur!», что значит: «Вор, вор!», и темная фигура с удивительной скоростью выпрыгнула из моей обители. В соседних фургонах загорелся свет. Еще через пару минут около моего фургона собралась толпа, расспрашивая, что же случилось. Я сказал им, что это пустяк и уговорил отправиться спать. На этот раз я запер дверь на замок.
Жители общины были в шоке, когда я рассказал им о случившемся, но мой англоговорящий знакомый сказал: «Я же предупреждал тебя!» — добавив, что фургоны стоят на самой границе деревушки, и любой может прийти сюда ночью.
Несмотря на все это, я не утратил радости и оптимизма в отношении этого холма. Я вспомнил о своих начинаниях на далекой французской ферме. Однажды утром туда приехали два грузовика, набитых жандармами, и нас дружно отправили за решетку. Позже они сказали, что это было всего лишь расследование, а нам это даже понравилось. В те времена жизнь в ашраме казалась отпуском без конца. Но как только новизна подобного быта поистерлась, индивидуализм начал заявлять о себе во всеуслышание, создавая напряжение в общине. Рано или поздно любое сообщество сталкивается с подобной проблемой. Те, кто был достаточно гибок, чтобы выживать в подобных условиях, все же рисковал полностью ассимилироваться и утратить свои идеалы. Другие же — как, например, катары в XIII веке — сжигали себя, распевая в пламени огня свои гимны.
Оригиналы из этой общины были все же воплощением сплоченности, люди демонстрировали неподдельную заботу друг о друге. Но что произойдет, когда кто-то начнет слышать другую музыку?..
В последний вечер перед отбытием я прогуливался с Филиппом по винограднику. На лозах было много сочных, дышащих жизнью ягод. Вокруг нас летали всевозможные насекомые и с ночных полей доносился их дружный гомон. Виноград имел глубокий синий окрас с матовым отливом, придаваемым ему дорожной пылью, ягоды были такими спелыми и тяжелыми, что норовили упасть на землю до того, как за ними придет виноградарь. Лозы тянулись, казалось, до самого горизонта — голубое на зеленом, и это изобилие не имело видимых границ.
Филипп рассказывал о своем личном опыте Единства с бытием. В его голосе я услышал ноты смирения. Он вырос в Малайзии, но семья дала ему западное образование.
— Я стараюсь прислушиваться к каждому человеку, — говорил он, — словно передо мной сам Господь. Но так было не всегда. Когда я был молод, то многое себе позволял, пытался найти себя в американском образе жизни. На последнем курсе колледжа, изучая европейскую классику, я познакомился с греческим словом ekstasis. Мой преподаватель перевел его как «выход за пределы себя», и с тех пор я запомнил его. Именно это я и пытаюсь сделать здесь. Чтобы найти Бога, не нужно становиться отшельником. Я подчиняюсь ему в лице каждого, кого встречаю на своем пути. Меня это вдохновило с самого начала, и здесь я в полной мере могу следовать этому принципу, говоря Богу «да» в любой ситуации.
Возможно, кто-то может цинично воспринимать такую позицию, но только до тех пор, пока сам не увидит, как человек говорит жизни «да», и говорит не один, но с другими, такими же, как он. Я несколько удивился, но в каком-то смысле было предсказуемым то, что рано утром Филипп и Антуан уже были на ногах и ждали, пока я проснусь, чтобы подвезти меня в город до ближайшей станции.
Ассизи
Поезд прибыл на станцию вечером. Я вышел на перрон и отправился в сторону поселения, по пути купив в лавке бакалейщика свежего итальянского хлеба и немного сыра. Устроившись на скамейке в парке, я наблюдал, как группы паломников возвращаются домой. Сестры милосердия разместили меня в дортуаре на территории монастырского хосписа. Близилась ночь, и город затворял свои двери, закрывал ставни и гасил свет. Я вышел на основную магистраль, поймал машину и доехал до города, который был Меккой для паломников. Здесь, сидя у храмовой стены, я смотрел на подсвеченный огнями город, на яркий узор, противостоящий темному небу и горам. Я вытащил из сумки четки, которые мне подарил священник в Марселе.
Когда все вокруг окончательно стихло, я осмотрелся и ощутил себя посреди святого города, града Господня, в совершенно другой эпохе. Линия стены плавно уходила вверх и сливалась со шпилем над возвышающейся башней. Святой Франциск, повинуясь неземному зову, оставил все свои титулы, отказался от отцовского богатства и в чистой радости решил жить исключительно в согласии со Словом. Это было проявлением высшего мужества. И в полумраке собора Святого Дамиана, преклонив колени перед распятием, он задавал самый сложный из вопросов: «Отче, кем стану я?» Между бусинами четок повисала тишина, и в этой тишине был слышен звон напряженного желания услышать ответ, который нельзя было придумать самому.
В темноте я смутно различил фигуру молодого человека, появившегося около стены. Когда я посмотрел на него, он молча подошел и сел рядом. Его звали Ремо. Он родился в Риме и теперь жил в Ассизи. Он спросил, откуда я пришел и верю ли я в Бога. На нем была распахнутая рубаха. Мы вместе шли вдоль стены и разговаривали, и в голосе его звучала какая-то отстраненность. Он сказал, что утратил веру. Он оставил семью и теперь жил один в комнате недалеко от центра города. На жизнь он зарабатывал мытьем ванн и уборкой туристических точек. Было уже поздно. Он пригласил меня к себе, но все мои вещи остались в хосписе, и мне нужно было успеть поймать машину, пока они еще встречались на дороге. Мы договорились встретиться у него на следующий день за обедом.
Утром я отправился на мессу в часовню, которую построил Франциск Ассизский. Атмосфера здесь оказалась невероятно живой. Все было пронизано аурой чистоты и энтузиазма. Люди до сих пор поклонялись святым и собирали реликвии в качестве оберегов. Но во всем этом чувствовался пробел, ностальгия по тем временам, когда эти места действительно что-то значили для целого мира. Да, люди служили этим святым, но внутри ни у кого не возникало желания уподобиться им хоть в чем-то. Места паломничества были слишком возвышенными, слишком покинутыми, и вера в неизъяснимое испарилась с возникновением нового мира, несущегося все быстрее и быстрее, множащего объекты потребления и доступные каждому возможности. Идеал монашества погиб, остался только замаранный веками образ.
Во время путешествия по Франции мы однажды остановились с группой монахов-цистерианцев. Им запрещалось разговаривать друг с другом, но общение с гостями не возбранялось. И они бесконечно долго говорили с нами. Однажды вечером мы испекли сластей и угостили пару монахов, заглянувших в хоспис. В течение следующих двух недель они каждый вечер приходили за добавкой. Но продолжали жить по старым порядкам. Каждый вечер, приходя в монастырь, мы находили накрытый для нас стол. А в один из вечеров двое монахов вошли в нашу комнату и стали расспрашивать нас о нашем видении теологии. В конце мы вместе помолились. Каждый день я видел одного и того же человека — он нервно ходил вдоль стены, погруженный в себя так, словно грезил о чем-то давно ушедшем. Еще там был старик с длинной бородой. В его глазах был особый блеск — глядя в них, ты убеждался, что ему удалось совершить некий внутренний прорыв. Он работал привратником и каждый вечер приветствовал нас долгим, раскатистым О-О-О-М-М-М.
Перед отъездом мне удалось получить аудиенцию аббата этого ордена. Мы встретились в одной из каменных комнат, расположенных рядом с часовней, посреди которой стоял большой деревянный стол. Мы ходили вокруг да около, не в силах понять, кто какую роль должен играть в этой игре. И когда он сказал мне, что «все мы лишь маленькие ничто, блуждающие во тьме в поисках света», я молча опустил голову. Мы все заблудились в притворстве своих религий. Я просто поблагодарил его и попрощался. Я навсегда запомнил этот момент и этого человека. Это вызвало к жизни воспоминания о бесчисленных жизнях, прожитых в бесчисленных монастырях. Какая польза в том, чтобы пытаться совершить то же самое, но в другом обличии? Это все равно, что быть проданным в другую бейсбольную команду.
...После обеда я пришел в церковь Святой Клары. Когда я оказался у алтаря, зазвонили колокола, сообщая о том, что двери вот-вот закроют. Я остался там в медитации. Я слышал, как затворяют двери, но мне было все равно. Я мог остаться там на всю ночь, и мне было невероятно уютно — не требовалось даже пытаться как-то выстраивать реальность. Не знаю, сколько времени я провел у алтаря. Поднявшись наконец, я направился к тяжелым металлическим дверям. Одна из створок оказалась приоткрытой. Кто оставил ее незапертой?.. Да это и не важно.
Улицы были пусты. Я прошелся по городу, освещенному последними лучами заходящего солнца, и постучался к Ремо. Он отворил двери и повел меня наверх — миновав пару лестничных пролетов, мы оказались на чердаке, где и располагалось его жилище. Он жил в небольшой комнате с голыми стенами, в одной из которых располагалось окно — из него была хорошо видна гора. Некоторое время мы сидели в тишине, которую нарушили слова Ремо. Он был рад, что я зашел. Он спросил, люблю ли я пасту. Я не из тех, кто отказывается от еды, и сказал «да», решив не упускать возможности подкрепиться. Он сполоснул пару поблекших бокалов и наполнил их вином. Было время, когда я — если меня куда-то приглашали — страстно ждал каких-то значительных событий. Я ждал мистических встреч, на которых мы могли бы вспомнить друг друга в прошлых жизнях, ждал религиозных встреч, думая о возможности спасения или исцеления, порой думал об эротических встречах, желая страстной любви. Теперь же я понимал, что — за исключением ритуалов, восстанавливающих наши разрушенные связи, — ничего на самом деле не происходит и никогда не произойдет.
Ремо поставил тарелки с пастой на импровизированный столик. Я сидел на краю дивана, а Ремо разместился на коробке, стоявшей на голом полу. Вдоль стены стояли стройные ряды пустых бутылок. На полке была пара синих пластиковых стаканчиков, две банки стручковых бобов и помятый пакет с пастой. Пока мы вкушали еду, над столом кружили две мухи, чье жужжание немного раздражало. Пустые глаза и тонкий нос моего друга указывали на вселенскую усталость, которая навалилась на него тяжелым валуном — и он осознанно принимал это.
Мы разговаривали, и слова летели сквозь воздух, как частицы пыли. В этой пустой комнате все было очевидно без каких-либо вопросов. Нерешительность — лишнее качество в этом мире. Миловидные лица и быстрый ум загоняют тебя в угол все сильнее и сильнее, пока все твое существо не окутывают одежды неодолимого страха. Возможно, вы все же находите способ удержаться, устоять на ногах... Солнце подсвечивало зависшую в пространстве комнаты пыль. Я вспомнил поездки в фургоне с бродягами по барам Нового Орлеана. В те времена я читал Сартра, сидя в прачечной. В девять лет он отказался от Бога. «Моим богом стала литература», — заявил он.
После обеда мы распрощались. Мне стало значительно легче, когда я вышел оттуда. Там не было никого, кто нуждался бы в спасении, кому требовались любовь или взаимопонимание — только облако пыли, зависшее посреди пустой комнаты. Ты мельком замечаешь пылинки, лица на перронах, на скамейках и в окнах жилых домов. И кто знает, может, вместе с этим взглядом ты украдкой забираешь что-то с собой, некое измененное чувство, знак признания. Скорее всего, ты сразу же забываешь об этом, или вовсе не замечаешь. Но потаенная часть тебя навсегда запоминает это, уносит навеки с собой.
День клонился к концу. Я посетил почти все местные церкви, увидел монументы и собирался вечером успеть на поезд до Рима. Но оставалось ощущение некой незавершенности, и я не мог заставить себя дойти до станции. Я так и не посетил церковь Святого Домиана, в которой святому Франциску было откровение. Говорят, что Франциск Ассизский молился у распятия в полумраке церкви, спрашивая Господа о том, что ему делать в этом мире, и вдруг распятие заговорило человеческим голосом: «Перестрой Дом мой». Сначала Франциск решил, что речь идет об этой маленькой церкви, и вскоре он приступил к ее реконструкции.
Я думал об этом месте целый день, но до него было слишком далеко идти. Теперь же мне, нагруженному вещами, предстояло добираться по дикой жаре, по грязным дорогам, проложенным через кукурузные поля и виноградники. Путь занимал не менее четырех миль в гору. По пути я подкреплялся виноградом, который рос вдоль дороги. Через пару миль дорога резко поворачивала, следуя очертаниям поля, и там я увидел цистерну с водой для ирригации. Убедившись, что никого рядом нет, я сбросил одежду и прыгнул в цистерну с прохладной водой. Немного остыв, я вылез, быстро обсох на палящем солнце и продолжил свой путь.
Церковь выглядела очень просто. Войдя внутрь, я сел и долго смотрел на крест, перед которым когда-то в ожидании чуда сидел Франциск. Когда я выжал из этого момента все возможные эмоции, то осмотрел остальную часть церкви. Там было несколько монашек, расположившихся вдоль длинной скамьи и молившихся в тишине. Они чем-то походили на жителей Южной Америки. Их ясные сливочно-коричневые лица хранили выражение сосредоточенности, они погрузились в себя. Женщины излучали чистоту намерения. В самой церкви было довольно темно. Стены, скамьи — все погрузилось в полумрак. В этой спокойной атмосфере в их лицах особенно хорошо была видна сияющая ясность, сосредоточенность на внутреннем мире. Молящиеся на коленях у деревянной скамьи, облаченные в синие рясы с белыми воротничками, они органично вписывались в общую картину. Я посмотрел на них, а потом на распятие, и понял, что лишним здесь был как раз я — шут в храме чистоты. Впрочем, и это чувство прошло, как это обычно и случается.
В дальней части церкви располагалась комната, в которой сестра Клара провела около сорока лет, ни разу не покидая ее. В ней сохранились старые деревянные скамьи и стол. Сотни лет назад сестры учились и работали именно здесь. Здесь не было ничего лишнего, и в этой затемненной тишине, в атмосфере умерщвления плоти, я ощутил покой, который мог принести только Святой Дух.
Собираясь покидать церковь, я ощутил, что мне чего-то не хватает. Я потрогал шею и понял, что пропали деревянные бусы. Меня пробил озноб — и не столько из-за самих бус, сколько из-за того, что это значило. Определенно, это было недобрым знаком, серьезным предупреждением. Ум судорожно стал выдумывать всевозможные проступки, в которых я был повинен. Господь разгневался! Я не уделял достаточно времени духовным практикам. Так продолжалось некоторое время — и вдруг в голове вспышкой возникло воспоминание о цистерне с водой, в которой я искупался. Я шагал обратной дорогой, волоча свою ношу. Небо темнело. Тащась со своим скарбом сквозь виноградные лозы, я бранил себя за то, что оказался таким глупцом — вором, лживым любителем наслаждений в иллюзорном вихре, спрятанным под маской так называемого паломничества.
Тщательно, обеими руками я исследовал землю под цистерной, в которой недавно плескался. Я обыскал все вокруг самой цистерны, поднял каждый листок там, где бросал одежду... Но ничего не нашел и ощутил ужасно гнетущее ощущение в области солнечного сплетения. Я собрал вещи и приготовился уходить, но напоследок обратился к святому Антонию и Ма Парвати Аммалу, чудотворцу с Цейлона, который всегда помогал мне найти парковочное место в Нью-Йорке. Я прошел еще несколько метров, и в голову мне залетела одна мысль. Она залетела в буквальном смысле, словно кто-то посадил ее в аэроплан, который затем запустил прямо в мою голову. «Дерево не тонет!» Ошарашенный этой мыслью, я побросал вещи на землю, забрался на цистерну и увидел свои бусы, тихо покачивающиеся на водной глади. Тело и душа мои наполнились теплом от осознания того, что за мной все-таки присматривают. Я поблагодарил святого Антония, Ма Аммалу и всех тех, кто мог быть там, наверху.
По пути на станцию у меня оказалось достаточно времени, чтобы поразмышлять над важностью утрат. Мысли и ассоциации приходили странноватые. Понятно, что у вещей есть своя история, но они всегда остаются чем-то вроде сна, оставляя после себя пробелы и туманные воспоминания. Я заметил, что после глубокой медитации я часто терял бумажник или ключи — как символы своей земной идентичности. Обычно через какое-то время вещи находились снова, но когда ты теряешь контроль над внутренней энергией, что-то обязательно уходит из твоей жизни, как бы напоминая о том, что в действительности тебе ничто не принадлежит — ни даже твое тело, ни твоя идентичность, ни взлелеянные духовные взгляды. Но если не пытаешься заграбастать побольше в этом или любом другом мире, то открываешься для настоящего чуда. Однако может ли снова родиться энтузиазм святого Франциска в своем первозданном виде без соответствующей внутренней силы, без цельности, которая придерживается своего пути, минуя все соблазны этого мира?
Ватикан
Собор Святого Петра величественно возвышался над Ватиканом, демонстрируя свои резные арки и горгульи, золотые ратуши и произведения живописного искусства и скульптуры. Его образ воплотил в себе богатства всего мира, символизирующие господство Бога. На фоне развалин древности этот дом христианства казался воплощением славы Римской империи, убранной небрежно замаскированным языческим искусством и его символизмом.
В пространстве его роскошных залов моя ментальная артиллерия начала капитулировать. Стены крепости моей рассудочности стали рушиться под напором увиденного. Кто отрицал, что именно человеческий ум создал эту религию? Да, человек был вдохновлен Высшим духом, но безымянный Свет искажается, проходя сквозь фильтр осязаемых мирских форм. Ум является в самых разных одеяниях, но со временем ткань всегда тускнеет и становится тяжелой.
Здесь тысячи произведений искусства соединялись в одно целое: символы культуры, бесчисленные ее сокровища застыли в неподвижности мраморных стен и золотых колонн, устремленных высоко вверх. Но это все уже не могло вдохнуть жизнь в то, что более не существовало, и собор напоминал собой мемориал — дань памяти паломникам всего мира, попытка компенсировать давно ушедшую славу.
Я сел на одной из улочек Ватикана и оглядел свое помятое тело, жалкий дворец, сложенный из пота, костей, крови и раздражительности. Могло ли это человеческое тело быть живым домом духа? А духовное содержимое Церкви уж слишком хорошо спрятано за косным величием до блеска отшлифованного мрамора и золота...
Благочестивые посетители шли по галерее. Я смотрел, как они проходят мимо меня и собираются около фигуры Бернини. Каждый из них нес в душе свое зеркало, в нем отражалась их личная «история идей», и мне — туристу-паломнику — было интересно, как долго еще я смогу оставаться сторонним наблюдателем, призраком, голодным до новых событий.
В эти дни в Ватикане шли дожди, но паломники продолжали вступать на землю этого города, полные надежды, и усиливающийся дождь не был им помехой.