В поисках священного. Паломничество по святым землям Джароу Рик

Древняя Аппиева дорога тонула в грязи. Сквозь грязь и проливной дождь я добрался до катакомб. Небо отбрасывало темные тени на стены вдоль дороги. Я вместе с группой других людей вошел в подземное кладбище — мощи первых христиан здесь хранились в стенных нишах. Земля была сырой и холодной, и дождь безразлично барабанил по могилам мучеников.

Начался сильный ливень. Я сидел под большим навесом и наблюдал, как разверзаются небесные хляби. В образе самого дождя я увидел настоящий парад икон, мадонн и преображений — все это предстало в виде воды, текущей сквозь время. Сердце тянулось к этим образам, но они исчезали. Сначала они воспаляли воображение, а затем растворялись. Может ли надежда быть чистой? Или глаз искажает видимый образ? В конце концов, шел проливной, очищающий дождь. Он умывал город, оставляя в воздухе после себя ясную пустоту, а деревья и городской кирпич становились ярче. Дожди лили на Ватикан, но вереница людей продолжала тянуться сюда. Я решил укрыться в кафе. Оно представилось мне храмом потерянных надежд, убежищем для ищущего уединения кофейного гурмана или для туриста, чьими глазами стал объектив фотокамеры. Оба отреклись от всеобъемлющей надежды, обещающей великую награду. А это паломничество ничего не сулило, у него не было финальной точки.

Римские развалины

С Пьяцца Венециа хорошо видны каменные арки и развалины храмов Форума — напоминание о былом величии Рима, о приливах классического и христианского миров, слившихся и переплетенных здесь воедино, подобно медленному сдвигу созвездий в небе.

Руины возвышались над землей, но большая их часть находилась в гротах ниже уровня земли. Колизей стоял, словно памятник поклонению власти, как вселенная славы, построенная на завоеванной территории, как раковая опухоль сознания.

Черная кошка, обладавшая аурой льва, запрыгнула на могилу рядом с пещерой, в которой когда-то тянулись дни заточения святого Павла. Она замерла и посмотрела на меня хитрыми, как у ведьмы, глазами. Я именем Христа прогнал ее, и на третий раз она ушла, оставив в тишине и покое пространство вокруг Колизея.

Я вышел на арену и прошелся по рядам стадиона — сверху хорошо были видны лабиринты и галереи. Осколки камней, не до конца прорытые тоннели, погребенная кровь и кости — одного посещения оказалось более чем достаточно. Воздух был спертым. Казалось, призраки населяют это заброшенное место. Иной раз мне словно слышались приглушенные крики давно убиенных людей. Мне этого хватило. Я вышел и увидел, что кошка вернулась. Она украдкой пробиралась через захоронения.

Концентрические круги вращались вокруг своей оси. Сколько погубленных жизней таилось в этой земле? Полуденное солнце светило сквозь Форум, сквозь застывшие в тишине арки Колизея, сквозь кнуты и цепи средневекового бичевания, сквозь уходящую память, оставляющую после себя только тени на поверхности древних стен.

Синагога

После обеда я отправился в офис пакистанских авиалиний, чтобы зарегистрировать билеты. Человек в белоснежной рубашке с ослабленным галстуком на шее, сидевший за компьютером, был очень любезен со мной и поинтересовался, не планирую ли я остановиться в Пакистане. Когда я сказал, что это возможно, он принялся перечислять все места, которые мне следует посетить. Он спросил:

— Кстати, а где вы остановились в Риме?

— В данный момент я выбираю между вокзалом и парком, — ответил я.

— Нет, только не в Риме, — предостерег он. — На вокзале полно воров, они в два счета обчистят вас.

— Охотно верю, — ответил я.

— Подождите минуточку, — сказал он. — Мне нужно кое-кому позвонить.

Я слышал, как он с кем-то говорил на итальянском. Потом повесил трубку и снова повернулся ко мне.

— Вот адрес, там живет один человек, — он протянул мне листок желтой бумаги. — Это мой друг, он из Израиля. Я рассказал ему о вас. Можете остановиться у него.

Он объяснил, как туда добраться, и мы попрощались. Дружба израильтянина с пакистанцем — вот это уж точно интересно! Я пришел по адресу и оказался перед трехэтажным коричневым зданием с табличкой: «Пансион на третьем этаже». Скрипучий лифт довез меня наверх. Все выглядело старым и поношенным, а значит, не потребуется много платить. Открыв стеклянную дверь, я оказался в широком пыльном коридоре. Место выглядело заброшенным, безлюдным. Я долго нажимал кнопку звонка. Наконец, появился подросток в мешковатом комбинезоне. Он сообщил, что владельца нет на месте, но у них сейчас полно свободных комнат и можно без проблем остаться на ночь.

Был вечер пятницы, и в свете того, что пансионом управляли израильтяне, мысли мои обратились к иудаизму. Меня воспитали наполовину в этой религии, но я совершенно ее забыл, и только спустя много лет снова вернулся к ней, когда понял, что окончательно заблудился в этом мире. Ночью был шаббат, и я вспомнил, что проходил мимо синагоги, стоящей у реки. Неожиданно для меня пришло решение попасть на пятничную службу.

В пути меня посетило странное, давно забытое чувство. Я думал о способности выносить страдания, а синагога представлялась мне храмом, в стенах которого можно услышать разве что жалобный молитвенный плач, увидеть несколько стариков с полными грусти глазами, ведущих совершенно пустую, ненастоящую службу.

Но вместо этого я оказался у стен величественного здания, которое в данный момент перестраивали — судя по всему, в ближайшее время оно должно стать важной достопримечательностью. Меня переполнила неожиданная радость. Один за другим сюда заходили счастливые, улыбчивые люди, горячо приветствовали друг друга, пожимали руки и обнимались. Снаружи воздух был тяжелым, полным испарений, поднимавшихся над рекой, но внутри царила прохлада и свет мягко стелился повсюду, подчеркивая радость соборности.

Началась служба. Мужчины сидели, образуя ровный квадрат вокруг алтаря, обращенные по сторонам света. Раввин, кантор и другие служители стояли на подиуме в киоте, облаченные в черные одежды. Над ними висели изображения Десяти Заповедей, написанные на иврите.

Внезапно я вспомнил себя, сидящего рядом со своим прадедом, который был родом из Польши и имел обыкновение каждое утро посещать синагогу. Я хорошо запомнил, что во время службы — на фоне мрачно-торжественных молитв — в задних рядах всегда собирались люди и говорили что-то вроде: «Эй, Ирвин, пойдешь сегодня в гольф играть?» И сегодня, спустя много лет, спустя целую жизнь, ничего ровным счетом не изменилось. Сзади толпились те же люди, которых мало интересовало то, что происходило у алтаря. Но все выглядело довольно естественно. Ничто не нарушало картину.

Молитвы продолжали свой неслышный гул, и внимание мое привлекли таблички с законом. Все остальное как-то выпало из моего поля зрения. Закон... что значило это откровение на вершине холма — откровение, ставшее для людей чем-то большим, чем сама жизнь? Я вошел в более глубокую медитацию и услышал ответ, исходящий из глубины сердца — предельная любовь и предельный закон были одним и тем же:

Подлинное воплощение закона останется для тебя неясным до тех пор, пока ты не полюбишь сам закон во всем его божественном совершенстве. Закон без любви — что тело без дыхания. Правильно понятый, закон излучает свет подобно звезде Давида, Возлюбленного; он есть завет, данный во времени и в вечности самим Господом своему народу, и проявляется он тогда, когда в сердце твоем рождается всеобъемлющая любовь.

Служба подходила к концу, и мне удалось-таки вдохнуть немного красоты и силы этой безграничной, фундаментальной традиции. Я старался пожать руки как можно большему количеству людей, пока двигался в сторону выхода вместе с прихожанами. Это и было благословением. Время шло незаметно. Я вспомнил о пансионе, о его израильском владельце, и быстро направился туда.

Хозяин посмотрел на меня удивленно, услышав мое: «Шалом!» Я сказал, что меня отправил к нему его друг из офиса авиакомпании, и он пригласил меня сесть. Сам он сел за стол напротив меня. У него была широкая грудь и густые вьющиеся черные волосы. Лоб бороздили глубокие морщины. Из пепельницы, стоящей на столе, поднимались клубы дыма. Холл был заставлен рюкзаками, брошюрами и прочими следами туристической жизнедеятельности. На стенах висели запрещающие знаки, характерные для дешевых местечек, в которых останавливаются иностранные туристы. Он сказал, что для меня найдется свободная комната и назвал человеческую цену. Я объяснил, что действительно не могу позволить себе ночь в обычном отеле. Наконец, он сказал: «Ладно, эту ночь можешь провести бесплатно». Потом он показал мне комнату, в которой сидели его дети и смотрели какое-то старое американское шоу пятидесятых годов. Среди них был и тот парнишка в балахонистом комбинезоне. Он с головой ушел в просмотр телевизора. Я всячески пытался дать им понять, что устал с дороги, и меня таки отправили спать.

На следующее утро я проснулся еще до рассвета, быстро принял душ, оделся, и был весьма удивлен, что владелец гостиницы уже на ногах и хозяйничает на кухне. Хозяин разложил на столе хлеб и масло, налил кофе и пригласил меня разделить с ним этот завтрак. Он поинтересовался, хорошо ли мне спалось, что я думаю о Риме, откуда я приехал и куда направляюсь. Я рассказал ему, что иду по пути паломников средневековья, и по дороге в Индию собираюсь посетить Иерусалим.

Пепельница перед хозяином была полна окурков. У него было обветренное, словно слегка обожженное лицо. Несмотря на довольно округлый живот, он казался достаточно подтянутым, а под красными рукавами рубашки угадывались очертания крепкой мускулатуры. Через какое-то время разговор наш зашел в тупик, и над столом повисла звенящая тишина. Возникло неловкое напряжение. Сидя вполоборота ко мне, наполовину скрытый за сигаретным дымом и густым ароматом кофе, хозяин заговорил со мной голосом, чей тембр напоминал скрежет гравия по земле в полной тишине.

— На похороны своего сына я надел черные очки. Его убили на войне, — он сделал паузу и затушил уже почти истлевшую сигарету, так что пепел осыпался на стол. — Мне было стыдно от того, что люди могли увидеть, что я не плакал. — Он опять прервался и знаком дал мне понять, чтобы я спокойно продолжал есть. — Я много видел. Я знаю, что жизнь — это борьба. Тебе это известно? Я израильтянин, но родился здесь, в Риме. Мне позволили вернуться сюда и начать работать, потому что во время войны я все потерял — сына, бизнес, абсолютно все. Теперь я, возможно, смогу прокормить свою семью, но если начнется война, я вернусь на поле боя. А сейчас я здесь. Даже не знаю, сколько уже. Наверное, лет тридцать...

— В двенадцать лет я потерял свою семью, — помолчав, продолжал он. — Не осталось ничего. Город, в котором мы жили, практически стерли с лица земли. Я знал — если выяснится, что я еврей, меня ждет та же участь. И я сжег все документы, любые бумаги, указывающие на происхождение. На улице лежал мертвый мальчишка. Я взял его документы и побежал, что было сил. С того дня я провел в пути много дней. Не было никакой еды. В одной деревне мне удалось устроиться на местную фабрику — я работал днем и ночью семь дней в неделю только за еду. А однажды встретил на этой фабрике человека, знавшего мою семью. Он некоторое время жил в нашем городе. Я прятал от него лицо весь день. Я даже не стал ждать, когда мне заплатят. В конце смены я просто убежал. Я был в ужасе от одной только мысли, что он узнал меня и расскажет всем, как меня зовут на самом деле. Я сбежал в другой город...

Он сделал глубокую затяжку.

— Я курю по шестьдесят сигарет в день, и доктора говорят, что я в прекрасной форме. Это для меня детский лепет. Я сбил восемь самолетов «Миг» над Синаем. Командовал эскадрильей. Был один из последних дней войны. Когда атаковали нашу базу, мы находились на границе. Потом я видел одного из своих солдат — он лежал там бездыханный. Совсем еще мальчишка. Его лицо было растерзано пулями. Сначала я его даже не узнал. Он еще стонал, когда я приблизился. Он умолял убить его. И я выполнил его волю. Затем забрал его тело и предал земле. Я не хотел, чтобы его семья или кто-либо другой видели его лицо.

Мы еще некоторое время сидели за столом. Он спросил, зачем я еду в Индию. Я рассказал ему о тамошних святых и о чудесах, которые они совершают, показал священный пепел, освященный Саи Бабой.

— Я в это не верю, — сказал он. — Разве я могу? И вообще, у меня теперь жена, трое детей... — он приподнялся, уверенно опираясь о стол кулаками. — Нет ничего опаснее праздности. Мы должны бороться. Мы должны бороться за хлеб. За своих детей.

Затем он немного успокоился, налил себе еще кофе и с тоской посмотрел в окно. За окном виднелись первые проблески нового дня, слышались звуки пробуждения. Он предложил мне еще кофе. Звуки улицы стали громче.

Вернувшись в комнату и собирая вещи, я все еще думал о его истории. И мог бы поклясться, что слышал ее в какой-то телевизионной программе несколько месяцев назад. Я вышел в холл и снова встретил хозяина гостиницы. Он пожал мне руку и сказал, что в следующий раз, когда я окажусь в Риме, должен остановиться у него. Я протянул ему пакетик с вибхути, свою визитку. Меня удивило, как бережно он положил священный пепел в стеклянную банку, стоявшую в одном из кухонных ящиков. Выходя из дверей, я еще раз повернулся к нему. Что тут можно было сказать? Он выжил.

Чудотворная Мария

Улицы, казалось, расположились совершенно беспорядочно, многие из них внезапно выходили на площади с фонтанами, подпираемыми бородатыми богами. По контуру, как правило, располагались барельефы оккультных пирамид и священных храмов с весталками. Шпили светло-коричневого цвета были устремлены в небо, а их основание украшали изящные резные фигурки, обращенные по сторонам света и взирающие на город. Вода плескалась среди плотных рядов мраморных херувимов, уходила в основание фонтана, а затем извергалась наружу из ртов скульптур животных. Пантеон и руины храма Венеры отбрасывали плотную тень на горделивые колонны Сената. Каменные изваяния богинь изгибались, удерживая пряди своих волос руками, проработанными до неправдоподобного натурализма. Они наклонялись в какой-то игривой манере, и по складкам их каменной драпировки томно текла вода. В воздухе зависло тяжелое чувство ностальгии по прошлому. Разве можно не сбиться с пути в лабиринте непрерывного творения?

Берега Тибра были усеяны парочками, отдыхающими в объятиях друг друга. В конце острова, прямо под бетонным мостом на ступенях развалился человек, и прохладная трава, растущая на берегу, укрыла его от дневной жары.

С неба упало несколько капель. Резко стемнело. Начался ливень. Пришлось повернуть в сторону городского центра. Желая укрыться от дождя, я забежал в церковь, стоящую посреди улицы. Стоило мне переступить порог, и за моей спиной раздались раскаты грома, а дождь полил еще сильнее — за его мощной стеной практически исчезли очертания улиц и домов. Кристально чистая вода стекала с крыш и вихрем заворачивалась в водосточных желобах, смешиваясь с пылью и сажей, а потом устремлялась на обочину, образуя лужи.

Внутри царила тишина. Многие нашли здесь укрытие от дождя, но церковь все равно казалась безлюдной. Внутри было светло — огни и свечи ярко освещали внутреннее убранство церкви, и после темных готических соборов это казалось довольно непривычно. Я прочитал надпись на стене. Церковь посвящалась Марии Чудотворнице — ее построил еврейский бизнесмен после того, как она явилась ему в видении. После этого он стал ее приверженцем и выделил деньги на строительство церкви.

Я сел на одну из скамей и долго смотрел на алтарь, над которым Пресвятая Богородица была изображена в виде Марии Чудотворницы — ее руки излучали яркий неземной свет. Я пребывал в глубокой медитации. Кем была эта женщина? Отчего люди чувствовали ее присутствие так глубоко? Каждый раз, когда в том была нужда, я обращался к ней, и всегда чувствовал ее невыразимое присутствие, дарившее благодать и умиротворение.

Тишина накалила пространство церкви — все стало эфирным. Казалось, что я сижу внутри точной копии этой же церкви, только сделана она из света. Я сосредоточился на очертаниях иконы, и окружающий мир совершенно выпал из поля моего зрения. И тогда изображение Марии начало менять свою форму, и я ощутил, как поток мыслей нисходит на меня.

Я видел юную Марию. Она была одета очень просто, как скромная деревенская еврейка. И вот во вспышке света ей явился ангел и возвестил о судьбе. Мария, оставаясь во всей своей простоте, приняла непостижимое — то, что из чрева ее родится Христос, Спаситель. Внутренний голос продолжал говорить:

История Марии — это история каждой души. Мария — это только другая сторона нашей сущности, проявляющая себя в архетипе веры. Христос рождается внутри нас самих — это совершенно непостижимое, девственно чистое естество рождается в нашем сердце.

Образ начал меняться. Мария явилась Елисавете, и я услышал слова Иоанна:

«Помнишь ли ты, как впервые явилось тебе это чудо, и как убоялась ты идти новой дорогой? Отправившись на эти поиски, ты думала о том, встретишь ли ты понимание в других людях? И открылся пред тобою путь, и увидела ты Духа Святого».

Образ снова изменился — Мария в ужасе смотрела в пустоту, Христос исчез из храма.

«Вера рождается в тебе добровольно, и ты должна отдаться в ее руки, последовать за ней. Твой путь уникален так же, как и ты, его природа дышит самостоятельной жизнью».

И снова образ изменился. Теперь Мария, облаченная в черные одежды, стояла перед крестом. Она держалась твердо. Казалось, слезы хлынут по ее щекам, но она оставалась неподвижно спокойной. Лицо ее меняло выражение, становилось все более решительным.

Мария исполнена веры, а значит, наделена силой. Наступит время, когда вокруг будет мерзость запустения, и ты окажешься в полном одиночестве. И тогда именно вера превратится в силу, чтобы твердо и неколебимо следовать своим убеждениям.

Затем образ Марии принял величественный вид, она была окружена лучами славы, как и подобает царице небес.

Мария смогла пройти сквозь тьму и пустоту, держа в руках светоч веры, и в этом ее триумф. Непорочное зачатие есть целостный процесс, чудо, рождающееся внутри, появление на свет Христианского Существа.

Я снова и снова слышал эти слова: «Я есть Непорочное Зачатие», — и в этот момент я знал, что был всем этим — внутреннее и внешнее, рождение, смерть и воскресение.

Я не знаю, сколько времени я провел в церкви, но когда я пришел в себя, дождь уже прошел. Я вышел и отправился обратно в город, думая о том, что все путешествия сливаются в одно целое. Я думал о том, что могу идти куда захочу, с кем-то либо в одиночестве, могу взойти на престол, а могу оказаться на самой грязной из улиц — я не видел меж ними никакой разницы. Я оставался открытым — во мне рождалось дитя. Роды никогда не были легкими, и никто не знал, сколько пройдет времени, прежде чем дитя появится на свет, но я знал, что дитя это было Всевышним, и мне не оставалось ничего другого, кроме как быть с ним до самого конца.

Афины

Легкая перемена погоды и сине-зеленые волны, плескавшиеся за бортом лодки, создавали особенную атмосферу. Мы отплывали от Бриндизи. Я ехал в порт на поезде всю ночь, мне даже пришлось спать на вокзале — и наконец я оказался на борту этого парома. Из-за недостатка сна в голове была пустота, а ум — чрезвычайно чувствительным. Паром разрезал морскую воду, я и ощутил, как вместе с воздухом меняется и характер моих мыслей. Работа сознания гармонировала с движением волн, и поддавшись очарованию переменчивого моря, я перенесся в прошлое и в безмятежные глубины души. Белый мрамор резных колонн, классические аркады — сквозь их античное великолепие проходил путь к новому измерению собственной сущности. Массивные белые облака нежно трогали холмистый рельеф суши, которая виднелась на горизонте, а у вершин холмов на каменных скамьях сидели люди в длинных хитонах, с головой погрузившиеся в мудрые мысли. Помимо интеллектуального удовольствия от созерцания этих картин я ощутил также прилив неземного спокойствия — это чувство накатывалось на меня, словно морские волны, с каждым вдохом.

На палубе толпились путешественники всех мастей. Воздух был пропитан отсутствием всякой цели — у мироздания, казалось, не было никаких острых углов, жизнь беспрепятственно текла по течению. На рюкзаках сидела группа блондинистых северян, они умиротворенно курили табак и пили вино. У дверей одной из кают, никого не замечая, страстно обнималась молодая парочка. Большинство людей беззаботно спали, устроившись на скамеечках или прямо на деревянном полу. Палуба была изрядно загажена обертками, кожурой, шелухой и пустыми бутылками. В конце концов, меня самого сморил сон.

На причале уже собрались торговцы и разносчики. Они раздавали листовки и проспекты с рекламой дешевых отелей и молодежных хостелов*. Я и еще несколько человек последовали за кудрявым черноволосым американцем по имени Даг — он бросил школу и отправился путешествовать по миру. Он подрабатывал в отелях за еду и кров. К половине третьего утра мы оказались в Афинах. Наш добровольный гид сказал, что за полтора бакса мы можем устроиться на крыше отеля «Байрон», что в пяти минутах от площади Омония, и даже сможем пользоваться душем, туалетами и шезлонгами. Даг подчеркнул, что лучшего предложения в городе просто не сыскать. Кроме того, в половину третьего утра сложно было найти что-то другое.

Мы поднялись на крышу по скрипучим ржавым ступеням. Наверх шум города практически не доносился. Тут было полно бродяг и путешественников со всех концов света. С веревок, натянутых между двумя жердями, свисали одеяла, полотенца и одежда. Несколько французских хиппи все еще бодрствовали. Они сидели в углу и курили, напевая негромко песни под аккомпанемент видавшей виды старой гитары. Похоже, что с прибытием последнего поезда отель оказался под завязку забит. Мы с Дагом некоторое время провели в компании этих хиппи. Все остальные тут же уснули на крыше. В перерывах между песнями Даг рассказывал мне об Афинах и объяснял, куда лучше сходить в этом городе. Он уверил, что за вещи беспокоиться не стоит — на крыше всегда все спокойно. Я нашел свободное место, разложил циновку и провалился в глубокий сон.

Посреди ночи — по неясной мне самому причине — я открыл глаза и сел. Прямо перед собой я увидел светловолосую женщину: она двигалась, как богиня, принимая самые сложные и замысловатые позы йоги, которые я когда-либо видел. Ее лицо и глаза светились, словно лунный камень. Это был не сон — она практиковала Бхадра-йогу. Я молча уставился на нее, не в силах отвести взгляд. Она продолжала двигаться, ничего не замечая вокруг, волнообразные движения ее рук, шеи и спины переходили друг в друга, сливаясь в целое — в какой-то миг казалось, что у нее были роды, но она танцевала настоящую пластическую поэзию этой ночи. Зрелище полностью поглотило меня, но сон все же скоро сманил в свое царство. Как бы я ни старался оставаться в бодрствовании, снова и снова проваливался в сон.

Когда я проснулся, было уже светло. Большинство людей все еще лежали, свернувшись калачиком в своих спальных мешках. Я тщательно обыскал взглядом крышу в поисках белокурой дивы, но ее не было. Я был уверен, что ночное зрелище не было галлюцинацией. Мое воображение просто не способно на такое. Я осмотрелся еще и еще. Крыша усеяна окурками и рюкзаками, торчащими из-за спящих тел. Из спальных коконов, стройными рядами лежащих на полу, торчат длинноволосые головы спящих людей. И больше ничего. Утро рождалось спокойным. На крыше царил покой, словно после ночного пожара, когда на земле остаются всего несколько тлеющих в тишине углей.

Снаружи, через дорогу от кафе, лежала пустая площадь, на которой велись земляные работы для строительства отеля «Дионис». За столом сидели трое мужчин — они пригласили меня к себе. Мы пили крепкий черный чай. В ранний час утро казалось прохладным и серым. Чувства были приглушены прозрачно-матовой пеленой, объявшей город. Его прямые улицы выглядели старыми и обшарпанными. Я не мог понять ни слова из того, о чем говорили эти люди за столом, да это было и не важно. Наверное, рабочие с этой стройки. Мне было очень уютно здесь. Вокруг начиналось движение, где-то неподалеку раздался автомобильный гудок. Проехало несколько машин, совсем рядом с нами человек завел мотоцикл, и его клокочущий рев поднял в воздух стаю голубей. Тучный лысеющий человек с двойным подбородком забрался на ящик с бананами и принялся со скрежетом открывать навес своей лавки металлическим крюком. Над столом закружились звуки нового дня, сопровождаемые запахом орехов и оливок, пением птиц и гулом моторов.

Свой первый день в Афинах я начал в состоянии легкой отупленности, попивая чай и уставившись на строительный беспорядок напротив. Основную композицию этой картины составляли трубы и металлические балки, а дополняли ее всевозможные уродливые механизмы. Сквозь стальную сетчатую изгородь был хорошо виден котлован. Строения возвысятся на месте провала земли. Балки, цементный раствор и совершенно пустой ветер — и вот из всего этого будет соткана современная стать отеля «Дионис». Я вспомнил свою последнюю встречу со Свами Джнананандой, когда тот поведал мне описание одной стройки. Один человек сказал: «Мы строим здание». Другой добавил: «Мы строим его для одной компании». Третий подтвердил: «Здание строится». Это очень нравилось Джанананде: здание строится. Нет никакого субъекта, только движение.

Когда я вернулся в «Бирон», Перикл варил кофе за барной стойкой. Он был человеком крупного телосложения с густыми маслянистыми черными волосами. Перикл очень гордился своим именем. Он всем здесь заведовал. Я спросил его, можно ли еще где-то, кроме как на крыше, оставить свои вещи. Он указал в угол комнаты, и я увидел там примерно тридцать рюкзаков, сваленных в небольшую горку. Он сказал: «Если кто и ворует здесь, то только туристы».

Едва снова выйдя на улицу, я попал в плотный людской поток и оказался в центре бессмысленного суматошного движения. Афины в этот момент выглядели так же, как и любой другой крупный город на карте Земли, с преисподней в самом центре. Но только здесь каждый, кто посмотрит наверх, сможет увидеть величественную гору, Акрополь, вырастающий из паутины современных Афин и отражающий свет эгейского солнца. Сворачивая то тут, то там, я вышел-таки на улицу, ведущую к Пантеону.

Акрополь

Вход на блошиный рынок наполовину преграждали импровизированные ворота из наваленных друг на друга фруктовых стендов, полных лиловых виноградных гроздей. В лабиринте рядов, составленных из магазинчиков и лавчонок, можно было найти все — от старинных книг и военной униформы до современных сувениров. Самой большой популярностью пользовалась знаменитая фигура обнаженного похотливого человека. Его можно было увидеть практически везде на рынке.

Постепенно торговые ряды становились менее плотными, и дорога резко уходила в сторону, на вершину горы. Отсюда уже просматривались руины, и каждый шаг приближал к иной реальности. Воздух казался сильно разреженным, и с каждым вдохом усиливалось восприятие окружающего.

Крошащиеся уже камни, лежащие вдоль дороги, ярко белели на солнце, обнажая свои древние тела. Объятый облаками фриз величественного Олимпа видел смерть афинского Парфенона, видел падение Цитадели, видел славу Фидия. Но колонны Парфенона все еще уверенно и благородно стояли на земле, как и образ Перикла.

«Он построил величайший из городов, — сказал о нем Плутарх, — и вырос выше, чем все цари и тираны... но он ни на йоту не приумножил своего состояния». Здесь приятно стоять и вдыхать свежий горный воздух. Пред лицом чуда Афин Перикла меркнет любое многообразие современных городов. Что за сила пробудила к жизни город, ставший началом нового мира? Стоя здесь, начинаешь думать о том, что Перикл и его соратники посеяли семя новых возможностей, найдя блеск гармонии в самой земле.

Для современного, обусловленного всеобщим консенсусом ума, это просто следы древней, совсем иной эпохи. Но даже по прошествии тысячелетий это семя вечных гармоний продолжает оставаться идеалом, глубоко укорененным в коллективной душе. Геометрия и упорядоченная мудрость Акрополя были отражением этого внутреннего сияния. И все сущее, будь то продукты истории или обитатели вечности, остаются тесно связанными с этим античным проектом, чей образец послужил краеугольным камнем для идеала Нового Города.

Связь с его темной стороной, однако, не менее прочна. За ярким фасадом ясной и очаровательной философии Афин, этой греческой блудницы, скрываются ужасы рабства, и слава города в значительной степени зиждется на человеческих страданиях. Семя это было посажено в тени великого античного наследия, но урожай достался потомкам, которые упустили высокую возможность, утратив суть самого идеала

.

И все же возможность обретения высот духа все еще жива здесь: аура симметрии и линейное равновесие колонн символизируют гармонию, в которой человеческий ум постигает высшие законы и сливается с геомет­рией, не имеющей формы, с ритмами и музыкой творения.

Сверху казалось, что город стекает с горы, образуя темное пятно, лежащее у ее подножья. С его улиц Акрополь хоть и виден, но напоминает, скорее, полузабытое, туманное сновидение. И все равно он не утратил своего величия и цельности форм, заключенных в камне и напоминающих нам о великом наследии давно ушедших веков.

Кто-то давно рассказал мне о Деметре Ставанополисе и посоветовал найти его, если я когда-нибудь окажусь в Афинах. В телефонной книге я нашел несколько сотен людей с таким именем, и кроме того, что он работал в каком-то туристическом агентстве, мне не было известно о нем ничего. Я обзвонил все турфирмы и авиалинии, но это не привело ни к чему. Человек за конторкой справочного бюро пожал плечами. Мне говорили, что он занимался с Мастерами, и я в своем сердце просил их о помощи. Должно быть, кто-то все же помогал мне, потому что человек в бюро не взял с меня ни копейки за все эти звонки.

Прошло несколько часов. Было почти пять, и почтовое отделение закрывалось. Я наугад набрал еще один номер из телефонной книги. Трубку взяла женщина: — Деметр... как? Ставанополис?..

— Да-да, тот, что работает в турагентстве. Может, вы знаете его?

— Агентство? Какое агентство? Он там уже несколько лет не работает... Я-то знаю, я его мать...

Мы встретились на площади Омония вечером того же дня, и он показал мне город, после чего пригласил в гости к себе в дом, недалеко от горы Ликабет. Деметр занимался не только медитацией, но и математикой, которую преподавал на колледжском уровне. По пути на вершину холма он рассказал мне о том, что в этих местах проходят разные меридианы оккультной силы и сходятся они воедино как раз между афинскими холмами, что делает этот город истинно святым. Еще он поведал мне о Мастерах, которые появлялись в этом городе.

«Мастера работают вне времени и пространства. Но им все-таки удается своими силами или при помощи чувствительных сущностей направлять потоки энергии таким образом, что они воздействуют не только на эзотерические, но и на научные, социальные и политические движения. Как только в определенном месте рождается определенная идея, Иерархия может направлять или воздействовать на определенную ситуацию. Вероятно, что великий Мастер, известный в своей инкарнации Перикла, принимал непосредственное участие в восстановлении демократии в Греции.

В настоящий период на планете себя проявит Седьмой луч. В прошлом его знали как энергию, вовлеченную в магию и ритуалы. А сейчас в Космическом Разуме как раз рождается новое понимание этих энергий. Ритуал перестанут рассматривать как навязанную кем-то практику или порядок, он станет способом существования, средством прийти к гармонии с высшими законами эволюции. С другой стороны, магия перестанет быть необъяснимым нарушением незыблемых законов природы. Напротив, она станет выражением игры бесконечных возможностей в каждый отдельный момент существования наших изменчивых жизней.

Осознание таких вещей, как тонкие вибрации определенных продуктов питания, цвета, камней и самоцветов, чисел и отношений временных циклов, пробудит совершенно новые явления, и они будут находиться за пределами привычной причинно-следственной связи. Ключевое слово для Седьмого луча — „манифестация“. Появятся новые средства коммуникации и передвижения, новое понимание медицины.

Как только природа энергии будет изучена и понята, у нас появится возможность восстановить энергетический баланс на самых разных уровнях человеческого существования. Тогда даже небольшие изменения могут привести к колоссальным последствиям величайшей важности. Да, высокоосознанные существа могут прочесть заголовок газетной статьи и при помощи особых психических усилий повлиять на ситуацию, о которой только что прочитали. А кто-то, помешивая ложкой чай, сможет спроецировать мысль, которая приведет к возникновению какого-либо события за тысячи километров от его кухни».

Семь лучей — это теософические термины, используемые для обозначения проявлений космических сил на материальном уровне. Лучи эти исходят из Вечного Логоса в качестве света семи ламп, зажженных перед Троном, и пронизывают все сущее на физическом, астральном и каузальном уровнях. При этом каждый луч характеризует собой конкретный тип разума и определяет то, как человек реагирует на ситуацию. Лучи эти существуют вечно, но один из них всегда светит ярче, а по истечении определенного времени их иерархия меняется. Сегодня человечество стоит на пороге Седьмого луча.

Уже дома Деметр поделился со мной надеждой, что различные духовные общины в Афинах смогут, наконец, соединиться в одно целое. «Как обычно, тут налицо все проблемы эго. Каждый стремится стать лидером своей группы. Но мы должны стараться создать чистую силу, которая способна противодействовать колоссальному негативу в этом районе. Вообще, объединенные духом люди могут экспоненциально увеличивать свои силы. Это оккультный закон. Если даже небольшая группа людей соберется вместе и повысит уровень своих вибраций, во всем регионе может восстановиться стабильность и гармония. К сожалению, сегодня в этом нуждается не отдельно взятая территория, а планета целиком. И это для нас самая важная задача в настоящем».

Затем Деметр показал мне свой рабочий кабинет. Сам он был среднего роста, черноволос и темноглаз, держался ровно, одновременно напряженно и бесстрастно. Он глубоко любил эту землю, говорил на древнегреческом, знал всех богов и мудрецов — словно все они жили в настоящем. Деметр объяснил мне, что меридиан силы, проходящий через Афины, связан с цивилизациями Египта и Атлантиды, и одни и те же Мастера возвращались сюда в различных обличиях, чтобы наблюдать за эволюцией в этом регионе. От пола до потолка располагались полные книг полки. Он взял с одной из них том Геродота и рассказал, как великий историк писал о священной родословной, протянувшейся из глубин Египта через Крит в Афины. Он также упомянул о том, что мудрый Ямвлих разложил талисманы в определенных центрах силы на Земле и, по его описаниям, некоторые даже удалось найти, остальные же только предстоит обнаружить. «Ветры перемен приближают Великих Учителей в области человеческого сознания, а значит, эти священные места снова должны ожить, — сказал он. — Новые святыни воздвигнут, а изучение космического порядка станет основным занятием человека».

Эзотерический контекст его слов смягчался и вызывал доверие благодаря безусловно широкой образованности и ненавязчивой манере поведения. В кабинете было полно книг по математике, инженерии, много компьютерной литературы, а также тома на оккультные темы. На столе в углу комнаты стояло несколько макетов пирамид разного размера. Не было ни стенок, ни содержимого — только каркас. Он пояснил: «Уникальность пирамид в том, что они могут хранить мыслеформы. Можно весь вечер медитировать на какую-то определенную тему, затем оставить конкретную мысль на ночь, а на следующий день снова вернуться к ней. Таким образом, сила мысли не только сохраняется, но может даже увеличиться до того уровня, когда правильно подуманная мысль начинает проявлять себя на физическом плане. Есть небольшая группа интересующихся — мы собираемся здесь каждую неделю и работаем над этим и похожими проектами».

Когда я упомянул о своих планах посетить Крит, Деметр очень воодушевился, достал карту и показал несколько мест на острове, в которых, как он думал, было сосредоточено много энергии. Он рассказал о мистическом опыте, который он и его единомышленники пережили на холмах Гераклиона, и настоял на том, что в следующий раз нам следует отправиться туда вместе.

Вечером к нам пришли некоторые из его друзей и соратников. Они с энтузиазмом обсуждали свою работу. Я смотрел в окно на холмы Афин и думал о великой пифагорейской школе, разбитой сегодня на отдельные части — на математику и явления резонанса, на науку и музыку. Ведь раньше все это представляло собой единое целое, инструмент, на котором можно было обыграть универсальный язык формы, цвета и звука, этих кирпичиков манифестации духа во вселенной.

Крит

Перед тем как отправиться в Индию, я решил отдохнуть от цивилизации — и поехал на остров Крит в надежде уединиться там, отдохнуть и соблюсти пост. Поститься я начал уже в дороге, автостопом добираясь до южных границ Греции.

...После нескольких часов бесплодного ожидания рядом остановился запыленный грузовик, за рулем которого сидел молодой человек арабской внешности. Он не говорил по-английски, но перед тем как высадить меня, развернул какой-то пакет на заднем сидении и протянул мне две коробки арахисового печенья, которое я жадно съел ночью, поскольку с попутчиками мне не повезло. Через несколько миль пешего путешествия я устал и лег спать в полях недалеко от какого-то небольшого города.

В поле с грубо вспаханной землей было прохладно и сыро. Повсюду ползали насекомые. Ночью пришли собаки и стали обнюхивать меня, а потом подняли громкий лай, но вскоре утихли, не получив ответа.

Утром, однако, славный средиземноморский воздух придал мне бодрости, и я с удовольствием шел еще шесть часов, срывая фиги с растущих вдоль дороги деревьев и подставляя багровую от укусов насекомых спину заживляющим лучам солнца. Около полудня молодая немецкая парочка подобрала меня и подвезла до южного порта, где я полдня ел сочные оливки, сидя на камне в ожидании парома до Ксании.

Я спал на палубе. Всю ночь, по мере приближения к Африке, я ощущал растущий зов таинственного острова. В моих мечтах остров был населен золотыми призраками и облаками Зевса. Утром я, наконец, воочию увидел вулканические сопки Крита, эту возрожденную Атлантиду, и птичье многоголосое пение заполнило тонкую линию побережья.

Я шел вдоль изобилующего рыбой берега Ксании в сторону шоссе. Острые утесы, торчащие из воды, напоминали пасть хищных животных. Вблизи от них и был разбит мой лагерь. У меня не было другой еды, кроме фиг и оливок, и потому я решил возобновить свой пост, оставаясь в уединении и в согласии с собой. Кость земной тверди, дыхание ветра и пульс моря слились здесь воедино. Я прочесал берег в поисках обломков ветвей и палок и вскоре набрал достаточно много дерева для хорошего костра.

Присев у огня, я начал медитировать, но вскоре погрузился в сон. После стольких дней путешествия сны стали астрально яркими. Красные накидки и старые друзья сменялись поездами, несущимися с запада на восток.

И солнце, и луна оказались надо мной — они словно уравновешивали растянутое восходом полотно неба. Проснулась античность. По мере уменьшения съестных припасов усиливалось ощущение астральных энергий — они словно дули сквозь тело, циркулируя вместе с дыханием. Океан успокоился, и тихий шум его вод способствовал умиротворению. Комариные укусы, зудящие по всему телу, представлялись мне символом ума — такого же назойливого и деструктивного, сбитого с толку, когда его отрывают от корней привычной работы. Удивленные, эти умы скитаются по пустыне из песка времени, что-то бормоча себе под нос. Мышление, подобно кап­лям причинно-следственных приливных волн, глухо бьется о берег. Но приливные воды возвращаются в море. Остается только чистое сознание, бодхичитта, неизменное, как ясное небо.

На долю блуждающего Одиссея выпало суровое божественное испытание. Но все шаги подобны друг другу и тонут в зыбучих песках, не оставляя следа. И все же это путешествие обрело бессмертие в ритмах песен морского ветра. Свободное сердце не стремится изменить ход путешествия. Всеобъемлющий рок становится свидетелем космического представления, разыгрываемого на полотнах, сшитых из дня и ночи. Ожившие в силуэтах волн персонажи древности разбивались с плеском о прибрежные скалы Крита, уводя созерцателя в глубины внутреннего мира, к источнику подлинного богатства.

Моими компаньонами на этом острове были стихии. На рассвете я призывал землю, воздух, огонь и воду, напевал им песни, оставаясь в их присутствии; восприятие обострялось, и я мог улавливать тончайшие ноты костра, ионизированного морского воздуха, слышал обертоны приливов и чувствовал пенные волны эмоций. Стихии говорили на похожем с «лилипутами» языке, но их присутствие было первобытным, исходящим из глубин мироздания, а не просто видениями. Я слушал их, купался в них, омывался их соленой водой; сидел на камнях, ощущая их текстуру, их силу, их подпирающую все сущность. Безмолвная уверенность скал, бесцельная игра воды и воздуха — они всегда были здесь на своем месте, охватывая весь возможный опыт.

После нескольких дней поста я лежал под ночным небом, освещенный светом звезд и сиянием луны, доверяя свой сон и покой четырем стихиям. Спокойствие стремительно сменялось вулканическими видениями Миноса, золотые образы прорывались сквозь верховную чакру. Спать здесь совсем не хотелось. Ночью я сидел у костра и практиковал глубокие дыхательные практики. Дыхание циркулировало, начинаясь у основания головы и проваливаясь в глубину веков, на тысячи лет назад к минойским скалам и храмам.

В этом видении очевидные своей произвольностью позы казались архетипичными. Сидение у костра скрестив ноги казалось привычкой, выработанной в течение бесконечного множества жизней. Старый, закостенелый ум отпал, толпа мыслей разбежалась по сторонам, оставив ауру девственно чистой. В этом состоянии обычный, прежний ум был похож на мегаполис со всеми его автострадами, задыхающийся угарным газом, а его небоскребы напоминали о разрушительной силе амбиций, выраженных в тяжелом, мертвом камне громадных зданий.

В последнее утро я, присев на скалы, попрощался со своими друзьями:

Мой дорогой остров Крит, стоящий на море, как хорошо знают тебя твои моряки, и смогу ли я узнать тебя так же? Грозди винограда висят на твоих лозах и кратеры возвышаются над твоими берегами. Твои глубокие синие воды с шапками волн так чисты, что можно увидеть дно. Венера просыпается ранним утром, и луна освещает ей путь по морской глади.

Я должен следовать этому пути, он открылся моему сердцу в видении... я устремлюсь в вечность, сопровождаемый верными друзьями — морем, солнцем и луной, ветром, звездами и огнем. Я так часто вопрошал о том, сколько еще предстоит мне выносить разлуку с ними. Но когда погружаешься в твое утонченное существо, понимаешь, что готов ждать вечно. В конце концов, ты мой родитель, и каждый порыв ветра и прикосновение цвета возвещает о твоем присутствии так, как не под силу ни одному человеку. В твоем присутствии исчезает весь накопленный за время жизни груз существования, исчезает потребность быть кем-то, кроме себя самого. Я — твой вечный ребенок, я радуюсь каждому твоему вдоху, как великому чуду.

Густая пена синей морской воды, чудесные видения, движение мысли и грезы, и даже я сам — все это создано тобой, и ты завещал мне сердце искателя. Теперь незавершенным будет казаться все, кроме твоей монолитной целостности. Ты суть совершенство любви, выраженной в своих творениях.

* Общежития.