В поисках священного. Паломничество по святым землям Джароу Рик

Если в Вифлеем я отправился просто потому, что у меня было свободное время, то в Эйн Карем меня привело страстное желание. Что-то сильно тянуло меня сюда. Эйн Карем был «деревней Иуды», в которой Мария встретилась со своей сестрой Елизаветой. И сегодня здесь можно обнаружить грот, расположенный за францисканской церковью святого Иоанна, в котором появился на свет Иоанн Креститель.

Иоанн Креститель странствовал по землям саранчи и дикого меда, возвещая громогласным пророческим тоном пришествие Царствия Небесного. Он олицетворял собой абсолютную правоту, гневно указывал прямо на тебя. «Ты нарушил заветы Господа твоего». Никакой иронии, никаких подслащенных речей. Прямое, испепеляющее послание. Можно принять его, а можно не согласиться; можно подчиниться воле Господней, а можно горделиво поступить по-своему и погибнуть.

Я вошел в старую деревню, посетил церковь Посещения, стоящую близ дома Захарии, но вскоре ощутил труднопреодолимую тягу покинуть поселение, и отправился в близлежащие поля. Иоанн Креститель принадлежал дикому естеству, а не церквям. Пойти его дорогой, значит утвердить веру вместо надежды, настойчивость вместо сомнения — идти напролом, торжественно шествовать, чтобы изменить этот мир.

По дороге из города мое внимание привлекла галерея искусств, расположенная в одном из крайних домов на улице. Я вошел, осмотрел экспозицию, обменялся любезностями со смотрителем. Здесь не было Крестителя. Покидая галерею, я на миг встретился взглядами с женщиной, стоявшей в углу. Ее темные, ближневосточные глаза на секунду встретились с моими, и я вышел прочь.

До самого заката я бродил по окраинам города, пока не вспомнил о встрече с Рубеном. Я поспешил обратно в город, на автобусную станцию. Было совсем поздно, и я рисковал опоздать на последний рейс. Но мне повезло. Автобус стоял на остановке, нарушая вечернюю тишину тихим жужжанием своего мотора. Внутри было человека два-три. Водитель пил кофе, и, судя по всему, собирался сделать последний глоток перед тем, как отправиться в путь.

Я зашел в автобус, полез за деньгами, и тут к горлу моему подкатился гигантский ком недоумения. Моя наплечная сумка пропала! Где я мог оставить ее? Я обыскал все вокруг. Я выбежал на автобусную остановку. В этой сумке было все — бумажник, документы, деньги, блокноты. Все, что у меня было, исчезло вместе с этой сумой. Я напрягся. Запаниковал. Сидевшие в автобусе люди безучастно смотрели на меня. Водитель предложил довезти меня до города, но я был уверен, что сумка моя не в хостеле. Это были чертовы «The Doors» — вот что получаешь, когда погружаешься в эту музыку! Я забыл самого себя. Забыл все подчистую. Может, сумку стащил искусный воришка в автобусе или кто-то украл ее еще в хостеле — кто-то с соседней койки, пока я спал. Нет, я точно помню, что весь день приплясывал в автобусе под музыку «The Doors», должно быть, сумка просто вылетела в окно.

Я мысленно проделал обратный путь, шаг за шагом. Была ли сумка при мне в Вифлееме, в автобусе? Я собирался пойти в посольство. Я намеревался пойти к Рубену. Я думал позвонить ему с автобусной остановки, но — о нет! — номер его телефона был записан в одном из блокнотов, канувших в Лету вместе с сумкой. Солнце садилось. «Ну ладно, — сказал я. — Я должен найти ее. И я найду». Я вернулся назад, на темные просторы полей. Я проделал обратный путь с точностью до шага. Я постучал в двери францисканской церкви. Они были наглухо заперты, но я продолжал неистово колотить. Наконец сторож впустил меня, и я все тщательно обыскал, залез под каждую скамейку. Ничего. Я прошелся по улицам города, дошел до галереи искусств на его окраине. Было совсем темно, воздух резко похолодел, а я все еще не мог отыскать потерю. Пропали все мои записи, все деньги — пропало все. Я думал воззвать к святым с просьбой о помощи, но стоит ли просить о спасении от собственной безмозглости? Почему я так жаждал спасения, словно это было самым важным делом в мире? Несмотря на то, что стало совсем темно и не было видно ни зги, я решил обойти все еще раз.

Потеря денег и документов волновала меня куда меньше, чем утрата бесценной книги со стихами, заметками и адресами, собранными за время паломничества. Я был шокирован. И корил себя за то, что совершенно потерял контроль над собой, оказавшись под шквалом эмоций от прослушивания «Love me two times» и «Light my fire». Я было рванул обратно в город в надежде успеть на такси, но остановился, вспомнив, что денег-то у меня нет. Всю дорогу я раскаивался, молил о прощении. Я проговаривал аффирмации: «Я найду ее. Я найду ее». Автобусная остановка была пуста. Не было ни автобусов, ни такси, ни людей.

Я стоял в полном одиночестве на пустой остановке и, наконец, махнул на все рукой: «Да плевать. Кому нужно тащить за собой вчерашний день?..» Собственно, в сумке не было ровным счетом ничего, кроме записанных на бумагу вчерашних дней. Вот так. Я здесь. Есть только сейчас. Почему бы, наконец, не принять это? Зачем отказываться от вселенского приговора?

Наступила ночь. Спать было негде. Я успокоился, но решил все-таки в качестве наказания еще раз обойти эти места. Я находился примерно в восьми милях от города, и всегда мог спросить у кого-нибудь направление и прогуляться пешком, а если повезет, даже поймать попутную машину. Я снова прошел через город до самых окраин. В дверях дома на одной из узеньких улиц появилась фигура человека. Это была черноглазая женщина, с которой мы повстречались в галерее. Она предложила мне чаю.

Она назвалась Илой. Она была смуглой, с невероятно глубокими глазами. На плечах Ила носила легкую фиолетовую шаль. От этих нервических поисков меня лихорадило. Она приютила меня.

Ила довольно долго жила в Эйн Кареме и занималась живописью, а также работала в местной больнице. В доме было полно книг и ближневосточной живописи. Дом был устроен скромно: на плетеном ковре стояла старая софа, стол завален какими-то бумагами, а за углом виднелась небольшая уютная кухня. Два окна выходили на ту самую узкую улицу. В комнате было тепло, а из чайника тонкой нитью струился пар.

Мы провели некоторое время вместе. Она спросила, не голоден ли я, а я ответил, что весь день не держал и крохи во рту, и тогда она пошла на кухню, чтобы приготовить ужин. Будьте осторожны, если женщина готовит вам! Это только начало. Но я в тот момент утратил бдительность. Я был слегка ошеломлен событиями минувшего дня, у меня болела голова. Вскоре она вернулась с тарелкой приготовленных на пару овощей и рисом. Мы сидели и ели. Сначала молча, но постепенно тишину стали нарушать истории, которые мы наперебой начали рассказывать друг другу.

Выяснилось, что она хорошо знала о иешиве, которую посещал Рубен. Она засмеялась: «Да все знают об этом месте!» Сама она изначально приехала в Иерусалим, чтобы изучать суфизм, но вскоре покинула общину, не выдержав, как она выражалась, «группового давления». Именно в то время она исследовала Иерусалим вдоль и поперек и решила раз и навсегда остаться в этом городе. Меня пробрала лихорадочная испарина, Ила даже дала мне полотенце, чтобы я завернулся. Вскоре мне стало легче. Всю ночь мы говорили об искусстве жить в Святой земле. Чтобы по-настоящему жить здесь и вдыхать особый мистический аромат этого города, нужно непрерывно пребывать в состоянии наивысшего духовного напряжения. Жить здесь — это все равно, что жить в святой тиртхе Вриндавана. Только здесь, в отличие от Индии, явно присутствовало чувство крайней необходимости, срочности — лила была здесь не столько божественной игрой, сколько божественной предопределенностью.

Мы смотрели друг на друга так, словно заглядывали в самую глубину. Но это не было похоже на случайную встречу двух душ. Сам контекст этой встречи оставлял в тени личную историю каждого из нас, и даже желание. Не нужно было делать ничего, кроме того, что уже было сделано. «Я лягу на кушетке», — сказал я. Она накрыла меня еще парой одеял, и я провалился в другой мир.

Когда я открыл глаза, она была уже на ногах. Ила улыбалась. Мы пили чай, сидя у окна. Она протянула мне лист бумаги. На нем была написана суфийская поэма «возлюбленным». Она дала мне немного денег на обратную дорогу.

Было еще рано. Я намеревался сесть в первый же автобус и был готов на все, ожидая встречи с кармической неизбежностью. Я шел по одной из узких улиц. Воздух был все еще прохладным. Солнце только-только показывалось над Иудеей. Я свернул за угол. И не успел пройти и шести шагов, как споткнулся о какой-то предмет. Это была моя заплечная сумка — документы, бумажник, деньги и блокнот были на месте!

Рабби

Я вернулся в «Палм» и сразу же позвонил Рубену, объяснив, почему не явился днем ранее на ужин. Мы договорились встретиться после обеда в иешиве, а вечером отправиться к нему домой. Я вернулся в комнату, упал на койку и на несколько часов заснул мертвым сном.

Большинство студентов иешивы были американцами. Все они носили ермолки, но следы американской культуры были все еще видны в образе каждого из них: голубые джинсы с радугами, длинные волосы с хвостиками, хиповские разговоры. Один из них рассказал мне, что согласился остаться в иешиве только при условии, что ему позволят и дальше соблюдать макробиотическую диету. Однажды он заболел, и ему принесли миску куриного супа, от которого он не смог отказаться. Тем более что это была мицва. Он съел суп и вскоре поправился.

Я имел беседу с другим студентом иешивы. Он был, мягко говоря, крупным человеком, примерно шесть на шесть футов. Джинсы его были увешаны радугами. «Меньше всего в жизни я был готов принять тот факт, что я — еврей, и у меня еврейская душа, и это мой путь, — рассказывал он. — Один мой хороший друг привел меня сюда. Шесть месяцев подряд я боролся с этим, сопротивлялся и всячески уклонялся. Но, в конце концов, я сдался. Я не стану рассказывать тебе, через что мне тут пришлось пройти — одежда, еда... Я даже не знаю, останусь ли я здесь навечно, но я точно тебе говорю: эти люди — самые клёвые, самые благородные из всех, с кем мне приходилось тусоваться. Здесь все — одна большая семья, и это прекрасно, просто великолепно».

Один из преподавателей был выходцем из Гарварда и чем-то напоминал мне учителя истории в моем седьмом классе, мистера Уинклера. Он сокрушался над тем, что люди вроде меня, с моим образованием, не знают самого главного о своей собственной религии. Мы вступили с ним в интеллектуальную перепалку. Выкуривая сигарету за сигаретой, он рассказывал мне о том, что древние индийские писания на санскрите выросли из источников, написанных на иврите, а «Брахма» вообще происходит от «Авраама». Я сказал, что мне теперь безразлично — кто, откуда и куда пришел, но в ответ он всучил мне полнейшую библиографию этого вопроса и предложил место в своей исследовательской группе. «Ха Шем* возвращает своих заблудших детей домой. Эта иешива станет великой школой», — сказал он.

Я сказал, что тронут его предложением, но в Штатах у меня остались нерешенные дела. Ему наше общение в целом показалось забавным, особенно в той части, где разговор переместился в академическую сферу. Я сообщил ему, что в Америке образованные люди с научными степенями впадают в отчаяние от того, что денег на жизнь решительно не хватает, и многим приходится работать на такси, а не за кафедрой. Он слегка засмеялся, сделал смачную затяжку, и сказал: «Все деньги — у Ха Шема. Нужно всего лишь знать, какой танец сплясать, чтобы получить их».

Ночь я провел у Рубена. Я проснулся рано и почти сразу начал медитировать, а где-то на горизонте моего сознания были слышны звуки молитв, которые Рубен читал на иврите. Жена и дети еще не вернулись, и раковина в кухне была завалена грязной посудой. Он даже не умел готовить. Это было обязанностью жены. Вместе мы сытно позавтракали готовыми продуктами — баранки, йогурты, сыры, апельсины, финики и тому подобные яства. Рубен сообщил, что в обед я смогу повидаться с рабби, основателем иешивы.

Рабби сидел в кресле, откинувшись назад. Из-под черного пиджака выступал круглый, обтянутый белой рубахой живот, одежды порваны в знак скорби по ушедшему недавно отцу. Влажные губы его были слегка опущены, и он то и дело чесал или тер себя. Рабби смотрел на нас глубоко посаженными глазами, а крупное лицо его покрывали морщины, однако выглядело оно при этом довольно молодым. Он осмотрел меня с ног до головы, а потом жестом усадил в кресло напротив себя.

Я выразил соболезнование по поводу смерти его отца, как наставил меня перед встречей Рубен, и рабби принял мои слова. Ученики, все как один похожие на него в молодости, одетые в одинаковые одежды, сидели возле учителя полумесяцем. Он был похож на доброго дедушку с хорошим чувством юмора.

— Так, значит, ты по Индии путешествовал? — сказал он со знакомым акцентом. — Ты знаешь, здесь многие путешествовали по Индии, прежде чем пришли сюда... — во время разговора он ритмично постукивал пальцами по подлокотнику, полностью контролируя ситуацию. — Ты следовал сначала одному пути, потом другому, так почему же теперь не попробовать еврейский путь? Что скажешь? Просто попробуй... В конце концов, сколько тебе сейчас?

Я сознался, что мне уже под тридцать лет.

— Вай-вай! А ты все скитаешься. Знаешь, чем все закончится, если будешь продолжать в таком же духе? — он показал на меня пальцем. — Ты будешь скитаться до конца своих дней, и так никуда и не придешь!

Он сказал это с такой интонацией, будто подобная участь была хуже самой смерти. Я спросил, что в том плохого? И он рассказал. У меня не будет семьи, а это — одна из шестиста тринадцати важнейших мицв, которые за время жизни должна соблюсти каждая еврейская душа. Сидевшие на полу ученики согласно кивали почти каждому его слову.

— Так почему бы тебе не остаться здесь? Можешь жениться... на хорошенькой еврейской девушке, на очень духовной девушке. Оставайся здесь и сам все увидишь. Мы, конечно же, не можем силой заставить тебя остаться, но сделаем все возможное. Поживи тут, скажем, года два, а там видно будет.

Мы еще долго говорили, после чего сердечно распрощались.

Доктор

Вечером я узнал, что прибыл «доктор». Должно быть, он был в иешиве важной персоной — о нем постоянно все говорили. Я был удивлен, узнав, что он ищет встречи со мной. Возможно, их всех удивил гарвардский эпизод моей биографии.

Он стоял рядом со своим кабинетом в строгом синем костюме и при галстуке. Доктор был невысокого роста, но держался с достоинством. Он подозвал меня к себе и предложил совершить легкий променад. Мы вышли к той части стены, которая выходит на Сион и Оливковую гору. Некоторое время мы шли молча, потом он заговорил:

— Ты приехал в Иерусалим. Зачем?

Я даже не знал, что ответить. Только еще раз посмотрел на горы, храмы, мечети и прочие памятники древности. Подножие горы окружали многочисленные захоронения.

— Меня тянуло сюда, — ответил я. — Для этого много причин... — я смешался. — Но думаю, что пришел я сюда за Богом.

После этих слов лицо его стало более спокойным. Я оперся о стену и перегнулся через нее. Солнце стояло высоко над святым городом, разукрашивая небо полосками своих лучей. Доктор поднял глаза и взял меня за запястье. Я ощутил сильное тепло его руки.

— Как тебя там зовут? А отца как зовут? А его отца? Тогда твое еврейское имя — Иуда. И знаешь, что? У тебя еврейская душа, — реакция на его слова возникла автоматически, но он перебил мою попытку ответить:

— Нет, то что у тебя «еврейская душа», означает лишь одно: ты приехал в Иерусалим по определенной причине. Ты ищешь лучшей жизни. Я здесь по той же причине. Я практикую здесь врачебную деятельность уже двадцать лет, а последние десять лет служу на разных полезных должностях. Как и ты, я не собирался переезжать сюда из Европы. Нет, все дело здесь в особом качестве души — ее тянет сюда не поиск спасения, а, скорее, сострадание по отношению к человечеству. Я расскажу тебе историю из Талмуда. Вообще, ее редко рассказывают.

С чувством и расстановкой доктор начал неторопливый рассказ. Он говорил глубоким, завораживающим голосом. В нем было нечто такое, что напомнило мне о йоге Рамшураткумаре.

— Ты знаешь о жертвоприношении Исаака? Согласно некоторым великим рабби, Бог никогда не просил об этом Авраама. Более того, слово, переведенное как «жертва», на иврите означает также «выращивать». А это значит, что Бог просил Авраама воспитать своего сына до его же уровня, но Авраам не мог принять этого, не мог допустить, чтобы его сын, нижестоящий, оказался равным с ним перед Господом, — он остановился и окинул взором город, раскинувшийся внизу. — И даже сегодня никто не может этого по-настоящему принять, — он показал в сторону иешивы: — И поэтому они не могут принять тебя. И никто не принимает другого так же, как самого себя. Мы стремимся подчинить друг друга своей воле. Авраам предпочел увидеть своего сына мертвым, а не равным себе. И тогда Бог послал ангела, чтобы остановить руку, замахнувшуюся ножом, и Авраам увидел, что не прав, и был вынужден отпустить сына.

— Заклание агнца, — продолжил он после паузы, — это принесение в жертву зла Авраама во славу Ха Шема. И сейчас я говорю тебе: иди своей дорогой, а я пойду своей. Но души наши останутся едиными, потому что у них одна цель. — Он взял меня за руку, и я ощутил прилив древнего тепла, легкости и умиротворенности, исходящих из земли иерусалимской.

Согласно писаниям, Мессия придет с Оливковой горы. Мертвые восстанут. Больные излечатся. Народы будут осуждены, и на всей Земле установится Царствие Небесное. Истина победит несправедливость, неверие исчезнет с лица Земли, и больше не будет совершаться ничего неправедного.

Оливковая гора возвышалась над куполом Великого храма, и упиралась своей вершиной в плотную ткань неба. У ее подножия располагался Гефсиманский сад — святыня, окруженная деревьями. В здешнем небе все еще можно было услышать дрожь копыт, падающих замертво всадников, бурление кровавых рек прошлого. По преданию, Он спустится с горы, и подлинный Израиль, сумевший выстоять под натиском грехопадения, пробудится к жизни и выполнит свою миссию — понесет пред собой завет Света.

Но свистящий ветер и длинные караваны верблюдов, медленно идущих через пустыню, казалось, совершенно не замечали течения человеческого времени. Одетые в кожаные одежды люди пустыни с ясными глазами, нагруженные провизией ослы, женщины, несущие воду, молодые люди, мечтательно смотрящие из окон на звездное небо, базарная суета, осыпающиеся с холмов камни, рваные одежды, реки и башни — все это пролетает мимо, словно ветром оторванный от ветки лист.

Закатное солнце заливало тусклые зубчатые стены Старого города и храмовые ворота мягким багрянцем. Ветер безразлично задувал все, что стояло на его пути. Могилы у подножия холма постепенно погружались в ночную тьму. Ожидая воскрешения, они потрескались и почти рассыпались под натиском ветра, времени и событий истории.

Здесь каждый памятник, каждое надгробие служит напоминанием об ушедшей жизни, на каждом камне высечена эпитафия — впрочем, скоро ветер окончательно сотрет все надписи. Об этих могилах забудут, а для будущих поколений все эти надписи окажутся нечитаемым набором символов, окруженным бесконечными догадками относительно их истинного значения.

Я вспомнил одного мудреца, который мог преподать Закон во всей его полноте, стоя на одной ноге.

Кто, если не мы?

Когда, если не сейчас?

* Господь.