7 историй для девочек Чарская Лидия
– Угодно, сир? – спросила Мари, показывая рукой на дверь в другую комнату.
– Да, правильно, Мари, – ответил Карл, – будем ужинать.
– Милый мой Шарль, – сказала Мари, – вы ведь попросите вашего брата-короля извинить меня?
– За что?
– За то, что я отпустила наших слуг. Видите ли, сир, – обратилась она к королю Наваррскому, – Шарль любит, чтобы за столом ему служила одна я.
– Святая пятница! Охотно верю, – ответил Генрих.
Мужчины прошли в столовую, а заботливая и трепещущая за ребенка мать укрыла теплым одеяльцем малютку Шарля, который спал крепким детским сном, вызывавшим зависть у большого Шарля, и не проснулся.
Тогда Мари прошла к гостям.
– Здесь только два прибора! – сказал Карл.
– Разрешите мне прислуживать вашим величествам, – ответила Мари.
– Вот видишь, Анрио, из-за тебя мне неприятность! – сказал Карл.
– Какая, сир? – спросила Мари.
– А ты не понимаешь?
– Простите, Шарль, простите!
– Прощаю, садись рядом со мной – здесь, между нами.
– Хорошо, – ответила Мари.
Она принесла еще прибор, села между двумя королями и стала их угощать.
– Не правда ли, Анрио, – сказал Карл, – хорошо, когда у тебя есть такое место, где ты можешь есть и пить спокойно, не заставляя кого-нибудь другого сначала пробовать твое кушанье и твое вино?
– Сир, поверьте, что я как никто способен оценить всю прелесть такого счастья, – сказал Генрих, улыбаясь и отвечая этой улыбкой на свою мысль о собственных вечных опасениях.
– А чтобы мы продолжали чувствовать себя так же хорошо, говори с ней о чем-нибудь хорошем, не надо ее впутывать в политику; в особенности не надо ей знакомиться с моею матерью.
– Да, королева Екатерина так любит ваше величество, что может приревновать вас к другой любви, – ответил Генрих, ловко увернувшись от опасной темы разговора, затронутой королем.
– Мари, – сказал король, – рекомендую тебе самого хитрого и самого умного человека, какого я когда-либо знавал. При дворе – а это немало значит – он околпачил всех; один я, быть может, вижу ясно, что у него на уме, но не то, что у него в душе.
– Сир, меня огорчает, – ответил Генрих, – что вы сильно преувеличиваете одно и подозрительно относитесь к другому.
– Я ничего не преувеличиваю, Анрио. Впрочем, когда– нибудь все станет ясно.
Повернувшись затем к Мари, король сказал ей:
– Он замечательно составляет анаграммы. Попроси его составить анаграмму из твоего имени, ручаюсь, что он сделает.
– О! Что же может выйти из имени простой девушки вроде меня? Какую тонкую, приятную мысль можно извлечь из сочетания букв, которыми судьба случайно написала: Мари Туше?
– О, сделать анаграмму из этого имени такие пустяки, что и хвалить не за что, – ответил Генрих.
– Ага! Уже готово! – сказал Карл. – Видишь, Мари!
Генрих Наваррский вынул из кармана записную книжку, вырвал из нее листочек и под именем:
Marie Touchet[37]
написал:
Je charme tout.[38]
Затем передал листок молодой женщине.
– В самом деле, просто нельзя поверить! – воскликнула Мари.
– Что он там выискал? – спросил Карл.
– Сир, я не решаюсь повторить, – ответила Мари.
– Сир, – сказал Генрих, – если в имени Marie заменить букву i буквой j, как это делают, то получается анаграмма, буква в букву: Je charme tout.
– Верно, буква в букву! – воскликнул Карл. – Слушай, Мари, я хочу, чтоб это стало твоим девизом. Никогда ни один девиз так справедливо не бывал заслужен. Спасибо, Анрио. Мари, я велю выложить его из алмазов и подарю тебе.
Ужин кончился; на соборе Богоматери пробило два часа.
– Теперь, Мари, – сказал Карл, – в награду за его хвалу тебе ты дашь ему кресло, чтобы он мог поспать в нем до утра; только подальше от нас, а то он так храпит, что даже страшно. Затем, если проснешься раньше меня, то разбуди нас, – нам в шесть часов утра надо быть в Бастилии. Доброй ночи, Анрио. Устраивайся, как тебе любо. Но вот что, – добавил он, подойдя к королю Наваррскому и положив ему руку на плечо, – заклинаю тебя твоей жизнью, – слышишь, Генрих, твоей жизнью! – не выходи отсюда без меня и ни в каком случае не вздумай вернуться в Лувр.
Генрих если не понимал, то слишком многое подозревал, чтобы пренебречь этим советом.
Карл IX ушел в свою комнату, а Генрих, ко всему привычный горец, вполне удовлетворился креслом и очень скоро оправдал предосторожность своего шурина, который поместил его подальше от себя.
На рассвете Карл разбудил Генриха, а так как Генрих спал одетым, то туалет его не занял много времени. Король был счастлив и приветлив – таким его никто не видел в Лувре. Часы, которые он проводил в домике на улице Бар, были в его жизни часами солнечного света.
Они вдвоем прошли через спальню. Молодая женщина спала на своей кровати, младенец спал в колыбели. Во сне и она и он чему-то улыбались. Карл остановился на минуту и с бесконечной нежностью глядел на них, затем, обернувшись к Генриху, сказал:
– Анрио, если ты когда-нибудь узнаешь, какую услугу я оказал тебе сегодня ночью, а меня уже не будет на этом свете, то не забудь этого ребенка, которого ты видишь в колыбели.
Не дав Генриху времени задать вопрос, Карл поцеловал в лоб мать и ребенка, шепнув им:
– До свидания, ангелы мои.
И вышел. Генрих в раздумье последовал за ним.
Дворяне, которым Карл приказал с ним встретиться, ждали у Бастилии, держа под уздцы двух лошадей. Карл жестом предложил Генриху сесть на одну из них, сам сел на другую, проехал через Арбалетный сад и направился по кольцу внешних бульваров.
– Куда мы едем? – спросил Генрих.
– Мы едем, – ответил Карл, – посмотреть, вернулся ли герцог Анжуйский ради одной мадам Конде или у него в душе столько же честолюбия, сколько и любви? А я сильно подозреваю, что это так.
Генрих не понял ничего из этих слов и молча следовал за Карлом.
Когда они доехали до Маре, где из-за частокола укреплений открывался вид на все то место, которое в то время называлось предместьем Сен-Лоран, Карл указал Генриху в сероватой дымке утра каких-то людей в больших плащах и с меховыми шапками на голове, ехавших верхом за тяжело нагруженным фургоном. По мере того как эти люди подвигались ближе, они вырисовывались четче, и можно было различить ехавшего тоже верхом и беседовавшего с ними человека в длинном коричневом плаще и в широкополой французской шляпе, надвинутой на лоб.
– Ага, – сказал Карл, улыбаясь. – Я так и думал!
– Сир, вон тот всадник в коричневом плаще – герцог Анжуйский? Я не ошибаюсь? – спросил Генрих Наваррский.
– Он самый, – ответил Карл. – Подайся немного назад, Анрио, я не хочу, чтобы нас видели.
– А кто же эти люди в сероватых плащах и в меховых шапках? И что вон в той повозке?
– Эти люди – польские послы, – ответил Карл, – а в повозке – корона. Теперь, – сказал он, пуская лошадь в галоп по дороге к воротам Тампля, – едем, Анрио. Я видел все, что хотел видеть!
VIII. Возвращение в Лувр
Не сомневаясь, что в комнате короля Наваррского сделано все, как приказано, – трупы стражей убраны, Морвель перенесен домой, ковры замыты, – Екатерина отпустила придворных дам, так как была полночь, и попыталась заснуть. Но потрясение оказалось слишком сильным, а разочарование – слишком горьким. Проклятый Генрих, все время ускользавший из ее ловушек, обычно действовавших смертельно, казалось, был храним какой-то непреодолимой силой, которую Екатерина упорно звала случаем, хотя другой голос в глубине ее души говорил, что имя этой силы – не случай, а судьба. Мысль о том, что слух о неудачном покушении, распространившись по Лувру и вне его, внушит Генриху и гугенотам еще большую уверенность в их будущем, приводила ее в такую ярость, что, если б этот «случай», против которого она столь неудачно вела борьбу, столкнул ее в эту минуту с проклятым Генрихом, она бы не задумалась пустить в ход висевший у нее на поясе флорентийский кинжальчик, чтобы сорвать эту игру судьбы, благоприятную для Генриха Наваррского.
Ночные часы, такие тягучие для тех, кто ждет или не спит, влачились один вслед за другим, а королева-мать все не смыкала глаз. За эту ночь целый сонм новых проектов возник в ее уме, обуреваемом страшными видениями. Наконец, едва забрезжил свет, она встала с постели, сама оделась и направилась в покои Карла IX.
Стража, привыкшая к ее приходам во всякое время дня и ночи, пропустила королеву-мать. Через переднюю она прошла в Оружейную палату, но застала там одну кормилицу.
– Где мой сын? – спросила королева-мать.
– Мадам, к нему запрещено входить до восьми часов.
– Запрещение не касается меня.
– Оно для всех, мадам.
Екатерина усмехнулась.
– Да, я знаю, – продолжала кормилица, – хорошо знаю, что здесь ничто не может воспрепятствовать вашему величеству; я только молю внять просьбе простой женщины и не ходить дальше.
– Кормилица, мне надо поговорить с сыном.
– Мадам, я отопру, но только по королевскому приказу вашего величества.
– Откройте, я требую! – приказала Екатерина.
Услышав повелительный тон, внушавший больше уважения и страха, чем голос самого Карла, кормилица подала Екатерине ключ. Но Екатерина в нем не нуждалась, она вынула из кармана свой ключ и быстрым поворотом отперла дверь в покои сына.
В спальне никого не было, постель не смята; борзая Актеон, лежавшая около кровати на медвежьей шкуре, встала, подошла к Екатерине и полизала ее руки цвета слоновой кости.
– Вот как! Он ушел из дому, – сказала королева– мать. – Я подожду.
В мрачной решимости Екатерина задумчиво села у окна, выходившего на луврский двор как раз против пропускных ворот.
Просидев два часа, недвижная и белая, как мраморная статуя, она наконец увидела, что в Лувр въезжает отряд всадников с Карлом и Генрихом Наваррским во главе.
Она сразу поняла все: Карл не захотел с ней препираться из-за ареста своего зятя, а просто увел его и этим спас.
– Слепец! Слепец! Слепец! – прошептала Екатерина и стала ждать.
Минуту спустя в Оружейной палате раздались шаги.
– Сир, хотя бы теперь, когда мы уже в Лувре, – говорил голос Генриха Наваррского, – скажите мне, почему вы увели меня и какую услугу мне оказали?
– Нет, нет, Анрио! – смеясь, ответил Карл. – Когда-нибудь узнаешь; но сейчас это тайна. Знай только одно, что, по всей вероятности, у меня будет из-за тебя ссора с матерью.
Сказав это, Карл отдернул занавеску и очутился лицом к лицу с Екатериной. Из-за его плеча выглянуло встревоженное и бледное лицо Генриха Наваррского.
– А-а! Вы здесь, мадам! – сказал Карл, нахмурив брови.
– Да, сын мой. Мне надо поговорить с вами.
– Со мной?
– С вами, и наедине.
– Что делать? – сказал Карл, оборачиваясь к зятю. – Раз уж нельзя избежать этого совсем, то чем скорее, тем лучше.
– Я ухожу, сир, – сказал Генрих.
– Да, да, оставь нас одних, – ответил Карл. – Ты ведь теперь католик, Анрио, так сходи к обедне и помолись за спасение моей души, а я останусь слушать проповедь.
Генрих поклонился и вышел.
Карл сам предупредил вопросы матери.
– Итак, мадам, – сказал он, пытаясь обратить все дело в шутку, – вы меня ждали, чтобы побранить, так ведь? Я непочтительно испортил ваши планы. Но – смерть дьяволу! – не мог же я позволить арестовать и посадить в Бастилию человека, только что спасшего мне жизнь. А в то же время мне не хотелось браниться с вами: я хороший сын. Да и сам бог, – добавил Карл шепотом, – карает тех детей, которые бранятся с матерью; пример – мой брат Франциск Второй. Простите меня великодушно и признайтесь, что я неплохо пошутил.
– Ваше величество ошибается, – ответила Екатерина, – это дело совсем не шуточное.
– Так я и знал! Знал, что вы так и посмотрите на это, черт меня возьми!
– Сир, вашим легкомыслием вы разрушили целый план, который должен был открыть нам многое.
– Ба! Целый план!.. Неужели какой-то неудавшийся план может вас смутить – вас, матушка? Вместо него вы придумаете двадцать новых, и в них я уж обещаю вам свое содействие.
– Даже если бы вы и стали мне содействовать, то теперь поздно: он предупрежден и будет начеку.
– Слушайте, – сказал король, – будем говорить прямо: что вы имеете против Анрио?
– То, что он заговорщик.
– Да, понятно, в этом вы его обвиняете все время! Но кто в этом прелестном обиталище, которое зовется Лувр, кто не занимается заговорами больше или меньше?
– Но больше всех – он, и он тем более опасен, что никто об этом и не подозревает.
– По-вашему, он Лоренцино! – сказал Карл.
Екатерина нахмурилась при этом имени, напоминавшем ей одну из наиболее кровавых драм флорентийской истории.
– Слушайте, – сказала она, – у вас есть возможность доказать мне, что я не права.
– Каким образом?
– Спросите Генриха, кто был у него в спальне сегодня ночью?
– В его спальне… сегодня ночью?
– Да. И если он вам скажет…
– То что?
– Тогда я готова признать свою ошибку.
– Но если это была женщина, не можем же мы от него требовать…
– Женщина?
– Да.
– Женщина, которая убила двух ваших стражей и ранила Морвеля, быть может, насмерть?
– Ого! Это уже серьезно, – сказал король. – Значит, дело было кровавое?
– Трое легли на месте.
– А тот, кто их уложил?
– Убежал цел и невредим.
– Клянусь Гогом и Магогом! – сказал Карл. – Вот молодец! И вы правы, матушка, мне надо знать, кто он такой.
– А я заранее вам говорю, что не узнаете, – по крайней мере, от Генриха.
– А от вас? Не мог же этот человек наделать таких дел, не оставив никаких следов? Неужели никто не заметил чего-нибудь особенного в его одежде?
– Заметили только то, что на нем был очень изящный вишневый плащ.
– Так, так! Вишневый плащ! – сказал Карл. – Здесь, при дворе, мне известен только один такой, который бросается в глаза.
– Совершенно верно, – ответила Екатерина.
– А именно?
– Подождите меня здесь, сын мой, – сказала Екатерина, – я пойду узнать, как выполнены мои приказания.
Екатерина вышла, а Карл начал рассеянно ходить по комнате, насвистывая охотничью песенку, заложив одну руку за колет и свободно опустив другую, которую лизала его борзая, всякий раз когда он останавливался.
Генрих Наваррский ушел от своего шурина сильно встревоженный и, вместо того чтобы идти обычным путем – по коридору, пошел по маленькой боковой лестнице, которая уже не раз упоминалась; она вела в третий этаж. Поднявшись всего на четыре ступеньки, он увидел на первом повороте чью-то тень. Генрих остановился и взялся за рукоять кинжала, но быстро разглядел, что это была женщина; она схватила его за руку, говоря хорошо ему знакомым, милым голосом:
– Слава богу, сир, вы целы и невредимы, я так за вас боялась! Но, верно, бог услышал мою молитву.
– Что случилось? – спросил Генрих.
– Все поймете, когда войдете к себе. Не беспокойтесь об Ортоне, я его приютила у себя.
И мадам де Сов быстро сбежала вниз мимо него, как будто встретилась с ним на лестнице случайно.
– Странно! – сказал Генрих. – Что же такое произошло? Что с Ортоном?
К сожалению, мадам де Сов не слышала его вопросов, она была уже далеко.
Вслед за ней в верхнем пролете лестницы появилась другая тень, на этот раз мужчины.
– Тс-с! – произнес он.
– А-а! Это ты, Франсуа?!
– Не называйте меня по имени.
– Что случилось?
– Пройдите к себе и узнаете, а потом проскользните в коридор, хорошенько осмотритесь, не подглядывают ли за вами, и зайдите ко мне, дверь будет только притворена.
И Франсуа исчез, точно провалившись, как театральный призрак в люк.
– Святая пятница! – прошептал Беарнец. – Загадка остается загадкой; но раз отгадка находится в моих покоях, идем туда, а затем посмотрим.
Однако, продолжая свой путь, Генрих испытывал сильное волнение. Он обладал юношеской восприимчивостью: в его душе все отражалось четко, как в зеркале, а то, что он до сих пор слышал, предвещало какую-то беду.
Король Наваррский подошел к двери в свои покои и прислушался. Внутри все было тихо. Кроме того, Шарлотта посоветовала ему зайти к себе, значит, там не было ничего опасного. Он быстро заглянул в переднюю: никого! Но не было и никакого указания на то, что произошло.
«Ортона в самом деле нет», – сказал он про себя и перешел в следующую комнату. Там все стало ему ясно.
Хотя воды и не жалели, но всюду на полу виднелись большие красноватые потеки; одно кресло исковеркано; в занавесках полога – дырки от ударов шпаг; венецианское зеркало пробито пулей; окровавленная рука оставила на стене страшный отпечаток, говоривший о том, что эта безмолвная комната совсем еще недавно была свидетельницей борьбы не на жизнь, а на смерть.
Генрих Наваррский блуждающим взором пробежал по этим разнородным признакам борьбы, отер рукою выступивший на лбу пот и прошептал:
– Да-а! Теперь я понимаю, что за услугу мне оказал король; какие-то люди приходили сюда меня убить… А де Муи? Что сделали с де Муи? Мерзавцы! Они его убили!
Как герцогу Алансонскому хотелось поскорее рассказать Генриху о событиях этой ночи, так и самому Генриху не терпелось узнать то, что произошло; и, бросив на окружающее последний мрачный взор, он выбежал в коридор, убедился, что никого нет, быстро открыл приотворенную дверь, тщательно запер ее за собой и проскочил к герцогу Алансонскому.
Герцог ждал его в первой комнате. Он быстро схватил Генриха за руку и, приложив палец к своим губам в знак молчания, увлек короля Наваррского в отдельный круглый кабинетик, помещавшийся в башенке и благодаря этому совершенно недоступный для шпионства.
– Ах, брат мой, какая ужасная ночь! – сказал герцог.
– А что такое было?
– Хотели вас арестовать.
– Меня?
– Да, вас.
– Почему?
– Не знаю. Где вы были?
– Король с вечера увел меня с собою в город.
– Значит, он знал, – сказал герцог. – Но если вас не было дома, то кто же был у вас?
– А разве кто-нибудь у меня был? – спросил Генрих, будто не зная.
– Да, какой-то мужчина. Услыхав шум, я побежал к вам на помощь, но было уже поздно.
– А этого мужчину арестовали? – спросил Генрих с мучительной тревогой.
– Нет, он опасно ранил Морвеля, убил двух стражей и убежал.
– Молодец де Муи!
– Так это был де Муи? – подхватил герцог.
Генрих почувствовал свой промах.
– Я так предполагаю, – ответил он, – потому что назначал ему свидание с целью сговориться о вашем бегстве и заявить ему, что все свои права на наваррский престол я уступаю вам.
– Если это станет известно, мы погибли, – сказал герцог Алансонский, побледнев.
– Да, несомненно, Морвель скажет.
– Морвель ранен шпагой в горло; я спрашивал хирурга, который делал ему перевязку, он сказал, что раньше недели Морвель не сможет произнести ни одного слова.
– Неделя! Для де Муи это больше чем нужно, чтобы оказаться в полной безопасности.
– В конце концов, это мог быть и не де Муи, – сказал герцог Алансонский.
– Вы так думаете? – спросил Генрих.
– Да. Ведь человек так быстро скрылся, что заметили только его вишневый плащ.
– В самом деле, – ответил Генрих, – такой плащ больше подходит какому-нибудь дамскому угоднику, а не солдату. Никому в голову не придет подозревать в де Муи обладателя вишневого плаща.
– Нет, – сказал герцог, – уж если кого и заподозрят, так скорее… – Герцог запнулся.
– Ла Моля, – продолжил Генрих.
– Разумеется! Я и сам, глядя на бежавшего человека, одну минуту подумал на Ла Моля.
– Вы и сами думали? Тогда вполне возможно, что это был Ла Моль.
– Он ничего не знает? – спросил герцог Алансонский.
– Ровно ничего, во всяком случае – важного, – ответил Генрих.
– Теперь я сам уверен, что это был он.
– Черт возьми! – сказал Генрих. – Если так, то это очень огорчит королеву Наваррскую, она принимает в нем большое участие.
– Участие, говорите вы? – спросил герцог в замешательстве.
– Конечно, Франсуа. Разве вы забыли, что вам его рекомендовала ваша сестра?
– Верно, – ответил герцог упавшим голосом. – Поэтому мне и хотелось быть ему полезным, настолько, что я из опасения, как бы его вишневый плащ не навлек подозрений, поднялся к нему в комнату и унес вишневый плащ к себе.
– Что умно, то умно, – ответил Генрих. – Теперь я мог бы не только биться об заклад, но даже поклясться, что это был Ла Моль.
– Даже на суде? – спросил герцог.
– Ну конечно, – ответил Генрих. – Наверное, он приходил ко мне с каким-нибудь поручением от королевы Маргариты.
– Если бы я был уверен, что вы выступите свидетелем, я бы выступил против него как обвинитель, – сказал герцог.
– Если вы, Франсуа, выступите с обвинением, то, разумеется, я же не стану вас опровергать.
– А королева? – спросил герцог.
– Ах да! Королева!
– Надо бы узнать, как она поступит?
– Это я беру на себя.
– А знаете что, братец? Ей, пожалуй, не будет смысла опровергать нас; ведь этот молодой человек прогремит теперь как храбрец, и слава ему не будет стоить ни гроша, он купит ее в кредит, на веру. Правда, весьма возможно, что ему придется за это уплатить вместе с процентами и капитал.
– Ничего не поделаешь! – ответил Генрих. – Ничто не дается даром в этом мире.
И, с улыбкой махнув рукой герцогу Алансонскому, он осторожно высунул голову в коридор; убедившись, что никто их не подслушивал, Генрих быстро проскользнул на боковую лесенку, которая вела в покои Маргариты.
Королева Наваррская, так же, как и ее муж, была в волнении. Ее сильно тревожил ночной поход против нее и герцогини Невэрской, предпринятый королем, герцогом Анжуйским, герцогом Гизом и Генрихом Наваррским, которого она тоже узнала. Несомненно, что у них не было никаких улик против нее; привратник, которого отвязал от ворот Ла Моль, уверял, что не сказал ни слова. Но четыре высокопоставленные особы, которым два простых дворянина – Ла Моль и Коконнас – оказали сопротивление, – эти особы свернули со своего пути не случайно, а с определенной целью. Маргарита вернулась в Лувр на рассвете, проведя остаток ночи у герцогини Невэрской. Она тотчас легла в постель, но вздрагивала при малейшем шуме и не могла заснуть.