Гибель Киева Грузин Валерий

И тут возник дог и взял его за горло. Равнодушно…

Проснулся Александр с мощным ощущением своей силы. Его переполняла спокойная уверенность в безупречной безопасности. Он прикрыл веки, пытаясь вернуться в сон, но тот уже распался и, бешено вращаясь, унёсся по спирали к центру чёрной дыры…

Александр вознамерился позвонить знакомой прорицательнице, но что-то его остановило. В своё время он глубоко интересовался природой сновидений и начитался всякого. Однако сейчас память услужливо подсовывала лишь сентенцию святого Тихона Задонского: «Не должно верить снам и толковать их, ибо между снами часто бывают демонские мечтания».

Чёрный дог

Александр давно мечтал завести собаку. Выбирал породу, читал, расспрашивал знатоков, пока не пришёл к решению – дог. И так бы оно и тянулось, да нужда подстегнула.

Это несведущие люди верят в случайность. На самом деле, случай – это страница будущего, ибо давно подмечено: люди, книги, деньги, женщины и собаки имеют обыкновение подворачиваться под руку в нужную минуту. Другое дело, кому нужную?

Распространив слух о желании заполучить охранную собаку, Александр и не сомневался, что через неделю-другую у него появится надёжный защитник.

Так оно и произошло.

Хозяев немецкого дога обстоятельства вынудили удирать из Киева. Энергичная семейная пара – он известный фехтовальщик, она чемпионка по стрельбе – решила заняться бизнесом. Открыли магазин спортивного снаряжения, подписали договоры, взяли товар на консигнацию. Дело пошло, поскольку они знали потенциальных клиентов и их потребности. Нашли хорошее помещение, установили сигнализацию, которую включали на ночь, а днём охранную службу несла собака. Её натаскали, обучили, и она с удовольствием стояла на страже хозяйского имущества. Большие собаки любят работать.

Беда подкралась, как она это умеет и любит, совершенно внезапно. Об ограблении говорил весь город. И было о чём: воры, кроме обычной дерзости, на сей раз применили и мозги. Это ж надо было додуматься – установить в подвале танковые домкраты и выдавить потолок, то бишь пол в магазине. Сигнализация даже не пикнула, и грабители унесли краденое через подвал.

А тут, как это часто случается на крутых виражах судьбы, и время расчётов подошло. Те, кто отдаёт товар в реализацию, обычно лишены чувства сострадания, и потому, кроме выбора товар или деньги, иных вариантов не предложили.

По универсальному принципу расположения чёрных и белых полос, беда, коль она пришла, наслаивается, а удача утончается.

Унесённый злоумышленниками товар отличался высокой стоимостью (всякие там манлихеры, браунинги и прочие именитые винтовки да сабли), а личное имущество пострадавших – низкой (квартирка в «хрущёвке» да советская меблишка).

Продали жильё, отнесли в ломбард колечки, с протянутой рукой походили по друзьям, да кто ж одолжит денег при таких раскладах? Вот то-то и оно.

Ничего другого не оставалось, как бежать тёмной ночью за тридевять земель, туда, где кредиторы не найдут и голову не открутят, что в переводе на язык того времени означало – в Израиль.

Пожитки упаковали быстро. То, что можно продать, сбыли помедленнее. А с собакой образовались сложности. Немецкий дог – собака не для всех и каждого. Огромная, мощная. С хорошим аппетитом.

Добираясь до понимания сути жизни, в конечном итоге обнаруживаешь, что лучшее, что есть у человека, – это собака. Ибо сказано: только человек, у которого есть собака, чувствует себя человеком. Ведь собака так предана, что даже не верится в то, что человек заслуживает такой любви. Недаром, когда Сократ хотел кого-то убедить в своей искренности, говорил: «Клянусь собакой».

Скажите, любезный читатель, вы бы отдали собаку, с которой прожили шесть лучших лет, какому-то неизвестному, который посадит её на цепь стеречь картошку? Вы бы наверняка озаботились поисками человека заботливого, с добрым сердцем.

Так и возник Александр, человек с хорошими рекомендациями от надёжных людей.

Прибыл он с пакетом, набитым телячьими рёбрышками и хребтовыми косточками – любимым лакомством догини. Их представили друг другу. Александр выложил угощение, и она приняла его. Но без восторга. Разбросала косточки по коридору, долго их перебирала, пока не остановилась на той самой и, не спеша, принялась обгладывать хрящики.

Решили погулять вместе, чтобы было время привыкнуть друг к другу. По тому, как вышагивал хозяин, стройный и худой до тщедушности, складывалось впечатление, будто мощь собаки компенсирует его невзрачность.

– Барбара никого не боится, и количество собак для неё значения не имеет, – пояснил он, когда из-за мусорного бака выскочил рычащий пёс и тут же застыл. – Нет для неё соперников, – добавил хозяин. – Ходить с ней можно везде, в самых тёмных закоулках.

Прослышав речи о своих достоинствах, и без того горделиво вышагивающая собака напустила на себя ещё больше важности. Прямо, королева. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в безупречности её родословной. Породистость печатей не требует – она в осанке и на лице.

В походке же хозяина и его командах проскальзывало что-то придуманное, какая-то не по праву присвоенная уверенность. И вообще, напоминал он оголённый нерв, настолько легко возбуждался по любому поводу (в фехтовании это ценится: молниеносную реакцию способна породить только легковозбудимая нервная система). Вот так, дополняя друг друга, они в сумме представляли собой великолепное экозвено.

– А вы не собираетесь возвращаться, когда всё уляжется? – полюбопытствовал Александр.

– Да нет, – незамедлительно последовал фехтовальный выпад. – Не беспокойтесь. Собаку назад не потребую. И куда возвращаться? На пепелище? Здесь нечего ловить. Здесь никогда ничего не будет. Если чего добудешь, тут же заберут. Те или эти. Ну не строится демократия из такого материала! Хоть убей, не строится! Ноги моей здесь не будет, – в тональности его филиппики проскальзывали нотки истеричности, производимые каким-то корешком из его роскошного семитского корня. – Жить здесь нельзя. Тут таланты не ценят. Тут нужно воровать и быть наглым хохлом. А вот в Израиле?., там всё иначе. Справедливость и закон. Там заработать можно. Дядя мне рассказывал. Он знает. Он там давно. Нет! Не вернусь!

Они вышли на травянистый склон, полого сбегающий к стадиону «Спартак» и павловской психушке. Ласковое солнце, уютно выглядывающий из живописного ущелья купол Кирилловской церкви, весёлый трепет стройных берёзок, коротко подстриженный ровный ковёр травяного газона, по которому грациозным галопом носилась большая и красивая собака. Чего ещё требовать от жизни, коль она столь щедро одаривает тебя созерцанием мира, покоя и красоты? И как возможно представить, что уже отдан приказ и уже приготовлен милицейский ремень, который с заднего сиденья накинут на шею? Никак невозможно.

Место было безлюдное, покрытое низкорослым кустарником. Из ниоткуда возникла тёмная фигура и угрюмо затопала к ним по едва заметной тропке. Собака, ринувшаяся было по команде «Апорт!» за брошенной палкой вниз по склону, стремительно изменила направление своего бега и аллюром бросилась навстречу незнакомцу. Наблюдая за её сосредоточенным и решительным приближением, у Александра опустилось сердце. Ну всё, подумал он, сейчас будут жертвы. Однако резкая команда «Стоять!» буквально заморозила дога на лету. Очевидно, незнакомец принял команду на свой счёт и тоже замер.

– Стойте спокойно и дайте себя обнюхать, – в голосе хозяина проскользнули нотки превосходства. Вообще-то он больше пользовался фальцетом, а тут возник баритональный окрас, эдакое звуковое выражение ощущения собственной силы.

Собака его обнюхала, подняла морду и посмотрела в глаза. Показалось, неодобрительно. Хозяин скомандовал «Ко мне!», и Барбара неохотно подчинилась.

По возвращении в квартиру Александр ещё раз преподнёс угощение. Та милостиво приняла косточку. Именно милостиво. Соизволила угостить себя. По завершении трапезы собака перебралась на кухню, малогабаритную, советскую, запущенную. Даже не присматриваясь, было видно, что живут здесь бедно, без излишеств.

Догиня улеглась на полу, и на её длинное тело тут же взобрался кот. Собака даже ухом не повела. Очевидно, и пятилетний малыш, и сибирский кот любили помучить собаку. Она терпела без возражений, потому что считала себя главной. И хотя вид у неё оставался весьма серьёзный, на гостя она посматривала с большей благосклонностью.

Складывалось впечатление, что Барбара принимает участие в беседе. Степенно и с достоинством выслушивая, как человеки взволнованно обсуждают печальную тему: каким это образом облегчить страдания, которые неминуемо ей причинит смена хозяина.

Выкормившая из бутылочки с соской, ежедневно бинтовавшая тонкие и длинные лапы (в щенячем возрасте доги, как известно, предрасположены к рахиту), мама хозяина предлагала напоить Барбару валерьянкой, да ещё в придачу дать снотворное.

Чемпионка по стрельбе, внешне флегматичная жена хозяина считала, что нужно отвезти собаку в новое жильё, прихватив с собой подстилку, миску, игрушку, и незаметно уйти оттуда, что вызвало резкий укол со стороны хозяина:

– Только женщины способны на такое! Как это? Привезти и оставить? Это же издевательство! Да она двери выломает!

Догиня грустно уткнулась мордочкой в лапы и тяжело вздохнула. В конце концов, решили, что будет лучше, если Александр сам с ней погуляет, подольше, а там будет видно, как она к нему отнесётся.

Александр надел ошейник, взял поводок. Она подчинилась и пошла с ним без возражений. Для начала погуляли во дворе. Человек не спускал её с поводка, а собака и не рвалась. Она ничего не нюхала, ни на что не отвлекалась, как будто успокаивала Александра в том, что всё будет хорошо.

Они отправились на те же склоны, где Александр забрасывал палку, подавал команды, которые она выполняла с удовольствием и была послушна и смиренна.

Александр попытался представить, что там у неё на душе? Как она воспримет предательство хозяина? Будет ли так же преданно служить и ему? Очевидно, будет. Сразу видно, она не только красавица, но и умница. В конце концов, у собак лишь один крупный недостаток – они верят людям.

По возвращении собака попила и присоединилась к беседе, которой, казалось, не будет конца. И снова и опять: давать ей валерьянку или нет, ехать хозяину с ними или нет. И, видя, что они никогда не решатся на разрыв и поэтому оттягивают момент прощания, решился он: взял Барбару на поводок и увёл из родного дома. Навсегда.

Они спустились на лифте, подошли к машине. Александр открыл дверцу, и она без колебаний запрыгнула на заднее сидение его старенькой «Волги». Но не улеглась, а нависла над его ухом.

Барбара была большой собакой. Уже впоследствии, когда она поправилась, её часто называли телёнком. Но и в пору явной худобы она поражала воображение своими габаритами и серьёзностью взгляда. У неё была неулыбчивая мордочка, а взгляд тяжёлый.

Вот так, с нависающей над затылком собакой, которой ничего не стоило откусить ему полголовы, Александр и поехал. Немного нервно. Что-то ей говорил. Где-то пропустил поворот, вернулся. Но таки добрался. Открыл дверцу, и она выпрыгнула. Взял на поводок и вошёл в подъезд. Дом у него был сталинской, послевоенной постройки, без лифта. На третий этаж они взбирались молча.

Очевидное следует признавать, даже если оно тебе активно не нравится. Александр отчётливо понимал, что время от времени давал слабину, поддаваясь натиску бывшей жены. Несмотря на фатальную завершённость супружеского цикла отношений, он позволял ей снова и снова воцаряться в его обители. Он прекрасно знал, чем это кончится и даже когда. Так оно и происходило: по прошествии недели-двух всё возвращалось на исходные позиции. Правда, несомненны были и завоевания: продолжительность набегов с каждым разом сокращалась, а промежутки между ними удлинялись.

Но в тот день набег находился на самом пике, и его недавняя половина уже несколько дней воображала себя хозяйкой его дома и его судьбы. Расположилась она там настолько комфортно, что позволила себе подвергнуть сомнению намерение Александра завести собаку, высыпав на его голову ушат гремучей смеси из насмешек, угроз, призывов всяческих напастей и, конечно же, водопада горьких слёз:

– Ты надеешься, что собака тебя спасёт от одиночества? Ха-ха! Посмотрите на него, – она почему-то полагала, что в гневе особенно хороша, – вместо жены он обзаводится собакой. Он думает, что купит любовь за деньги! Его, видите ли, устраивает то, что животное не задаёт вопросов. Бедное, несчастное животное! Оно будет страдать вместе с тобой, травиться табачным дымом и давиться сухим кормом. У неё испортятся почки, потому что на выгул собаки у тебя не будет времени, как не было времени на семью. Бедная, бедная собака. Да она сдохнет от одиночества! Это будет твоя вторая трагическая ошибка! – пафосно восклицала бывшая супружница, имея в виду, что первой и главнейшей его ошибкой в жизни был разрыв с ней. Она много кой-чего ещё наговорила, но он не дослушал и пошёл на кухню пить горький чай.

Александр пригласил Барбару войти в её новое жилище. Она вошла и покорно опустила голову перед хозяйкой. Потом «бывшая» долго вспоминала этот её жест. Женщина погладила собаку, и та ткнулась ей в колени. Собака была настолько красива, что скандалить по поводу её появления было совсем невозможно.

Барбара обошла жилище, познакомилась со всеми углами и закоулками. Пора было отходить ко сну. Рядом со своей постелью Александр устроил на полу уютное логово из верблюжьих одеял.

Она долго не ложилась, стояла, нюхала. Нового хозяина, одеяла, свой угол. Потом принялась утаптывать одеяла, как её предки пару тысячелетий тому назад вытаптывали траву, перед тем как устроиться на ночлег.

Она топталась, а он думал о том, почему собака безропотно покинула свой дом с человеком, которого увидела впервые. Ведь доги – однолюбы и хозяев не меняют. Да, они могут согласиться жить у кого-то, принимать от него пищу, охранять его дом и имущество, но признать хозяином?.. Разве что девочки, и то не старше трёх лет, а ей было против этого вдвое. Как так получилось, что, увидев её впервые, увёл от хозяев. Суждено, значит…

Уже сдружившись, сросшись, постигнув её нрав, часто беседуя с ней и порой даже понимая её, Александр так и не смог проникнуть за завесу тайны их первой встречи.

Барбара была своенравной собакой, смелой, преданной, храброй и, когда дело шло на принцип, весьма неуступчивой. Никто и никогда, как не ухищряйся, какие угощения не предлагай, не мог отлучить, да что отлучить, даже на десять метров увести её от Александра. А тут взять и увезти шестилетнюю собаку от хозяина. Из дому. Силой, хитростью или уловками этого не сделать. Она бы не позволила и всё разгадала. Оставалось одно: собака сама так решила, собака всё поняла из длинных и мучительных разговоров о её дальнейшей судьбе, собака так перестрадала, что когда судьба приняла обличье Александра, для неё не оставалось иного выбора. Так было предначертано, и так произошло.

Женщины знают всё

Барбара вроде ничего особенного не сделала, разве что изменила окружающий мир. У неё был ровный сильный характер и неиссякаемое достоинство. Да, учуяв запах колбаски, она могла навострить уши и вся подобраться, но угодничать – ни-ни. Сидеть, не сваливаясь на бок, вытянувшись в струнку лежать, положив, как балерина, одну лапу на другую, стоять, слегка отставив в сторону правую заднюю лапу, смотреть в глаза не мигая, и вежливо разговаривать (не подумайте, что собаки этого не умеют) она умела, только источая достоинство.

Ну что ещё скажешь о собаке, которая от первого и до последнего дня своей жизни ни разу не позволила себе разбудить хозяина. Ни по какому поводу. А он, себялюбец, с великим трудом просыпался после девяти. Она героически терпела те лишние три часа, которые любой другой собаке выдерживать не по силам, и когда, наконец, наступал миг великого освобождения, она галопом неслась по лестнице.

Попробуйте представить себя, любезный читатель, в крайней нужде топчущимся у туалета три часа лишь по той причине, что скрип двери может разбудить любимого вами человека. Да никогда вы этого не сможете! Породы не хватит.

Понимая, что его сибаритская сонливость приносит собаке мучения, Александр выставлял будильник на ненавистные восемь утра и, в конце концов, сумел приспособиться к ранним прогулкам. С одной стороны, столь варварская ломка многолетней привычки вызывала сопротивление организма, но с другой, как ни крути, а лишние тридцать минут бодрствующего состояния каждый день – это плюс семь с половиной дней замечательной жизни в год. Мы и так отдаём Морфею непомерно много – целую треть жизни.

В то первое утро всё было внове – и для него, и для собаки, и для зверья, ранее считавшего эту территории своей. Пришлось им помечать границы своих владений по-новому.

Делали они это безропотно, уступая силе пришельца без борьбы. Как киевляне конецким.

Оставлять собаку в первый день дома одну Александр не решился и повёз её с собой на работу. Собственно, работы в координатах изнурительного ига дисциплины у него не было, а было рабочее место в редакции популярной газеты. Появлялся когда хотел, и уходил когда пожелает. Всё-таки удостоверение, телефон, структура. Да и люди успокаивались, когда воспринимали его частью чего-то им знакомого и понятного. За эту «крышу» он расплачивался сочинением колонок с анализом городских сплетен, выходившим по средам и субботам. Шеф кряхтел, ворчал, крутил носом, но был вынужден принять его условия, поскольку именно в эти дни читатель жадно раскупал выпуски газеты.

Редакция располагалась на оживлённой подольской улице, и с парковкой тут всегда возникали сложности. Открыв заднюю дверцу старенькой «Волги», он надел на собаку строгий ошейник, пристегнул его карабином к поводку, сплетённому косичкой из толстой сыромятной кожи, и лишь затем пригласил её выйти. Она грациозно выпрыгнула на тротуар. Прохожие подняли головы, кто-то сделал шаг назад, кто-то притормозил. Зрелище, действительно, впечатляло: громадный чёрный пёс без намордника смотрит на тебя подозрительным взглядом.

По реакции окружения Александр отметил изменения в своём статусе: отныне он был не просто компонентом толпы – он был человеком с большой, красивой и грозной собакой.

Навстречу двигалось двое чёрных парней. Барбара с рычанием рванулась к ним, и Александру потребовалось серьёзное усилие, чтобы удержать собаку. Кто знает, не впейся ошейник своими острыми шипами в горло пса, чем бы всё это закончилось? Чернокожие ребята влипли в стену, их лица заметно побелели. Александр принёс свои извинения, но негры их уже не слышали – они улепётывали от собаки-расиста.

Со временем Александр утвердился во мнении, что в его собаке среди множества унаследованных и приобретённых навыков живёт инстинкт полицейского. По её разумению, всё вокруг должно было пребывать в определённом порядке: детям полагалось ходить по земле, а не лазить по деревьям и горкам и уж тем более, не прыгать в канавы; людям – ходить, а не бегать и, конечно же, пить воду, а не водку; ну а наркоманам вообще не следовало появляться на улице.

Обо всём этом он узнал со временем, а пока, поднимаясь по широкой лестнице, примечал, как его коллеги прижимались к стенам, ускоряли шаг и захлопывали двери, другие же, напротив, их приоткрывали, но не спешили выходить в коридор. Почему-то женщины боялись меньше мужчин и, не скрывая своего восхищения красотой собаки, норовили её погладить.

Александр зашёл в свой кабинет, который делил с двумя коллегами. Барбара познакомилась с ними, обнюхала углы и закоулки и с большими трудами забилась под стол, едва не перевернув его, в виду недостатка пространства, долго там устраивалась и, наконец, с ворчанием умостилась, навалившись хозяину на ноги. Но стоило отвориться двери, как она чёрной молнией вылетела из своего укрытия. Сунувшийся было в кабинет Анатолий, будучи от природы человеком грузным и посему медлительным, против всех ожиданий молниеносно выскочил в коридор, захлопнув двери с невероятной скоростью. Всё случилось столь быстро, что никто не успел толком зафиксировать в памяти, что же произошло на самом деле.

Немного погодя, восстанавливая ход событий и сравнивая реакцию человека и собаки, кто-то утверждал, что Барбара, как разъярённый конь, встала на дыбы; кто-то настаивал на том, что она цапнула медную ручку; кто-то подметил, что от прыжка собаки дверные засовы заскрипели, а сами двери затрещали, но все сошлись на том, что догиня взяла кабинет под охрану, и что отныне на его дверях не стоит вешать табличку «Без стука не входить!», а на столах можно спокойно оставлять пачки денег. Общее мнение было таково: Барбара ничем не уступит собаке Баскервилей, и посему с такой собакой можно заходить в два часа ночи в любую подольскую подворотню.

Знаток киевской старины Анатолий никак не мог прийти в себя даже с помощью корвалола и требовал от Александра компенсации в виде дагестанского коньяка.

Александр поглаживал собаку и думал: с тех пор как они познакомились, не минуло и суток, а она уже взяла под защиту и его самого и его имущество. В чём причина её рвения? Что сработало? Развитый за тысячелетнюю историю существования этой породы инстинкт охранника или стремление показать новому хозяину свои достоинства? Что же ты, собака, делаешь? Зарабатываешь косточку или боишься, чтобы тебя не бросили?

Я ничего я не зарабатываю. Моя работа – охранять вожака, его дом и то, что в доме. Я буду это делать всегда и везде, даже с перерезанным горлом. Эта работа для меня важнее еды. Я пусть он это знает.

Кабинет у них был не начальственный, но всё же особый. Ещё бы, обитавшая в нём троица обозревателей редакционным людом почиталась за «мозговой трест». Отношения внутри этой троицы не то чтобы были натянутыми или там неискренними, отнюдь нет, они просто не были ни близкими, ни доверительными. Соперничество? Зависть? Ревность? Да, всё это присутствовало, но не в смертельных дозах. Ну не сложилось братства, и всё тут.

Политический обозреватель Владимир был хорош собой: высок, худощав, франтоват. Его узкое удлинённое лицо слегка портили излишне крупноватые и чуть больше нужного выгнутые передние зубы, отчего в его облике иногда возникало нечто лошадиное. Зная об этом, он редко улыбался. И вообще был строг. Носил исключительно белые рубашки и однотонные галстуки. За волосами следил особенно тщательно, не позволял себе, как остальная журналистская братия, зарастать, аккуратно и без глупостей выкладывал причёску на бок, а старомодный пробор его парикмахер прочерчивал острой бритвой.

Он от природы был слегка заносчив, ну а после посещения министра обороны, собиравшегося баллотироваться в парламент и посему нуждающегося в интеллекте гражданского лица, способного выстроить его избирательную кампанию, и вовсе задрал нос. Ни выпить вместе, ни занять денег, ни посплетничать. Не удивительно, что царившие в редакции простецкие нравы на него как бы не распространялись. Его открыто недолюбливали, но где-то уважали.

Другой сосед по кабинету – законник и моралист Валентин, кроме редкостного отчества Виссарионович обладал двойной фамилией.

Киев это вам не Санкт-Петербург. Тут человек с фамилией Мещерский-Барский вызывает подозрение. У такого человека даже кума, наверное, нет, и сала он уж точно не ест. Хотя сало Валентин Виссарионович как раз обожал. Он вообще любил поесть и в обед умудрялся оббежать Житний рынок и притащить оттуда какой-нибудь кендюх.

Это был низкорослый тучный человек с обширной лысиной и венчиком абсолютно чёрных волос, с крупными ясными чертами лица и умными карими глазами. Он был умён и не только потому, что мог написать в анкете «кандидат философских наук», а ещё и потому, что умел слушать больше, чем говорить, что в журналистской среде большая редкость. Но, как всякий, рождённый под знаком скорпиона смертный, увлекался самоедством, вечно сомневался сам, сеял сомнение в других, мастерски убивая решимость тех, кто целеустремлённо шагал к своей цели, поэтому с ним любили выпить, стрельнуть у него двадцатку, почесать языки о том о сём, но только не о деле.

Добившийся же права на свободный полёт Александр, о чём мечтал каждый газетчик, воспринимался как ходячий миф, ну а появление Барбары, похоже, выводило его статус на запредельную высоту.

Вот такие разные и непохожие собрались они в одной комнате, в которой ещё многое произойдёт, а может, и судьба Киева будет решаться. Но пока до этого не дошло в двери осторожненько постучали.

Расположившаяся на полу между столами Барбара навострила уши, так что Александр поспешил к ней. В дверях возник всё тот же Анатолий.

– Так как насчёт компенсации? – не столько вопрошал, сколько требовал киевовед. – Твой монстр, кажется, отколол мне кусок сердца. Только коньяком можно приклеить.

– Ты же знаешь, собака не любит пьющих. Даже коньяк. Даже дагестанский, – парировал Александр.

– Ладно, пошли покурим. Может, сойдёмся на закарпатском, – предложил Анатолий, едва заметно подморгнув левым глазом.

Александр уловил, что подмаргивание не осталось незамеченным. С равнодушным видом он сунул в карман пачку сигарет и направился было к двери, когда его остановил размеренный голос Владимира.

– А волкодав? Ко мне должен зайти депутат, и не хотелось бы встречать его неподобающим образом, – Владимир всегда старался говорить чётко и бесстрастно, понижая тембр до баритональных ноток, хотя по жизни природа определила ему исполнять партию тенора.

– Ладно, встречай подобающим образом, – не стал уговаривать его Александр.

Они вышли во двор, и Барбара удивила его ещё раз: она чётко заняла позицию между ним и Анатолием, как бы создавая своим телом защитный барьер.

– Давай твои панские, – вытаскивая из протянутой Александром пачки Rothmans International сигарету с золотым ободком, Анатолий обвёл цепким взглядом редакционные окна, выходящие во двор. – Тут такое дело, тобой интересовались.

– Надеюсь женщина? Хорошенькая?

– Да нет. Двое мужиков. Из ГБ. Я их за версту чую. Спиной. – Анатолий прикурил от зажигалки, оберегая пламя своими руками так плотно, что едва не обжёг ладони.

– Я же говорил, – несколько раздражённо напомнил ему Александр, защёлкивая крышку своего «зиппо», – эта зажигалка с ветрозащитой. Ну и что они хотели?

– Вот этого не знаю. Но думаю, пришли по твою душу, – Анатолий закашлялся. – Красивая сигарета. Душистая. Но моя «Прима» лучше. Да и дешевле. Они у главного час проторчали, а кадровик твоё дело притаскивал. Когда я сунулся к шефу, оно на столе открытым лежало. Так они его сразу газетой накрыли. И замолчали враз. Нехорошо замолчали.

Анатолию можно было верить. Эти дела он знал. В советские времена его и обыскивали, и в КГБ таскали, и сажали, и с работы попёрли, да так, что нигде, кроме котельни, устроиться не мог. С тех пор ни о какой политике и слышать не хотел – только история. Раскапывал о Киеве невероятные вещи. Как и Александр, любил времена просвещённых монархов, которые прислушивались к поэтам, и не любил современных мужланов в «мерседесах», карьеристов, казнокрадов и взяточников, равнодушных и глупых горожан, которым на уши «вешали лапшу» и они её покорно оттуда снимали и обречённо пережёвывали.

Александр смотрел в его уставшие глаза, на его мятый твидовый пиджак, заколошмаченный турецкий свитер и думал: «Вот с кем можно в разведку идти». И, будто прочитав его мысли, Анатолий неожиданно завернул:

– А Владимир твой – блядь. Да и в блядской комнате вы сидите. Впрочем, как и все мы. – Он растоптал окурок и вдруг с каким-то озарившим его вдохновением начал рассказывать о том, что знал и любил. – Я тут раскопал. На нашем здании, оказывается, красный фонарь висел. В середине девятнадцатого века тут весь квартал – одни красные фонари. Некрещёные еврейки открывали один за одним заведения, дающие такие проценты, о которых не могли мечтать торговцы ценными бумагами и водкой. Канава стала единственным местом скопления публичных домов, так что жить там сделалось почти неприличным. Когда Муравьёв в Киев приехал, он первым делом выселил падших дев с Андреевского спуска на Подол – за Канаву, которая тогда разделяла нынешние Верхний и Нижний Вал, а затем уговорил генерал-губернатора закрывать их хотя бы на выходные. Так недовольные киевляне окна камнями побили. А потом их вообще выперли за город, на Ямскую. «Яму» Куприна, небось, читал?

– Да читал. Только что изменилось? Теперь они снова в центр попёрли. Массажные, сауны да клубы всякие. Но не в том беда. Беда от орды, которая отовсюду хлынула. Особенно донецкой. Она-то Киев и угробит, если уже не угробила.

– Не скажите, батенька, – хитро глянул на него Анатолий, доставая пачку «Примы». – Киев такой город, что орду пережуёт и косточки выплюнет. Так уже не раз бывало.

– А мы что: молчать будем да сопли жевать?

– Отчего же молчать? Писать будем, – вздохнул Анатолий, засовывая вынутую было сигарету опять в пачку. – Давай пойдём, а то напридумывают тут разного. А собака у тебя красивая и умная, – и он погладил Барбару. Та высоко подняла голову и пристально посмотрела ему в глаза.

На проявление эмоций Барбара не разменивалась. Исключением был лишь автомобиль: то ли она считала его своей будкой, то ли возлагала надежды на то, что эта громыхающая колымага рано или поздно отвезёт её в прежний дом, что точно не известно, однако запрыгивала на заднее сиденье с явным удовольствием, а покидала с большой неохотой.

Когда подошла Регина, Александр предпочёл не рисковать: кто знает, как она отнесётся к незнакомому человеку в её будке, и вывел собаку наружу, дабы представить их друг другу. Барбаре не нужно было объяснять, какое место занимает эта женщина в стае.

Регина была редкостной женщиной: она не умела варить борщи или, выделив подходящую мишень, на первом же свидании строить планы на будущее, но зато умела вспыхивать от ничего не значащей для zhlobich детали на мужском лице, например от хищного выреза ноздрей. С ним так и произошло.

Забрёл он как-то в её лабораторию, где она печатала интересующие его снимки, и там, в приглушённом свете красного фонаря, сумела рассмотреть его руки. «Боже праведный! Да у тебя кисти скрипача!» На него тогда нахлынуло…

Вот так же при красном свете в закрытой на крючок ванной комнате, где на ванну ставился толстый фанерный лист, а уже на него водружался пузатый фотоувеличитель «Фотокор», он, четырнадцатилетний подросточек, ощутил за ухом прерывистое дыхание его совсем взрослой тёти и впервые в жизни услышал, как бьётся собственное сердце… и там же впервые увидел, насколько широкими могут быть женские бёдра.

Жаль, что нет такой статистики: сколько мальчиков лишилось невинности в домашних фотолабораториях, ведь в советские времена уединяться на ограниченной жилплощади было куда сложнее времён нынешних. Да и красный свет содействовал…

С Региной никогда не знаешь, что будешь делать в ближайшие пять минут, но зато твёрдо ведаешь, что обратиться к ней можешь с любой просьбой, и она не станет перечислять причины, по которым её трудно выполнить, а начнёт думать над тем, как её выполнить побыстрее. Такая просьба у Александра была. Как ни крути, а в одиночку конецкого не взять.

Его колымага громыхала по булыжнику Александровского спуска, где в начале века минувшего бегал первый в России трамвай. Справа нависала Владимирская горка, на четверть срытая для постройки музея вождя мирового пролетариата. У него до сих пор хранятся чёрно-белые фото, за которые он тогда легко мог загреметь в колымские лагеря на четверть века. Сделал он их случайно, из окна номера гостиницы «Днепр», в котором заночевал у заезжей певички после взятого у неё интервью.

Помнится, проснулся на рассвете, дабы попить водички, взглянул на площадь и глазам не поверил: в уже возведённое здание музея, но через ещё открытый купол, кран суёт исполинскую фигуру Ильича, схваченную за шею стальным тросом. Что-то не заладилось, и статуя эдак с полчаса висела в воздухе, как висят повешенные. Александр дощёлкал плёнку, а уж потом приметил жиденькую цепь из однообразных гражданских лиц. Приметил вовремя и сообразил, что плёнку лучше забыть в номере у певички…

Срыли святую землю, и ничего… никакой расплаты… хотя, кто там знает, что творится с их душами в мире, где всем воздастся по делам их?

Выкарабкавшись на Крещатик и сбросив газ, он повернулся к Регине:

– У тебя часик найдётся? – Александр заглянул в её зелёные глаза и потрепал огненнорыжую чёлку, что на их языке означало серьёзность просьбы. – Давай погуляем. Потом отвезу куда надо. Лады?

Ближайшее укромное место – Пейзажная аллея: и машину есть где оставить, и собаке простор, и внимания не привлекаешь. Вот так, прогуливаясь к Историческому музею и обратно, он изложил Регине проблему. А проблема заключалась в том, что он никак не мог развязать главный узел своей задумки – процедуру передачи денег. Да что он? Все разведки мира ломали на этом зубы.

Камеры хранения на вокзалах и автобусных станциях, заложенные в парке контейнеры, канализационные люки и прочие хорошо разрекламированные в кино места само собой отпадали. При его-то деньгах клиент мог позволить себе обложить ментами или бандюками любой пункт тройным кольцом. Тут требовалось нечто оригинальное и внезапное, как удар молнии. На такую изощрённость способен лишь женский ум, и другого варианта, кроме Регины, у него не было. К тому же, они давно не были любовниками, да она на него по-серьёзному никогда и не претендовала. Так, вспыхнуло и угасло. Но что-то осталось, или точнее возникло. Вера друг в друга, что ли?

Сколько раз среди ночи мчался он на выручку по первому её звонку, вытаскивая её то из лап разгулявшейся компании крутых, то из милицейских застенков, то из наркопритонов. Не перечесть. И каждый раз, успокаивая её, трясущуюся и разрёванную, слышал: «Ничего, ничего, я тебе ещё отдам…» Ну что ж, вот и пришло такое время. И она это понимала.

Со стороны они выглядели не влюблённой, а идеальной семейной парой, выгуливающей собаку. Спущенная с поводка Барбара в удовольствии обследовать кустики и деревья отказать себе не могла. Но интересно, что далеко от них не убегала.

Что-то вожак в напряге, голос захрип и смотрит невесело. А эти чёрные твари вокруг так и вьются. Я хорошо, что человеки их не видят. Но я им спуску не дам: не подпущу. Да и вкусно пахнущую самку тоже охранять придётся. В стае у неё важное место. Так что пусть она меня гладит. Стерплю.

Регина, до этого спрашивающая о том о сём, внезапно умолкла и хранила молчание весь путь от фундаментов Десятинной церкви до выхода на Львовскую площадь. И, резко остановившись, сказала:

– Ладно, давай свой Rothmans. – Тут самое время заметить, что курила Регина косячки, набитые исключительно табаком марки Original Choice Premium rolling tobacco, и только Высшая сила да она сама знают, что ещё туда примешивалось, поскольку никому не доверяла скручивать сигаретку с помощью нехитрого приспособления 79 мм Atomatic rolling box. Сама процедура сотворения косячка требовала времени и определённой степени комфорта – на бегу да на лету такое не сотворишь, поэтому ни на улице, ни в машине курнуть не получалось.

Регина справедливо считала, что курение – акт слишком серьёзный, чтобы превращать его в механическую привычку. А с длинным мундштуком она смотрелась сногсшибательно, ну прямо Анна Ахматова, не та растолстевшая, послевоенная, а времён брака с Гумилёвым. Рот такой женщины никак не мог напоминать пепельницу, а исходивший от косячка аромат и вовсе создавал вокруг неё ауру блаженства.

Александр как-то вкусил её продукт и согласился, что это действительно perfume of smoking, и даже его Rothmans с золотым ободком показался ему пресной, пересохшей и безвкусной травой. Вот потому и поразила его готовность Регины нарушить границу своих привычек.

Раскурив сигарету, она тихо произнесла:

– Знаю. Это должен быть мост.

Последний гвоздь

Выданная Региной идея завораживала своей простотой. Оставалось отработать на местности детали, просчитать хронометраж операции, поразмышлять над маскировкой, маршрутом выхода и фазой отстоя, а также отработать схему отхода в случае полного провала или частичной неудачи. И всё – клиенту можно звонить.

Ровным, спокойным, едва приглушённым голосом, положив на мембрану телефонной трубки лист папиросной бумаги. Это придаст звучанию фраз подходящую для такого случая механичность.

Интервалы между словами следует чуть удлинять, а окончания слов произносить чётко. Пожалуй, пару раз стоит акнуть – а вдруг такой фортель собьёт с толку орфоэпическую экспертизу? Но во всех случаях следует убрать фрикативное «р» – гербовую печать киевского произношения.

Не повредят делу и несколько грамматических ошибок, лучше в согласовании времён, или нет – в окончаниях мужского и женского рода, ведь такой изъян – верный путь к закавказскому следу. Хотя наверняка поймут, что их пытаются дурачить.

Слова подбирать простые. Предложения короткие. Никаких прилагательных, минимум наречий и местоимений – этих опознавательных знаков речевой характеристики.

Арго? Пожалуй. Позволительно употребить одно словечко из воровского жаргона. Заковыристое, редкостное даже для «фени». Что ж, чем больше поставить помех, тем больше шансов остаться неузнанным. Ну а главное – ноль эмоций и побольше металла в голосе. Клиент просто обязан поверить, что с ним не шутят.

Время звонка? Тут думать нечего – полночь. А что если фоном запустить «В двенадцать часов по ночам из гроба встаёт полководец»?.. Не-а, дешёвый трюк, к тому же характеризующий личность. Зеки и лица кавказской национальности отдыхают. Лучше обойтись без аффекта. Тогда что? Метроном? Что-то цокающее, напоминающее включённый счётчик. Стоит подумать. Такое действует. И последняя фраза получается хорошо оформленной: «Всё! Время пошло». Тик-так, тик-так, тик-так…

Бессмертный Остап Бендер знал толк в процедуре отнимания денег. «Союз меча и орала» – достойный пример. Но он на мизансцене присутствовал лично и играть роль ему приходилось без репетиций. У Александра перед ним явное преимущество. Анонимность, невидимость, отсутствие лица надвинувшейся угрозы. Его лицо будет создавать воображение клиента. Что ж, тем оно будет страшнее. И воображению надо бы помочь, ибо неведомое ужаснее зримого, а ожидание беды куда страшнее самой беды.

Надо бы создать впечатление, что клиента преследует какая-то мощная организация, а не шантажист-одиночка. Посему обороты типа «нам известно», «мы располагаем», «в наших архивах хранятся сведения», «у нас длинные руки везде» и тому подобное должно подвести к закономерному итоговому приговору: «Мы постановили взыскать с тебя сумму в сто тысяч евро. Дополнительно десять тысяч за каждый день просрочки, а за разглашение – пятикратный номинал. Ты понял, штымп? Четверть миллиона плюс! Или пулю в затылок. Тебе и твоим уродцам!»

Передачу назначить на десять тридцать следующего утра. Пробок в это время поменьше, да и денег раздобыть успеет. Правда, посоветоваться тоже. Силы подтянуть. Нет, пожалуй, на десять. Тогда ресурс времени у него будет меньший.

Дату операции оттягивать не стоит, поскольку с каждым днём в клиенте будет ослабевать чувство страха за свою репутацию, а его страх – главная сила Александра. Правда, в обойме не доставало одного патрона. Того самого – для контрольного выстрела. И доставить этот патрон обещал политический обозреватель Владимир, который был хорош собой, носил исключительно белые рубашки, однотонные галстуки и был слегка заносчив.

Александр знал, что весной конецкие наняли его для разработки стратегического плана по проведению избирательной кампании в Киеве. Обещанные деньги да и масштаб заказа Владимиру понравились, и он стал ещё заносчивее. Два месяца день и ночь корпел над заказом с такой самоотдачей, что прочерчённый острой бритвой парикмахера старомодный пробор перестал просматриваться, а главный редактор начал подумывать о поиске нового кандидата на его позицию.

В тот день, когда работа была завершена и представлена на рассмотрение и, естественно, к оплате, его даже не пустили в кабинет заказчика. После двухчасового ожидания в приёмной к нему вышла «шестёрка» конецкого воротилы и сообщила, что, дескать, его работа их больше не интересует, поскольку московские её уже сделали.

На резонный вопрос: куда же девать созданный с такими муками труд? было получено исчерпывающее разъяснение: куда хочешь, туда и девай. Когда же он заметил, что приближаются выборы и такое «кидалово» может выплыть и навредить заказчику, он получил ещё более исчерпывающее разъяснение: да, выборы время шебутное. Многое в это время случается. Даже люди, бывает, исчезают. Когда же теряющий уверенность, как подбитый немецкими зенитками ястребок высоту, Владимир задал несоответствующий месту и набору действующих лиц вопрос: так что, считать это угрозой, он получил ещё более исчерпывающее разъяснение: как хочешь, так и считай.

Рана у Владимира ещё кровоточила, поэтому расчёт у Александра был верный: он обратился к нему за помощью и рассчитывал её получить.

Дело в том, что Владимир какое-то время проработал в конецкой городской газете (может, и заказ оттого получил?) и у него там остались связи. Дескать, при подготовке разоблачительного материала Александру понадобились нелицеприятные подробности из биографий… и он назвал тройку фигурантов, среди которых, естественно, припрятал своего клиента. Расчёт обещал немедленный и на выбор – борзыми щенками, полдюжиной коньяку или ответной услугой. В таких делах среди газетчиков деньги не ходят.

Презрев заносчивость, Владимир выбрал последнее, обозначив фамилию обидчика, которого Александр в своём материале должен был разделать под орех. Так что мотивация у него присутствовала во всей красе. Да вот беда, данные из Конецка запаздывали, а счёт шёл на дни.

Жизнь приучила Александра к тому, что засыпаешь с одним раскладом дел, а просыпаешься с другим. Вечером ложись, на заре иди, говорят уйгуры, ибо время уносит всё, и законсервировать его пока никому не удавалось.

Вот уже второй вечер в жизни Александра раскладывался совсем по другим полкам, чем прежде. Выгул собаки перед сном отодвинул на потом привычные вечерние дела. Стоило ему взять поводок и ошейник, и Барбара мигом оказалась у двери. И если дома она вела себя респектабельно, старалась не шуметь, деликатно открывала двери, то при выходе из квартиры вся подбиралась, вела себя нервно, возбуждённо, облаивала соседей и готова была броситься на любого незнакомца.

А что тут понимать… покидаем своё логово… и всех нужно отогнать подальше… и ко всему подготовиться…

Осень в тот год выдалась не в меру тёплой, и потому вечер ничем не отличался от его летних собратьев. Та же расслабленность в теле и сгустевший от дневных испарений воздух. Всё-таки в замечательном месте выпало ему жить! Центр города, а тишина сельская. Разве что выскользнувший из раскрытого окна обрывок негромкого разговора летит и, не спеша, кружится, как сухой лист.

Обойдя свой, стоявший на холме дом, человек и собака вошли на территорию детского садика, огороженного проржавевшей сеткой «рабица». Там, в глубине сада располагался сбитый из грубых сосновых досок и покрашенный синей совковой краской внушительный павильончик, куда, на случай дождя по замыслу его устроителей, очевидно, должна прятаться детвора. По вечерам там уединялись влюблённые или любители выпивки. Спущенная с ошейника Барбара с увлечением обнюхивала деревья и кустарники, сканируя записанную на них её сородичами информацию.

Вечер был соткан из мира и покоя и окрашен то бледнеющими, то чернеющими красками уходящего дня. Однако Александр не расслаблялся. В последнее время его отличала ранее не свойственная ему аллертность, а тут в любой миг мог возникнуть какой-нибудь нежданный странник, и тогда, кто знает, послушалась бы его запрещающей команды собака? Не так хорошо он пока её знал. А потом отвечай в суде.

Им всё чаще овладевало состояние беспричинной тревоги. Да, мир менялся. И не в лучшую сторону. Менялся и его Город. И не только внешне. В его ранее беспечные гостеприимные улицы клубком змей заползала агрессия, беспрепятственно свивая свои гнёзда. А на его площадях бесновались толпы юнцов, привозившие за пазухами из своих городов и городишек провинциальных крыс жестокости, зависти и тупости, которые мелкой, торопливой и кривой походкой косяками разбегались по аллеям и скверам, устраивая свои кубла под каждым каштаном. Город на глазах менял светлую ауру, и его многочисленные храмы, ранее справлявшиеся с сонмищами местных бесов, изнемогали в битве с нашествием новой орды.

Опасность таки пришла. Из ночи. В виде питбуля, который атаковал Барбару без единого звука. И только когда собаки сплелись в клубок, послышалось боевое рычание. Катаясь по траве, они превратились в одно целое, и Александр не знал, как помочь своему другу. Наконец, улучив мгновение, когда Барбара сбросила с себя напавшего хищника, который тотчас принял боевую стойку, он носком туфли ударил питбуля в нос. Туфля была (слава уходящей моде!) остроносая, лаковая, твёрдая, а удар получился точным. Хвалёная нечувствительность к боли этой бойцовской породы оказалась мифом – пёс взвыл. И тут возник хозяин. Он матерился, угрожал, но собаку увёл.

Александр поспешил домой. Осмотрев тяжело дышащую взволнованную догиню, он обнаружил три укуса и тщательно обработал их перекисью водорода и зелёнкой, а затем наложил густой слой мази «Спасатель». Барбара жалась к нему, смотрела в глаза, жаловалась.

Мне не больно… Мне стыдно… Я просмотрела это чудовище… Не учуяла… Это не я отвела угрозу… Это человек. Вожак… Настоящий вожак… Но над ним кружатся эти чёрные… так что оставлять его одного нельзя…

Налив в стакан виски, сначала на полпальца, а потом и остатки из бутылки с тем, чтобы kill the bottle, Александр отправился покурить на кухню. За ним пришла собака и уткнула свою морду промеж его колен. Он погладил её и, сделав первый глоток, тяжело задумался, и чем больше думал, тем меньше мог припомнить питбуля, который обитал в их окрестностях. Кто-то его привёл. С какой целью? Похоже, этот кто-то стремился выбить из его обоймы защитницу? Чем-то она им мешает. Что остаётся? Правильно, отравить. Теперь на вечерних вы-гулах нельзя спускать её с поводка: в темноте не уследить, что подберёт. Тем более, что дворники разбрасывают отравленное мясо для крыс у входов в подвалы.

Но главное остаётся нераскрытым: кто они и что им нужно? Почему берут в кольцо?

Он встал и отправился в кабинет в поисках новой порции виски. Собака не отставала ни на шаг. Александр потрепал её по холке:

– Успокойся, Барбара. Эта тварь сюда не сунется.

Барбара подняла голову и посмотрела ему в глаза. Не мигая.

Чивас ригал закончился, и он принялся шарить по заначкам. В конце концов повезло: в сувенирном кожаном футлярчике из толстой кожи с тиснёным узором на мексиканские темы, где хранились три обтянутые той же натуральной кожей плоские бутылочки с надписью Cognac, Tequila, Whisky, он обнаружил желаемое. Виски, правда, оказался Johnny Walker. Red Label, но всё же…

Футлярчик хранился в башенке письменного стола. Рядом лежал конверт. Он наполнил стакан огненной водой и раскрыл конверт. Оттуда выпала дискета. Александр не стал вставлять её в гнездо дисковода, хотя ПК находился рядом. Он сделает это на полчаса позже и зело об этом пожалеет, поскольку перед ним разверзнется пропасть, на самом краешке которой он так неосмотрительно балансировал. А пока усядется за свой письменный столик.

Узенький, розового дерева с резной полочкой над столешницей, ограждённой бордюрчиком с изящным резным узором в виде летящих галок, и с угловой башенкой, напоминающей миниатюрный секретер: два ящичка с бронзовыми квадратиками ручек на панелях и дверца с окошком матового стекла. Стекло было хитрое: вроде через него лежащее в секретере не просматривалось, а вот вставленная за ним открытка читалась изумительно чётко. Даже едва обозначенная Боровиковским блуждающая на лице Лопухиной улыбка, не говоря уже о её полувопросительном, исполненном достоинства и осознанием своей красоты взгляде. Этот портрет, написанный российским живописцем в конце XVIII века, пожалуй, не уступит Джоконде.

Сработанный в начале прошлого века на Киевской мебельной фабрике «Кимайер», стол не поражал своим великолепием. Возможно, новым Хамам (выражение Мережковского) с их запросами внезапно разбогатевших мещан, а посему предпочитающих ампир и рококо, он, вероятно, не показался бы, но Александр его любил. За лаконичную простоту и безупречные пропорции, и, когда он, благосклонно обласканный полуулыбкой госпожи М. И. Лопухиной, усаживался за ним, душу посещали отнюдь не те плоские и пластиковые чувства, что возникали за новёхоньким евростолом итальянского производства, за особые заслуги выделенного ему в редакции.

А первоначально стол-то был не его. В огромной пятикомнатной квартире митрополичьего дома на улице Стрелецкой обитало четыре семьи. И в одной из комнат, надо же такое, – прямые потомки хозяев всей этой квартиры, мама и сын Орловские, с редкими как на то и даже на это время именами – Хиония и Ростислав. Люди они были скрытные и недоверчивые и судить за это их не пристало, поскольку, возможно, именно эти качества и спасли им жизнь.

Ростиславу было за тридцать. Был он от природы горбат, ходил с палочкой, волоча ногу в тяжеленном ортопедическом ботинке. Но голову держал прямо, чуть задирая в сторону массивный подбородок, в глаза смотрел не мигая. На его лице выделялся крупный крючковатый нос с горбинкой. Он напоминал большую хищную птицу, когда, нахохлившись, стоял на верхней из трёх ступенек, что вели к двери их подъезда, одной рукой опираясь на свою палочку, а другой на ажурное чугунное ограждение, опоясывающее довольно просторное углубление – ну прямо ров перед крепостью – сделанное для того, чтобы попадал свет в окна полуподвала.

Свой пост он занимал дважды в день на два часа. При любой погоде. И давалось это ему ой как тяжело. Жили они на верхнем четвёртом этаже, пролёты между которыми были не как в домах, построенных сегодня, ибо высота потолков в комнатах превышала четыре метра.

Впрочем, лифт в доме был предусмотрен, и на первом этаже стояла даже кабина, удивительно просторная и, несмотря на осевшую в ней полувековую пыль, светлая, очевидно, по той причине, что выше пояса пассажира была застеклена, судя по осколкам, великолепным венским стеклом с витражами. Старожилы утверждали, что с 1918 года, когда в неё попал шальной снаряд, в ней никто не ездил.

Взбираясь на верхотуру, что давалось ему с превеликим трудом, Ростислав на отсутствие лифта не жаловался. Он вообще никогда и ни на что не жаловался.

Много позже Александр постиг простенькую истину: скулёж и порода – вещи несовместные. Уже будучи газетчиком с именем, ему как-то подфартило съездить во Францию, где его пригласили на обед к сиятельной графине. Было ей за девяносто. Она плохо слышала и видела, говорила, преодолевая частые спазмы горла, однако, не вставая, просидела за столом два с половиной часа, так и не коснувшись спинки стула. Наверняка она не заботилась об этом и, скорее всего, даже не помнила о таких деталях. Да и не нужно ей было помнить: память о приличиях ей передали семь предыдущих поколений. Говорят, именно столько требуется для того, чтобы человек имел право называть себя аристократом.

У подросточка Александра столь колоритная личность, как Ростислав, вызывала огромный интерес, прежде всего своей непохожестью на окружающий мир. Но удовлетворять его удавалось урывками. Заглянуть в его комнату, тем более задержаться там, практически не удавалось. А если и выпадала такая возможность, он использовал любой повод, чтобы поглазеть на мебель, явно не имеющую отношение к фабрике имени партизанского командира Боженко, и на предметы, которые видел разве что в кино, когда показывали обиталища буржуев.

Воображение поражали массивные гнутые стулья с сиденьями и спинками из толстенной гладкой кожи с вытесненными на них гербами, стоящий на письменном столике бронзовый Данте в острой конусообразной шапочке и таким же острым, выдающимся вперёд подбородком, огромные бронзовые с позолотой шестисвечные канделябры и, более всего, занимавший добрые полкомнаты чёрный лакированный «Стейнвей».

Рояль не был мебелью, он звучал каждый день, поскольку Ростислав занимался пением с преподавателем и относился к этому серьёзно. Он обладал сильным и довольно редким, как тогда и особенно теперь, драматическим баритоном. Казалось, по звучанию он немного уступал Лисициану, в окрасе тембра входившему тогда в силу Нелеппу мог и фору дать, ну а о единственном в те годы певце Киевской оперы Данииле Колоде и говорить нечего.

Репертуар у него был до такой степени строго классический, что неаполитанские песни в нём считались отчаянной вольностью. Однако именно они и принесли ему потрясающий успех на его единственном перед публикой выступлении в клубе работников пищевой промышленности, что на Подоле (название «Пищевик» продержалось почти до конца перестройки, перед тем как превратиться в базар или в чёрт знает что ещё).

Как донесла потом молва, якобы присутствовавший на концерте какой-то партийный руководитель обронил фразу по поводу того, что, мол, что?.. В Киеве уже не осталось певцов без палочки? Столь глубокое замечание тут же приобрело ранг инструкции.

Во всяком случае, путь на сцену Ростиславу перекрыли. А ведь он перепел весь репертуар драматических теноров не только Киевской оперы, но и Большого и Мариинки. И как перепел!

Александр тоже пытался петь, правда предпочитая партии лирических теноров. Был даже такой период, когда он вознамерился снискать славу оперной примы, да сосед купил редкостный по тем временам аппарат – магнитофонную приставку и записал на плёнку в исполнении Александра арию Ленского. Подросточек прослушал своё выступление два раза подряд и после этого на карьеру певца не покушался до конца жизни.

Но не в этом дело. Как ветер имеет свою внутреннюю сторону, так и личность Александра украсилась мощью чувств, порождаемых оперой. Может, в том и роль Ростислава заключалась? Кто знает, пал бы на поле жизненном Александр, стрелой пронзённый, иль мимо…

Ростислав и на этот раз не сдался. Он овладел фотографическим делом, и настолько профессионально, что его начали приглашать на съёмки производственных коллективов. Он даже патент купил, и однажды по этому поводу к ним в квартиру проник остроносенький фининспектор.

На съёмки в детские садики и другие хлебные места он брал с собой Александра, которого представлял мудрёным тогда словом «ассистент». Как правило, их угощали обедом, что и считалось гонораром Александра. Но главное, подросточек приобщился к делу, которое его пару раз выручило по-крупному.

А потом киевский человек Ростислав умер, и с палитры города исчезла ещё одна краска. Уже после похорон его дальние родственники раздавали имущество (Хиония на тот момент тоже ушла). Они были какие-то не советские: говорили правильно, не глотая окончаний слов и ставя правильные ударения даже в слове «красивее».

Так вот, маме Александра они отдали канделябры (один из них – до сих пор самая ценная вещь в квартире Александра, второй же утащила его первая жена), а в угол подросточка (в те времена об отдельных комнатах и не мечтали) внесли письменный столик и при этом сказали: «Мы знаем, как вы относились к Ростиславу. Может, за этим столиком вам будет удобнее готовить уроки?» Вот так и появился этот столик. Да, вещи тоже имеют свою память, которую умеют навязывать людям.

В актуальное время его вернул телефонный звонок. Владимир, даже не пытаясь скрывать, что он обычно делал, приподнятости своего настроения, сообщил, что всё готово, и предложил встретиться до работы, то есть в восемь утра. Александр прикинул: выгулять собаку, позавтракать, привести себя в порядок (на всё про всё – час, и, чтобы добраться до места встречи, потребуется минут сорок). Значит, вставать придётся в шесть утра. М-да. Но, что делать, если жизнь с этой минуты переломилась на две половины: «до» и «после». Придётся ломать и себя.

По инерции он вставил в дисковод дискету, которую до этого крутил в руках, и включил машину. Господи, лучше бы он этого не делал.

Даже беглого взгляда на экран было достаточно, чтобы понять: в эту ночь ему не уснуть, а снотворное, с учётом утренней встречи, противопоказано. И он отправился на кухню заваривать чай.

Прежде всего, попытался вспомнить, каким образом к нему попала дискета. Из общественной приёмной? Из отдела писем? Помнится, кто-то в самый неподходящий момент принёс конверт, на котором синим фломастером печатными буквами была начертана его фамилия. Что-то помешало ему посмотреть дискету в тот же день, и он захватил её домой, но и там что-то помешало, и он сунул конверт в башенку. Да и сколько таких вот писем и дискет он получал! Тема у него такая – городские скандалы. И популярность несгибаемого бойца за правое дело. Вот и пишут люди в надежде… А надежд-то, увы, нет и не скоро предвидятся. Но зато теперь всё становится на свои места: и слежка, и битва у подъезда, и питбуль.

Только этого не доставало накануне операции! Не откладывать же её? Да и когда другой шанс предоставится? Ведь если не добыть денег и на сей раз, на всех планах придётся ставить крест. И на здоровье тоже. Скатываться придётся в типичную городскую нищету для типичного киевского интеллигента – от однажды чудом добытых трёхсот долларов до следующих чудом добытых трёхсот долларов. И промежутки между этими двумя чудами будут всё удлиняться и удлиняться. А дочки воров и сучки хамов будут разъезжать на изрыгающих блеск металлика джипах и, обливая помоями презрения, не замечать таких как он.

Ну ладно сами воры: они, хотя бы, напрягались, чего-то придумывали, впервые в жизни ездили в швейцарские банки, угодничали, терпели ухмылки по поводу их суконных манер, не спали ночами от страха, что за ними придут казённые люди с наручниками или нагонит бандитская пуля, боялись соседского глаза, сослуживцев и прокуроров. А эти детишки и сучки? Что такого они сделали, чтобы воротить морду от нормальных людей?

Нет, он выйдет из начертанного жирным мелом круга, в который загнали тех, кого считают не иначе как Бедняками и Неудачниками. Нет, операция состоится, и завтра он выскочит из постели ровно в шесть утра.

Отдавать – не отдавать?

Как это ни покажется странным, звонок конецкого врасплох не застал. Напротив: он его ждал и ему обрадовался: всё-таки какая-никая ясность.

Итак, его разводят на деньги. Ничего необычного он в этом не видел. Вопрос в одном: кто разводит и на какие деньги? В принципе деньги нормальные, разве что для такого замаха маловато. То есть для одного – нормальные, а вот для двух, не говоря уже о троих, маловато будет. Если один работает, легче справиться. Он всюду экономить должен, всюду сам – вот и вылезет рано или поздно. В одиночку такое трудно потянуть. Раскопать его историю одному не под силу.

История, надо сказать, скверная получилась. Этот гастроном он отобрал по правилам. Как хозяева не кочевряжились, ничего у них не вышло. Один только с крючка соскочил и в бега подался. До Хабаровска добежал. За ним конечно надёжный хвост прицепили. Но ушлый оказался, места знал дальневосточные. Сначала в Солнечный (есть там такой городишко) укатил, а оттуда в тайгу.

Местных братков и ментов подключили, да и те руки развели. Утешили, что в декабре он в тайге вряд ли больше двух недель протянет. Прождали его в засаде, а потом снялись. Денег оставили местным, сказали: если появится, пусть свистнут. Смотри ж ты, объявился. Или разыскали? А он опасный: знает, в каком шурфе его напарничков успокоили. Да и бумаги с собой прихватил поганые – по ним много чего доказать можно.

Он тогда смалодушничал: не стал рассказывать тем, кто его крышевал. Да и в Киеве, когда ему должность присматривали, тоже умолчал, хотя и расспрашивали его с пристрастием, что и где за ним водится и где прикрытие требуется. Чистый, сказал он тогда, и ему поверили. Вот за это с него могут серьёзно спросить – что тогда эти «бабки»? Их лучше отдать и даже не возникать. Но жалко же, жалко. Он чувствовал, что на другом конце – хиляк, даже интеллигент. Что ж такому бабки платить? Тогда вообще всем донецким конец.

И всё же, нет, не один он. Раскопал ведь с его конца, а сам не донецкий. Точно не донецкий. Он это чует. Киевский, гад. Хоть и под авторитета южного косит. Разговор у него не до конца стальной: не сможет по живому на полоски резать.

И тут вспомнился юрист с лазерным взглядом, когда он эту «капусту» уламывал квартиру продать за 250 косых. И карточку дал с номером телефона Эльвиры Сидоровны, и, лопух, сказал при этом: жена. Помнится, тогда десять пачек зелёных денег на стол бросил. Как задаток, и на расходы всякие. Остальное – в обмен на документы. Через десять дней. Это ж сколько прошло? Семь-восемь?

– Эльвира! Иди сюда!

Она явилась. В малиновом японском халате из тончайшего шёлка с огромным иероглифом, вышитым золотом на спине, в шальварах цвета ядовитой бирюзы, в гаремных тапках мягчайшей кожи, с огромными помпонами на загнутых острых носках и в прикрывающей увядающее лицо маской из ночного крема в палец толщиной.

– Тебе насчёт квартиры звонили?

– Да. А какой? А что?

– Да той, что на Крещатике. Когда звонили? Что говорили?

– Вчера. Взяли паспорт, чтобы сделать копию для БТИ.

– Вернули?

– Да. Сегодня.

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Пушкинский том» писался на протяжении всего творческого пути Андрея Битова и состоит из трех частей...
НОВЫЙ фантастический боевик от автора бестселлеров «Посмертно», «Окраины. Штурмовая группа» и «Самый...
Понедельник, 7 утра – это мини-роман о людях, которые едут в одном вагоне метро. Каждый из них погру...
Любое путешествие в тысячу миль начинается с первого шага. И ты вполне способен даже на подвиг, хотя...
Молодая журналистка Лора Кэмпион догадывается, что двух актрис – Мишель, умершую при загадочных обст...
Зга – таинственный и мистический город, который пугает чужаков, но может щедро одарить тех, для кого...