Гибель Киева Грузин Валерий
Дело тут не в приезжих. Дело в том, за чем приезжают в Киев. Когда в его пределы входил скромный провинциальный смаглявий хлопець Валериан Пидмогильный, он тоже хотел завоевать этот город. И это ему удалось, написав единственный в украинской литературе урбанистический роман «Місто». О Киеве, кстати. Он стал киевлянином навсегда.
Женился на актрисе русского драматического театра и поселился в доходном доме на Львовской площади, в том самом, где так долго был гастроном. Квартира у молодожёнов была огромная, кажется, пятикомнатная, в которой на входных дверях не было замка. Принципиально. Любой загулявший актёр или служитель других шести муз, впоследствии подвешенных на фронтоне Дома художника, мог зайти в их квартиру среди ночи и переночевать там, даже не представляясь хозяевам. И, что любопытно, их НИ РАЗУ не обворовали.
В конце тридцатых Пидмогильного, конечно, «шлёпнули» – что в сталинские времена, что в нынешние интеллигенция хозяевам жизни оказалась в Киеве ни к чему: надо же, такой удобный город, а тут, понимаешь, смыслом жизни нагружают.
Но Город не сдавался и свои нравы менять не собирался. Когда почитаемый киевский психиатр Яков Фрумкин срочно выехал в эвакуацию, чем, учитывая его национальность, сохранил себе жизнь, его уникальнейшую библиотеку, собранную многими поколениями известных русских психиатров Фрумкиных, естественно, разграбили и растащили. Оставшиеся в оккупации киевские букинисты выкупили у воров почти всю библиотеку по книжечке, и по возвращении врача, который впоследствии возглавлял «павловку», торжественно ему вручили. Платы не взяли. А ведь там были редчайшие средневековые издания.
Да что там о прошлом? И ныне попадаются киевляне той самой закваски. Крещатик сегодня, если почитать вывески, – иностранная, или проданная иностранцам улица. Единственный бастион культуры, непонятным образом уцелевший на главной улице Города, – книжный магазин «Знания». А почему? Да потому что его директор, легендарная Аркадьевна, выросла в доме на Пушкинской, расположенном в тылу театра русской драмы, там, где знаменитое актёрское общежитие. Вечером, в жаркую июльскую ночь, открыв окошко, а в июле киевляне испокон веков спали с открытым окном, уж она наслушалась и серенад, и объяснений в любви, и душераздирающих историй, которыми после спектакля делились на скамеечке актёры. Да танком надобно трижды проехать по Аркадьевне, чтобы она сдала врагу свои позиции. Киевлянка она. Коренная. А мэр в Киеве не киевский.
После войны на том месте, где установили похабную бетонную коробку Дома торговли, стояли длинные двухэтажные домишки, окрашенные в умилительно мещанский розовый цвет. В угловом размещался рыбный магазин. Прямо на полу напротив прилавка покоилась двадцативедёрная деревянная бочка, до краёв наполненная красной икрой. Продавец в белом фартуке выкладывал её деревянным ковшом на промасленную обёрточную бумагу и редко ошибался в весе, поскольку обычно брали по килограмму. Жупановская селёдка стоила дороже.
Стоило перейти дорогу в направлении центра площади, пройти в любое из трёх воротец через ворота, и ты оказывался в другом царстве. В расположенных по периметру этого городка густо покрашенных масляной краской бутылочного цвета будках можно было купить и модельные туфли, любовно стачанные из натуральной кожи в единственном экземпляре на Подоле (куда там нынешним дизайнеровским творениям!), и перину, набитую настоящим гусиным пухом, и дуэльный пистолет, из которого убили Пушкина, или утолить душевный порыв молодым молдавским вином, нацеженным в деревянную кружку из огромной бочки.
В центре на длинных столах красовались дары близлежащих сёл. Благо подвезти их трамваем от вокзала не составляло никакого труда: три остановки на «двоечке» и тридцать метров до прилавка. Таких крупных, тугих, краснобоких помидоров, таких упоительно-зелёных, с чувствительными острыми пупырышками огурцов, такой свежести, исходящей от зелёного лука, капусты и кресс-салата сегодняшним молодым киевлянам увидеть уже не суждено.
– И кому мешал Сенной рынок?
– Значит, кому-то мешал.
– И кому мешала такая жизнь?
– Значит, кому-то мешала.
– И кому мешал трамвай?
– Значит, кому-то мешал.
– И кому мешали селяне, торгующие СВОИМ товаром?
– Значит, кому-то мешали.
Зато начальники ЖЭКОВ ездят на джипах и живут в дуплексах, районные и городские начальники покупают квартиры в Испании, а их детишки воротят морды от «меринов» – им подавай «бугатти» после тюнинга.
Впрочем, жизнь поменяла свои знаки не только на Львовской площади. Но Львовскую площадь как-то не успели дограбить, вот и стоит она полуразваленная, однако с шансом уцелеть.
На главное дело в своей жизни они выехали на испытанной «газельке». Владимир и Мещер-ский-Барский расположились в кабине, Анатолий и Александр в кузове. Сосредоточенные и отважные. Ехали молча, без суеты.
Анатолий держал между ног ведро с солёной водой, из которого торчали длинные прутья. Достались они не просто: пришлось заплатить плетельщику корзин непомерные деньги и к тому же поставить литр живого пива и две тарани. На каждой ухабе ведро норовило выскользнуть из твёрдого плена колен и самостоятельно погулять по кузову, так что Анатолий обнимал его, как чужую жену, и даже, обхватив ногой, прижимал к себе тыльной стороной каблука. Но солёная вода всё равно выплёскивалась, омывая лик Анатолия. Он терпел и не ругался.
А что толку ругаться? Тут как карта ляжет. Окажется случайно в радиусе их операции какой-нибудь сержант Горпыщенко с табельным Макаровым, и десять лет придётся жить без пива.
Эх, раньше бы подумать! Ведь, можно было бы обставить всё как киносъёмку. Ленточки полосатые натянуть, осветительные приборы притащить, камеру. И тот же Горпыщенко охранял бы их от толпы зевак. Но тогда пропало бы настоящесть действа, а театральщины люди наелись. Тут должно ощущаться, что всё затевается не понарошку. Тут настоящей тюрьмой пахнет. И срок ломится немалый.
Но надо же в жизни хоть что-то толковое сделать. Чтобы запомнили.
Александр со стороны представлял собой нестандартное зрелище. Обхватив руками эфес настоящей шпаги, вонзившейся в пол кузова «газели», он что-то мурлыкал себе под нос, и тщетно было разбираться, что именно. А пел он о моряке Мишке:
- Изрытые лиманы,
- Поникшие каштаны,
- Красавица Одесса
- Под вражеским огнём,
- С горячим пулемётом
- На вахте неустанно
- Молоденький парнишка
- В бушлатике морском.
- Изрытые лиманы,
- Поникшие каштаны,
- И тихий скорбный шёпот
- Приспущенных знамён,
- В глубокой тишине,
- Без труб, без барабанов
- Одессу оставляет
- Последний батальон.
- Хотелось лечь,
- Прикрыть бы телом
- Родные камни мостовой,
- Впервые плакать захотелось…
Мальчонка мог закрыть телом родную мостовую от напирающих немцев и румын. А чем это румыны хуже конецких? Те же оккупанты. Им ничего не надо. Только грабить.
Ну а старосты из местных будут их приветствовать хлебом и солью, гляди, чего и обломится.
Он не помнил всех слов, но хорошо помнил надтреснутый голос Утёсова:
- Брось, Мишка, брось…
- Ведь ты ж моряк, Мишка,
- Моряк не плачет
- И не теряет бодрость духа никогда..
Нужно набраться сил и качнуть маятник в обратную сторону. Ну должно же найтись пару сотен тысяч нормальных киевских мужиков, способных по кирпичику разобрать «вавилонскую башню» на Грушевского, убрать стекляшку у оперного, восстановить Сенной и выгнать, наконец, из города архитектора Дедушкина на его историческую родину – пусть садит свои стеклянные какашки в Челябе. Надо только их воодушевить, веру им дать.
Мещерскому-Барскому нравилось всё: и то, что маску придётся одевать, и, как в настоящем детективе, проходными дворами уходить, и то, что весь Город будет только об этом и говорить, и Анна Васильевна тоже с придыханием спросит: «А ты знаешь, вчера на Львовской… такое!!! произошло?», а он равнодушно так ответит вопросом: «А что именно?», но когда-нибудь потом непременно ей расскажет во всех подробностях.
Владимиру, напротив, операция активно не нравилась: своё лицо от телекамер он обязан скрывать, своё участие тоже, а о его руководстве тем более надо помалкивать. Ну и как будущий электорат его героизм сможет оценить, если об этом нельзя рассказать?
Но не это жалило сердце. Нет, не страх, вернее, не только страх… И, как назойливо прицепившаяся мелодия, в сознании непрерывно прокручивался анекдот:
– Ты кто?
– Добрая фея.
– А почему с топором?
– Да настроение что-то не очень…
Одно грело: он надеялся, наконец, увидеть восхищённые глаза Снежаны. Он хорошо знал этот главный миг, когда у женщины, глядящей на тебя, внезапно расширяются зрачки, будто рассматривают они в тебе нечто такое, о существовании чего ты и сам не догадываешься. Хотят они увидеть то, чего в тебе и в помине нет и никогда не было. Но, будьте уверены, рассмотрят, потому что хотят.
Вот в таком душевном состоянии на парковку, что перед Домом художника, и заехала команда на обычной «газельке». Расстаралась Регина – треугольной формы обширная площадка, кстати, заблаговременно очищенная от автомобилей, до основания была забита телевизионным людом. С камерами, установленными на стационарных штативах, с камерами на плечах и под мышками.
«Газельке» пришлось с боем продираться через толпу, пока она не уткнулась в лестницу, ведущую к улице Воровского. Из машины вышли четверо в чёрных масках. Они откинули все три борта и перетащили в центр кузова толстенный деревянный брус, а рядом с ним поставили обыкновенное жестяное ведро с торчащими из него прутьями.
Четверо дюжих парней волокли к машине известного городского начальника. Заманили его в ловушку без затей, пообещав торжественно вручить диплом Академии (какой, не важно, как и не были важны городскому начальнику любые академии, а вот присутствие телевидения и оказываемые почести, ну, дальше вы знаете…).
И четверо дюжих парней, и четверо подростков, разбросавших на проезжей части прилегающих улиц маленькие стальные ёжики, обошлись Александру в две тысячи евро. Оно того стоило, ибо всё, что раньше двигалось, стало намертво, и никакая милиция проехать никуда не могла.
Заподозрив неладное, начальничек попытался вытащить мобильник, но его тут же отобрали. А хороший был мобильник, чуть ли не в сапфирах. Лишившись его, начальник обильно вспотел и его редкие волосы свились в косички. Затем он принялся с повышенной скоростью вращать глазами, истерично стращая своих мучителей, но при этом заикался и пускал слюну.
Когда его втащили на грузовик, начальник вовсе поплохел, при этом дико икал. Но вместо того, чтобы поднести ему стакан воды, с него принялись стаскивать штаны. Долго возившийся с ремнём и зиппером жертвы Анатолий боялся, что он вот-вот обмочится. Но обошлось. Брюки, наконец, упали на пол кузова, а затем и красные трусы-боксёрки с белой надписью «сладкий». На всеобщее обозрение явился вислый зад с тройными складками на тех местах, которые в учебниках анатомии называются талией. Недаром же говорят, что мужчина кончается тогда, когда на этом самом месте появляются складки.
Уж на что телевизионный люд привык к эпатажу, но и он застыл от удивления. Тишина стояла такая, что все отчётливо услышали, куда дядя Вася отправил тётю Любу за то, что она зажала священную десятку, а ведь диалог происходил на скамеечке, расположенной в сотне метров от места события.
Анатолий и Мещерский-Барский с надетыми на головы бумажными пакетами, которые дома раскрасили чёрными фломастерами, проделав в них хищные вырезы для глаз, носа и рта, обмотали широким скотчем припечатанные к колоде руки городского начальника. Анатолий не отказал себе в удовольствии заклеить ему скотчем и рот.
Начальник всё ещё сопротивлялся и конвульсивно скрёб ногами пол кузова. Тогда палачи обмотали верёвками ноги жертвы за щиколотки и развели их в стороны, но закрепить другой конец верёвки было не за что. Им пришлось спрыгнуть с кузова и привязать верёвки к опущенным бортам. Начальник был обездвижен и беспомощно покоился голым задом кверху и лицом вниз.
На сцену вышел Владимир и, раскрыв красивую папку из коричневой кожи с тиснёным изображением памятника Святого Владимира, голосом, не оставлявшим казнимому никаких шансов на малейшее снисхождение, зачитал приговор:
«За разорение Киева, его грабёж и убийство, за предательство и продажу интересов его жителей (далее следовали чин и фамилия) лишается всех прав горожанина.
По совокупности преступлений (чин и фамилия) подвергнуть гражданской казни, сечению розгами в количестве двадцати пяти ударов, высылке из Города без права появления на его территории на протяжении всей его жизни.
Приговор привести в исполнение незамедлительно.
Лига спасения Киева30 сентября 2008 года»
Вперёд выступил Александр. Он поднял над головой шпагу и попытался её сломать. Но вышел конфуз. Лезвие гнулось, но не желало ломаться. Александр отступил в глубь кузова, перегнулся и заглянул в кабину водителя:
– Слушай, а у тебя есть напильник?
Напильник нашёлся и, слава Богу, треугольный. Александр принялся лихорадочно пилить тело шпаги с обеих сторон и делал это с такой энергией, будто собирался перепиливать мост Патона. Конечно, торжественность церемонии несколько пострадала, но приговор был исполнен, и шпага над головой изгоя с треском сломана.
Затем пришла очередь Анатолия. Он не без пафоса вытащил из ведра длинный ивовый прут и рассёк им воздух. Толпа смотрела на происходящее квадратными глазами.
Удар прута с протяжкой оставил на заднице начальника длинный красноватый цвет, будто по ягодицам жертвы ядовитая сороконожка пробежала. Второй удар лёг параллельно, а третий и четвёртый пересёк две первые лини, так что на теле жертвы образовалась решётка, сходни той, что размещена на клавише мобильника.
Периферийным зрением Александр отметил, как Владимир, не спеша, начал подниматься по лестнице и, свернув за угол к зданию техникума, выбросил скомканный чёрный шлем. Грамотно сделал, снова отметил про себя Александр: его лицо смогут увидеть только те, кто идёт навстречу, а людей там практически не бывает.
С небольшим интервалом за ним последовал Мещерский-Барский. Но не снял свой бумажный шлем, и поступил опрометчиво, поскольку за ним тут же увязался какой-то тип. Александр ловко спрыгнул с грузовика сразу на ступеньку лестницы и встал на его пути.
– Тебе лучше вернуться на своё место, – тихо, но убедительно приказал Александр.
Тот не поверил угрозе и принялся толкать Александра в грудь. Александру ничего не оставалось, как призвать свистом дюжих наёмников. Те выросли, как Конёк-Горбунок, и, заломив типу руки, поволокли его назад, в толпу.
– Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять… – Анатолий считал громко, но мог бы и не считать, поскольку счёт вела и толпа. – Всё! Исполнено.
Казалось, что казнённого начальника покинули не только силы, но и дыхание.
– Этого только недоставало! – вырвалось у Александра. – А ну, палач, плесни на него водичкой.
Анатолий схватил ведро с солёной водой, в которой мокли оставшиеся розги, и окатил жертву с головы до пят. Носки с него не сняли, и на пятке вылезла дырка, которая раньше была незаметной.
Начальник открыл глаза.
Александр кивком головы показал Анатолию, что ему пора уходить. Операция продолжалась более получаса и, наверняка, о ней уже знают те, кому надлежало их схватить. Тот понял намёк и проворно побежал по лестнице к спасительному проходному двору в доме номер десять, через который от улицы Воровского можно выскочить на улицу Обсерваторную, где в машине с заведённым мотором их должна поджидать Регина.
Оставался последний акт. Дюжие наёмники отвязали казнённого, сволокли с грузовика и приволокли к железным перилам лестницы, ведущей к входу в Дом художника. Александр пропустил его руки через кованый чугунный прут и защёлкнул милицейскими наручниками. Казнённый присел, пытаясь коленями прикрыть свою срамоту.
Пора уходить и Александру. Он стремительно поднялся по лестнице и, скосив глаз, зафиксировал приближающегося к нему уже казалось бы обезвреженного типа. Быстро отвязаться от него не удастся, выводить на Регину и ребят нельзя, остаётся уводить его как можно дальше. Он одним нажатием клавиши набрал по мобильнику номер Регины и коротко бросил ей:
– Не ждите. Добираюсь сам.
Добежав до киоска прессы, что напротив разрушенного Сенного, Александр тормознул первое попавшееся такси и, шлёпнувшись на сиденье, вдохновил водителя на быструю езду:
– Шеф, сотка. Опаздываю на поезд.
В зеркале заднего вида отметил, как в поисках машины мечется его преследователь.
Благая весть
Вот и кончилось бабье лето. В этой жизни всё, что когда-то начиналось, когда-то и оканчивается. Нет, солнце ещё ярко светит, но уже не греет, как любовь после пятидесяти. Вечера в октябре воровато припрятывают в карманах стужу, но ещё бодрятся, скрывая свою сущность за мглистыми утренними туманами. Дни тают быстрее, а ночи набирают силу, захватывая у света всё новые и новые земли. Лето ещё звенит золотыми бубенчиками, но звук этот далёкий и замирающий на окраинах души. Впереди длинная зима и снеги, дай Бог, обильные и сахарные.
Когда-то, а точнее до появления нависшего над Городом Киевского моря, люди наслаждались жарким сухим летом и холодной снежной зимой. Но кому-то взбрело в голову разлить перед носом у киевлян зловонную лужу и назвать её морем. Хорошо не Средиземным, хотя основания к тому имелись, потому как из континентального климат преобразовался в средиземноморский. Холода и снеги подались на Восток, прихватив с собой белые пушистые одеяла, а вместо них на улицах города расстелили грязные тряпки из слякоти. Киевляне засопливели и захирели, ибо не только здоровью Пушкина был полезен зимний холод.
Вообще-то гибель Киева началась даже не с появления огромной лужи. Первый смертельный удар прямо в сердце был нанесён появлением на Печерских холмах рядышком с Печерской лаврой злой Валькирии. А началось с того, что главный кремлёвский начальник, прибыв в Киев и проезжая из Борисполя по мосту Патона, бросил главному украинскому начальнику упрёк: «Что это у вас творится? Город вроде социалистический, а при въезде в него – одни кресты».
Упрёк мог легко трансформироваться в приговор, и местное начальство принялось исправлять упущение. Соорудили и поставили над Городом стальное чудовище, которое киевляне сразу невзлюбили, обозвав его «Лаврентьевной» и «Бабой с ножиком».
Ничего нельзя сооружать рядом с Лаврой. Собственно, это и есть последний рубеж, за которым – гибель и распад. И склоны днепровские вдоль набережной нельзя трогать. Как только их тронешь, Город ожидает гибель и распад. И пуще всего нельзя трогать Нерушимую стену Софийского собора, ибо сказано: Киев будет стоять дотоле, доколе стоит Нерушимая стена. А какая же она нерушимая? Под ней сотни тонн воды фитнесс-центра с фейс-контролем в чёрных костюмах, белых рубашках и чёрных галстуках, а вокруг – стеклянные уроды и подземные паркинги, и всем заправляет выпускница речного техникума. Это ли не гибель?
Есть в Городе единственное место, откуда прозревается суть. Есть такое место. Есть. На самом верхнем этаже «хрущёвки», что напротив и наискосок Лавры. И оттуда, из единственного во всём великом Городе места, из окон открывается вид в ракурсе Страшного Суда – меж куполов Свято-Успенского собора виден меч, да, тот самый меч «Бабы с ножиком». Купола, а промеж них – меч.
Можно, конечно, много думать, размышлять и сочинять экзерсисы, можно летать в эмпиреях, можно биться в припадках любви к Городу, можно любить его до нестями, можно из него, сердешного, точити кров, як воду. Всё можно. И всё нельзя.
Купола, а промеж них – меч.
Лавра и Вавилонская башня с точным почтовым адресом – улица Грушевского. А что? Тысяч восемьдесят у него осталось. Вот и хватит, чтобы нанять людей, – пусть по кирпичику разберут. Им за приезд из Конецка в столицу для так называемых стихийных торжеств по сотне платят, а он будет платить втрое больше.
Каналы общения с Всевышним Разумом трогать непозволительно: слишком слаб для этого человек. Тронули – и получили Чернобыль. Китайцы тронули Тибет, и незамедлительно получили землетрясение в Сычуане.
Это – приговор. Это – гибель.
Ибо когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя.
Звоните во все колокола, бейте в гонги и тамбурины, заворачивайтесь в простыни и ползите на кладбище, повторяя молитвы. Но людям этого не хочется. Им вообще не нравится, когда их грузят непонятными проблемами. Им нравится покупать прокладки с крылышками, выбирать правильный дезодорант и зубную пасту, погудеть в ночном клубе, сделать евроремонт и взять в кредит крутую «тачку». И разве можно их в этом винить, когда ничего другого не остаётся? Когда получить простое жильё – заоблачная нереальность, когда обеспечить свою независимость и достойную жизнь – заоблачная нереальность, когда душевное общение с братьями по разуму – заоблачная нереальность. У жизни не осталось жизни. И умри тоска. И наливай!
Александр, обняв за плечи Цок-Цок, сидел на скамеечке в малюсеньком скверике сразу за входом в Дальние пещеры. Перед ним открывались днепровские дали, и синева небес возвышала душу. Он знал, что сюда, на свет Божий, скрывая таинство от мирских глаз, в солнечные дни выносили мощи угодников Божьих. Люди этого не видели, да и видеть им это было ни к чему.
Октябрьское солнышко висело низко и настойчиво слепило глаза. Не по-осеннему сочная травка радовала взор. Прикосновение плеча любимой женщины изгоняло из души вечную грусть одиночества. Казалось, живи и радуйся, пока тебе не забили рот глиной. Есть только сегодня и этот миг наполненности счастьем бытия.
Но человек – создание несовершенное и совершенно глупое. Ему хочется большего: взять кредит, сделать евроремонт, завести удобную любовницу, стать известным, всеми обожаемым, а, если повезёт, то и народным депутатом или мэром, и не знать ни в чём отказа, особенно в деньгах. Простим ему это. Простим. Ибо слаб человек и зело грешен.
Час ли, два ли сидели они молча, впитывая благодать.
– А ведь мы это сделали, – прервал молчание Александр. – Говорят, на Левом берегу какого-то районного начальника казнили. Плетью.
– Я знаю, ты это придумал, – откликнулась Снежана.
– Да при чём здесь я? – Александр теснее прижался к её плечу. – Мне славы не надо. Мне надо достучаться до придавленных сегодняшней жизнью людей. Ведь ты посмотри, что из них пытаются сделать? Примитивов и потребителей. Чтобы их главной радостью была покупка прокладки с крылышками, правильного дезодоранта и зубной пасты, возможность погудеть в ночном клубе, взять в кредит иномарку, сделать евроремонт, поехать в Турцию и найти лишних пять тысяч. Всё.
– И хорошо! И пусть! Кстати, ты назвал нормальные человеческие радости. Ты чего хочешь, чтобы все наслаждались высоким искусством и заимели высокие эстетические потребности? Да не будет этого никогда. Всегда так было: огромное большинство довольствуется ничтожными идеалами и низменными вкусами, а маленькая, совсем маленькая часть – высокими запросами, – Снежана, хоть и принадлежала к той маленькой части, но, как всякая женщина, отличалась более трезвыми взглядами, нежели увлекающиеся мужчины.
– Хоть ты должна понимать, что происходит, – начал закипать Александр. – Перед тем как в Украину придут монстры, им нужно выжечь землю, а людей превратить в послушных Муравьёв. И Киев – главное препятствие. Тут вольнолюбие, образование, дух, традиции, православная вера.
– Слушай, насчёт Киева я с тобой согласна. Волна агрессии и алчности его накрыла основательно. Но не спасти же нам его вдвоём, втроём и даже вчетвером, – Снежана взяла его под руку. – Ну хорошо, ты ещё раз придумаешь что-то эдакое. Но ведь не поможет. Хотя, если честно, я тебя за это и полюбила. Ты мне напоминаешь рыцаря, вышедшего в открытом поле на схватку с огромным огнедышащим драконом. Какая женщина устоит перед таким?
– Ты знаешь, вот тут, где мы сидим, под землёй лежат мощи преподобного, если не ошибаюсь, Алипия. Он, а может Лонгин, вратарь печерский, или Никола Святоша, точно не помню, стоял у входа в монастырь, приветствовал входящих, а кое-кому говорил: «А тебе не надобно входить». Видел старец насквозь. Можно, я буду называть тебя Алипием? – Александр, обняв Цок-Цок за её длинную изящную шею, притянул к себе. – Ну скажи, Алипий, разве бывают герои, расчётливо прикидывающие габариты дракона и дальнобойность извергаемого им пламени?
Вместо ответа Цок-Цок его поцеловала.
– Ты знаешь, иногда мне кажется, что архангел Михаил явился на землю в твоём обличье, – Снежана прижалась к нему щекой. – Иначе, как бы вытерпела эту рыжую соперницу?
– Приехали, – отстранился Александр, доставая из кармана пачку сигарет. – А я-то думал, что вы подруги.
– Ну да. Были. До тех пор, пока не пришлось делить мужчину, – Снежана принялась поправлять свою неизменно чёрную юбочку, щелчками сбивая с неё налетевшие невесть откуда листики и соринки. – Проза жизни. Избитый сюжет. Но я тебя понимаю, женщина она стоящая, редкая. Теперь я думаю, что осьминоги на самом деле рыжие.
– Тебе осталось спросить, когда же мы пойдём в ЗАГС? – Александр, наконец, выковырял сигарету из пачки, и она оказалась последней.
– За таких, как ты, замуж не идут. Если у барышни, конечно, с головой в порядке, – Снежана повеселела, сбросила туфельки и принялась помахивать в воздухе своими длинными ножками. – Ты, конечно, слышал, что муравьи делятся на воинов и добытчиков еды. Так вот, замуж идут за добытчиков, к коим ты никакого отношения не имеешь. С воинами интересно, а с добытчиками скучно. С воинами никаких перспектив, а с добытчиками можно строить семью. Нет, замуж за тебя я не собираюсь.
– Тогда почему ты здесь? – Александр приблизился к её лицу столь близко, что зрачки их глаз почти сомкнулись.
– Вы, мужчины, вечно добиваетесь одного и того же примитивного, прямого и немедленного ответа: спала ли ты с ним? как, когда и было ли тебе хорошо? – Снежана приняла вызов и дала понять, что вечная игра мужчина-женщина окончена. – Да потому что мне хочется, да потому что я всегда мечтала сделать что-то такое стоящее, чтобы ощутить себя человеком, настоящим человеком, великим человеком, достойным восхищения других и, кстати, самой себя. И это перевешивает всё, даже если тебе платят пятьдесят, триста, пятьсот или много-много тысяч долларов за ночь. Вы, мужики, этого не поймёте, потому что высоты полёта вам не хватает. Но не скрою, так высоко в небо без тебя я бы не поднялась. Вот почему я здесь.
Александр схватил её за шею двумя руками, резко притянул к себе и втянул её губы, будто собирался их проглотить.
А в это время Анатолий сидел на кухне за столом. Перед ним стоял штоф водки, доска с толсто нарезанными кусочками сала и рядом с ней, прямо на столешнице, пучок зелёного лука. Он поперчил и посолил сало, налил в стопку водку, потом встал из-за стола, открыл настенный шкафчик и достал оттуда гранёный стакан, перелил туда содержимое стопки и долил его до краёв. Опрокинул стакан, занюхал куском чёрного хлеба, поддел вилкой кусочек сала и зажевал луком. Глубоко вздохнул и подумал: ну, вот, хоть что-то сделал стоящее. Вроде и уважать себя теперь можно. Ведь головой рисковал, но главное, и народу, и стервятникам показал, что справедливость ходит с кнутом и что расплата за паскудство и грабёж ждёт их не только на том свете.
Орда, конечно, не остановится. Но задумается. Она ведь не Батый. И туменов у неё мало.
Киевляне, если ощетинятся, их просто сомнут и перетопчут. А, похоже, он им показал, что надо делать. И с оттяжкой по заду, с оттяжкой эту мразь. И пусть валяются голыми на площадях. В сраме и позоре. Их детям и внукам лучше в школах не показываться – на них пальцами тыкать будут. Это страшнее приговора в любом суде. А как он в мэрии покажется, когда любая уборщица знает, как выглядит его зад и сколько на нём рубцов. Нет, определённо, в жизни таки случаются взлёты. И киевляне всех поколений… о Боже, как же стремительно растут кладбища!., ему рукоплещут.
Мещерский-Барский вёл диалог с потенциальным прокурором. Он слушал его обвинительную речь и не соглашался с ней. Помилуйте, господин прокурор, ну разве обвиняемые преследовали какие-то корыстные цели? Они что? – воровали, ущемляли интересы общества или пытались хоть что-то урвать для себя? Это истец только то и делал, что пытался урвать из общественного достояния кусок для себя. Только то и делал. И именно поэтому, и только поэтому, истца и подвергли казни. Дабы и другим неповадно было.
У обвиняемых был единственный мотив – защитить интересы горожан, в том числе, и ваши интересы, господин прокурор.
Я понимаю, что вы воспитаны на римском праве: но те же римляне говорили: Lex prospidt, non respicit[3]. Да, я понимаю, что вы, господин прокурор, сейчас строите загородный дом в Бортничах, и даже догадываюсь, как вы оттяпали целый гектар хвойного леса в заповедной зоне, поэтому так же хорошо понимаю, почему вы столь рьяно бросаетесь выполнять любую прихоть городских начальников, вплоть до выуживания крокодилов для частных зверинцев этих начальников – ведь они настолько всем пресытились и так всего наелись, что их возбуждают только дикие звери.
Но вы не забывайте, что народ всё видит и всё понимает. Он даже потаённые мысли ваши читает. Что поделаешь, такой у нас народ. Опять же, что говорили ваши римляне? Lex est, quod populus iubet, atque costituit[4].
Я даже верю в то, что если вам, господин прокурор, предложат выбор – или нажитое, благодаря вашему креслу, богатство, или возможность и дальше быть прокурором – вы выберете второе. Больше того, господин прокурор, я, так и быть, открою вам великую тайну: знайте, на лице всегда остаётся печать лжи. Господин прокурор, всё что мы пытались сделать, – это внушить чиновникам, что возмездие последует не в посмертии, а при жизни. Нет, мы не озабочены тем, как они распорядятся своей жизнью, – это их личное дело. Мы озабочены спасением нашего Города, который они распродают, грабят и убивают. И в этом мы вправе рассчитывать и на вас, господин прокурор, поскольку знаем, что вы киевлянин во втором поколении, что в вас ещё профессиональная честь, что в вашей душе ещё есть живые места, откуда даст побеги отросточек, способный возродить и вас, и Город.
А ещё Мещерский-Барский думал о том, что у его дома каждый год пышно расцветает куст сирени, и что между этими цветениями ничего такого не случается. И о том, что раньше у него была густая шевелюра цвета вороньего крыла, а теперь остался её венчик вокруг обширной лысины, и в промежутке между этими событиями ничего такого не произошло. Но вот от встречи с Александром и до сегодняшнего дня – таки да, произошло, и то, что произошло, – это лучшее в жизни, ибо это никак не сравнить с теми нечастыми случаями, когда от прикосновения к груди желанной женщины сердце трепетало, как крылья у воробья. Отныне, заглядывая в глаза случайно встреченных горожан, он многозначительно улыбался: ребята, а ведь это я вас спас.
Вольдемар внутренних диалогов с прокурором не вёл. Он их ни с кем не вёл, даже со Снежаной. На его предложение посидеть в кафе на Пейзажке она ответила отказом, дескать, идёт в Лавру. Он знал, какая это Лавра и с кем, потому как смотрел на жизнь, какой она есть.
И в этой жизни ценились совсем другие вещи: прежде всего, толщина кошелька, общая крутизна успеха – как живёшь, где живёшь, с кем живёшь, с кем водишь знакомство, на чём ездишь, где у тебя дача и, вообще, на сколько тянет твой вид. Люди, вон, уже наслаждаются не только ездой на водных мотоциклах по собственным каналам в заповедных зонах, а полётами на собственном вертолёте к собственным заводям и гаваням.
В этом смысле Киев уникальный Город: тут тебе и мегаполис со всеми его искусами, и курорт со всеми его приятностями. А главное – возможностями. И хорошо здесь живётся только бизнес-элите, госчиновникам и политикам.
О бизнесе лучше не помышлять, тут особый вид крови нужен. Государственный служащий? Кто он? Лицо, выбираемое народом, чтобы распределять взятки? А кто их не берёт? Вот и порядочный человек берёт взятку в одном-единственном случае – когда предоставляется случай, да и нынешняя кампания проходит под лозунгом: «Выберем из воров самых честных!»
Нет, только политика. А как туда попадёшь, если вынужден скрывать своё лицо? Начиналось совсем неплохо. Протестный электорат в Киеве огромный и взять его можно одним махом, без миллионных вложений. Но не так, как повёл дело Александр, а с митингами, флагами и с ним, Владимиром во главе. Всё, пора завязывать.
Регина заскучала. Она ела горький шоколад и курила сигары. Поначалу вознамерилась сделать фотоальбом с убиенными местами Города. Но их уже столько расплодилось, рефлексирующих киевоведов! Это там стояло, а это сям. И какое же золотое время было раньше, и какое паскудное сейчас! Время действительно паскудное: все помыслы у всех связаны только с тем, где раздобыть чемоданчик с у. е. Один нормальный мужик оказался, но и его увела эта чёрненькая танцовщица. С ним не скучно, вокруг него вечно что-то заваривается.
Эх, на воздушном шаре что ли экспедицию на Северный полюс или на Кавказ затеять? Или по борделям в Юго-Восточной Азии снова пройтись, а фотовыставку в Лондоне или в Москве устроить? В Киеве ничего не будет. Тут скука разлита в самом воздухе, и пока Город не восстановит баланс еврейской крови, горожане не оторвут своих задниц с диванов. Однозначно придётся уматывать.
Вечерело, и вместе с мглистой синевой, медленно переползающей через Днепр, в Город входила осенняя сырость. Александр и Снежана поднялись со скамейки и нехотя побрели вокруг Благовещенской церкви к выходу. Их души пребывали в мире и покое, и эта успокоенность помогала легко скользить по отполированной до стального блеска кривизне сегодняшнего дня.
Александр смотрел на противоположный склон холма, где лаврские сооружения сливались в один вечнозовущий к себе массив, и только кресты на куполах, казалось, слегка покачивались. Он смотрел и не верил: оттуда, прямо из земли в небо поднимались безупречные в своей ровной округлости два столба. Лилово-фиолетовых. Один – мощный, по диаметру превосходящий купол Трапезной. Другой – тонкий, как раз достаточный для скольжения внутри его тела. И свет, исходящий и одновременно внутренний и внешний, осветивший и эти холмы, и долины, и Днепр, и далее плоско уходящий к горизонту и улетающий в леса.
И не было испуга. Не было. А была радость и сила. Да ещё вспыхнувшая в небе и мигнувшая ему звёздочка.
Из сердца выдернулась тупая игла и туда вошла любовь.
– Ты видишь? – спросил он Снежану.
– Что видишь? – удивлённо спросила она.
– Любовь?
– А разве её можно увидеть?
– Ещё и как можно! Только не каждому дано. А чтобы было дано, необходимо выполнить лишь одно условие: думать не только о себе.
Тот день завершился, как он и должен завершиться для двух любящих друг друга людей.
И всё было прекрасно: цвели розы, пели соловьи, певцы брали си-бемоль, скрипачи выдавали божественное пиццикато, у бухгалтеров сходился баланс, нащупанный в интернете жених, наконец, говорил «да» и все остальные, ранее недоступные мечты, сбывались. Но вот беда – после восхитительной ночи неизбежно наступает утро. А по утрам всё выглядит иначе, даже прекрасное вчера.
Александр, как это ни покажется странным, любил свежее утро. Когда Киев был ещё жив, в просыпающейся свежести Города рождались краски, бледнеющие в полдень. Свежая от утренней росы зелень, зарождающееся на глазах торжество света, чистота и редкие прохожие, которых пока не успели достать дневные проблемы и беды. Люди ещё сонные, тёплые, податливые. Но в нынешнем Городе у его обитателей отбирают и раннее утро.
Выгуливая Барбару в скверике, где раньше возвышалась монументальная «Доска почёта лучших тружеников района» (швеллер и уголок порезали автогеном и сдали в металлолом, портреты сбросили у зелёного дощатого забора в кучу, где они долго валялись, как на заброшенной могиле), Александр прислонился спиной к сосне. А поскольку был рождён под знаком Девы, это и было его дерево – то самое, что даёт энергию, и в ауре которого думается хорошо и легко. Но ни легко, ни хорошо не получалось: оставался конецкий, оставалась дискета, и не оставался Сенной.
Создатель мудро закрутил пружину жизни, ибо нет такого земного человека, который бы знал… Да, земной человек может помять тысячу женщин, ступить на Луну, купить металлургические комбинаты, партии, о политиках же вообще говорить не будем, реки и озёра, любовь ближних и даже целого народа, но одного он не может – знать время и место своего конца. На этом всё и держится.
Не знал этого и Александр. Но одно знал твёрдо: пока Земля ещё вертится, пока ещё ясен свет, он это раскопает и расскажет об этом людям.
Киев
2007–2008 гг.