Пушкинский том (сборник) Албитов Андрей

О произнесении самим Пушкиным своих стихов

• О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
• Жрецы минутного, поклонники успеха!
• Как часто мимо вас проходит человек…

Пушкин. «Полководец», 1835

Четверть века назад я по-школьному ниспровергал пресловутый «Памятник» Пушкина не столько как стихотворение, сколько отвергая расхожее и устойчивое мнение о «законченности» Пушкина. Достигнув сей цели в итоговой книге «Моление о чаше (Последний Пушкин)» (2007), я готов был опровергнуть и себя самого, перечитав «Памятник» уже в связи со всем так называемым Страстным циклом и особенно в связи с непосредственно предшествовавшим ему стихотворением «Кладбище».

Никто не знает в точности, как Пушкин читал вслух свои стихи… (Моя виртуальная экспедиция записать его голос провалилась в канун 2099 года: вся воображаемая автором звукозаписывающая техника конца ХХI века «полетела» в пушкинском поле, сведя с ума наивного «времянавта», оставив ему в доказательство его пребывания в пушкинском времени лишь оторванную им подлинную пуговицу поэта [100].

Услышать самого Пушкина невозможно, но предположить кое-что можно. В частности:

Пушкин строго следовал правам рифмы, но еще более был рабом непразднословия, то есть смысла. Так ли уж он нарушил собственные правила, срифмовав хочу и ищу?

Щ транскрибируется как сч (в частности, счастье в старину писалось как щастье, сам Пушкин писал это слово то так, то так).

Ищу могло произноситься АС как исчу, и тогда правка Жуковского [101] не только искажает смысл, но и неоправданна.

А так же, отвращаясь от чтения наших чтецов, всегда произносящих ударными не те слова и не в том месте, то есть всегда невпопад, а в меру собственного понимания стихов и публики, можно предположить, что авторское чтение Пушкина происходило в его собственном понимании (иногда и для него неожиданном: «На устах начатый стих / Недочитанный затих…»). Или – знаменитый случай:

Традиционно пафосно выделяется нет. А если предположить, что для Пушкина «на свете счастья нет» всего лишь трюизм и противостоит ему как раз слово есть? Другое все получается:

Думаю, таких примеров можно набрать достаточно. Скажем:

Вряд ли одно стихотворение не помнило о существовании другого, хотя между ними пролегает немалый срок развития поэта. В первом Пушкин еще по-молодому мечтает (в его, а не в нашем употреблении слова мечта = воображение: «…мечтою странной / Душа наполнилась моя… Мечты кипят; в уме, подавленном тоской…» и т. п.) – мечтает о собственных похоронах (как многие); во втором – категорически, с редким для Пушкина сатирическим пафосом отрицает «публичное кладбище»: хоть плюнуть да бежать…

Действительно, трудно представить себе Пушкина исполнителем, встающим на табурет и читающим вслух, как в Лицее перед Державиным, свои стихи (скажем, «Пророка» или «Не дай мне Бог сойти с ума…») вслух кому бы то ни было. Даже Боратынскому или Вяземскому (великая реплика Натальи Николаевны: «Читайте, читайте, я не слушаю»).

Одно для меня бесспорно: все стихотворения Пушкина (включая неоконченное и черновики) всегда помнят друг о друге как единый, никем, кроме П., не прочитанный текст. Назовем это эхо или гул, как хотите. Поэтому при чтении его стихов вслух всегда присутствует его же второй, а то и третий голос (второй – из прошлого). Два в одном! Характерное для П. удвоение. Кто это теперь расслышит? Но сам поэт, безусловно, слышал эту связь, как-то произносил ее, когда читал свои стихи (хоть бы самому себе). Всё-таки в храм он входит, а на публичное кладбище пренебрежительно заходит. Эхо!

Само собой, любовь помнит любовь, дружба дружбу, дорога дорогу, бессонница бессонницу и т. д. По этим проводам всегда пробегает ток цикла задолго до оформления последнего – Страстного.

Цикл непризнания как призвания эхом гудит сквозь все творчество Пушкина («Я вышел рано, до звезды»; 1823), но с наибольшей открытостью (как рана) это эхо раздалось в «Полководце», посвященном Барклаю де Толли, забытом вожде 1812 года, заслужившем свой постамент (см. эпиграф), а уж никак не в «Памятнике».

Эхо от «Полководца» пробежало к стихотворению «Художнику», писанному у смертного одра матери под впечатлением посещения могилы Дельвига и непосредственно предшествующему всему Страстному циклу, закончившемуся «Памятником».

Пленительная интонация этого стихотворения отменяет скорбь, накопившуюся в его душе в тот день, полная свобода оценок масштабов и славы персонажей художника: весел вхожу, – не иначе как неуместный, именно пушкинский смех разбирает его при перечислении скульптур, выстроившихся рядком (как на будущем публичном кладбище): Зевс-громовержец и рядом карикатурный сатир, дующий в дудку…

Но ухо поэта принадлежит его эху:

Зачинатель звучит для моего уха почетнее или благозвучнее, чем совершитель. Вхожу или захожу?

А главное, подтверждается и другая догадка, что тропинка из «Кладбища», по которой «Проходит селянин с молитвой и со вздохом» (то есть народ), далее мимо дуба («Стоит широко дуб… Колеблясь и шумя»), – напрямую ведет к Александрийскому столпу, превращаясь в пресловутую тропу…

И тут стоп! Второпях я пропустил одну важную мысль: я опустил само это слово – «важный».

Эпитет важный по недомыслию всегда казался мне более или менее безразличным, не важным. Однако…

Проследите противоречие, даже смысловой разрыв внутри второй («позитивной») части стихотворения «Кладбище».

Во вступлении второй части:

Далее возврат к сатире первой части:

И сразу возвращение:

Итак: неукрашенные могилы – заросшие вековые камни – важные гробы…

Колеблясь и шумя… Exegi monumenum… Вместо названия (это мы для удобства нашего давно прозвали его «Памятником») – латинский эпиграф. И сразу:

Последняя строка укорочена почти как «Колеблясь и шумя…».

Дуб нерукотворен, как и памятник (крона – глава – корона).

Стихотворения написаны друг за другом через неделю, между ними пролегает лишь мучительная попытка правки «Медного всадника» по царским пометам, от которой П. решительно отказывается, что (не исключено) и толкает его к написанию «Памятника».

Тогда оборванное «Колеблясь и шумя…» обретает особый смысл, и первая строка «Памятника» становится ее мыслимым продолжением, если…

Если я транскрибировать как бы той же латиницей, что в эпиграфе: ja (иотированное а?) – йа, или даже ьйа! Может, он так и произносил в этом случае свое я? Утвердительно, победно!

«Нет <!>, весь я не умру <!>…» (ср.: «Андрей Шенье», 1825 – «Я скоро весь умру…».)

Может, так и прочитал впервые, сгоряча, это стихотворение случайному Муханову, чтобы тот, в меру своей принадлежности светской черни, на уровне ее понимания, мог записать в дневнике: «Жалуется на упадок внимания публики».

«И я памятник себе воздвиг…» П. не мог написать не только из-за лишнего слога в строке, но и по традиции мог начинать только с я. Он мог поставить себя лишь вслед за Горацием (иначе зачем латинский эпиграф?), а не за Ломоносовым и Державиным, как бы их ни уважал.

Тут меня уже зашкаливает… Я все возвращаюсь к тому списку стихотворений, что мыслился П. для публикации, откуда брались его рабочие названия как авторские, в том числе из Страстного цикла («Молитва», «Недорого ценю» и «Кладбище»), по которому и датируется весь список: «не позднее 14 августа».

Но составлен ли список до «Памятника» или после? В левом верхнем углу автографа отчетливо написано «Памятник». Мог ли он быть включен в список под этим названием [103]?

Его в списке нет. Я как-то высказал предположение, что П. сам слегка подцензурировал его в размышлении о возможной публикации – как бы указать им всем на подлинное свое место. Однако замена «изгнанья не страшась» на «обиды не страшась» была истолкована мною не совсем корректно: «обида» была первой, а «изгнанье» лишь вариантом.

Сам ли Пушкин заменил «Вослед Радищеву восславил я свободу» на «Чувства добрые я лирой пробуждал», не берусь судить, но что не он заменил Александрийский столп на Наполеонов – это факт.

Сам ли он правил «Памятник»?

Р. S. Не является ли посмертная публикация в каком-то смысле произнесением публикатора? (В случае Жуковского – не самого слабого публикатора! – бесспорное да.)

P. P. S. Меж грядущих двух двухсотлетий – 200-летия открытия Лицея и 200-летия Отечественной войны 1812 года – этот неожиданный выход на Барклая де Толли оказался более значительным, чем я мог заподозрить. Сам П. в последний год жизни относил себя к «военному поколению».

Я писал это без Пушкина, по памяти. Сейчас он наконец у меня опять под рукой. Я перечитываю «Полководца» (1835) и «Была пора: наш праздник молодой…» (к 19 октября 1836-го) в подбор.

В «Полководце» нахожу небрежно прописанный ряд живописи:

Перечисление, на мой взгляд, перекликающееся через год с описаниями скульптур в мастерской ваятеля и последующего «загробного» ряда. Пренебрегши музеем, строки П. заметно оживают:

В стихах к годовщине Лицея:

На встрече с лицеистами П. зарыдал и не мог дочитать свое последнее «19 октября» до конца.

Восстановив «эхо», я тут же наткнулся на нечитанный мною пушкинский текст, а именно «Объяснение», подтвердившее мои догадки. «Объяснение» было написано в ноябре, в те же числа, что и вызов на дуэль, видимо не в лучшем настроении. Ему только этого не хватало, чтобы родные и почитатели Кутузова обиделись на поэта за принижение роли их кумира и выразили это печатно.

Если полагать, как принято, что «Памятник» является завещанием Пушкина, то тогда последняя строка такого «завещания» была бы «И не оспоривай глупца». Поэт был задет непониманием настолько, что сам же нарушил собственный завет. «Полководец» был написан в 1835-м, «Художнику» было написано 25 марта 1836-го, «Была пора: наш праздник молодой…» 19 октября, «Объяснение» 8-11 ноября… Последовательность и даже настойчивость позиции очевидна. «Объяснение» было напечатано уже после смерти поэта в четвертом номере «Современника» (еще составленном Пушкиным), а в декабре 1837-го состоялось открытие двух равновеликих памятников у Казанского собора, на котором Пушкин обязательно бы присутствовал… Не зная деталей, могу предположить, что полемика вокруг «Полководца» «привлекла внимание общественности» (тогда – общества) и помогла Барклаю де Толли занять достойный его заслуг «рукотворный» постамент.

8–9 мая 2011, День Победы в Висбю

Память как черновик

(Чистый опыт)

В мои сталинские времена в школе кроме октябрятства и пионерства многое всё еще сохранялось от дореволюционной гимназии, например зубрение стихов наизусть. Поэтому-то и остались ненавистными «Анчар» и «Я памятник себе воздвиг…», «Бородино» и «Смерть Поэта». Остались от них рожки да ножки: Бедный рабунок… Не зарастет народная тропа… Скажи-ка, дядя, ведь недаром ты выглядишь настолько старым… С винцом в груди… Короче: Весна! Крестьянин, торжествуя, идет, держась за кончик… носа и т. п. Чтобы начать читать Пушкина, мне потребовалось много времени, чтобы его забыть. Свежей поэзией казалась лишь запрещенная. Она была так неординарна, так непонятна! «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…» – влюблялся я в «Камень».

Я спросил как-то своего старшего друга Александра Блока (не нашего, а француза Жана Бло), как ему удается так хорошо сохраняться. Во-превых, плавание, а во-вторых, я каждое утро выучиваю одно любимое стихотворение наизусть, Бодлера или Рембо. С плаванием как-то хуже, а про заучивание мне запало. Потом читаю в «Записных книжках» Александра Блока (не француза, а нашего): «„Онегина“ целиком следует выучить наизусть». Это 1908 год… успел ли?

Пришло и мне время тренировать склероз, как в юности качать мышцы. И только так наконец стал я понемногу постигать Пушкина. Увлекся, для разнообразия решил поучить и из Мандельштама, из Заболоцкого, которых без усилия помнил в отрывках. Стало не хватать времени на Пушкина…

Но тут вот какой представился повод. Меня мучила бессонница. Я противник снотворного и нашел способ засыпать, повторяя про себя выученные стихи (их у меня уже накопилось), и на каком-то из них незаметно засыпаю. (Уверяю вас, это лучше подсчета слонов.) Я повторил про себя весь свой запас, но в этот раз не сработало. В пятом часу утра я включил свет и раскрыл свежий номер «Нового мира»… В статье И. Сурат сопоставлялись «Бессонницы» Пушкина и Мандельштама. Одну, пушкинскую «Мне не спится, нет огня…», я и так знал наизусть, другую помнил лишь по «И с отвращением читая жизнь свою…», и будто впервые прочитал и был поражен.

«Бессонницей» Мандельштама я был когда-то с первого раза потрясен, его завораживающей красотой и непонятностью, помнил почти каждую строку, хотя наизусть тоже только первую.

Мандельштамовское я уже любил, в пушкинское только что влюбился и решил зазубрить их оба, благо существовали они на одном развороте. Этот параллельный процесс показался мне настолько поучительным, что я даже сделал кое-какие записи, которыми мне захотелось поделиться.

Стараюсь и никак не могу вспомнить, из кого это: «Поэту (та-та-та) даруется строка…» В смысле, одна даруется, а остальное попробуй напиши. Перед заучиванием и у Мандельштама, и у Пушкина я десятки лет помнил по одной. А вдруг, предположил я, они и были «дарованы» поэту?

(У своих друзей-поэтов я давно отмечал такую ударную строку, на которой всё и держится: иногда сильнее бывал вход, иногда выход; редко когда такая строка затеривалась внутри стихотворения. И запоминались в них либо начало, либо конец – по молодости лет, на всю жизнь, независимо от качества. Середина выпадала. Так мне и стало казаться, что стихотворение пишется либо снизу вверх, либо сверху вниз.)

Итак, начал я свою зубрежку с Мандельштама, как более запоминавшегося:

Вторая строчка запомнилась сразу, как вспомнилась. Далее память стала оказывать сопротивление.

Эта «божественная пена» плохо запоминалась. Я пытался ее оправдать то брызгами, когда корабль рассекает волну, то древнегреческими белокурыми кудрями… все равно не хотела запоминаться (а потом, когда начерно выучил всё стихотворение, она, эта пена, всплывала прежде прочих, более значимых строк).

Я уже написал, что нашему сознанию труднее всего дается запоминание 50 на 50. Так, если бы при нажатии выключателя не загорался свет, то вы бы с огромным усилием и не сразу запомнили его позиции. (Сколько раз вы щелкнете туда-сюда, пока убедитесь, что таки да, лампочка перегорела или что света нет.) Так выпадали у меня из памяти то выводок, то поезд, как синонимы они работали 50 на 50. Так срабатывал и дважды повторенный эпитет журавлиный: запомнишь один – забудешь другой.

Мое припоминание стало выглядеть как восстановление утраченного текста. Не так же ли, восхитился я, ставя себя на одну доску с гением, само стихотворение есть списывание, подглядывание за собственное плечо, будто сам себе отличник и Муза сосед по парте. Черновика немного стыдно, даже страшно, словно учителя, что бродит по рядам, как между строк («Черны мои черновики, чисты чистовики», – напишет однажды Рубцов). Ученичество! Поэт (если он Поэт) не умеет писать.

Реконструируя стихотворение по памяти, столкнулся с технической трудностью: как прохронометрировать постепенность его проявления? Тут-то и обнадежило меня предположение, что так оно и писалось: дарованное-удачное-необходимое-сносное-безразличное, – но эту последовательность в свою очередь трудно запомнить. Еще труднее брать на себя ответственность за определение неравноправности слов заведомого шедевра.

Наконец я осилил всё стихотворение…

Однако рифма то подгоняет, то подгоняется. Рубежи не мог запомнить до самого конца. Они были нужны лишь для мужей, как и пена для Елены. Дальше стало легко:

Самым последним никак не запоминалось это витийствуя. Но и его одолел, будто вспомнил, будто сам всё написал, будто вписал его последним: ладно, и так сойдет.

И каким коротким и простым оказалось всё стихотворение!

Сложнее было с «прозрачным» Пушкиным.

В пять утра всё запомнил, к восьми всё забыл. (А Мандельштам – назубок.)

Во-превых, я совсем не помнил, что оно называется «Воспоминание» (что называется, в тему).

Эти строчки вспомнились с последовательной легкостью, будто сами написались, сверху вниз. Хотя где-то впереди висела сквозь жизнь запоминавшаяся, как хлыст, строка:

С нее-то и началось для меня запоминание (восстановление) стихотворения, с конца вверх.

Труднее всего оказалось запомнить слова, связанные с описанием света и времени (возможно, борьба поэта с тавтологией и синонимами является более технической стороной поэтической работы): в то время для меня… в бездействии ночном… безмолвно предо мной…

Вспоминание строк оказалось перепутанным в такой непоследовательности:

Итак:

(При чем тут змея? Однако сразу заползла в память.)

Зато окончание стало сразу и окончательно:

В бездействии ночном – вот что никак было не запомнить.

И вовсе не сильней, а живей!

(Курсивом выделено, что упорно не запоминалось.)

Значит, подумал я, забытое мною принадлежало уже технике, отделке, рифме. Там, где я внаглую подменял пушкинские слова своими, там и он сам уже лишь подбирал что получше.

Этот, пардон, хронометраж был зафиксирован в День сталинской конституции. В следующую ночь, пытаясь уснуть, Мандельштама легко вспомнил всего, а с Александром Сергеевичем опять начались выпадения: какой там у него был «ум»? неужто «праздный»? какие «думы»? может быть, они были «праздными»? или «тяжкими»? Да, позволил себе рассуждать я, эпитеты для Пушкина были менее важны, чем для Мандельштама: определялись в музыку, в размер. Мандельштам же их изыскивал поярче, даже меняя стих в угоду… оттого они у него блестят, как шляпки гвоздей.

Тут бы мне следовало укоротить свою крутость, чтобы перейти к выводу: о чем бишь всё это? Я побоялся проводить свой чистый опыт дальше, но затаил мысль, что если у шедевра не сохранился черновик, а лишь беловик, то последовательность его запоминания при заучивании наизусть воспроизводит нам первый, черновой проект автора (такая вот виртуальная археология, достойная секретных лабораторий ФСБ).

10–13. II. 2007

P. S. Заключение экспертизы.

Засекреченный Мандельштам сознался во всем и стал нам понятен, хотя и не близок. Родной и открытый для всеобщего доступа Пушкин ушел в глухую несознанку, хотя и не отказывается от данных им ранее показаний. Считаю открытие новой секретной лаборатории несвоевременным.

Завсектором рацпредложений

Подполковник А. Боберов

P. P. S. Заключение пушкиниста, члена-коррреспондента РАН Л.Н. Одоевцева.

По поводу Мандельштама ничего не скажу: вряд ли сохранились какие-либо черновики его «Бессонницы»; по поводу же пушкинского «Воспоминания» «метод Битова» вызывает бездну вопросов и сомнений. Не так уж сложно было бы автору заглянуть хотя бы в академическое собрание: пушкинский черновик сохранился достаточно полно.

Определить, какая Пушкину была дарована строка, нет возможности. Черновая рукопись начинается:

Далее же всё проявляется и прописывается с подыскиванием рифм и эпитетов, в последовательности известного нам текста:

налегла-мгла-легла = день-тень // отрада-награда // ни-сходит-слетает-наляжет // В безмолвии-В бездействии // встревоженном-подавленном // горьких-грустных-тяжких // мрачный-длинный-мрачный-долгий-длинный // Читаю жизнь мою-И с отвращением читая жизнь мою // И содрогаюсь и-И томно жалуюсь-И горько жалуюсь // заветных-печальных…

Всё это может свидетельствовать о предпочтениях, но никак не о безразличии к эпитетам.

Так что первым словом стихотворения является слово «Есть», которое далее в стихотворении не встречается; ночь утопает в прошлом: «Есть», которого нет. Лучше бы Битов ответил на вопрос: почему Пушкин отверг вторую половину стихотворения, над которой столь же упорно работал?

29 апреля

Парадоксов друг

(Осень Пушкина)

• О сколько нам открытий чудных
• Готовят просвещенья дух
• И Опыт, [сын] ошибок трудных,
• И Гений, [парадоксов] друг,
• [И Случай, бог изобретатель].

Пушкин, 1829

Писано и не дописано осенью 1829 года. Как легко, однако, Пушкин пренебрегал своим другом, бросая его на полпути… само по себе парадокс.

Парадоксов – это фамилия такая, а у него был друг… Ничего удивительного: у нас в школе был ученик по фамилии Феноменов.

Парадоксальность всем во всём понятного нашего Пушкина впервые доходила до советского школьника в его необъяснимой любви к осени. Что тут хорошего, когда каникулы кончились и опять в школу! Опять по цепи кругом.

Какие там мухи! Когда классные муки. Опять же:

Любовь поэта к 19 октября, куда ни шло: он школу закончил.

А чего же это крестьянин так уж торжествует?

А – пахать не надо. Можно торговать плодами летнего труда.

Близость барской и крестьянской жизни нами подзабыта.

Пушкин начинает пахать осенью, собирая свой урожай опыта ошибок трудных. Одному не под силу. Но тут на помощь приходит его друг.

Вот сидим мы в ЦДЛ с Владимиром Соколовым над рюмочкой.

– Никак не могу спиться! – то ли с горечью, то ли с гордостью изрекает он великую фразу.

Слово за слово, и – Пушкин!

– Вот, – говорит он уже умиротворенно, но сердито. – Все говорят «гармоничный»… Какое там! Всегда противоречие.

Какие уж тут листья, если ветви нагие!

Вспомнил Володю и грустно стало: сколько нас уже облетело… За что же я держусь?

Выходит, зря я тогда убрал четверостишие из стихотворения, посвященного его смерти:

Бабье лето опять же. Унылая пора, очей очарованье…

«Люблю я пышное природы увяданье». Петербург не Москва, но и Михайловское не Болдино. Правда еще и в том, где осень похуже.

«Скука, холод и гранит» – только в Петербурге осень бывает еще хуже. И это было еще одним, последним условием для написания «Медного всадника».

Размышление над «Полтавой»

1709–2009, 1828–2014

К трехсотлетию Полтавской Битвы

Полжизни назад прекрасным летом я обнаружил себя стоящим на поле Полтавской битвы. Это было неожиданно сильное чувство. Во-превых, поле было и впрямь полем, засеянным только Господом васильками и божьими одуванчиками. Во-вторых, я попал в строку пушкинской поэмы.

Но что меня растрогало, так это равноправие памятников павшим, как русским, так и шведам. И сохранность была хорошая. Будто совместно пролитая кровь и поэзия облагородили, даже европеизировали пространство. Пустота, тишина, чистота.

Однако… «Лик его ужасен, движенья быстры, он прекрасен». Петр всё еще оставался здесь. Отгремевшая старинная битва продолжала висеть в воздухе.

«Поэзия – соединение далековатых понятий»… Ломоносов или Пушкин? («Битва», М., 2009.)

Не перечитывал «Полтаву» слишком давно. Мне лучше известны обстоятельства написания поэмы, чем ее текст: после того, как Николай I освободил поэта из ссылки, после того, как «Борис Годунов» не прозвучал (знаменитый отзыв благодетеля переделать драму «в повесть на манер Вальтер Скотта»)… Пушкину надо чем-то подтвердить свой свободный статус в 1828 году.

«Полтава» догоняет и перегоняет «Бориса Годунова» как бы в предвосхищении предстоящих польских событий:

Строчка, за которую Пушкина еще будут распинать либералы с 1831 года до сегодняшнего дня.

В завязку сюжета Пушкин кладет драму вполне оперную: месть Кочубея гетману Мазепе за обесчещенную дочь Марию. Но очень уж скоро содержанием поэмы становится политика.

Что тут неизменно до сего дня? Прозрения ли Пушкина или Россия с Украиной?

И вдруг утомился перечитывать. Пролистал быстренько любимое описание битвы… и наткнулся:

«Вожди спокойные…» Нет! недопустима такая убийственная точность!

И тут окончательно расхотелось дальше вникать в поэму, как и смотреть очередные «Новости» по телевизору.

Нет, не нравилась ему власть. Он признавал роль личности: Петра, Ломоносова, Екатерины, Наполеона, Карамзина, себя самого… сочувствовал даже Годунову с Пугачевым, той ответственности, что ложилась на них («Тяжела ты, шапка Мономаха») и которой непросто соответствовать. Иной раз обольщался, мечтая о себе рядом с ними: «И истину царям с улыбкой говорить»

Но все это были думы скорее историка, чем поэта:

Казнь как опыт

• Дар напрасный, дар случайный,
• Жизнь, зачем ты мне дана?
• Иль зачем судьбою тайной
• Ты на казнь осуждена?

Пушкин, 1828

Известно простодушное возражение Митрополита московского Филарета, переиначившего эти стихи: «Не напрасно, не случайно…»

Пушкин ответит себе на этот вопрос в 1835 году:

Повторяет слова Христа в Страстную Пятницу.

Последний вопрос звучит по-командорски, сближая это стихотворение с опытом «Маленьких трагедий». Казнь Дон-Гуана…

Слово казнь достаточно часто (сотню раз) встречается у Пушкина не только потому, что он много занимался русской историей, пропитанной кровью, как губка. Не только потому, что его лично потрясла казнь его товарищей-декабристов. Хочу дальше проследить, как он употребляет понятие казнь, примеряя его к себе лично.

Судьбу Андрея Шенье он пропускает: Нет, весь я не умру! 1836. Пушкин намеревался пройти весь путь.

Рискую провести здесь хирургическую параллель (сопо-ставление = противопоставлению) Эйфелевой башни с Пизанской.

«Пророк» – очень кровожадное стихотворение, хотя и начинается с ласковых прикосновений шестикрылого серафима перстами, легкими, как сон. Но наделив поэта всеми шестью доступными и недоступными чувствами, тот же серафим приступает к жестокой расправе:

Я уже неоднократно говорил, что у Пушкина все слова помнят друг о друге, так что уже не боюсь повториться. Во второй раз я встретил празднословие лишь в последнем, «Пасхальном» цикле 1836 года в стихотворении «Молитва»:

И сразу следом стихотворение «Как с древа сорвался предатель-ученик…»

Экзекуция, производимая дьяволом над Иудой, симметрична операции, проводимой Серафимом над поэтом. Но если труп поэта лишь «как труп» и воскрешается Богом, превращая его в пророка, то предательство ученика Божьего подлежит лишь оживлению для конечной пытки:

(Вот и еще одна встреча с будущим нашей литературы: «живой труп».) А вот и окончательная казнь за предательство Учителя (равно назначения):

В этом обмене дыханиями, лобзаниями конечный расчет со злом, стоимостью в тридцать серебренников: своим выделено здесь мною как ударное в произнесении слово.

Пушкин-самурай

• Мне бой знаком – люблю я звук мечей,
• От детских лет поклонник бранной Славы,
• Люблю войны кровавые забавы,
• И смерти мысль мила душе моей.

Пушкин, 1820

• Покой бежит меня, нет власти над собой,
• И тягостная мысль душою овладела…
• Что ж медлит ужас боевой?
• Что ж битва первая еще не закипела?…

Пушкин. «Война», 1821

• Есть упоение в бою,
• И бездны мрачной на краю,
• И в разъяренном океане…

Пушкин. «Пир во время чумы», 1830

Самурай должен прежде всего постоянно помнить – помнить днем и ночью /…/ – что он должен умереть (Дайдодзи, 17 век).

Вряд ли Пушкин что знал о самураях… Но дворянские понятия о благородстве, чести, достоинстве, бесстрашии, верности, предательстве и измене – неизбежны и традиционны, интернациональны в любую эпоху.

Однако… Я научился мужеству меж азиатцев. Иначе, как напишешь:

Восток занимает его всё дальше. Миссия в Китай (с заездом к Пущину). Камчатка, Япония и Америка для него, невыездного в Европу, – Восток (как в наше время для нас Запад и Америка, и даже Япония).

Так из Грузии, ставшей для него единственной заграницей, рвался он в бой с турками и по-детски обижался, что они от него убежали. Зато гениально все описал:

Хоть и не самурай, не ниндзя, но упражнения с железной тростью – чтобы рука не дрогнула – чем не японские. Стрелял он, скорее всего, хорошо. Череда вызовов на дуэли, кончавшихся мирно по милости друзей, знавших, на кого нельзя «поднять руку», и наконец, образ Сильвио, которому достаточно было страха соперника, чтобы почувствовать себя отомщенным.

Не так ли и Пушкин хотел прострелить «картину», а не Дантеса, увидя на его лице страх? Но тот выстрелил с перепугу, не доходя шага до барьера. Ранение в брюшину, хоть никак не было харакири, но оказалось смертельным. Пушкинский ответный выстрел был делом чести, а не мести, и его конечное «Bravo!» относилось к успешному выстрелу из безнадежной позиции.

Мужество, проявленное к непереносимой боли, отмечено всеми врачами, дежурившими у его смертного одра. «Неужели эта ерунда меня одолеет!..» – великая фраза, достойная самурая.

6 июня 2014

Р.S. И это уже слишком. Подобный лексикон можно продолжать вечно. Есть повод его закончить в честь его рождения, а не смерти (пусть и по советскому календарю) теми тремя тостами, которыми завершалось «Вычитание зайца. 1825» в первом издании.

Язык-убийца

Дописав до сих пор, я измаялся вконец: что и кому я пытаюсь объяснить? И как это сделать? Измаялся до того, что уже не понял, кто это делает. Кто я?

Значит, объясняюсь, а не объясняю. Виноват.

Но перед кем и за что?

Перед заказчиком и переводчиком.

Я не привык так. Я привык иначе. По-русски. То есть?… Не немцу и не русскому я хочу быть понятен, а… Пушкину. Двухсотлетнее мое младенчество.

Значит, Пушкин уже подсознание?

Тогда неплохо. Вот тому доказательство.

Засыпаю с Пушкиным и просыпаюсь с болью в шее. В полусне и бессознательно вспоминаю имя того юного математика, который за ночь перед казнью основоположил высшую алгебру. Неужели Андрей Шенье? А что, думаю, закажи мне статью «Пушкин и казнь», напишу «Пушкин и казнь»! Ведь сколько казней у Пушкина! И Пугачев, и Петр… Весь Пушкин. Никогда раньше не думал, насколько он пропитан кровью. Может, Россия такая? Когда Достоевский готовился к своей знаменитой речи у подножия памятника Пушкину, скрытого под покрывалом, вспоминал ли он свой опыт приговоренного к смерти?

А можно написать «Пушкин и памятник», а можно «Пушкин и зависть», можно… И каждый раз получится ВЕСЬ Пушкин. Можно (и нужно) написать такой «Лексикон Пушкина»: Пушкин-друг, – любовник, – супруг, – отец, – игрок, – счастливчик, – неудачник, – путешественник…

Первый наш невыездной! Сколько раз просился он за границу! Даже в Китай… Сколько раз просился – столько раз и не пускали. Сколько раз намеревался бежать! То в Грецию, то в Америку… не менее десяти раз всерьез строил планы.

Пушкин знал французский как родной, читал по-английски, по-итальянски… «…Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!»