Пушкинский том (сборник) Албитов Андрей
Б. Тут вы правы: у Пушкина в словаре его языка профессионал тоже не встречается.
Р. (обрадовавшись): Кстати, почему в вашем переполненном собрании 1836 года «список праздников» никак не прокомментирован?
Б. Перечень… Интересный вопрос. Я его, кстати, и себе задавал, и профессионалу. И знаете, что мне ответили? «Значит, нечего комментировать». Вот и остается нам пользоваться собственной книгой как первоисточником… Давайте вместе.
Робберов и Битов (стукаясь лбами над «Предположением жить»). «Вознес. Св. воск. Крещ.»
Б. Запись датируется после 17 октября до декабря. То есть либо перед 19 октября, которое, как мы знаем, он переживал особенно остро, не мог даже стихи свои дочитать до конца… либо и вся дуэльная история.
Р. С чего бы ему перечислять праздники, которые каждый ребенок знал? Вознесение в перечне опережает Пасху…
Б. В 1836-м оно 7 мая, Пушкин в Москве. Наталья Николаевна на сносях и к дню рождения дарит ему дочь Наталью. Вознесение он связывал со своим рождением, с первым днем своей жизни и еще рядом важнейших событий… даже имел намерение построить когда-нибудь церковь.
Р. На Пасху умирает мать…
Б. Начало апреля у него уходит на хлопоты по захоронению матери в Святогорском монастыре. Кажется, тогда же он приобретает рядышком землю и для себя.
Р. Вот как? А что с Крещеньем?
Б. Крещенье всегда 6 января, а в 37-м – в самый разгар преддуэлья. Тут он и пишет «Последнего из свойственников», свою последнюю прозу, свой пастиш на Геккерна.
Р. Господи! Как всё больно…
Б. Всё равно, связан ли этот «перечень» с какими-либо предчувствиями, мы рассуждать не можем, поскольку…
Р. Какая тут связь со «Страстным циклом»? Экстраполяция предопределения??
Б. А вот этого не надо. Мы точной даты «Перечня» не знаем. Хотя, вы правы, производя столь невинную, как вензелек, запись, Пушкин о чем-то, возможно очень важном для себя, думал. Рождение – смерть матери – ??? Нет, это за рамками даже нашей с вами разнузданной пушкинистики. Хотя, конечно, гипнотизирует, что чем ближе к концу, тем больше у него всё об одном…
Р. Вот именно! Как вы, рассуждая в «Предположении жить» о формальной записке О.А. Ишимовой перед дуэлью как о последнем его тексте, могли упустить последние его стихи и последнее содержательное письмо, писанное 26 января, перед дуэлью?
Б. (снисходительно). Что я там мог упустить?
Р. Вот я и говорю, что вы собственной книги сами не читали (раскрывает «Предположение жить» и читает):
- Слушая сию новинку,
- Зависть, злобой омрачась,
- усть скрежещет, но уж Глинку
- Затоптать не может в грязь.
Б. Так это же коллективное! Глинку – в грязь… смешно.
Р. «Зависть, злобой омрачась, пусть скрежещет…» – это вам смешно? Писано 13 декабря. Эти слова им выношены, он их лишь передал по случаю Глинке.
Б. Соглашусь. И тем не менее последним текстом Пушкина эту строчку не назначишь. Кстати, о письме Ишимовой как о последнем тексте я писал только в том смысле, что это сознательно не последний, НЕзавещательный текст, писанный человеком, не собирающимся погибать.
Р. (с любовью). Да, не хочется…
Б. Не погибать, не убивать, а НАПУГАТЬ он хотел.
Р. Вы думаете, он рассчитывал, что всё рассосется?
Б. (брезгливо). Рассчитывал… Рассосется… Какие непушкинские глаголы! Он – игрок. Он уже и царю обещал, что дуэли не будет. Это как сын отцу обещает больше не играть. Но карты уже были на руках. И это была его раздача.
Р. «Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался?»
Б. Какая замечательная поговорка! Эти сомнительные последние слова, переданные Жуковским царю: «Был бы весь его» – тогда об этом.
Р. Какова же тогда была на дуэли его ставка? Выстрелы в воздух?
Б. Это исключалось. Пушкин не был трусом, а Дантес – был, и Пушкин это знал. Приближаясь к барьеру, он увидел страх на лице противника, и это его удовлетворило и развеселило, и он разарапил свое бешеное лицо еще больше, не знаю как… ну, засверкал белками, распушил бакенбарды. Короче, подыграл свирепость еще и как актер, как блефующий игрок…
Р. И поэтому Дантес выстрелил первым, не доходя до барьера?… А ответный выстрел?
Б. Ответный выстрел был произведен всерьез. Пушкин стрелял уже не в противника, а в труса и подлеца явленного, с полным на то правом.
Р. Как Сильвио? Поэтому и воскликнул bravo!
Б. Вот именно. Поэт по определению не трус. Свобода и смелость в нем синонимы. Кстати, вот вам и еще одно реальное объяснение их ранних гибелей.
Р. «Всё, всё, что гибелью грозит?»
Б. И это тоже. Не смерти они боятся.
Р. Унижения?
Б. Это да. Но больше всего – безумия.
Р. «Не дай мне Бог»?
Б. Вот именно. Лирика бы не была лирика, если бы не соответствовала в точности самому переживанию. С чего бы это он «Медного всадника» и «Пиковую даму» написал? Он знал, и он не хотел варианта упомянутого вами Сильвио. Мщение есть безумие. Он не хотел сойти с ума. И не сошел. Поэтому и суеверен был. Поэтому и ничего завещательного, лишь записка для Ишимовой…
Р. Куда завещательней, как вы изволили выразиться, письмо, писанное накануне дуэли графу Толю. Так же, как пушкинская строфа не о Глинке, так и письмо – не Толю и не о Михельсоне…
«…слишком у нас забытом. Его заслуги были затемнены клеветою; нельзя без негодования видеть, что должен был он претерпеть от зависти или неспособности своих сверстников и начальников. <…> Как ни сильно предубеждение невежества, как ни жадно приемлется клевета, но слово, сказанное таким человеком, каков Вы, навсегда его уничтожает. Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит Священное Писание».
Б. Сильно. Царь на кончике пера… Это окончательно доказывает, что он еще и так страдал от царя. И очень перекликается с «Последним из свойственников». Нет, не помог ему «Пасхальный цикл» вырваться из «Страстного»…
Р. В «Пиндемонти» я восстановил по черновикам его цензурную правку: «зависеть от властей» на «зависеть от царя».
Б. Это могло быть и по вкусу… Два раза царь в одном стихотворении лишь свидетельствует о глубине занозы. «От властей» – шире, дальше, вплоть до нас.
Р. (хмыкает). Две власти тут тоже стоят рядом, даже ближе… Допускает же он два раза «строгие стихи – стихами перевесть» в послании Козловскому. Единственный раз изменил я пушкинское слово, осмелился, вычеркнул повторение…
Б. Он бы его не допустил, если бы не бросил стихотворение. В нем слишком много иронии в каждом слове, называет себя неопытным поэтом, растущее раздражение вплоть до «торчат – трещат». Это уже ругань, а не рифма.
Р. Значит, вы не придаете этим стихам значимости V нумера…
Б. Слушайте, неужели вы думаете, что и Пушкину не задавалось вогнать туда необходимый ему смысл, не только вам? Не каждая строка Пушкина совершенна. И когда она не совершенна, значит, даже он жертвует благозвучием в угоду смыслу. Успокойтесь, да если бы вы знали, как занудна эта сатира! Хорошо, что ее нет в Мытищах, а то бы вы ничего за Пушкина не дописали.
Р. У вас есть Ювенал?
Б. Да, пожалуйста. Вы помучьтесь, а я кофе сварю.
Робберов погружается в Ювенала.
Б. (возвращается с кофе). «Козловский – неловкий». Это не Маяковский. Пушкин ни при каких обстоятельствах не мог бы рифмовать. Он был постмодернист во всём, кроме звучания стиха.
Р. (разочарованно). А мне так понравилась рифма.
Б. Неблагозвучно.
Р. Вы тоже считаете, что между «почти что рядом» стоят две буквы Н О?
Б. Не знаю, кто пустил эту завидную шутку, но так стремительно распространилась, что в ней тотчас не осталось и «доли». Маяковский в лермонтовском возрасте был самый щедрый гений. Кстати между Л и М не помещается и буквы (вдохновляясь):
- Багровый и желтый разбросан и скомкан.
- На запад бросали горстями дукаты,
- А тут же сбежавшимся к черному окнам
- Раздали горящие желтые карты.
Р. И вы полагаете, что АС это бы понравилось?
Б. Обязательно.
Р. У вас же и Блок ему не понравился…
Б. Так это же Блок. Он ему ближе. И фамилия странная…
Р. В каком смысле?
Б. В переводном.
Р. Вы правы, вернемся к переводам… Сначала он переводит Ювенала слово в слово,
Б. Засыпает.
Р. А это «Пошли мне долгу жизнь…» откуда?
Б. Он на обезьяне просыпается…
Р. Какая обезьяна??
Б. Проскочите сто восемьдесят стихов и наткнетесь.
Р. «Дай мне побольше пожить, дай мне долгие годы, Юпитер!» Тут никакого Зевеса…
Б. Наверно, Юпитер не влезал у него в строку.
Р. И он мог себе это позволить?
Б. Он мог. Особенно когда ему не хотелось, когда стеснялась его свобода. В цензурных правках это особенно видно. Ему становится всё равно.
Р. Зачем же он брался?
Б. Ему нужен был не Ювенал, а Козловский. Пушкин нуждался в нем как в сотруднике «Современника». Пушкин его весьма уважал как просвещенного европейца. Он вообще умел восхищаться превосходством других во всём, кроме того, в чем не было ему равных… Он и царем, и Дантесом восхищался. И знаете за что? За красоту и рост. Вот потому и пошел на жертву… Ее легче было приносить Козловскому, чем обществу. Споткнулся на обезьяне…. Так что ваша идея понимать эти два огрызка как единое целое очень правильная.
Р. (продолжая копаться в Ювенале). Правда, вам понравилось?… А вот и обезьяна! Но в стихи она не попала…
Б. Ну, черновики-то вы могли посмотреть. Там она и у Пушкина водится.
Р. Почему вы зациклились на ней?
Б. Это не я… еще в лицейском «Автопортрете»… вообще, если просмотреть его автопортреты, многое проясняется в его интересе и раздражении при переводе X сатиры. Он выхватывает из этого водопада именно про старость и уродство.
У него есть автопортреты и в виде лошади, и в виде обезьяны… стариком он себя рисует уже с 23 лет, несколько раз, вплоть до увенчания лавровым венком а-ля Данте, где уже почти нет иронии, как и в «Памятнике». Сейчас бы это обозначили как комплекс, тьфу! Взгляните сами.
Р. (впиваясь в раскрытый том полного собрания). Вот! «Мартышка старая… которая в лесах Табраци, / Кривляясь, чешется…» А я думал, что это черновик напечатан, раз не окончен и слова пропущены…
Б. Конечно, нет. Это то, что отобрано из вариантов как последний слой.
Р. А кто отбирал?
Б. Текстологи.
Р. Звучит похоронно. Но тут же много лучше и живее!
- И в русские стихи, неопытный поэт,
- Переложить его тебе я дал обет.
Я правильно вычеркнул! «Стихи – стихами», куда это годилось… Каких мук мне стоило вычеркнуть пушкинское слово! Даже в выборе названий царит полный произвол! Кто же имеет право на предпочтение??
Б. Тот самый профессионал. Тот, кто знает всё.
Р. (ехидно). Всё?? Хорошо вам! У вас всё на полке.
Б. Я как раз не…
Р. Разве профессионал – это право?
Б. Тот, кто имеет право, тот и профессионал.
Р. Разве могут быть права на Пушкина?
Б. Как не было их у него при жизни, так не стало и после смерти.
Р. Что за циничную чушь вы несете!
Б. Сожалею. У всех только лучшие намерения. У Пушкина и у Козловского в том числе. Но Пушкин – один человек: он не мог перенести никакой несвободы, даже от чтимого им Козловского. Посудите тогда, каково ему было с царем или с высшим обществом как самой укрепленной формой черни? Впрочем, общество всегда было самой большой пошлостью, его синонимом.
Р. Любое общество?…
Б. (вставая в позу). Любое. Оно обязано низводить всё до своего уровня, то есть опускать. Оно, как и демократия, бывает лучше или хуже, но свободы оно допустить не может. Чернь не способна признать что-либо выше себя. Что знает она про себя?… Она скрытна и потому слишком обидчива и подозрительна. И взгляда на себя со стороны не простит. Не простит НЕпринадлежности к себе.
Р. (надув губки). Неясно выражаетесь. Я знаю, что чернь – это не только народный промысел…
Б. Вот именно – только не народный. Пушкин очень хорошо слышал разницу, чутко разделял понятия толпы, народа и черни. Вот вам и вся пресловутая роль поэта в России. Поэт – это личная свобода, то есть он НЕдопустим. Что может вызвать бо€льшую зависть, чем свобода и независимость?! Иначе никак не объяснить их чудовищные судьбы. Кто их убил? Третье отделение? КГБ?? Что это они так хорошо в поэзии разбирались, что самых лучших выбирали? В пользу никогда не доказанных версий именно убийств, а не самоубийств поэтов как раз то и говорит, что с ними ничего больше нельзя было поделать. Они слишком БЫЛИ в этой жизни. Кто таков? откуда взялся! Вдруг ЕСТЬ. Есенина или Маяковского уже нельзя, невыгодно было посадить. Мандельштам – мог самоубиться, но – «прыжок, и я в уме» – не самоубился, а продолжал нарываться. Его можно было посадить, как поэта более элитного, так же как и обэриутов, как и Заболоцкого… Они для них рангом не вышли, не в том звании. Не в поэзии же они разбирались!
Р. Ну, вы распетушились!
Б. Может быть. Год Петуха как никак. Год Победы. Кого над кем? Ничтожность Мандельштама, с их точки зрения, расходилась с его значением, а этого нельзя простить! Нельзя простить, что человек такой, вот суть черни. Кстати, приняв ваши упреки во внимание, я заглянул-таки в планы собственных сочинений, составленные Пушкиным… изумительно! В последнем собрании стихотворений первый раздел «Подражания древним», а следом – «Чернь». И никто до сих пор не подумал (не решился?) издать хоть один раз сборник по его собственному списку, с такой аристократической дискриминацией. Лучшим пушкинистом оказался Хрущев… я люблю эту историю. Будто, когда его погнали, у него появилось время почитать. Так читал он солженицынского «Теленка», пряча от цензуры Нины Петровны под подушкой… дошла очередь и до Пушкина: всё Пушкин, да Пушкин!.. – решил проверить. Почитал, почитал… не понравилось: «Не наш поэт… Я Есенина и Твардовского предпочитаю. А Пушкин какой-то холодный, аристократический». Блеск! Вот Никита оказался не пошляк – сказал, что чувствовал. Раз уж, как вы иронизируете, Роберт, у меня всё под рукой… загляните в «Словарь языка Пушкина» на Пе – пошлость.
Р. Пе… самая толстая буква… Пошлый есть 38 раз, а пошлости нет вообще.
Б. Интересно. Впрочем, в те времена пошлый был ближе к прошлому… Значит, пошлость в нашем понимании возникла уже при Чехове и Набокове. Тогда поищите хамство.
Р. Хам 5 раз… это более к холопу относится. А хамства тоже нет!
Б. Вот вам и самый богатый пушкинский язык! А ни пошлости, ни хамства…
Р. Что, не было еще?? Что же тогда было…
Б. Как же не было! Теперь… не ставьте на полку! в том же томе… найдите чернь.
Р. 47 раз! И тут всё про простонародье…
Б. Позвольте (отнимает том). Это так, да, поначалу… а вот, самые сливки на дне: «Наша благородная чернь», или «Сверх адвокатов, вы должны еще опасаться и литературной черни», или, казалось бы, с детства наизусть знал:
- Блажен, кто смолоду был молод,
- Блажен, кто вовремя созрел,
- Кто постепенно жизни холод
- С летами вытерпеть умел;
- Кто странным снам не предавался,
- Кто черни светской не чуждался…
Восьмая глава… Он же всегда про себя всё знал!!
А вот как поучительно заканчивается весь список, словами царя:
- Пора презреть мне ропот знатной черни
- И гибельный обычай уничтожить.
Что скажете?
Р. Бедный Пушкин!
Б. Ох, люблю я эту нашу жалость к Пушкину: к первому поэту, женатому на первой красавице, цензором которого был царь.
Р. Цензором обоих…
Б. Не смейте… Чернь и так раздвоилась на пошлость и хамство.
Р. Вас никто не предупреждал, что безумие заразно? (Телефонный звонок.)
Б. (снимает трубку). Да.
Голос из трубки.С вами говорят из еженедельника «Дело». Вы не могли бы прокомментировать явление гробового…
Б. Виденье? Незапный мрак иль что-нибудь такое?
«Дело». Не гробовой, а Грабовой. Он объявил себя мессией.
Б. Видел мельком по телевизору.
«Дело». Так вот, как вы можете это прокомментировать.
Б. Безумец, под которым организовались лохотронщики.
«Дело». Нас не это интересует. Как вы объясните, что ему так широко предоставляются площадки всех СМИ?
Б. Никак. Общей пошлостью.
«Дело». А вам не кажется, что это организовано спецслужбами?
Б. Зачем?
«Дело». Чтобы скомпрометировать «Комитет матерей Беслана».
Б. Играть на чувствах матерей – это хамство. Но воспользоваться ради этого безумцем – это безумие, превышающее уровень спецслужб.
«Дело». В каком смысле?
Б. В прямом. Я не собираюсь сходить с ума с вами вместе, у меня есть с кем (швыряет трубку).
Р. Что я говорил?
(Звонок в дверь.)
Б. Кого еще черт несет?! (Идет открывать.)
Р. Как у Стругацких…
(Входит человек из Молдавии, уже 23 года разыскивающий дочь Битова Ольгу Андреевну. У Битова нет такой, но молдаванин не верит. Со своей пассией он связан трансцендентно. Но то ли потому, что он отдаленно чем-то напоминает Виктора Соснору, то ли по неумению говорить «нет», Битов впускает его и неумело, хотя и с апломбом, пробует сыграть роль психоаналитика. На это у Битова уходит битый час, прежде чем он выпроваживает гостя.)
Р. (включив тем временем телевизор). Русский писатель любит, чтобы ему мешали.
Телевизор (передача, имитирующая заседание суда). Но данное действие никак не может быть оправдано безумием потерпевшего. Право сумасшедшего на…
Б. (срываясь). Выключите! Выключите немедленно!
Телевизор гаснет. Гаснет всё, кроме экрана компьютера.
ВСЁ, ПУШКИН, ВСЁ! ГУД БАЙ, НАШЕ ВСЁ!
Пора вступать в общество охраны прав буквы Ё! Правда, Александр Сергеевич, что в русский язык немка Екатерина Великая ввела еЁ…
Двуглавый пушкинист роняет голову на клавиатуру компьютера:
…ЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁёё?
Вырубается и экран компьютера.
В полной темноте:
– Нет, тридцать пятый!
– Нет, тридцать третий!
– А я говорю, тридцать третий!!
– Нет, это я говорю, тридцать третий!!!
На два голоса, как молитву:
- Не дай мне бог сойти с ума.
- Нет, легче посох и сума;
- Нет, легче труд и глад.
- Не то, чтоб разумом моим
- Я дорожил; не то, чтоб с ним
- Расстаться был не рад:
- Когда б оставили меня
- На воле, как бы резво я
- Пустился в темный лес!
- Я пел бы в пламенном бреду,
- Я забывался бы в чаду
- Нестройных чудных грез.
- И я б заслушивался волн,
- И я глядел бы, счастья полн,
- В пустые небеса;
- И силен, волен был бы я,
- Как вихорь, роющий поля,
- Ломающий леса.
- Да вот беда: сойди с ума,
- И страшен будешь как чума,
- Как раз тебя запрут,
- Посадят на цепь дурака
- И сквозь решетку как зверька
- Дразнить тебя придут.
- А ночью слышать буду я
- Не голос яркий соловья,
- Не шум глухой дубров —
- А крик товарищей моих,
- Да брань смотрителей ночных,
- Да визг, да звон оков.
10.10.05 10.00
АБ в квадрате
Милость к падшим
(Моление о чаше)
Чернь – это люди, опускающие всё до своего уровня.
Из астрологии
I. Искуссия и претензация
Недавно на некой дискуссии или презентации, где вопрос касался соотношения столицы и провинции, услышал я следующее решительное заявление: «Да перестаньте вы спорить, Москва или Петербург, столица или провинция! Давно уже столица не в Москве, не в Петербурге, а – в Интернете!!» И сел, победно озираясь по сторонам.
Так я впервые воочию узрел своего корреспондента-оппонента А. Боберова, пушкиниста из Мытищ, который вел со мною заочную дуэль по переписке, начиная с 1980 года (срок, которого хватило М.Ю. Лермонтову на всю его жизнь).
Боберов оказался неожиданно мощного телосложения, правда, с тонким голоском. И когда я слушал его, то складывалось два разных представления о говорящем в зависимости от того, смотрел я на него или только слушал, и если он чем и походил на грызуна, то не на бобра, а на бурундука, хотя эти две параллельные полоски проходили не по спине, а по животу, благодаря подтяжкам, которые он носил поверх курточки с тою же важностью, как Портос перевязь или командарм портупею.
По окончании дискуссии он грозно навис надо мною:
– Сообщите мне ваш е-мэйл, я вызываю вас на дуэль! – и звонко щелкнул подтяжкой, как выстрелил.
– Что я вам такого сделал??
– Вы воспользовались моим доверием и разгласили тайну моего имени!
Вот, наконец, внимательный читатель! Я понял, что он имел в виду.
– Род оружия? – поинтересовался я.
– Я сражу вас по «емеле»!
– Как-как??
– По Интернету. Будьте любезны сообщить мне ваш е-мэйл.
– Я не владею этим оружием, – честно признался я.
– Наймите любого студента в секунданты, – процедил он, не в силах скрыть своего презрения.
Я сообщил в тот роковой вечер Боберову единственный е-мэйл, который помнил: подведомственной мне конторы, которая была тем и хороша, что я их не беспокоил, а они – меня, чем, оказалось, значительно осложнил их работу. Каждый день теперь мне раздавался тревожный звонок секретарши:
– Вам новый е-мэйл, Андрей Георгиевич!
И так как я так и не научился их принимать, то приходилось их распечатывать и привозить мне, поскольку на каждом послании было подчеркнуто «срочно», «лично» и чуть ли не «секретно». Я застеснялся так грузить свой сплоченный коллектив, и сговорились мы на том, что послания копятся в течение недели и лишь в пятницу привозятся оптом. Стопки эти падали на пол, перемешиваясь, как карточная колода, переслаиваясь счетами и газетами, и сейчас мне окончательно и безнадежно не привести их в последовательность. Тем более что не всегда я так уж не соглашался с Боберовым, особенно в случае выпадов в свой адрес. Иногда его сбивчивый удар парадоксально накладывался на мой и, немыслимым рикошетом, дурак [83] падал в лузу.
Мысли мои окончательно спутались, и лишь иногда, на полный уж вздор, мог я утверждать: это уж точно Боберов, а не я.
Если бы Интернета не было, как сказал Вольтер, его надо было бы выдумать.
Сколько одиноких он пригрел, навсегда заловив в свою паутину!
Помню, как еще десять лет назад поразил меня мой аспирант в Принстоне…
Математик по образованию, он решил взять еще и параллельный курс по русской литературе. И поскольку я разрешил выбрать тему для диплома самостоятельно, он предпочел написать его по любимому барду и очень был удивлен, что я понятия об этом гении не имел. Аспирант был из неленивых людей: он без конца приносил мне, чтоб я проникся, кассеты и диски своего кумира, а однажды даже, как сейчас помню, в День благодарения, пришел с гитарой и девушкой и начал исполнять сам. Мне стало жаль девушку, и я решительно пресек. Однако приблизился и день подачи дипломов. Тут он явился ко мне с толстой папкой, и я заранее испугался его добросовестности.
Оказалось не совсем то. Это была пачка документов в оправдание того, что диплома он не написал. Это была трагедия: он наконец полюбил и полюбил по-настоящему. Со своей прекрасной дамой он сошелся по Интернету на почве единомыслия и любви к пресловутому барду. Близость по переписке неуклонно росла, и они уже сговаривались о встрече, как явился муж из командировки и залез в женину почту (каков подлец!)… и теперь я должен был сам понять, что в столь драматических условиях он не мог успеть с дипломом. Однако защититься ему было, по этим же причинам (чтобы не опоздать на свидание с интернет-пассией), совершенно необходимо, причем срочно и на «отлично». Он клятвенно заверил меня, что донесет мне диплом с небольшим опозданием, и я поставил ему «эй» (5) без диплома. Повторяю, он был из породы неленивых людей, то есть умел добиться своего у ленивых, таких, как я.
Постскриптум случился лет через семь во дворе совсем другого университета, когда история с любовью по Интернету стала уже банальностью. Я столкнулся со своим аспирантом нос к носу и имел жестокость узнать его. Он метнулся в сторону, но деться было некуда. Я уже ловил садистский кайф: расспросил его про карьеру – нет, по специальности он не работал, он пока работал в фитнес-клубе. Неужели тренером? – восхитился я, окинув взором его тщедушное строение.
– Нет, – явно смутился он.
– А вы ведь мне так диплома и не предоставили…
– Да я… да он у меня… сколько вы еще пробудете? нет, до завтра я не успею.
Редко я испытывал такое подлое удовлетворение.
II. Дуэля на Емелях
Теперь удовлетворение испытывал Боберов. Верхом на Емеле он рубил сплеча. Наши силы были не равны. Или, как сказал величайший пушкинист своего времени, мой соученик по 1-а классу 83-й мужской школы г. Ленинграда Игорь Чеботарев, он так и не понял, чем же в конце концов закончилась «дуэль Пушкина с Лермонтовым».
«Вы опять ничего не поняли! Так кровожадно торопились к 27 января… Мало того что обозвали меня агентом… Учтите, я ни с кем никогда не сотрудничал! В том числе и с вами… (Реакция А. Боберова на публикацию его „реконструкции“ Каменноостровского цикла была уничтожительной.) Неужели вы так и не поняли, что весь цикл составляет как бы непрерывное одно БОЛЬШОЕ стихотворение! в чем-то равное и симметричное „Страннику“ предыдущего года, которого вы, поди, и не читали, поскольку у вас не встречается никаких отсылок к этой программе отчаяния. Слишком длинно для вас…»
«Вам и этого мало! Тогда перечитайте хотя бы „Пора, мой друг, пора!“
Да прочтите вы наконец, что сам Пушкин написал! Если 170 лет вам все еще недостаточно…»
- Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
- Летят за днями дни, и каждый час уносит
- Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
- Предполагаем жить… И – глядь – как раз умрем.
- На свете счастья нет, но есть покой и воля.
- Давно завидная мечтается мне доля —
- Давно, усталый раб, замыслил я побег
- В обитель дальную трудов и чистых нег.
- Что юности at home? Ведь ей с порога дома
- Дорога тем светлей, чем менее знакома,
- И завтра вечно… Ну, а мне – пора:
- Семья, труды, Бог, смерть, et cetera.
Боберов продолжал совершенствоваться в дописывании Пушкина! Здесь он опирался на пушкинский конспект продолжения (куда более полный и пронзительный):
Юность не имеет нужды в at home, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу – тогда удались он домой.
О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические – семья, любовь etc. – религия, смерть.
(Выделено: at home, своего, домой.)
Интересно, подумал я, снова разыскав в приложениях этот конспект: зачем прятать этот текст от читателя как неоконченный, а не печатать вместе со стихотворением? хотя бы как footnote [84] под стихотворением… тогда бы всё наконец было at home и не искушало боберовых! Не успел дорифмовать – вот приговор! Не дают Пушкину escape [85] даже исследователи: покойся на кладбище приложений и примечаний. Забавно, однако, что АС ввел именно английское выражение, британское понятие дома как крепости. Неужели опять следы иностранного первоисточника в столь русском, столь личном стихотворении? Он изучил язык по книгам, так и не услышав живой английской речи (как над ним хохотали его «выездные» друзья, когда он попытался заговорить с ними по-английски!). Как пишется, так и слышится… тогда это дикое для русского слуха эт хоум, к которому и Пушкин рифмы не подобрал бы, могло бы звучать как ат хоме, тогда и рифма оказалась бы в доме.
И празднословия не дай душе моей… как Пушкин краток! Я бы в своем празднословии, полемизируя с Боберовым, расписал бы всё по главам…
1. Поля
2. Сад
3. Крестьяне
4. Книги
Читать бесплатно другие книги:
