Удивительная жизнь Эрнесто Че Генассия Жан-Мишель

Узнаю тебя, Кристина.

30 июня 1942 года. Комичная заметка внизу полосы на странице театральных рецензий в «Л’Эко д’Альже»: «Госпожи актрисы вернулись в студию – все их требования удовлетворены. Слушатели „Радио Алжира“ снова смогут по вечерам наслаждаться радиопостановками. В ближайший вторник они услышат инсценировку „Мышеловки“, пьесы Агаты Кристи».

Не меняйся, Кристина.

4 сентября 1942 года. Сегодня я принимал роды. В первый и, надеюсь, в последний раз. Это был полный кошмар. Али, как всегда, пришел за мной в последний момент. На нем не было лица. Что-то случилось с его внучкой, – конечно, если я все правильно понял. Али потянул меня за собой в лабиринт. Крики были слышны за сто метров. Молодая женщина лет шестнадцати-семнадцати была в ужасном состоянии. Схватки явно начались давно, ребенок никак не мог выйти из-за слишком большой головки, стоявшие вокруг женщины кричали едва ли не громче ее. Я выгнал всех, кроме жены Али, которая немного говорит по-французски. Али вскипятил воду. Я боролся с паникой и пытался вспомнить, чему меня учили на практике в университетской клинике в Праге. В те времена я считал, что родовспоможение – дело акушерок, а не врачей и что мне никогда не придется принимать роды.

Моя пациентка была смертельно бледна и ужасно страдала, пришлось сделать ей укол морфина.

Вечный мучительный вопрос: кого спасать – мать или ребенка?

Пациентка ни слова не понимала по-французски, и старуха ей переводила. Она все время отключалась, но каким-то чудом приходила в себя, я говорил ей, чтобы тужилась, она слушалась и прикладывала невероятные усилия. Откуда бралась эта сила? В какой-то момент она задрожала и обмякла. Как долго женщина может противостоять страданию? Оставалось единственное решение, и оно приводило меня в ужас. Руки у меня тряслись, я взял скальпель, велел жене Али держать роженицу покрепче и сделал разрез. Кажется, несчастная мученица едва почувствовала боль. Я был весь в крови, но страх куда-то улетучился, движения стали точными и уверенными. Я подвел ладонь под затылок ребенку и потянул, она душераздирающе закричала, я повторил попытку, и младенец наконец вышел. Я не поверил сам себе, у меня получилось! Прошло несколько бесконечно долгих мгновений, и маленький человечек закричал, оповещая мир, что жив. Я перерезал пуповину, помыл его и положил на грудь матери. Она заключила его в объятия, поцеловала и прижала к себе в порыве неистовой любви.

Чтобы зашить ее, пришлось делать еще один укол. Сердце колотилось как сумасшедшее, я как будто протыкал иглой не девушку, а себя, пот заливал глаза. Надеюсь, мне больше никогда не придется пройти через такое.

Молодая мать улыбнулась, благодаря за помощь. Я больше ничего не мог для нее сделать, не знал, поправится она или нет, но решил, что буду каждый день проведывать их. Новорожденный выглядит как шестимесячный, у него огромная – тридцать восемь сантиметров в объеме! – голова, покрытая длинными черными шелковистыми волосами, весит он четыре с половиной кило, а прозрачные пальчики кажутся невероятно сильными.

14 ноября 1942 года. Союзники высадились в Алжире. Дюпре рассказал, как феерически быстро – за один день! – они взяли город и стали хозяевами страны. Обошлось несколькими пушечными выстрелами. Когда англичане и американцы маршировали по улице д’Исли, народ ликовал. Сержан передал на словах, что не забыл обо мне и я смогу вернуться, как только он найдет замену. Единственное, чего я не понимаю – Дюпре и Сержан, впрочем, тоже, – это как американцы могли назначить верховным комиссаром Дарлана[84], который верно служил Петену и выступал за сотрудничество с немцами. Нельзя было позволять этому человеку безнаказанно «менять окрас».

31 декабря 1942 года. Я заканчиваю год в состоянии полной неопределенности. Ждал приезда Сержана или хотя бы Дюпре. Не явился ни тот ни другой. Что происходит? Почему они так задерживаются, неужели забыли обо мне? Время тянется невыносимо медленно. Я десять дней не уходил со станции – боялся пропустить долгожданных гостей. С наступлением ночи возвращается тот самый голос, хотя погода стоит безветренная.

7 января 1943 года. Наконец-то приехал Сержан. Я ждал его, как Мессию, но привезенные им новости так плохи, что лучше бы он вовсе не появлялся. Патрон захотел сам ввести меня в курс дела. В конце декабря Дарлан был убит молодым участником движения Сопротивления. Его схватили, судили (процесс длился всего час!), приговорили к смерти и через два дня расстреляли. Вишисты назначили преемником Дарлана генерала Жиро. Первым его решением был отказ в помиловании, о котором просило Сопротивление. Потом он заявил, что поддерживает расовые и антисемитские законы и не закроет концентрационные лагеря на юге страны, где в ужасающих условиях содержатся тысячи евреев, участников Сопротивления и испанских беженцев. Мне нельзя возвращаться. Я чувствую себя совершенно потерянным, прошу Сержана растолковать мне ситуацию, он отвечает, что понимает не больше моего. «Не отчаивайтесь, Каплан, я заменю вас при первой возможности, – обещает он и добавляет, заметив на моем лице скептическое выражение: – Терпение, друг мой, терпение, нужно быть философом».

Так вот зачем люди придумали философию… Она учит смирению.

5 февраля 1943 года. Меня одолевает скука. Я впал в оцепенение. Разваливаюсь на куски. Ничего не хочу. Ничего не делаю. Не сплю, не ем, не умываюсь. Сижу на пороге дома, вглядываюсь в застывший пейзаж и жду. Вдруг случится что-нибудь неожиданное – солнечный луч пробьется сквозь тучи, птица вспорхнет на дерево или зазвучит тот волшебный женский голос.

Я прилагаю немыслимые усилия, чтобы написать эти строки.

Я завел часы и выставил время – просто так, наугад, чтобы видеть, как движется секундная стрелка, и чувствовать себя живым.

Где сегодня мои друзья?

25 февраля 1943 года. Дюпре сообщил потрясающее известие. Три недели назад немцы сдались под Сталинградом. На всей земле я один ничего об этом не знал. Сто тысяч пленных! Русская зима одержала очередную победу. Колесо повернулось. Гитлер проиграет. Наверняка проиграет. Но когда? И почему мне кажется, что я сдохну прежде, чем это случится? Я чувствую себя бесполезным существом и больше не верю, что выполняю священный долг.

8 марта 1943 года. Дождь идет не переставая уже три дня. Небо над головой выглядит таким унылым, что хочется взять револьвер и выпустить в голову всю обойму. Это никогда не кончится. Я пропал, меня забыли в этой дыре. Я умру здесь, на этом глупом мысу. Если бы я не струсил и отправился сражаться в Испанию, скорее всего, был бы уже мертв.

Я, как и мой тезка из романа «Процесс», заперт в логичном, но непонятном мире. Я спрашиваю себя, какой высший разум организует его, какая логика им управляет? Я трачу все силы, кладу жизнь на то, чтобы задать правильный вопрос и найти на него ответ, потому что на все остальные мучительные вопросы ответов не существует.

9 марта 1943 года. Сон по-прежнему бежит от меня. Кажется, я проспал часа два, не больше, и то ли во сне, то ли наяву занимался любовью с Кристиной. А может, смотрел со стороны, как занимаюсь с ней любовью. Я уверен, это была она, хотя лица не разглядел, но узнал голос, запах, цвет кожи. Где она?

4 июня 1943 года. Уровень гаметоцитов не снижается ни при монотерапии хинакрином, ни в сочетании с премалином. При приеме того или другого лекарства раз в неделю, от полутора до трех доз в зависимости от возраста больного, результаты оказались удовлетворительными. У пациентов, получавших премалин S, гаметоциты и – главное – плазмодии[85] снижались, что не остановило сезонную эпидемию малярии.

Болезнь вызывают плазмодий и анофелес, но Сержан был прав – значение имеет определенный уровень частотности и интенсивности. Существует реальный «порог опасности», при котором распространяется болезнь. В Париже комаров больше, чем в Алжире, но людская масса там намного меньше. Необходимо оставаться ниже этого порога, применяя энергичные антиличиночные меры или сильнодействующие средства против плазмодия, поскольку лекарство от малярии еще только предстоит найти.

Болезнь отступает в результате принятия ряда мер: прочистки стоячих вод, массовой посадки эвкалиптов, разведения гамбузий, яйца которых лопаются в момент нереста. Эта рыба пожирает неимоверное количество личинок и является нашим главным союзником в борьбе с малярийным комаром.

14 июля 1943 года. Я дал себе день отдыха. Убрал дом, все вычистил, подмел, выгреб гору мусора. В конце дня зазвучал голос. Очень отчетливо. Я не сумасшедший. Это не греза и не иллюзия. Женщина действительно поет. В доме напротив. Я совершенно уверен.

Болван Дюпре забыл привезти сигареты. Приходится курить высушенные листья эвкалипта. Гадость страшная. У меня самая настоящая никотиновая ломка, но курить я все равно не брошу.

23 июля 1943 года. +46 °C в тени. На улице адское пекло. Такой жары в предыдущие годы не было. Если вставать в четыре утра, можно поработать шесть-семь часов, но я поздно засыпаю и просыпаюсь тоже поздно, когда солнце уже печет вовсю. Ночью дышать совсем невозможно, любое движение становится подвигом.

Есть я тоже не могу, похудел и стал похож на стручок фасоли. Отпустил бороду и, наверное, напоминаю Робинзона.

Я убью Дюпре, если он не привезет сигареты.

18 сентября 1943 года. Одна за другой приходят хорошие новости. Освободили Корсику. Союзники высадились в Италии. И еще один подарок – великолепная статья в «Л’Эко д’Альже» на странице театральных рецензий.

«Вчера в театре „Современное творчество“, что на площади Генерала Бюжо, состоялась давно ожидаемая премьера спектакля по пьесе Эсхила „Прометей прикованный“. Постановку осуществил Альбер Мате, он же играет заглавную роль. Великолепны и хор, и актрисы. Режиссер сам сделал инсценировку и сумел избежать ловушек традиционалистского подхода, превратив Прометея в мифологического героя, который защищает человеческие свободы и не боится бросить вызов богам. Спектакль будет идти на сцене театра до 25 сентября. Выручка поступит в фонд „Народная помощь“. Билеты лучше заказывать заранее».

28 октября 1943 года. Три года… ТРИ! Пишу и сам не верю. Не знаю, кто сказал, что самые трудные – первые три года. Наверное, я сам.

4 декабря 1943 года. Я ошибся в выборе. Не могу понять, почему решил заниматься наукой, ведь мне гораздо больше нравится лечить людей. Как только вернусь «в мир», открою кабинет или пойду работать в больницу.

Мне снятся Монпарнас и площадь Бастилии. Интересно, там все так же весело гуляют?

28 декабря 1943 года. Дюпре привез длинное письмо от Сержана, он поздравляет меня с успешным ходом исследований, благодарит за вклад в работу института и клянется, что моим мучениям скоро придет конец.

21 января 1944 года. Сегодня я испытал самое сильное потрясение за всю мою жизнь. Произошло нечто неописуемое, волшебное и одновременно пугающее. Я до сих пор не могу успокоиться.

Я сидел на крыльце дома, читал газету, вернее будет сказать, перечитывал (Дюпре уже месяц не появляется!) – и курил. С того места, где я находился, видна вся станция, туземная деревня и окрестные поля. Вдалеке из тумана выступают отроги гор Дайя.

Я теперь с наслаждением читаю голливудские сплетни и новости, например о свадьбе Орсона Уэллса и Риты Хейворт. Интересно, это свойство моей натуры или следствие бесконечного заточения? До чего же хороша эта актриса! Ненавижу Орсона Уэллса… Я предавался мечтам о богине любви и вдруг услышал голос.

Приближался вечер, на станции никого, кроме меня, не было. Я медленно поднял голову, как будто ждал, что сейчас выйдет певица. Прямо передо мной, метрах в тридцати, не больше, стоит дом Кармоны. Дверь была приоткрыта. Звук шел оттуда, сомнений быть не могло. Я подошел ближе, стараясь ступать осторожно, легонько толкнул створку. В комнате было очень темно, я шел на голос и вдруг увидел ее. Бледный свет падал на женщину, сидевшую у стены в больших зеленых подушках. На ней был роскошный кафтан из синего, шитого золотыми нитями и жемчугом шелка, с широкими рукавами в галунных лентах и широкие шаровары. Шею украшало множество серебряных и золотых цепочек. Она сидела в темноте и пела. Это было горловое пение, голос звучал сладко и жалобно, переходя от безутешной печали к внезапной радости. Она отбивала себе ритм на тамбурине, отделанном перламутром, и кимвалах. Черные глаза женщины подведены хной, лицо нарумянено, и я не могу определить ее возраст. Она не выглядит ни удивленной, ни испуганной и продолжает петь, глядя в пустоту, но, видимо, чувствует мое присутствие, и тембр голоса меняется, в нем появляется хрипотца. Женщина поет словно бы для одного меня, я не понимаю слов, но воспринимаю их как дар.

Не знаю, сколько времени простоял я в той комнате, завороженно глядя на женщину.

Потом голос смолк, только ладонь слегка похлопывала по тамбурину, и это напоминало стук сердца. Я попятился и вернулся к себе.

Из дома напротив не доносится ни звука.

Может, мне все померещилось? Что это было – сон или кошмар?

9 февраля 1944 года. Я больше никогда не слышал ее голос. Караулил часами днем и ночью. Она так и не запела.

27 февраля 1944 года. Загадка Кармоны. Я ни разу с ним не говорил. Он вездесущ, но в мою сторону не смотрит. Мы и одним словом не перекинулись, и все-таки этот белый человек, живущий как араб, мне ближе всех остальных людей на свете. Сам не знаю почему.

30 марта 1944 года. Произошел эффект флокуляции[86], даже сюрфлокуляции, что может означать положительную реакцию на сыворотку. Возможно, я допустил техническую ошибку, или подвело оборудование, или реактив был негодный. Легко впасть в заблуждение, а ведь реакция нулевая, и на свете много неизвестных видов маляриков. Следует уделить основное внимание поиску причин коагулирования сывороток в дистиллированной или слабосоленой воде.

25 апреля 1944 года. Сержан приехал довольно рано, вместе с молодым врачом. Его фамилия Руссо. Он крепко пожал мне руку, но имени не назвал. Мой «сменщик» родом из Бордо, он свято верит в свою цивилизаторскую миссию. Кажется, лаборатория и дом показались ему более чем скромными, но он счел нужным подчеркнуть, что знаком с проведенными исследованиями и будет горд и счастлив продолжить мою работу. Руссо сообщил, что «завербовался» на год и наметил для себя перспективный план. Вид у него при этом был такой самоуверенный, что мне вдруг захотелось спросить: «Вы умеете принимать роды? А перерубленный лопатой палец сумеете зашить?» – и увидеть на его лице растерянность. Я этого не сделал – побоялся, что он запаникует и не захочет остаться. Руссо был обут в отличные лакированные туфли. Я подумал, что сапоги он забыл дома, но и по этому поводу тоже ничего не сказал. Он спросил: «Что собой представляют местные жители?» Вопрос застал меня врасплох, и я сказал: «Люди как люди». Ответ его изумил. Полагаю, мой внешний вид – спускающаяся на грудь борода и длинные взлохмаченные волосы – вызывает скорее жалость, чем зависть. Я всего на три года старше Руссо, но рядом с ним чувствую себя Мафусаилом. Я три года безвылазно просидел на болотах и добрался до самых глубин своего существа.

* * *

Сержан вел машину молча, Йозеф равнодушно смотрел в окно, убеждая себя, что переживает важный момент – что-то вроде освобождения после долгого тюремного заключения – и должен испытывать бурную радость, но почему-то ничего не чувствует. Выехали они поздно, день клонился к вечеру. В машине было накурено, и Йозеф опустил стекло, чтобы проветрить салон.

– Вы, наверное, устали? Хотите, остановимся в Орлеанвиле?

– Предпочитаю ночевать в Алжире.

– Думаете, Руссо справится?

– Если есть сапоги и курево, жить можно.

Сержан улыбнулся. За три с половиной года, проведенные в этом захолустнейшем из всех захолустий, Йозеф не раз спрашивал себя, что двигало Сержаном – чистое благородство и желание спасти ему жизнь или он никак не мог найти человека для работы на станции и просто не упустил шанс? Скорее всего, и то и другое…

– Кто та женщина, что время от времени поет в одном из домов?

– Кармона ничего вам не рассказал?

– Я редко слышал звук его голоса.

Сержан остановил машину на обочине национального шоссе № 4, закурил и поведал Йозефу историю Кармоны. Часть истории. Ту, что была ему известна. А может, ту, которую счел возможным открыть постороннему человеку.

– Все, что вы услышите, должно оставаться тайной. Вы имеете право знать, но никогда – слышите, никогда! – никому не передавайте ни единого слова из того, что сейчас услышите. Я знаю, что могу доверять вам… Все началось в тысяча девятьсот тридцать шестом, газеты тогда много об этом писали. Кармона был младшим лейтенантом, служил в Иностранном легионе, в инженерно-саперной роте. Строил дороги, пробивал туннели, прокладывал железнодорожные линии. На парадах эти саперы маршируют с топориком на боку. Вы должны были заметить, что Кармона – славный малый. Как-то раз он с товарищами отправился в увольнение в Оран, и они зашли поужинать в «Кабаре Мавра». Там танцевали восточные танцы и неплохо кормили. В кабаре была певица Айна, весьма популярная. Она пела андалузские песни, мелодичные и завораживающие. Кармона попал под очарование этой сладкоголосой сирены и безумно влюбился с первого взгляда. Он велел окружающим заткнуться и не мешать ему наслаждаться искусством, затеялся спор, началась потасовка, он многих уложил и ранил старшего по званию. Его задержали и посадили на гауптвахту, но через неделю выпустили – за былые заслуги. В легионе драку не считают чем-то предосудительным. И что же сделал этот болван, по-другому его не назовешь. Он помчался в кабаре, чтобы признаться красавице в своих чувствах! А она, вместо того чтобы прогнать Кармону, объяснить, что между ними ничего не может быть, рассмеяться ему в лицо, велеть вышибалам выкинуть его из кабаре, ответила на его чувство. Необъяснимо. Загадочно. Они немедленно ушли вместе. Айна последовала за Кармоной по доброй воле, по собственному желанию. Она была вольна делать что угодно, Кармона же стал дезертиром, а в легионе с правилами не шутят. В этой стране к смешанным парам относятся очень плохо, их ненавидят обе стороны. Белый и арабка – это кощунство, предательство! Тем более если речь идет о военном и популярной певичке. Есть границы, которые никому не позволено переходить, подобная история не только позор, но и очень дурной пример. Если бы Кармона ее изнасиловал, его бы пожурили и сказали: «С кем не бывает…» Такова жизнь. Но эти двое нарушили неписаное правило. В здешних краях только убийство отца или матери считается худшим преступлением. И это еще как посмотреть… Кармона и Айна у всех вызывают отвращение, они вынуждены скрываться. Дезертирство – воинское преступление, так что армейские не оставят его в покое. Айна обесчестила семью, ее братья и дядья мечтают перерезать Кармоне горло. Для них не существует срока давности. В Алжире никогда не прощают. Они скрываются, и так будет всегда. Ваша голгофа продлилась три с половиной года, они обречены на вечные муки. Надеюсь, когда закончится война, они смогут покинуть Алжир, найдут какой-нибудь тихий уголок, о них все забудут, и они наконец обретут покой. Если кто-нибудь спросит, где вы провели три последних года, не отвечайте. Впрочем, говорите что хотите, но этих двоих не упоминайте.

Они приехали в Алжир ночью в три часа. Город казался вымершим. Сержан высадил Йозефа у сквера Нельсона – институт сохранил для него прежнюю квартиру.

– Отдыхайте, Йозеф, вы заслужили отпуск.

* * *

Три дня Йозеф отсыпался и бездельничал, заново обживаясь на прежнем месте, и наслаждался музыкой любимого Карлоса Гарделя. Там, на болотах, он часто слышал этот волшебный голос у себя в голове, но был потрясен богатством интонаций, головокружительными аккордами и протяжными речитативами. Йозеф упивался вернувшимся ощущением счастья, ему казалось, что танго «Возвращение» написано специально для него:

  • Я боюсь этих ночей,
  • Они населены воспоминаниями,
  • Их тревожат сны.
  • Но даже путешественник
  • Однажды останавливается,
  • И пусть разрушительное забвение
  • Убило мои прежние иллюзии,
  • Я сумел сберечь тень надежды,
  • Она – богатство моего сердца.

«Может, начать снова брать уроки игры на бандонеоне?» – думал он, ставя очередную пластинку.

Прохожие с удивлением поглядывали на странного типа в сапогах, неспешно прогуливавшегося по улицам с блаженной улыбкой на губах. Кто он такой? Наверное, американец. Жандармам Йозеф тоже казался подозрительным, но его это не заботило.

В городе пахло жасмином, конским навозом и выхлопными газами.

Он питался кофе с молоком, всевозможными коками и шакшукой[87], которые покупал в булочной на авеню де ла Марн, часами сидел у мороженщика на улице Лазерж, объедаясь лимонным сорбетом, курил новые сигареты с ментолом, слушал разговоры незнакомых людей, смотрел на веселых ребятишек, играющих во дворе городской школы, доходил по берегу моря до самого Хуссейн-Дея, но старательно избегал Сент-Эжена и мыса Пескад.

Йозеф никого не хотел видеть. Однажды он сидел на террасе кафе на площади Трех Циферблатов, подставив лицо лучам заходящего солнца, и вдруг заметил Нелли под руку с мужчиной лет тридцати. Он что-то шептал ей на ухо, и она весело хохотала. Йозеф не успел спрятать лицо за газетой (да он и не стал бы этого делать), но Нелли прошла мимо, не заметив его, хотя на короткий миг их взгляды встретились. пара удалилась под аркады, и Йозеф, к своему удивлению, не ощутил ни печали, ни ревности, ни досады, больше того – он понял, что счастлив за нее.

После этой нечаянной встречи Йозеф решил зайти в парикмахерскую на улице Жерико, сел в кресло и на вопрос мастера «Как будем работать, мсье?» сказал:

– А-ля Гардель – пробор с левой стороны и немного бриолина.

Парикмахер тяжело вздохнул, достал самые большие ножницы, которыми пользовался считаные разы, и принялся за работу. Мастер впервые имел дело с таким «материалом»: волосы и борода были не только длинными, но и кудлатыми. Он попытался завязать беседу с клиентом, стал задавать вопросы: откуда приехали, чем занимаетесь, надолго ли задержитесь в Алжире? – но похожий на Робинзона человек только загадочно улыбался. Йозеф твердо решил никому не рассказывать о том, что пришлось пережить.

– Не желаете тонкие усики, как у Кларка Гейбла, мсье?

Йозеф посмотрел на свое отражение в зеркале – Гардель усов не носил – и покачал головой.

Выходя через час из парикмахерской, он чувствовал себя почти неловко, хотя просто стал похож на себя прежнего, разве что более худого, до красноты загорелого и с легкой сединой на висках.

Йозеф трижды подходил к заведению Падовани и издалека наблюдал за происходящим внутри. Всю неделю, за исключением воскресенья, посетителей было немного – отдыхающие, дети, американские солдаты. Самому Йозефу и в голову не приходило искупаться в море или понежиться на песке. А потом наступил день, когда он наконец решился, толкнул дверь ресторана и – знак судьбы! – услышал голос Гарделя… Далекая земля моя

  • Все тот же балкон
  • И те же цветы
  • И солнце…
  • Только тебя нет, любовь моя…

Йозеф вспомнил, что Падовани тоже обожает Гарделя. Заняты были не все столики, хозяин, обслуживавший группу шумных клиентов у стойки, заметил Йозефа и закричал:

– Вы только посмотрите, кто пришел!

Морис обернулся и на мгновение замер с разинутым от изумления ртом:

– О господи… призрак!

Он вскочил, кинулся к другу, стиснул его в объятиях и начал хлопать по спине, завывая на одной ноте:

– Какое счастье, какое счастье, какое счастье!

– Я тоже очень рад тебя видеть.

Морис прослезился и закивал, как будто не мог поверить своим глазам:

– Где ты был, черт бы тебя побрал?! Напугал нас до смерти. Тебя что, арестовали?

– В лагере я не сидел, но пережил много. Слава богу, теперь все кончилось.

– Ты воевал?

Морис был единственным другом Йозефа в этой стране, почти братом, с ним можно было говорить откровенно, и он решил объясниться, но не знал, с чего начать. Все было слишком сложно, он и сам многого не понимал. Как описать словами абсурдный и никому не известный мир?

– Не сейчас, Морис.

– Понимаю.

Преимущество любящих людей заключается в том, что они понимают вас лучше, чем вы сами. А если и не понимают, любить не перестают.

– Ты виделся с Нелли?

– Мельком, в Баб-эль-Уэде.

– Она ничего о тебе не знала, мы думали, ты арестован. Это было ужасно, исчезло много людей, особенно евреев и коммунистов. Я пытался добыть информацию в штабе, но ничего не вышло. Нелли ждала два или три месяца, потом встретила этого типа, фотографа, он вполне симпатичный парень.

– Я видел их вместе.

– Да нет, с фотографом Нелли давно рассталась… Сейчас она с актером и очень влюблена.

– Ладно, проехали. У нас ничего серьезного не было. Кристина в порядке?

– Как тебе сказать… многое изменилось.

Никто не любит говорить о важных вещах. Если выкладывать все начистоту, понадобится целая жизнь. Мы обречены жить бок о бок друг с другом, приглядываться издалека и сожалеть, что никто ничего ни о ком не знает. В этом и заключается главная загадка жизни.

– Давай-ка выпьем еще по одной, дружище!

У Йозефа кружилась голова, лицо горело. Как он мог забыть своих друзей? Люди подходили, обнимали его, пожимали руку, представляли тех, кого он не знал (они много о тебе слышали!), вино лилось рекой. Морис посмотрел на часы и сказал:

– Пойдем прокатимся.

Они обошли вокруг новой игрушки Мориса, редкостно красивой блестящей черной машины с передним приводом, рычавшей на поворотах и ускорявшейся на подъемах.

– Шесть цилиндров в ряд. Никому меня не догнать!

Они в мгновение ока долетели до мыса Пескад, потом оказались в Бузареа, а оттуда по горной дороге вернулись в Эль-Биар. Морис обгонял других водителей, как ласточка майского жука. Сто двадцать на подъеме!

– Помедленнее, ты нас угробишь! – умолял Йозеф.

Морис смеялся как мальчишка, хлопая ладонью по рулю:

– Не дрейфь, брат, я еле еду. Ты только посмотри, какая сегодня потрясающая ночь! Давай повеселимся.

Морис рассказал, что стал заместителем Мореля, занимается крупными сделками – «Денежными, понимаешь?» – и открыл для себя изобретенный американцами маркетинг.

– Это настоящая революция, уж ты мне поверь, она изменит мир. Новый взгляд на бизнес, все остальное – туфта! Торговля становится наукой. Такой же, как математика. В том смысле, что один плюс один дают в сумме два.

Морис пригласил Йозефа на ужин, сказав, что не примет отказа. Он теперь вращался в высшем обществе, приличные люди к Падовани не ходят. Там можно выпить аперитив, но ужинать нужно в «Санта-Лючии», это американское кабаре рядом с ипподромом Карубье. На третьем этаже находится восхитительная терраса, прямо над бегами, городом и морем. Правда, цены просто чудовищные.

– Ты рехнулся, Морис? Сто двадцать франков за блюдо дня!

– Я же сказал, что приглашаю! Увидишь, там классно.

Морис знал всех. Он пожимал руки, хлопал посетителей по плечу, спрашивал, как дела, «сегодня отличная погода!». Некоторые счастливцы получали обещание пообедать вместе – «я вам позвоню». Морис переходил от столика к столику, поднимал руку в приветственном жесте, посылал воздушные поцелуи незнакомым красавицам, иными словами, вел себя как радикальный депутат накануне выборов. Кубинский оркестр, «зажигавший» по ночам в гаванской «Тропикане», играл пасодобль, мамбу и румбу.

– Обожаю эти зажигательные мелодии! – признался Морис. – Я теперь танцую как бог. То есть как ты, старина.

Йозефа поражало, как много у Мориса друзей везде и повсюду, – и все с ним на «ты» и зовут по имени! Морис остановился у столика рядом с эстрадой, раздались приветственные возгласы: «Ну наконец-то!», «Иди к нам, Момо!» – он представил Йозефа каждому персонально. Многие поднимались, чтобы расцеловать его: «Хорошо, что вы с нами!», «Добро пожаловать в „Limited ftards unlimited“»[88].

Когда Морис и Йозеф уселись, со своего места поднялась молодая брюнетка с тонкими чертами лица и застенчивой улыбкой.

– Йозеф, это Луиза.

– Луиза, это он, мой Йозеф.

– Очень рада, Морис много о вас рассказывал.

Йозефу показалось, что она говорит совершенно искренне. Он тысячу лет не встречал таких симпатичных людей, жаждущих одного – развлекаться. Луиза захотела непременно потанцевать с ним, он начал отказываться – боялся показаться смешным после стольких лет затворнической жизни. Девушка настояла на своем, и Йозеф получил первый в жизни урок мамбо.

Луиза извивалась, как настоящая кубинка (Йозеф никогда в жизни не встречал островитянок, но воображал их именно такими), и объясняла:

– Раз, два, три, четыре – остановка, раз, два, три, четыре – остановка, ничего сложного, следуйте за мелодией. Очень хорошо.

Йозеф радовался как ребенок, обнаружив, что превосходно танцует мамбо.

Они вывалились из «Санта-Лючии», хохоча как безумные – беспричинно, от полноты жизни. В этот серый предрассветный час, когда весь мир еще спит, а вы бодрствуете, хочется обнимать друзей, курить, вдыхать полной грудью свежий морской ветерок. Вам весело, вы чувствуете себя легким, живым и счастливым, а еще всемогущим и бессмертным. Вы слегка пьяны и устали, но это не имеет значения. Ночь отошла в небытие, день еще не родился, вы один в целом мире, вокруг настоящие друзья, которые не торопятся расходиться по домам, им не хочется спать, значит можно выпить «по последней» в баре казино.

Впрочем, в стаде всегда находится паршивая овца: «Пойду домой, мне завтра на работу».

Всем завтра на работу…

До завтра.

Морис заявил, что в его машину запросто влезут десять человек. Их было восемь. Йозеф сидел на переднем сиденье вместе с Луизой – она занимала совсем мало места. Морис развез всех по домам, выходя, каждый говорил: «Пока, может, увидимся сегодня вечером…» На улицах появились первые прохожие. Луизу Морис высадил у обсаженного кипарисами особняка близ парка Галлан, проводил ее до самой двери, и Йозефу показалось, что им не хочется расставаться.

Они доехали до сквера Нельсона, закурили, и Морис сказал, что решил переехать – переселиться в хороший квартал где-нибудь в Верхнем городе, например на улице Мишле или Орас-Верне, да все руки не доходят.

– Как поживает Кристина? – поинтересовался Йозеф.

Морис отвернулся, выбросил окурок в окно, и Йозефу показалось, что другу не хочется говорить на эту тему. Булочник поднял металлические жалюзи, и до них донесся запах свежей выпечки.

– Она на гастролях, должна скоро вернуться – кажется, на следующей неделе. Не упоминай при ней «Санта-Лючию», ей не нравится это кабаре.

Неделю спустя Йозеф вышел на работу и очень обрадовался, обнаружив, что в лаборатории все лежит и стоит на прежних местах. Коллеги оторвались от дел, чтобы пожать ему руку, многие говорили, что очень рады его возвращению, никто не задавал бестактных вопросов, не вспоминал о долгом отсутствии – так, словно он уехал вчера, а вернулся сегодня.

Как-то раз, в начале июня, Йозефа позвала к телефону улыбающаяся мадам Арман: «Вам звонит дама». Секретарь Сержана провела Йозефа в свой кабинет и проявила деликатность, оставив его одного.

– Йозеф, это я, Кристина.

– Как же я рад тебя слышать!

– Морис рассказал, что ты вернулся, и я чуть с ума не сошла от счастья.

– Правда?

– Мы ужасно волновались, но я была уверена, что снова тебя увижу. Мог бы зайти поздороваться.

– Мне нужно было время, чтобы адаптироваться.

– Сегодня вы ужинаете у меня.

– Ты теперь готовишь?

– Готовлю… иногда. По случаю твоего возвращения, так и быть, расстараюсь.

В семь часов вечера Йозеф позвонил в дверь Кристины. В руках у него был букет оранжевых гладиолусов – он не забыл, что она любит эти странные цветы. Кристина открыла, и они крепко обнялись (Боже, как прекрасно она пахнет!).

– Я так рада, что ты вернулся!

Йозеф пришел первым и смог оглядеться. Квартира была чисто убрана, одежда больше не висела на стульях, подушки, косметичка, книги и газеты были аккуратно разложены по своим местам. Стол Кристина накрыла на троих.

– Я приготовила жаркое. Морис обожает жаркое.

– Нелли не будет?

– Не говори мне о ней, достаточно того, что приходится работать вместе.

– Вы поссорились?

– Она манипуляторша, использует людей, а потом выбрасывает, как хлам. Прости, что говорю это, но уже через месяц после твоего отъезда Нелли «утешилась». Точно так же она поступила со мной. Когда у нее были проблемы, я ей помогла, потом у нее случился бурный роман с одним болваном – он называл себя актером! – и она съехала. Как мне теперь платить за квартиру?

Они пили аперитив, и Кристина без умолку говорила о Морисе: он два года работал и в штабе, и на Мореля, никто не понимал, как у него получалось, и ведь ни разу не сорвался, и ее поддерживал, она знает, что может на него рассчитывать, даже теперь, когда придется переехать в худший квартал, в жалкую студию.

– А может, найдешь новую компаньонку?

– Сегодня никому нельзя доверять. Ладно, оставим, лучше расскажи, где ты обретался столько времени?

– Мне пришлось несладко, не хочу вспоминать. Теперь все позади.

– Понимаю. Черт, уже половина девятого, Морис должен был появиться час назад, где его только носит?

– Ты по-прежнему работаешь с Мате?

– Мы только что вернулись с долгих гастролей, возили в Константину «Дон Жуана» Пушкина. Прием был исключительный. Мате предложили работу в метрополии, надеюсь, у него все получится.

Морис появился в четверть десятого, сказал, что умирает от жары, был сильно не в духе, но в подробности вдаваться не пожелал, сказал только, что занимается делом о наследстве, потому что, кроме него, уладить его некому.

– Главное в жизни – не отступать от своих принципов, верно? – спросил Морис, выпив рюмку анисовки со льдом. – Хорошо, что мы можем снова собираться, как до войны.

Они сели за стол, и он открыл бутылку:

– Розовое булауанское – видишь, я не забыл.

Морис произнес тост за Йозефа, за дружбу и счастье, они чокнулись, сделали по глотку, и он раздраженно воскликнул:

– Да оно же теплое, как ослиная моча, Кристина! Трудно было охладить?

– Я выставила бутылку на стол, когда пришел Йозеф.

– И что с того?

– Прости…

– Мы сегодня будем есть? Я проголодался.

Кристина ушла на кухню, вернулась с блюдом и гордо водрузила его на стол. Морис начал резать мясо, и у него сделалось брезгливое выражение лица.

– Ты называешь это мясом? Это картон, а не мясо! Ты что, варила его?

– Я не виновата, ты опоздал на два часа!

– Невероятно! Значит, это я во всем виноват? Я ведь не клерк какой-нибудь занюханый, у меня работа! Нужно было вытащить блюдо из духовки, чего уж проще? – Морис швырнул вилку на стол и надел пиджак. – Раз тут есть нечего, поужинаем в ресторане.

Йозеф попытался остановить друга – ничего страшного, не стоит так заводиться.

– Я углями давиться не стану!

Морис нахлобучил шляпу и вышел. Кристина бежала следом, лепеча слова извинения:

– Мне очень жаль, милый, мы ждали тебя, заговорились, и я обо всем забыла.

* * *

Сержан счел возможным удовлетворить просьбу Йозефа и послал его в больницу Эль-Кеттар в Старом городе. Он быстро обучил трех медсестер, и они занялись вакцинацией против тифа, вернувшегося на холмы и уже распространявшегося по городу. За два года эпидемия убила три тысяч арабов и более двухсот европейцев (несмотря на вакцинацию!). За шесть дней работы без сна и отдыха прививки были сделаны тридцати пяти тысячам горожан. Оставалось подождать месяц и проверить, работает ли лекарство.

Йозеф услышал глухой шум, потом вдалеке завыла сирена, он решил, что пожарные едут на вызов, и не стал отрываться от дела, но тут в процедурную ворвалась старшая медсестра и закричала:

– Они высадились! Американцы высадились!

– Где, мадам Маклуф?

– В Нормандии!

Ошеломленный Йозеф попросил другую медсестру заменить его и вышел из больницы.

Машины гудели, из всех окон свисали французские флаги, радостная новость передавалась из уст в уста, распространяясь по городу, как волна счастья. Люди переспрашивали, требовали уточнений, но деталей никто не знал. Алжирские и континентальные радиостанции вещали по обычной программе, и многие усомнились: если бы высадка и правда состоялась, всю эту муру наверняка заменили бы новостями, значит либо ничего не было, либо операция провалилась. Кое-кто сообщал исключительные детали, но им не верили, ведь на вопрос: «Откуда вам это известно?» – они отвечали: «Не помню, слышал от кого-то…»

Йозеф вернулся в институт, и Сержан сообщил, что звонил в Париж, ему подтвердили факт высадки, но никаких подробностей они тоже не знают. В одиннадцатичасовых новостях тему снова обошли молчанием.

Йозеф отправился к Морелю, чтобы повидаться с Морисом, но никого не застал.

У Падовани радиоприемник стоял на стойке бара, вокруг сгрудилось человек двадцать посетителей. Йозеф увидел Кристину, она сказала, что ждет Мориса, который уехал с работы сразу после обеда. Падовани медленно крутил ручки настройки, но ни одна радиостанция не передавала ни слова о высадке союзников, даже BBC транслировала легкую музычку. В 17.00 диктор наконец прочел короткую информацию. Йозеф переводил срывающимся от волнения голосом:

– «Сегодня утром войска союзников… высадились на пяти нормандских пляжах… они столкнулись с сильным сопротивлением… немецких войск. Тем не менее им… удалось взять под контроль… пляжи… и обеспечить… высадку частей… и подвоз боеприпасов… Тяжелые столкновения… продолжаются на… всем побережье».

Зазвучала музыка. Раздался всеобщий вздох разочарования:

– И это все?

Они еще долго не отходили от приемника, надеясь услышать еще хоть что-нибудь. В 18.00 появился Морис, вид у него был мрачный.

– Я только что из штаба, друзья. Мои контакты подтвердили информацию. Сегодня утром действительно состоялась высадка частей в Нормандии. Новости очень плохие: у американцев огромные потери, немцы отбросили их назад, началась бойня.

– Ты уверен?

– К несчастью, да. Наверху все настроены более чем пессимистично.

Время тянулось бесконечно медленно, никто не ел и не пил, все только курили и молча гипнотизировали приемник, но новостей по-прежнему не было, и людьми овладело чувство беспомощности. Каждый понимал, что сейчас, в этот самый момент, вдалеке от Алжира решается судьба мира, солдаты кричат, рыдают, дрожат и гибнут, а здесь все живы, но совершенно бессильны и бесполезны.

Кто-то вышел подышать, потом еще один и еще, и в конце концов все оказались на террасе. Вечер был теплым, люди стояли, опираясь на перила, и смотрели на чернильно-черное море. Кристина положила ладонь на плечо Мориса, и он прижал ее к себе. Английская радиостанция передавала концерт волынщиков.

Эта ночь стала самой долгой в их жизни.

Лучший столичный пляж был пустынным, насколько хватало глаз. Двухкилометровая песчаная полоса была обсажена соснами, деревья стояли, как часовые на посту, и смотрели на море. Алжирцы лежали в тени, у каждого было свое собственное место под хвойным зонтиком, и никто из «пришлых» даже помыслить не мог оспорить их «родовое» право, чтобы не нарваться на грубость. Сиди-Феррух оставался райским местом, но в это воскресенье вечернее июльское солнце раскалилось добела, так что никто не рисковал высунуться на открытое пространство. Смельчаки, решившие искупаться, преодолевали пятьсот метров до кромки прибоя с громкими воплями и с разбега бросались в воду, чтобы остудить поджарившиеся на песке ступни.

Йозеф и Морис дремали (темные очки и газета служили маскировкой), Кристина лежала на спине, выставив на солнце ноги.

– Ты уже посмотрела ту квартиру? – спросил Морис, не открывая глаз.

– Пока нет.

– А чего ждешь? Она тебе идеально подходит.

– Послушай, Морис, мы могли бы попробовать жить вместе…

Страницы: «« 23456789 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Они по-прежнему вдвоем – папа, частный детектив Антон Данилов, и его шестилетняя дочь Тамара. У них ...
«В теле нестандарта» – книга о судьбе провинциальной девушки, не обладавшей стройной фигурой, но меч...
Когда приходит любовь, что это – счастье или мука? Ведь она не знает ни возраста, ни границ, ни прав...
Турецкая писательница Элиф Шафак получила международное признание трогательными романами о любви и н...
Героиня новой повести Марианны Гончаровой верит в то, что падающие звезды могут выполнять заветные ж...
Эта книга написана специально для подрастающей молодёжи, которая собралась стать нефтянниками и нахо...