Удивительная жизнь Эрнесто Че Генассия Жан-Мишель
Морис сел, стряхнул с себя песок, закурил и глубоко затянулся.
– Мы уже говорили об этом, Кристина, по-моему, будет правильней сохранить независимость.
Кристина бросила взгляд на спящего Йозефа:
– Что, если я изменила мнение?
– Я много лет просил тебя выйти за меня замуж, а ты отвечала, что трудней всего любить, оставаясь свободным. А еще ты говорила, что худшая вещь на свете – знать любимого человека как облупленного и давать отчет в своих поступках. Ты не хотела спрашивать, как я провел день, тебя интересовало одно: чем мы займемся вместе здесь и сейчас. Ты меня убедила. Сейчас мы искупаемся и пойдем ужинать, и не говори, что у тебя нет денег, я приглашаю.
Морис вскочил:
– Черт, ну и пекло! Ты идешь, Йозеф?
– Пожалуй, нет.
Морис с воплями побежал к морю, нырнул и замахал руками, приглашая друзей присоединяться.
Йозеф взглянул на Кристину:
– Все в порядке?
Она вымученно улыбнулась и кивнула, и у Йозефа от жалости защемило сердце.
Сержан вошел в лабораторию и подсел к столу.
– У нас серьезная проблема с этим свиным тифом, – сообщил Йозеф, не отрываясь от микроскопа. – Кровь и моча запредельно вирулентны[89], так что заражения в стаде избежать практически невозможно. Что еще хуже, вирус настолько изящный, что легко преодолевает преграду в виде свечи Шамберлана[90], а прививка формалинизированной вакциной[91] не иммунизирует животное. Придется пустить под нож все стадо.
Сержан подошел к микроскопу, и Йозеф отодвинулся, чтобы его шеф мог взглянуть на стекла.
– Вы правы, с подобным мы пока не сталкивались. Только этого нам и не хватало, – пробормотал он, помолчал, потом достал из кармана пиджака мятый и грязный листок бумаги. – Доктор Руссо испарился. Дюпре привез ему продукты и нашел на столе вот это письмо. Руссо сообщает об отставке, не требует выплаты полагающегося ему жалованья и объясняет, что не в силах выносить одиночество, жару, комаров и, главное, «неуловимость» Кармоны. Он продержался меньше трех месяцев. Я надеялся, что его хватит на дольше. Руссо пишет, что боится сойти с ума, что слышит голоса. Станция брошена на произвол судьбы в тот самый момент, когда мы просто обязаны провести вакцинацию населения, если не хотим получить вспышку малярии. Я подумал, может быть…
– Уверен, вы найдете молодого врача, мечтающего сделать карьеру в институте.
– Молодость и есть главное препятствие.
Йозеф вернулся к своим заметкам, Сержан вздохнул и направился к двери:
– Особое внимание нужно уделить изучению костного мозга.
– Я этим займусь, – пообещал Йозеф. – Кстати, патрон, могу я в следующее воскресенье взять вашу «Juvaquatre»?
Это был четырехэтажный, беленный известью дом, прилепившийся к середине одной из мощенных плиткой лестниц, что змеились над Баб-эль-Уэдом и вели в Старый город. По обочинам дороги росли опунции и густой тростник. На лестничных площадках дети запускали волчок, играли в абрикосовые косточки и бабки. Каждый дом стоял, привалившись боком к соседнему, они как будто поддерживали друг друга.
По совету Мориса Йозеф припарковался у одной из лестниц рампы Вале, и они начали выгружать вещи. Чтобы добраться до дома Кристины, нужно было подняться на двадцать ступенек, пройти под аркой, преодолеть крутой подъем по тропинке, спуститься по лестнице и свернуть за угол. Ее квартира на третьем этаже выходила окнами во внутренний дворик. Морис все время повторял: «Как же здесь хорошо!» – и даже рискнул заметить, что «вид, конечно, не королевский, зато воздух свежий».
Они совершили первый рейд и едва не надорвались, у Мориса разболелась спина, и он тут же нанял двух арабов, которые за три франка и шесть су закончили разгрузку и отнесли наверх всю мебель, коробки и ящики.
Кристине совсем не хотелось переезжать – новая квартира находилась далеко от центра и была не слишком удобной, – но она потеряла работу на радио и жила теперь только на свою театральную зарплату. Приходилось экономить на всем. «Ничего, это временные трудности, – утешала она себя, – дела обязательно наладятся, просто не могут не наладиться!»
– Ты не должен был позволять ей селиться в этом опасном районе, – укорил Мориса Йозеф.
– Я пробовал одолжить ей денег, но ты ведь знаешь, мадам и пяди своей независимости никому не уступит! Тогда я сказал, что буду компенсировать ей долю Нелли, – она возмутилась, как будто услышала худшее из оскорблений.
– Вот оно как…
– Я бы предпочел, чтобы Кристина согласилась. Когда не платишь за женщину, не знаешь, во сколько она тебе на самом деле обходится.
Йозеф не сразу понял, что заблудился.
Ничего удивительного, в этом лабиринте не путаются только местные жители. Объясняя дорогу, Морис сказал: «Свернешь за дом, дойдешь до второй лестницы и спустишься вниз». Йозеф ошибся, потому что был раздосадован и пытался отогнать неприятные мысли. «Эти двое начинают меня раздражать!»
Он оказался на незнакомой площади, вернулся назад, свернул направо, поднялся по лестнице, спустился по другой, перешел через улочку, где никогда не был, еще раз спустился по узким ступенькам, оказался на пустыре, служившем свалкой, и снова пошел назад. Все дома были похожи, одна улица ничем не отличалась от другой, и Йозеф никак не мог сориентироваться. Он добрался до перекрестка и увидел старика-араба, стоявшего рядом с большой металлической бочкой. На крышке было укреплено разноцветное колесо лотереи-аллегри[92].
– Хотите зубли, друг мой?
Заметив недоумение на лице Йозефа, он поднял крышку, сунул руку внутрь и достал свернутую в рожок золотистую вафлю:
– Зубли, очень вкусно.
Йозеф попробовал и похвалил:
– И правда вкусно.
Старик крутанул колесо, оно завертелось, потом стрелка остановилась на красной отметке, Йозеф получил еще одну вафлю и протянул два франка.
– Спасибо, друг мой, спасибо.
Йозеф пошел на восток и еще долго слышал за спиной заунывный голос: «Вафельные трубочки… вафельные трубочки…»
Уже несколько недель приходили только хорошие новости. Газеты каждый день сообщали, что Паттон[93] или Де Латр[94] освободили Марсель, Париж, Ним, Дьеп, Лион, Антверпен. Дата 9 сентября 1944 года навсегда осталась в памяти людей – и не только потому, что накануне немцы обратились в бегство, забрав с собой Петена[95] и Лаваля[96].
Они исчезли, теперь можно было дышать полной грудью и чувствовать себя свободными.
– Звонил Сержан, – сообщила Йозефу мадам Арман. – Он хочет, чтобы вы немедленно приехали в больницу Мустафы.
В этот чудесный день небо было бледно-голубым, морской бриз смягчал жар солнца, вокруг царило ликование, жизнь снова стала легкой, а шестилетний ребенок умер от чумы. Да, именно так, от чумы. Не в Китае, не в Индии – во Франции. Не в средневековой стране, а в горделивом белом городе, в современной префектуре, в середине двадцатого века. Человечество ужаснулось, осознав, что откатилось на несколько столетий назад. На Алжир опустилась паутина страха.
Семейный врач лечил ребенка от мышечных болей и не заметил крошечных горошин под кожей. Когда распухли лимфатические узлы в паху, было слишком поздно. Больной был обезвожен и агонизировал. Сидевшая с ним три дня соседка тоже попала в больницу. Чудовищные головные боли, высокая температура и кровохарканье были признаками легочной чумы. Этот подобный слепому убийце недуг не оставлял ни малейшего шанса на выживание. Главный врач больницы профессор Берьё вызвал на подмогу Сержана, но оба знали, что бессильны и женщина обречена. Она впала в кому, из которой ей было не выйти. Они могли сделать одно – защищать живых и пытаться не допустить распространения эпидемии.
Слух о чуме распространялся быстрее самой болезни. Одни говорили, что в горах ее никогда не бывает, другие утверждали, что заразу оставили после себя немцы, желая отомстить за поражение. Конечно, это бактериологическая война, что же еще? А может, чуму привезли египетские торговцы? Нет, мальтийские моряки! Сказать, что Алжир охватили безумие и паника, значило ничего не сказать. Самые осторожные уезжали из страны, но случаи заболевания были зафиксированы и в Марокко, и в Оране, и в Тунисе.
Значит, все умрут. Сейчас? Когда эта ужасная война наконец закончилась?!
Газеты напоминали, что в былые мрачные времена чума порой выкашивала до четверти населения Европы.
А иногда и половину!
Люди сидели по домам, а по улицам ходили в масках или закрывали лицо платком. Рукопожатия отпали как таковые, главным занятием стало разглядывание себя в зеркале: любой крошечный прыщик, малейшее покраснение превращалось в катастрофу. Если стоящий за прилавком продавец выглядел слишком бледным или, не дай бог, кашлял, покупатели могли линчевать несчастного. Врачей, медсестер и больницы осаждали сотни, тысячи перепуганных пациентов, умолявших осмотреть их. Люди только что не дрались за право пройти первыми, сулили деньги, предлагали драгоценности, кричали, плакали, оскорбляли и угрожали.
Алжир покаянный ринулся в церкви, граждане молились – Исповедую Богу Всемогущему, взывали к милосердию Всевышнего – Поэтому прошу блаженную Марию всегда Деву, били себя в грудь – Моя вина, моя вина, моя величайшая вина – и клялись, клялись, клялись. Прощение, разрешение и отпущение наших грехов да подаст нам всемогущий и милосердный Господь.
Во всем Алжире не осталось ни одной свечи на продажу, а кропильницы стояли пустыми, без воды.
Сержан и врачи института включились в смертельную гонку, пытаясь сделать вакцину на базе вытяжки из лимфатических узлов первых двух жертв. Бацилла легко окрашивалась анилином, потом ее высевали на агар-агар и получали целую колонию белых прозрачных микроорганизмов. Бульонная культура, разогретая на водяной бане до 28 °C, позволила через неделю получить слабую вакцину, ее ввели мышам, и через неделю они все еще были живы.
Сержан собрал медицинский персонал, предоставил каждому право отказаться, сказал, что верит в успех, но стопроцентной гарантии безопасности дать не может.
Никто не струсил, все прошли вакцинацию.
Между тем было зафиксировано двадцать новых случаев. Первыми заболели отец мальчика, двое портовых рабочих и трое докеров. На их телах имелись крошечные, размером с булавочную головку, припухлости, окруженные розовой ареолой. Во взятых пробах обнаружилось присутствие бациллы чумы.
Сомнений быть не могло – всех инфицировали крысиные блохи.
После короткого инкубационного периода температура резко повышалась, начинались жестокие мигрени, мышечные боли, упадок сил, тошнота и рвота, после чего бацилла поражала лимфатические узлы. Бубонна чума была наименее опасной из всех видов. В половине случаев после введения античумной сыворотки бубон нагнаивался, вскрывался, и начинался долгий и мучительный процесс выздоровления. Спасения не было только от сепсиса. Если болезнь перекидывалась на легкие, человек превращался в ходячий чумной аэрозоль и заражал всех окружающих. От легочной чумы пациенты умирали за три дня.
В начале ноября заразился солдат американской армии. Энди Маклин из Висконсина лежал в изоляторе госпиталя Майо, военные медики приняли решение вводить ему чудо-лекарство – пенициллин G, о котором много говорили с самого начала войны, но in vivo пока не применяли. Все заболевшие умерли через две недели. Наступил период неопределенности и уныния. По совету парижских коллег попробовали применить сульфамиды, еще одно новое лекарство, но на то, чтобы найти нужную дозировку сульфадиазина в сочетании с серотерапией[97], понадобилось много недель.
Американцы были категорически против отлова крыс и предложили свой метод, испытанный на практике в Калифорнии: разбрасывание безобидной приманки, затем поэтапное разбрасывание отравленной приманки с различными ратицидами – барием, мышьяком, белильной известью. Город «окропили» пятипроцентным ДДТ, растворенным в керосине, посыпали десятипроцентным веществом, смешанным с тальком. Вышло красиво, как будто выпал снег.
Алжирский порт никогда еще не был таким чистым.
На попечении врачей оказалось около ста больных. Пришлось наблюдать за членами их семей, коллегами и соседями, специальная команда сжигала белье, одеяла, одежду. Тяжелая работа заняла много месяцев.
Йозеф, как и другие врачи института, работал день и ночь, спал по несколько часов на походной кровати, питался всухомятку чем придется. Он объезжал больницы, тестировал новые препараты, обследовал толпы мнительных горожан, поставил тысячи диагнозов, используя мазок, окрашенный метиленовой синькой. Нужно было подбадривать родственников, уверять, что врачи работают без сна и отдыха, результаты обнадеживающие, но до победы пока далеко.
По указу генерал-губернатора были приняты меры общепрофилактического характера: уничтожили всех кошек и собак, закрыли кинотеатры, театры, отменили концерты, политические и религиозные собрания, спортивные мероприятия и скачки, перестали работать бани, ночные клубы и бордели. Запрет должен был действовать вплоть до нового указа.
Американская военная полиция следила за соблюдением общественного порядка. При виде этих здоровяков с лицами Шери-Биби[98] у людей пропадало желание спорить или качать права. К слову сказать, янки сочли, что у жителей города хорошо развито чувство гражданской ответственности вопреки тому, что о них говорят. Мужчины с потерянным видом бродили по улицам, не зная, куда себя деть, и не решаясь зайти в кафе пропустить стаканчик. Люди ненадолго собирались в группы, обменивались дурными новостями и тут же расходились.
С наступлением вечера улицы пустели, Алжир вымирал.
Выйдя из больницы, Йозеф увидел Мате, тот сидел на скамейке в саду Маренго, читал роман и делал пометки на полях.
– Рад вас видеть, Йозеф, как вы себя чувствуете? – спросил он. – У вас усталый вид. Не угостите сигаретой?
По какой-то непонятной причине розничных торговцев перестали снабжать товарами, так что курево снова можно было достать только на черном рынке.
– Что с нами будет, если станет нечего курить?
– Берите всю пачку, Альбер, я сейчас часто общаюсь с американцами, так что с сигаретами проблем нет.
– Принимаю с удовольствием и благодарностью. Позвольте и мне сделать вам подарок – вот эту книгу. Вы, кажется, знаете английский? Роман прошел незамеченным, но когда-нибудь он станет классикой, уж вы мне поверьте.
Последний раз Мате и Йозеф виделись в сентябре, на генеральной репетиции «Братьев Карамазовых». Режиссеру удалось создать сценическую инсценировку труднейшего текста, и спектакль, длившийся четыре часа, производил ошеломляющее впечатление. Йозеф не мог забыть героев, страдающих от неумения любить, не знающих, что делать со своей свободой, и пытающихся обрести моральную силу, чтобы выжить в мире, превратившемся в ад. Кристина великолепно играла Катерину Ивановну, Нелли была более чем убедительна в роли Грушеньки.
– Я хочу взяться за «Бесов». Как вам эта идея?
После закрытия театров Мате остался без работы, но его это не волновало. «Я пишу, что еще нужно?» Он не уподобился большинству и не стал спрашивать, когда же наконец закончится эпидемия, зато задал множество точных, даже клинически точных вопросов, которых Йозефу никто не задавал. Один из них волновал его особенно сильно:
– Почему эпидемия разразилась именно сейчас?
– Чума – эндемическое заболевание, она появилась в Алжире и других странах Средиземноморского бассейна на заре времен.
– Но что спровоцировало новую вспышку?
Йозеф не знал ответа. Он рассказал Мате о новых методиках лечения, разработанных Берьё и Сержаном, и поинтересовался причинами его интереса к происхождению болезни, но тот уклонился от ответа.
– Скажите, Йозеф, бацилла чумы действительно никуда не девается и может десятилетиями «спать» в мебели, белье, комнатах и погребах?
– Чума вечна. Мы никогда не уничтожим ее полностью и окончательно. Она затаится, замрет, а потом воскреснет и снова начнет убивать. Эта война никогда не закончится.
– Как и зло внутри нас?
Мате пригласил Йозефа поужинать, но в Баб-эль-Уэде не нашлось ни одного открытого ресторана, и они целый час прогуливались рука об руку по приморскому бульвару, курили и не встретили ни одной живой души. Заведение Падовани тоже было закрыто, но они заметили свет, постучали, и хозяин впустил их – как «своих», накормил итальянской ветчиной и омлетом со шкварками.
– Наверное, мы одни сегодня счастливы в нашем прклятом городе, но не будем этого стыдиться.
Чума отступила, и никто не знал, что стало тому причиной – окончание сухого сезона, драконовские меры по уничтожению грызунов, сжигание отходов, применение ДДТ, гибель сорока больных и их близких или все, вместе взятое. Было зафиксировано девяносто пять случаев заболевания. Кое-кто утверждал, что их было намного больше.
Четверг 23 ноября 1944 года стал ужасным днем, гораздо хуже всех остальных. Даже самый толстокожий человек рано или поздно начинает ощущать чужую боль как свою собственную, и она становится невыносимой. Когда Йозеф шел домой, он мечтал об одном – надолго залечь в горячую ванну и попытаться забыть обо всем, что пришлось увидеть. Он чувствовал, как фатализм отравляет его мозг, и не мог избавиться от мерзкого душного запаха смерти. Он собирался взяться за американский роман «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?»[99], подаренный ему Мате.
– Увидите, вам понравится – и не только потому, что эта книга о танце, она еще и о выживании.
Его мечтам не суждено было сбыться. В двери торчал сложенный листок белой бумаги. Йозеф развернул его и прочел фразу, написанную почерком Кристины: «С Морисом случилось несчастье. Приходи как можно скорее».
«Господи, – содрогнулся Йозеф, – заразился!»
Он кубарем скатился с лестницы и побежал, как не бегал никогда в жизни. На звонок открыла Кристина.
– Где он? – задыхаясь, спросил Йозеф.
– В гостиной.
Заплаканный Морис обмякнув сидел в кресле. Увидев друга, он с трудом поднялся и кинулся в его объятия. Йозеф крепко прижал его к себе.
– Он умер… умер.
– Кто умер, Морис?
– Мой брат, мой младший брат Даниэль.
– Я не знал, что у тебя есть брат, ты никогда о нем не говорил.
– Мы не слишком хорошо ладили, но он был моим братишкой.
Даниэль Делоне, младший брат Мориса, погиб при взятии Страсбурга 2-й танковой дивизией вермахта. Ему исполнился двадцать один год, и он был в ссоре с отцом: они много лет почти не разговаривали из-за политических разногласий. Йозеф спросил, из-за каких именно, но Морис только плечами пожал. Семья Делоне переживала не лучшее время: Элен, любмая сестра Мориса, только что вышла замуж за мерзавца, который в самом начале войны сделал ей ребенка.
– Ты только представь – моя Элен стала женой слесаря! Да к тому же итальяшки!
Парень работал на семейном предприятии, казался вполне симпатичным и «умело маскировался». Он провел несколько лет в плену в Померании, но Морис и об этом не пожелал говорить – ему было противно.
Йозеф работал за двоих, что давало ему счастливую возможность ни с кем не общаться. Он снова обрел одиночество, к которому привык в уледе Смир (сделать это оказалось непросто – вокруг было слишком много людей).
Он даже отказался от приглашения на новогодний ужин, сославшись на дежурство, но Кристина принялась уговаривать его:
– Прошу тебя, ради Мориса, у него нет других друзей! Ему кажется, что в последнее время ты его избегаешь. Соглашайся.
– Ты тоже этого хочешь? – спросил Йозеф.
– Конечно, глупый ты дурачок.
Вскоре после этого разговора Морис начал темнить: он не знает, сможет ли прийти, то ли сможет, то ли нет, он ждет приглашения на особую мессу, где будут очень важные особы, «от таких приглашений не отказываются, вы понимаете?».
Кристина решительно пресекла его увиливания:
– Тем хуже. Мы тоже пойдем в церковь. Ты ведь не бросишь меня одну, Йозеф?
– Ни за что на свете.
В конечном итоге Морис приглашения не получил.
В девять вечера в церкви Святого Иосифа собралось немыслимое количество народа – не меньше тысячи прихожан. Люди стояли в проходах и на ступенях, ведущих в «верхний храм». Морису отвели место в первом ряду. Кристина сидела справа от него, Йозеф – слева. Он впервые присутствовал на полуночной мессе. Служба ему понравилась, латинские песнопения звучали гармонично и не утомляли слух.
А потом кто-то закашлялся. Женщина. Кашель был лающий, вязкий, захлебывающийся.
Йозеф обернулся, но не сумел вычислить потенциально опасную прихожанку, наклонился и прошептал на ухо Морису:
– Если среди нас есть хоть один больной, человек сто, а то и двести – покойники. Мессу нужно было запретить.
– Господь нас убережет.
На выходе из церкви они столкнулись с Нелли. Она расцеловала Йозефа и представила своего друга, имени он не расслышал, но лицо показалось ему знакомым: это был один из актеров труппы Мате. Поговорить они не успели, вмешалась Кристина:
– Извините, мы должны идти, нас ждет ужин.
Она потянула Йозефа за рукав, сердито бурча себе под нос:
– Вот ведь нахалка…
Кристина навела порядок в новой квартире, выкрасила крошечную кухоньку в белый цвет и очень хотела принять у себя друзей. Она приготовила восхитительную тертую морковь с тмином, шакшуку и жареного каплуна с засахаренными лимонами. Морис блаженствовал, в воздухе витал аромат счастья, они как будто вернулись в довоенные времена.
– Ужин удался, Кристина, на все сто. Ты – великая повариха!
Морис допил бутылку булауанского и тут же открыл следующую. Кристина сияла от счастья:
– Притормози, Морис, у меня и так голова кружится.
Он не послушался и налил всем по полному бокалу. Йозеф попытался его остановить:
– Я тоже пас.
– Бросьте, ребята, еще по чуть-чуть, вино отличное, ничего с вами не случится.
Они чокнулись, загадали желание (так захотела Кристина) и произнесли по тосту: Морис – за старую дружбу, Йозеф – за неминуемый конец войны, Кристина – за их чудесный ужин и за то, чтобы это волшебное мгновение длилось вечно.
Они молчали, попивая вино, расслабленные и счастливые.
– А что твоя сестра? – спросил Йозеф, нарушив очарование момента. – Как у нее дела?
– Не знаю и знать не хочу!
– Почему?
– Мне жалко родителей. Из-за реквизиций в Париже сейчас невозможно найти жилье, и моя сестра с мерзавцем-мужем и малышом живут у мамы с папой. И как только они выносят этого итальяшку… В довершение всех бед он еще и коммунист. Отец вне себя, но он не мог допустить, чтобы его зять оставался простым рабочим, и назначил его прорабом. Хорошо хоть тот повел себя по-мужски и женился на Элен, не бросил ее с ребенком, как какой-нибудь подлый говнюк. За ошибки нужно платить.
– Ты преувеличиваешь, – укорил его Йозеф.
– Вовсе нет, порядочный человек должен уметь брать на себя ответственность.
Эпидемия закончилась, но выжившие чувствовали не радость, а глухую подавленность, смешанную со страхом и горькой усталостью. Новый год обещал быть лучше предыдущих, мир постепенно обретал покой, но никто, ни один человек, не хотел праздновать, отсчитывать двенадцать ударов часов, поздравлять друг друга. Йозеф дежурил в Майо.
– Ну вот и наступил тысяча девятьсот сорок пятый год, доктор Каплан, – сказала одна из медсестер.
Йозеф не отозвался. Война подходила к концу, хотя новости с фронта были не слишком утешительными. Он снова вспомнил об отце. На прошлой неделе они «проговорили» всю ночь, но Йозеф понятия не имел, где может находиться Эдуард.
Йозеф то ли спал, то ли грезил наяву, когда в дверь забарабанили. Он вынырнул из забытья, с трудом поднялся и пошел открывать. На часах было 3.30. Женский голос истерически кричал: «Доктор Каплан, доктор Каплан!..»
– Кто там, в чем дело? – раздраженно спросил Йозеф.
– Я от Кристины, – ответила через дверь женщина. – Она послала меня за вами.
Он открыл и увидел на пороге толстушку лет шестидесяти с пергидрольными кудряшками.
– Вы должны пойти со мной, доктор, Кристине плохо.
– Что случилось?
– Не знаю. Я всего лишь соседка, но, кажется, дело плохо.
Йозеф торопливо оделся, они вышли на улицу, но такси поймать не смогли и зашагали по авеню де ла Марн к бульвару Гийемена и бесконечной рампе Вале. Йозеф все время ускорял шаг, обгоняя вестницу несчастья, пока та не взмолилась:
– Помедленней, доктор, подождите меня.
Йозеф остановился и попытался успокоиться.
«Только бы не чума, – думал он, – только бы не она. Эпидемия отступает, но кто знает…»
Соседка Кристины начала подниматься по лестнице, держа в руке ключ. «Последний раз я был здесь в новогоднюю ночь, – подумал Йозеф. – Господи, что за ерунда, какое это сейчас имеет значение?!» Кристина была без сознания, она лежала на кровати, скрючившись и прижав кулаки к животу. Край простыни промок от крови, она просочилась через матрас, и на полу образовалась черная лужа.
Йозеф похолодел, услышав рвущийся из ее губ слабый полухрип-полустон.
Кристина была ужасно бледной, волосы повлажнели от пота, тушь растеклась, лоб пылал. Йозеф попробовал посчитать пульс: он был слабым и прерывистым. Внезапно Кристина икнула, задышала тяжело, со всхлипами, заскрипела зубами, и Йозеф крикнул:
– Откройте окно, скорее!
Он попытался отдернуть простыню и с трудом разжал пальцы девушки. Ее живот, бедра и ноги были в крови.
– Боже мой, – прошептал он, – у нее выкидыш.
Йозеф наклонился, чтобы осмотреть больную, она не давалась, он силой уложил ее на спину и приказал соседке:
– Помогите мне, держите за плечи.
Йозеф попытался пощупать низ живота, и Кристина зашлась в крике, как будто ее проткнули раскаленным прутом.
– Давно она в таком состоянии?
Женщина задумалась, потерла подбородок и щеку:
– Сейчас вспомню… это началось позавчера вечером. Мсье сказал: «Ничего страшного, обычное недомогание». Когда они вернулись, он поддерживал мадемуазель под руку, но она шла сама. Вчера мадемуазель сказала, что у нее боли, дала ваш адрес, но велела подождать и приняла две таблетки аспирина. Я весь день занята – хожу убираться, а когда вернулась, она громко стонала и была не в себе, вот я и отправилась за вами.
– У нее начался сепсис, каждая минута на счету, здесь я ничего не смогу сделать. «Скорая» будет ехать не меньше часа, мы сами отнесем Кристину в больницу Эль-Кеттар, это недалеко.
Йозеф разостлал на полу простыню, они положили на нее Кристину, взялись с двух сторон за концы и попробовали поднять, но она все время сворачивалась в клубок, и из затеи ничего не вышло.
– Я ее понесу.
Йозеф взял Кристину на руки и пошел вниз по лестнице, осторожно нащупывая ступени ногой. Она почти не реагировала, обмякнув, как ватная кукла. Соседка открыла ему дверь подъезда, он вышел на улицу, поднялся по пустынной рампе Вале: ему оставалось преодолеть четыреста метров. Женщина пыталась поддерживать ноги Кристины, но скорее мешала, чем помогала. Метров через сто пятьдесят Йозефу стало казаться, что Кристина весит не меньше тонны, он то и дело останавливался, сердце колотилось как сумасшедшее, руки сводило судорогой. Стены больницы были совсем близко, он сделал несколько шагов, окончательно задохнулся и посадил Кристину на капот припаркованной у тротуара машины.
– Бегите за помощью, скажите, чтобы взяли носилки, живее!
Кристина не шевелилась, даже хрипеть перестала. Йозеф приложил ухо к ее губам и ничего не услышал, пощупал пульс – он был едва различим.
– Умоляю, Кристина, не уходи, – приговаривал Йозеф, поглаживая ей лоб и щеки. – Они сейчас будут. Я тобой займусь, все будет хорошо, обещаю, ты выкарабкаешься.
Кристина была смертельно бледна, губы у нее посерели, но Йозеф продолжал нашептывать слова утешения, надеясь, что она его слышит.
Тело Кристины совсем заледенело. Йозеф прижал ее к себе, чтобы отогреть, стал дуть на лицо, и тут появились санитары в белых халатах. Один из них узнал Йозефа:
– На вас кровь, доктор!
– Она не моя, давайте, у нас мало времени!
Санитары осторожно переложили Кристину на носилки и направились ко входу в приемный покой.
Кристине повезло – если уместно говорить о везении в подобной ситуации. В любой другой стране она наверняка умерла бы от заражения крови. Высадившись в Алжире, американские врачи привезли с собой не только чудодейственный пенициллин, но и новые капельницы компании «Бакстер» для внутривенных вливаний. Кристина четыре дня находилась между жизнью и смертью, потом антибиотик взял верх. По словам доктора Розье, клизма, которой преступная акушерка вводила мыльную воду, была плохо простерилизована и порвала шейку матки. Он считал, что Кристина не сможет иметь детей, даже если выкарабкается.
Йозеф работал в другом здании, где оставались пятнадцать пациентов, выздоравливавших после легочной чумы, но он часто навещал Кристину.
Она постепенно поправлялась, но почти ничего не ела, очень похудела и все время лежала, глядя в пустоту, не реагировала, когда в палату входила медсестра, и не отвечала, если врач или Йозеф спрашивали: «Ну что, как спалось вам сегодня?»
Ее приходилось кормить с ложечки и поддерживать стакан, давая лекарства; она отказывалась есть, произнося шелестящим шепотом: «Я не голодна…» Девушка была слишком слаба и не могла сделать ни шага, даже с посторонней помощью. Казалось, ей безразлична собственная судьба.
Волновала Кристину только ее прическа. Йозеф купил ей зеркальце, щетку и роговую расческу, и она до бесконечности, пока не уставала рука, приглаживала волосы. Если санитарка случайно перекладывала зеркало и щетку с расческой в ящик, Кристина приходила в сильное волнение – она хотела, чтобы они оставались на виду.
По вечерам Йозеф устраивался в ногах ее кровати, читал, переводил «Загнанных лошадей» и часто интересовался мнением Кристины касательно того или другого выражения. Она напрягалась, пытаясь вспомнить, но выходило не слишком хорошо.
– Не знаю, Йозеф, ничего я не знаю, – с усталой обреченностью отвечала она.
– Позволишь Мате тебя навестить? Он очень беспокоится.
Кристина молча покачала головой.
– Может, хочешь, чтобы пришла Нелли? Она о тебе спрашивала.
Кристина никого не желала видеть. Она протягивала Йозефу щетку, и он начинал причесывать ее, а если останавливался, ее ладонь ложилась на его руку, побуждая продолжать. «Прошу тебя…» – говорила Кристина, и Йозеф подчинялся, брал расческу и принимался медленно приглаживать черные волосы.
– Спасибо, Йозеф, спасибо тебе.
Наконец-то ему удалось заставить ее улыбнуться.
– Доктор, вас хочет видеть какой-то полицейский.
Инспектор Ногаро ждал Йозефа в приемном покое больницы. Этот тщедушный человечек мало походил на сотрудника полиции, он часто болел ангиной и потому никогда не снимал с шеи бежевый шерстяной шарф, без конца надсадно кашлял, раздувая щеки, как джазовый тромбонист.
– Рад с вами познакомиться, доктор Каплан. Я ваш потенциальный пациент, то и дело цепляю какую-нибудь заразу.
Инспектор обильно потел и все время промокал лоб носовым платком. Мешки под глазами придавали ему сходство с усталым кокер-спаниелем, он это знал и умело использовал, вызывая собеседников на откровенность и добиваясь признаний. Волосы Ногаро зачесывал с затылка на лоб, прикрывая лысину, и пользовался бриллиантином, чтобы лежали аккуратно. Серую фетровую шляпу инспектор носил в руке и почему-то никогда не надевал на голову.
– Не понимаю, как вы можете работать в такой обстановке, доктор! Я бы точно стал неврастеником. Восхищаюсь вами. Скажите честно – между нами, клянусь! – эпидемия закончилась? Пойдемте выпьем кофе, я угощаю.
Говорил Ногаро низким трубным голосом, маленький рост компенсировал бурной жестикуляцией, подкрепляя каждую фразу жестом в темпе allegro или moderato, чтобы привлечь внимание собеседника.
Репутация у Ногаро была не очень хорошая, что сильно его расстраивало, ведь он по-настоящему любил свое дело и даже пожертвовал ради работы семьей и друзьями. Быть полицейским в наше время ох как непросто, особенно если ты честен и соблюдаешь субординацию. Сегодня тебе приказывают брать под арест евреев и коммунистов, а завтра они приходят к власти, ты только что боролся с черным рынком, и вот уже спекулянты стали боссами.
Инспектор старался держаться как можно незаметней и быть всегда начеку, но на него все равно спихивали самую грязную работу. Он стал главным алжирским специалистом по криминальным абортам и разбирался с «тухлыми» делами, нередко навлекая на себя ненависть пострадавших.
Они зашли в кафе – Ногаро явно был знаком и с хозяином, и с официантом – и устроились на террасе. Инспектор прогнал приставучую попрошайку и посмотрел на Йозефа, по-кошачьи щуря глаза:
– Знали бы вы, доктор Каплан, сколько сил я потратил на ваши поиски! Вы очень вовремя исчезли и заставили меня побегать. Никто не знал, куда вы делись, ваш патрон ничего не понимал, ваши коллеги изумлялись, ваша подруга ужасно беспокоилась, и даже консьержка не видела, как вы уехали. Фьють – исчез как по мановению волшебной палочки. Мало кому удалось ускользнуть. Заметьте – я считаю, что вы правильно поступили. Никто тогда не знал, чего ждать в следующий момент. Нам давали списки и приказывали: идите и арестуйте такого-то. Мы подчинялись. А как же иначе, приказ есть приказ. Потом вы вдруг появились – как черт из табакерки, но я рад. Сегодня это уже не важно, но меня мучит любопытство: как вам удалось сбежать и где вы так долго прятались?
– Вы правда не знали?
– Клянусь всем святым.
– Ну так не рассчитывайте, что я вас просвещу… Кто знает, что еще может произойти в нашем богоспасаемом мире!
– Гарсон, два кофе… Многие не считают аборт чем-то ужасным: мол, такова жизнь, с кем не бывает… Большинство женщин считают его чем-то вроде насморка, который неизбежно подхватываешь хотя бы раз в год. В действительности же это преступление, доктор, такое же тяжкое, как предательство. За последние годы двух подпольных акушерок казнили, четырнадцать приговорили к пожизненному заключению, тридцать угодили в тюрьму на двадцать лет. Каждый год только в Алжире от нелегальных операций погибают двадцать женщин – это по официальным данным, на самом же деле в два-три раза больше. Я точно знаю, что ваши коллеги выдают фальшивые свидетельства о смерти, так что статистике доверять нельзя. В этом городе нет ни одной семьи – слышите, ни одной! – не потерявшей дочь, сестру или жену. Арабок я в расчет не беру, мне страшно даже представить, сколько их гибнет! Помогите мне, доктор, с этой резней нужно покончить раз и навсегда.