Удивительная жизнь Эрнесто Че Генассия Жан-Мишель

– Это у вас нужно спросить. Утром вы выглядели уставшим. Скорее всего, из-за хлорохина, я ввел вам лошадиную дозу. – Йозеф вставил в уши стетоскоп и закрыл глаза, чтобы сконцентрироваться. – Я хочу кое-что проверить, но у нас нет нужного оборудования, так что мы перевезем вас в Пардубице – им недавно достался рентгеновский аппарат для лучевой диагностики последнего поколения. Сделаем снимки, а там посмотрим.

Рамон вздохнул.

– Легкие у меня не слишком здоровые, в одном наверняка остался застарелый туберкулезный очаг.

– Именно это мне и нужно выяснить. Не беспокойтесь, туберкулез лечится.

– Сомневаюсь. Не усердствуйте, я не хочу быть вашей лабораторной крысой.

Рамон спал, дыхание у него было поверхностным, так что грудь едва поднималась. Хелена сидела на стуле у кровати и читала при свете ночника. В санатории царила тишина. Хелена почувствовала на себе взгляд Рамона, подняла голову, и он вымученно улыбнулся.

– Как вы себя чувствуете?

– Бывало и лучше.

– Хотите пить?

– Пожалуй.

Хелена налила в стакан воды и помогла ему напиться. Рамон положил ладонь на ее руку, и она почувствовала, что у него сильный жар.

– У вас снова поднялась температура.

– Как ваше имя?

– Я Хелена, дочь доктора Каплана.

– Вы медсестра?

– Нет, но кое-что умею и часто помогаю отцу.

Рамон закрыл глаза, и она вернулась на свое место.

– Что за книга?

Хелена прочла низким голосом:

– «Дон Кихот»… Как давно я не… продолжайте, прошу вас, это так прекрасно.

Хелена подняла глаза, увидела, что он мирно спит, и вернулась к книге.

«Случай» Рамона был одним из тех, на которых профессора «заваливают» студентов на экзаменах. Йозефу впервые в его практике попался пациент с таким количеством патологий. Анализ крови выявил недолеченную амебную дизентерию, ставшую одной из причин слабости и потери веса. Рамон не удивился, когда Йозеф сообщил ему об этом.

– Мы не можем рисковать, я начну курс антибиотиков.

– Не получится, у меня аллергия на пенициллин. Придется использовать регидратационные соли.

– В вашем нынешнем состоянии это проблемы не решит. Нам удалось получить новый антибиотик, он может оказаться очень действенным против вашей малярии и дизентерии.

– Говорю вам, я не переношу антибиотики.

– Не все препараты вызывают аллергию. Вам когда-нибудь давали доксициклин?

– Это разновидность тетрациклина?

– Из того же ряда. А вы, оказывается, разбираетесь в фармакологии…

– Открою вам секрет, док: мы коллеги. Я почти не практиковал, но, если хотите, могу попробовать.

– Об этом потом, сейчас нужно разобраться с антибиотиками. Начнем вводить лекарство; если будет нежелательная реакция, сразу остановимся.

– Вы лечите мою астму кортизоном, но я от него поправляюсь, мне это не нравится.

– Я попробую новое лекарство, оно сейчас проходит апробацию, это синтезированный адреналин, аналог изопреналина, но с меньшими побочными эффектами, действует как бронходилататор. Оно быстро поставит вас на ноги.

– Мне повезло – если в моем положении уместно говорить о везении! – я попал к единственному чешскому врачу, разбирающемуся в тропических болезнях. Откуда у вас эти знания?

– Я прослушал расширенный курс биологии в Институте Пастера в Париже, потом меня послали в Алжир.

– Этот город мне хорошо знаком.

– Из семи лет в Алжире три года я провел на болотах, в жуткой глуши. Бесценный опыт. Жизнь была нелегкая, но мне там очень нравилось. В город я вернулся в самом конце войны.

– Французы прекрасно жили в Алжире. Я часто туда ездил, но страну знаю плохо.

– Вы правы, французам там действительно было хорошо, а вот местным – не очень. Я столкнулся с чудовищной нищетой.

– Могу себе представить.

– Вряд ли… Не увидев собственными глазами, понять этот ужас невозможно.

Йозеф вошел в палату и почувствовал резкий запах табака. Рамон сидел в кресле у окна, телохранитель лежал на кровати.

– Кто здесь курил? – спросил Йозеф, глядя на окурок сигары в пепельнице.

– Я, – спокойно ответил Рамон.

– Вы с ума сошли!

– Почему?

– У вас резкое обострение астмы, курить вам строго запрещено.

– Кем?

– Мной, медициной.

– Я астматик с младых ногтей, всегда жил с астмой, всегда курил и сегодня точно не брошу.

Йозеф присел рядом с ним на корточки, Рамон удивленно поднял брови.

– Слушайте внимательно: у себя дома или в любом другом месте вы можете вести себя как захотите, но в санатории начальник – я. Подчиняйтесь, или я откажусь вас лечить!

– Не знаю почему, но я готов слушаться, док. При этом заметьте – сигара еще ни одному человеку не причинила вреда.

– Прекратите называть меня доком и велите вашему человеку убрать ноги с кровати.

«Ах, Карлито, как же нам тебя не хватает! – думал Йозеф, ставя на патефон очередную пластинку Гарделя. – В мире нет музыки прекрасней, никто не дарит людям большего счастья…»

Каждый вечер после ужина Йозеф выкуривал пару сигарет и устраивал для себя концерт, выбирая несколько пластинок из восьмидесяти семи дисков коллекции (некоторые он ставил чаще остальных). Он снова и снова слушал «Возвращение» и «Потерявший голову», и магия хрустального голоса и волшебные звуки аккордеона уносили его далеко-далеко, вызывая трепет и пробуждая давние воспоминания. Йозеф закрывал глаза и возвращался на улицу де Лапп или улицу Робинзона. Иногда он звал Терезу, отодвигал журнальный столик, и они танцевали танго.

– Еще один танец?

– С удовольствием.

Тереза слегка располнела, но двигалась по-прежнему легко.

Йозеф научил танцевать и Хелену. Она сама захотела, когда ей было лет девять или десять (он тогда все время слушал «Возвращение»). Девочка подошла, взяла отца за руку, нежно улыбнулась и спросила:

– Ты научишь меня, Йозеф?

Он поцеловал ее пальчики и произнес торжественным тоном:

– Мадемуазель подарит мне этот танец?

Хелена стояла перед отцом, невысокая, хрупкая, застенчивая, и смотрела на него спокойно и серьезно. Он хотел начать с объяснений: шаги делаются против часовой стрелки, одна рука сюда, другая на плечо, слушайся партнера, но это оказалось ни к чему – она уже все знала.

Они часто танцевали под Гарделя.

Хелена была очень способной. От отца ей достались легкость и умение скользить по полу, как по стеклу, она за долю секунды предугадывала каждое следующее движение партнера, сливаясь с ним воедино.

Это длилось много лет, потом Хелена остыла к аргентинскому танго, предпочтя ему оглушающую музыку западного мира. У Йозефа остались друзья среди депутатов и высокопоставленных функционеров, они ездили по миру и привозили ему (разумеется, «под полой») пластинки на 33 оборота, которые по эту сторону Стены были в цене «золотой пыли». Хелена и Людвик часами слушали группы «Animals» и «Beatles».

Теперь Хелена плакала, слушая «Don’t Let Me Be Misunderstood»[122].

Служебная квартира Йозефа находилась в правом крыле здания, на втором этаже, и была такой просторной, что мог бы позавидовать сам министр здравоохранения. Из окон гостиной открывался вид на окрестные леса, прекрасные под лунным светом. Он часто видел на лужайке у опушки оленей и кабанов, но этим ветреным вечером даже кролики остались в норах и не выбежали порезвиться на заснеженном склоне холма. Йозеф не знал, какому болвану пришла в голову мысль построить здесь санаторий: микроклимат был нездоровым, холодным и влажным, зимой и летом туман не рассеивался по многу дней. Впрочем, выбирай чехи только идеальные места, в стране не было бы ни одного санатория.

Йозеф не понимал, почему министерство до сих пор никак не отреагировало на случившееся, и решил снова позвонить в Прагу и выяснить, что будет с другими пациентами.

– Хоть бы этот Рамон поскорее поправился и исчез! – бросил он в сердцах Терезе и Хелене, которые читали, уютно устроившись на диванчике. – Надеюсь, тогда мы снова заживем как нормальные люди. Мне стоило такого труда заполучить рабочих, а Сурек их прогнал. Раньше будущего года работу продолжить не удастся, придется мириться с неудобствами.

Йозеф выбрал пластинку, осторожно опустил рычаг, раздалось легкое потрескивание. Хелена вздохнула. Йозеф сел в кресло, достал пачку «Спарты», закурил и закрыл глаза, чтобы насладиться «Последним бокалом»[123]:

В дверь постучали. Тереза открыла, и они увидели улыбающегося Рамона, за его спиной топтался телохранитель.

– Добрый вечер, доктор, не тревожьтесь, со мной все в порядке. Я услышал этот голос и был потрясен – не представляете насколько. Мне показалось, что я схожу с ума или у меня галлюцинация. Вы знаете Гарделя?

– К несчастью, он питает к нему страсть, – ответила за отца Хелена.

– Вы не любите Гарделя?

– По-моему, он устарел.

– Только не Гардель, он гений.

– Ну что, съела? – торжествующе воскликнул Йозеф. – Не хотите присоединиться к нам?

– С удовольствием, доктор… Vete a acostar[125], – сказал он, обращаясь к телохранителю.

Рамон захлопнул дверь и не без труда дошел до дивана.

– У вас усталый вид, – заметила Тереза.

– Мне лучше, температура спала, но я совершенно выдохся.

– Ничего страшного, – успокоил своего пациента Йозеф, – вам просто необходим отдых.

– Я больше не могу лежать! – пожаловался Рамон, не сводя глаз с пачки сигарет.

– И речи быть не может, – покачал головой Йозеф.

– Я так хочу курить, что едва дышу.

– Ничего подобного, все дело в астме, и вам это известно не хуже моего.

Йозеф убрал пластинку в конверт, Рамон с трудом поднялся, но не позволил Терезе помочь, подошел к этажерке и начал просматривать названия:

– Невероятно, у вас полное собрание его песен.

– Увы, кое-что я так и не смог найти.

– О… «Я пью и приглашаю», мама обожала Гарделя и фильм «Свет Буэнос-Айреса»; когда я был подростком, мы два раза ходили его смотреть.

Рамон протянул пластинку Йозефу, и тот поставил ее на проигрыватель.

– Спасибо… У меня не слишком хороший слух, но Гардель – это святое, его я ни с кем не спутаю.

Зазвучал аккордеон, Рамон опустился в кресло и начал беззвучно повторять за певцом:

Когда отзвучали последние аккорды, он несколько мгновений молчал, погруженный в свои мысли.

– …Старые воспоминания, – произнес он наконец. – Я совсем не меланхолик и никогда не думаю о прошлом, но помню, как горевала мама, узнав о смерти Гарделя, мне тогда было то ли семь, то ли восемь. Больше я родителей плачущими не видел. А ведь отец и Гардель поссорились, кажется, даже подрались однажды, но это случилось прежде, чем Карлито прославился. Всем нам тогда показалось, что жизнь остановилась.

– Благодаря Гарделю танго распространилось по всему миру, – сказал Йозеф.

– Для аргентинцев Гардель был живым богом. Каждый оплакивал его как близкого друга или брата. На похороны в Буэнос-Айресе пришло больше миллиона человек, все выглядели потрясенными. Это случилось тридцать лет назад, но я помню все до мельчайших деталей.

– Понимаю… – тихо сказал Йозеф, не сводя глаз с Рамона.

Передовая наука в целом и новые лекарства, произведенные в империалистических лабораториях, в частности помогли спасти Рамона. Йозефу пришлось экспериментировать, комбинировать препараты, давать пациенту максимальные дозы.

Через девять дней после приезда в санаторий Рамон почти поправился – благодаря таланту Йозефа, собственному организму и… кухарке Марте. Она никогда не училась кулинарному искусству (и даже не знала, что такое гастрономия) и едва умела читать и считать, но ничего не читала, да и считать ей было нечего. Она долго работала в министерстве по делам ветеранов и со временем стала незаменимой помощницей Йозефа в санатории.

В первый день Марта приготовила для больного свое фирменное пюре с луком, и все обратили внимание, что Рамон открыл глаза на запах. Накормить его могла только Хелена – Терезу и Лею он отвергал.

– Ну давайте, еще чуть-чуть, ради меня!

Она уговаривала его как маленького, он делал над собой усилие, но хотел, чтобы Хелена дула на пюре. Как только противомалярийные лекарства начали действовать и Рамон смог сидеть в подушках, Марта стала кормить его своими знаменитыми кнелями размером с апельсин: секрет потрясающего вкуса заключался в том, что хлеб для фарша пропитывался белым вином. Йозеф сердился – он говорил, что это неподходящее блюдо для тяжелобольного человека.

– У маляриков всегда снижен аппетит.

Рамон не захотел есть лежа, встал, сам отодвинул стул и сел за стол.

– Какое счастье видеть его таким, – произнес Сурек с благодарной улыбкой.

Они стояли вокруг Рамона, благоговея, как придворные перед королем. Хелена подала ему тарелку, он разрезал котлету вилкой и съел ее вместе с пюре.

– Можно еще?

– Что он сказал? – вскинулся Сурек.

В тот вечер Рамон съел полторы кнели – ко всеобщему удовольствию.

На следующий день, во время осмотра, он спросил Йозефа:

– Надеюсь, на обед опять будут кнели?

Марте не пришлось ломать голову по поводу меню. Она любила непривередливых мужчин, а этот к тому же любил хорошо поесть. Рамон через Хелену передал кухарке, что никогда не ел ничего вкуснее, и она стала относиться к нему еще участливей: красивый мужчина, хоть и похож на драного тощего кота, больно смотреть, как он сутулится и едва передвигает ноги, ну чисто старик.

Сурек столкнулся с неразрешимой проблемой. Как только у Рамона спала лихорадка, он заявил, что вылечился, пока лежал, что ему необходимо размять ноги и он хочет выйти на улицу. Йозеф урезонил своего пациента, пустив в ход патерналистскую дипломатию, которую врачи используют в общении со строптивыми больными. «Ваш организм ослаблен антибиотиками, вы рискуете простудиться, для легких это может стать катастрофой!» Слова Йозефа произвели впечатление, возражать Рамон не осмелился и сорвал злость на Суреке. Тот мирно пил чай на кухне, в санатории царила полная тишина, так что все смогли «насладиться» испанской бранью, способной сбить с курса перелетную птицу. Отголоски донеслись даже до Йозефа. Он, слава богу, не знал этого экзотического языка и потому порадовался: «Парень быстро поправляется, это хорошо».

– Я свободный человек или арестант? – орал Рамон, а бедняга Сурек не смел возразить ни слова. – Да за кого себя принимает этот докторишка, как он смеет указывать мне, что делать? В ваших интересах побыстрее все уладить, если не хотите неприятностей! Предупреждаю – я хочу курить! Сигары!

Рамон хлопнул дверью, а лейтенант отправился в кабинет Йозефа и открыл ему страшную тайну.

– Вот что, профессор, Рамон Бенитес очень важный товарищ, я бы даже сказал – особа. Касающиеся его инструкции исходят от… – Сурек не договорил и несколько раз указал пальцем на потолок, многозначительно кивая.

– Я знаком с президентом Новотным – лечил его жену и сына – и найду возможность переговорить с ним.

– Вы не поняли, – продолжил Сурек, понизив голос, – тут задействована еще более высокая инстанция, вы не представляете… Указания дает советское руководство. Он на дружеской ноге с… Ему никто ни в чем не отказывает. И вам не следует.

– Больной есть больной, лейтенант. Мне доверили заботу о нем, потому что только я могу его вылечить. Рамону лучше, но он еще не выкарабкался. Думаете, вас погладят по головке, если случится рецидив?

Сурек стал козлом отпущения для Рамона, не решавшегося спорить с Йозефом. На вопрос: «Вас беспокоит что-нибудь еще?» – он отвечал: «Нет, все хорошо», а потом устраивал очередной скандал, оскорблял лейтенанта и швырял ему в лицо первое, что попадалось под руку. Сурек торговался с Йозефом, но тот с удивлявшим его самого спокойствием отвечал: «Нет – значит нет!»

Рамон кружил по комнате, как тигр по клетке, натыкался на кровать, на кресло, вышагивал от окна к двери, смотрел на унылый заснеженный пейзаж, грыз и без того короткие ногти.

Если Сурек или телохранитель стучали в дверь, он отвечал по-испански, гнал их прочь, орал, начинал задыхаться и заходился лающим кашлем, так что не помогал даже небулайзер.

Однажды он крикнул: «Que pasen!»[126] – ответа не дождался и резко распахнул дверь. На пороге стояла Хелена.

– Я так больше не могу, – срывающимся голосом пожаловался он. – У меня будто все тело наэлектризовано. Я не выношу замкнутых пространств, я тут сдохну!

– Ладно, пойдемте прогуляемся.

– Ваш отец не позволяет мне высовывать нос на улицу.

– С ним я все улажу, – пообещала Хелена, достала из шкафа шерстяное бело-зеленое одеяло и накинула его Рамону на плечи. – Вы похожи на римского императора.

– Профессор рассердится.

– Довольно слов. Вперед!

Рамон вышел в коридор. Хелена сбегала за пальто, они спустились по внутренней лестнице и рошли через контору. Хелена открыла дверь, и холодный ветер кинулся им в лицо.

– Натяните одеяло на голову.

Она завернула края – так делают, когда пеленают грудничков, оставляя узкую щелочку для глаз, – и протянула ему руку:

– Будьте осторожны, ступеньки очень скользкие.

Они начали спускаться. Одной рукой Рамон держался за перила, другой мертвой хваткой вцепился в Хелену.

– Придерживайте одеяло вот так, – велела она. – Вам не холодно? – (Из «кулька» раздалось сдавленное «нет».) Мы пойдем в сторону кооператива, скажете, если устанете.

Хелена подняла голову и заметила в окне кабинета Йозефа. Он стоял, скрестив руки на груди, и не ответил, когда она помахала.

В затянутом облаками небе было несколько голубых просветов, бледное солнце освещало окрестности. Дорогу до санатория расчистили, почерневший снег сбросили на поля, но метровые сугробы уже начали подтаивать, и по земле побежали ручейки. Они шли молча, чтобы не задохнуться на морозе. Метров через сто санаторий исчез за поворотом, Хелена обогнала Рамона и остановилась подождать. Он откинул углы одеяла на плечи, и она увидела, что у него все лицо в испарине.

– Вы в порядке?

Он кивнул, хотя дышал отрывисто и поверхностно.

– Идем дальше?

– Вы курите?

– Да.

– Дадите сигарету?

Она собралась было возразить, но он ее опередил:

– Моим легким это не повредит, уверяю вас.

Рамон смотрел на Хелену, и его черные глаза выражали мужскую решимость, детскую беззащитность и отчаяние. Этот взгляд перевернул ей душу.

– Умоляю…

Она вытащила из кармана пачку «Петры», выщелкнула сигарету, чиркнула спичкой, давая прикурить; он глубоко затянулся и с видимым наслаждением выдохнул дым:

– Боже, благодарю. Вы не представляете, какое это блаженство.

– Мы еще долго будем «выкать» друг другу?

– Да нет… Знаешь, у меня совсем промокли ноги.

Хелена посмотрела на его черные кожаные туфли, до самого верха измазанные грязью, и ужаснулась:

– Только отцу не говори…

Обратный путь занял гораздо больше времени: одеяло соскальзывало, один край волочился по мокрой земле, и Рамон все время его поддергивал. Его кидало то в жар, то в холод, он замедлил шаг, пытаясь успокоить дыхание (небулайзер остался в палате).

– Не понимаю, что со мной.

– Может, не стоило курить?

– Тебе не стыдно, что дала астматику сигарету?

Хелена хотела возмутиться, но по весело блеснувшим глазам Рамона поняла, что он шутит, достала пачку и закурила:

– Будешь? Могу угостить, но не советую. Как ноги?

– Заледенели. Знаешь, ты очень красивая.

– Сколько тебе лет, товарищ?

– Перестань так меня называть… Скоро будет тридцать восемь.

– Ты мог бы быть моим отцом.

– А сколько лет Йозефу?

– Пятьдесят шесть.

– Я мог бы быть его сыном.

– Ты на двадцать лет старше меня.

– Кстати, как я выгляжу?

– Усталым.

Они стояли, выстроившись на верхней ступеньке крыльца, и смотрели на Хелену и Рамона. Она шла чуть впереди, он брел следом. Йозеф спустился им навстречу, Хелена не остановилась, а выбившийся из сил Рамон уронил одеяло на землю и спросил:

– Долго я буду таким доходягой?

Йозеф подобрал одеяло.

– Вы же знаете, главное в любом деле – умение терпеть, – невозмутимо ответил он и помог своему пациенту дойти до двери.

К ним подошли Сурек и телохранитель.

– Было не слишком разумно уйти, не предупредив нас, – по-испански укорил лейтенант Рамона.

– А что, собственно, случилось? Мне запрещены прогулки? Чего вы боитесь? Что меня похитят цэрэушники?

– Прошу, говорите тише, вас могут услышать!

– Да тут на сто километров вокруг нет ни одного американца!

– Ошибаетесь, они умеют оставаться невидимыми.

– Ну что за болван! Вы сами-то верите в то, что говорите? Убирайтесь!

Сурек и охранник мгновенно испарились, и Рамон остался один на один с Йозефом.

– Этот чурбан пуще смерти боится агентов ЦРУ.

– Вы не раз совершали… недружественные акты против Соединенных Штатов, так что любить вас им не за что.

– Вам известно, кто я?

– Рамон Бенитес, уругвайский гражданин… или аргентинский.

– Кто вам рассказал?

– Вы сами себя выдали – только соотечественник может питать такую страсть к Гарделю. Я сопоставил: бывший врач, астматик, все тело в шрамах и рубцах, имеется некоторое сходство со знаменитым партизаном – и сделал выводы.

– Очень вас прошу, ни с кем не делитесь своей догадкой. Думаете, я поправлюсь?

– Обещаю. Если будете благоразумным.

– Будь я благоразумным, не оказался бы здесь.

Я аргентинец, но я забыл Аргентину. Я покинул родину так давно, что, кажется, был тогда другим человеком, да и жизнь была другой. За двенадцать лет я вернулся на родину только раз, всего на несколько часов, и не видел ни членов семьи, ни город, который так люблю. Буэнос-Айрес – олицетворение танго, а я – «плохой» аргентинец. Потому что не умею танцевать. Сегодня рядом со мной мало друзей-аргентинцев – настоящих друзей, братьев, а не просто знакомых. Я часто говорю, что стал иностранцем в собственной стране, оторвался от корней, сознательно отдалился. Считал, что там борьба лишена смысла. Почему я так мало думал о родной земле? Почему отдал ее на откуп реакционерам и военщине? В молодости я мало интересовался политикой и взирал со стороны на демонстрантов и протестующих студентов. Я жил со странным, довлеющим над всеми остальными чувствами убеждением, что Латинская Америка – континент нищеты, угнетения и жертв империализма, там было за что бороться, но я оставил это другим. Их уничтожили легко и просто, потому что мы их бросили. Мы могли бы сделать в Аргентине то же, что удалось совершить на Кубе. Наше следующее сражение произойдет в Аргентине – страна созрела для перемен, у нас все получится.

Йозеф не мог скрыть недовольства, Хелена понимала, что рассердила отца, и тоже злилась. Йозеф взял за правило не давать волю гневу, если ему что-то не нравилось в поведении жены или дочери, и в большинстве случаев не выдавал своих чувств. Гнев испарялся, а с ним и причины изводить себя и ссориться со своими женщинами. Йозеф хотел мира и покоя в семье и старался всячески оберегать ее от мелких каждодневных раздражителей. Он считал, что на свете ничтожно мало вещей, из-за которых стоит портить себе жизнь.

Этим вечером раздражение читалось на его лице, он сидел, поджав губы и положив кулаки на стол, а Тереза всеми силами пыталась предотвратить взрыв – говорила не умолкая, пересказывала свежие сплетни о жизни кооператива: Мирослав застукал Магду в постели с Милошем.

– Средь бела дня, представляете?

Возможно, гроза и прошла бы мимо, не реши Хелена высказаться:

– Да за кого себя принимают эти тупые крестьяне? Неужели до сих пор не поняли, что жены – не коровы и не собаки, которым можно отдавать приказы?

Все миротворческие усилия Терезы пошли прахом. Йозеф побагровел от гнева.