Золотой Демон Бушков Александр

Глава V

ВИДЕНИЯ И ЯВЬ

Щи в глубокой оловянной тарелке курились вкусным парком, смешавшим в себе приятные запахи вареного мяса, капусты и приправ. То ли единственное за день, принятие горячей пищи тому способствовало, то ли и в самом деле щи были хороши, но в их горячем аромате нимало не ощущалось то, что они, должным образом замороженные, третью неделю тряслись в возке, а уж потом снова оказались разогреты.

Без малейших поползновений с его стороны Лиза выставила на импровизированный стол полуштоф и чарку.

— Осунулся ты прямо-таки, бедненький, — сказала она сочувственно. — Бегали зачем-то, суетились… А что поделать, если ничегошеньки не понятно?

— Пожалуй, — сказал поручик.

Осушил чарку, удовлетворенно выдохнул и потянулся за ломтем гретого хлеба с холодным салом. Ощутив теплое движение водочки по жилам организма, откинулся, прислонился затылком к задней стенке возка, отчего шапка съехала на глаза.

К его радости и облегчению, Лиза пережила свалившееся на них приключение очень спокойно — впрочем, она же не сопровождала его утром, не слушала всего, что говорилось, и, главное, не видела превратившейся в вяленую воблу лошади. О лошади она вообще не знала — кто бы ей насплетничал? А сам поручик, разумеется, промолчал…

Об исчезновении золота при самых загадочных обстоятельствах промолчать, понятно, не получилось, как тут промолчишь, если Лиза, заметив отсутствие обручальных колец и у себя, и у него, вознамерилась было искать? Пришлось, тщательно подбирая слова, рассказать о загадочном казусе.

И — обошлось. Она как-то сразу поверила в догадку Шикина о гиблом месте (сам поручик так и не знал до сих пор, как к этому относиться). Удивилась, но ничуть не испугалась. Одно ее сначала не на шутку обеспокоило: не дурная ли это примета — утрата колец? Но тут же согласилась с мужем: вот если бы только у них пропали кольца, и впрямь следовало бы опечалиться, подозревая в будущем самое худшее. Ну, а коли уж золото пропало у многих, будучи в самых разнообразных изделиях, о дурной примете и заикаться не стоит, все иначе, непонятно как, но иначе.

Возможно, думал поручик, все дело в том, что она никогда в жизни не выезжала из Шантарска далее чем на несколько верст — и теперь, подобно средневековым путешественникам по далеким неизвестным землям, заранее ждала от странствия через половину страны неких таинственных чудес, не вполне и сочетавшихся с материализмом. Нечто подобное он испытал и сам, когда ехал в Чугуев, впервые оказавшись в большом мире: умом понимал, что мир нынче везде одинаков, а подсознательно, пожалуй, готов был к встрече с песьеглавцами или иными чудищами. Как бы там ни было, расспросив его и поудивлявшись, Лиза скоро перестала о случившемся думать вовсе. Да и сам поручик давно уже ощущал, что первое потрясение улеглось. Благо за все время дневного путешествия так и не случилось ничего странного — поневоле начинаешь верить, что Гурий Фомич оказался прав и гиблое, заколдованное место осталось позади, как дурной сон…

Лиза вдруг рассмеялась.

— Мы-то с тобой не особенно много и потеряли, — пояснила она встрепенувшемуся Савельеву. — Золотых было не так уж много, колечки можно купить новые. Самолетов отнюдь не беден, утрату своей игрушки переживет без слез. А вот господина Панкрашина судьба ударила больно… В особенности если учесть, что богатства были неправедные…

— Уж это наверняка, — сказал Савельев. — Честными трудами на не особенно и высокой чиновничьей должности столько не наживешь. Ох, какие неправедные должны быть денежки… Рассердился Господь и послал архангела справедливость восстановить…

— Вряд ли, — сказала Лиза. — С чего бы архангелу у людей заодно с неправедными деньгами нательные кресты и обручальные кольца забирать?

— Верно, пожалуй…

— Хорошо тебе спалось?

— Как обычно, — ответил поручик, ни словечком, понятно, решивший не упоминать о кошмарном утреннем сне.

— Что видел?

— Петербург, — соврал он, не моргнув глазом. — Проспекты и статуи, Главный штаб, парад…

— Счастливый. А мне привиделось нечто страшное…

— Что?

— Глупости одни…

— Лизанька, — сказал он внушительным тоном, — а ведь если сон не расскажешь, он, говорят, сбудется…

И выругал себя: что ж ты собственным-то утверждениям не следуешь, ни словечком не обмолвился? А впрочем, как может такое сбыться?

— Глупости, — повторила Лиза в раздумье. — Вот уж такое сбыться никак не может, хоть рассказывай, хоть не рассказывай…

— Как это?

— Ну, совершеннейший вздор… — Лиза опустила глаза. — Прямо-таки кошмар из английских готических романов. Пещеры всякие, изваяния жуткие, и сама я в таком виде, что вспомнить совестно…

Ее щеки порозовели — она вообще очень легко краснела. Однако на сей раз обычного восхищения не было — то, что она сказала, находилось в таком созвучии с его кошмаром, что поручика охватило непонятное, но безусловно тягостное чувство, и смотрел он на молодую жену никак не восхищенно, а скорее в тягостном раздумье…

— Как это? — повторил он. — Расскажи уж.

— Вздор… Представь себе: какой-то загадочный подземный храм… или, пожалуй, не стоит называть это храмом, очень уж все там… жутковатое. Сводчатый зал, с колоннами и совершенно непонятной черной статуей… никак не понять, кого она изображает, человека или зверя… Хотя это, безусловно, существ о… Не страшное, но непонятное… И я словно бы танцовщица, я там танцую, перед этой статуей, так легко и весело порхается, как только во сне и бывает… — Она не поднимала глаз. — И еще там были такие странные… непонятно кто, но уж, безусловно, не люди… очень диковинные создания… И они…

Лиза замолчала, залившись румянцем до кончиков ушей. Поручика прямо-таки обдало мимолетным порывом страха, как ветром — словно что-то холодное ворвалось внутрь возка, провело по затылку ледяной рукой и исчезло…

Но охватившего его смятения он ничем не выдал. Наоборот, постарался улыбнуться пошире и с наигранным трагизмом дурного провинциального актера воскликнул:

— Лизавета Дмитриевна, дражайшая! Что означает румянец на ваших щеках? Уж не изменили ли вы мне, часом, во сне? Сознайтесь, несчастная, и тем избежите карающего кинжала…

Он ждал ответа, внутренне напрягшись — не бывает таких, совпадений…

— Ну что ты, — сказала Лиза, бросив на него быстрый взгляд. — Вот уж глупости какие… Хотя, если уж рассказывать… Существа эти странные прямо-таки домогались… Такие назойливые и бесстыжие… А я, представь себе, была почти что и без одежды, только в украшениях…

— Заманчивая картина, — сказал поручик насколько мог беспечно и весело. — Хотелось бы мне оказаться в том сне…

— А ты там был.

— Вот те на те! И что ж я делал при таких пикантных обстоятельствах?

Чуточку помявшись, Лиза все же произнесла:

— Ну, это же сон, что тут обижаться… Ты там присутствовал, только не обижайся, в совершенно неприглядном облике. Ты танцу аккомпанировал на чем-то таком… наподобие скрипки. И униженно так, суетливо так, с чужой совершенно, не твоей, заискивающей улыбочкой твердил, что ты готов подчиняться великодушным господам и ничуть не жалеешь, что подарил им эту… — Она сделала решительный жест. — Ну, подробности уж опустим. Там ты такие слова про меня говорил… Я на тебя сердилась не на шутку, нельзя ж было так унижаться перед этими…

— Кошмарный сон — вещь заковыристая, — сказал поручик с таким видом, словно был ученым специалистом по сновидениям. — В жизни от меня такого не дождаться, я бы твоих, этих, как их там… по стенкам размазал.

— Я знаю.

— Ну, а кошмар — в нем все наоборот… Я даже подозреваю, отчего такие кошмары происходят. Оттого что мы, любезная Лизавета Дмитриевна, которую неделю ведем самый что ни на есть монашеский образ жизни. И совершенно нет никакой необходимости краснеть, когда вам такие вещи законный муж говорит с глазу на глаз…

«Интересная с этими кошмарами ситуация, — подумал поручик, с радостью видя, что Лиза совершенно спокойна. — Мне она явилась совершенно не такой, как в жизни, а ей — я таким, каким не стал бы и с приставленным к горлу ножом. Ну и провались оно все в тартарары, заколдованное место, с его погаными видениями, оскорбительными и гнусными. Не стоит ей ничего говорить, пусть остается в неведении, благо мы с каждым конским шагом от этого места удаляемся все дальше…»

…Сводчатый каменный коридор теперь изменился — на стенах ярко зеленели толстые лепешки густого мха, росли непонятные бледно-желтые цветы, ни на что знакомое не похожие, с потолка, свисало некое подобие тропических лиан. Все это дивным образом произрастало из шлифованного камня, кое-где проглядывавшего сквозь странную растительность. Вот только, как и в прошлый раз, поручик шагал по коридору, лишенный собственной воли и неспособный остановиться, задержаться, повернуть назад, как-то еще воспротивиться неведомой силе, заставлявшей его бездумно брести вперед и вперед…

И вновь коридор закончился сводчатой огромной пещерой — но и она изменилась. Золотисто-рыжий камень пола сохранился лишь в виде прямых и изогнутых дорожек — а на остальном пространстве росла зеленая высокая трава, там и сям перемежавшаяся зарослями лиловых и желтых цветов. Стены покрыты зарослями мха, постамент непонятной статуи увит чем-то наподобие плюща с гроздьями белых цветов-колокольчиков…

Рядом с постаментом высилось каменное кресло, чуть ли даже не трон с высокой аркообразной спинкой и вычурными перилами. На троне в непринужденной позе восседало существо из прошлого кошмара, черный великан, только теперь он не из дыма состоял, а словно бы обрел некую телесность, во всем подобен человеку, прекрасно можно рассмотреть решительные, резкие черты лица с безволосым черепом, атлетическую мускулатуру — вот только все это черного, густо-чернильного цвета. Даже африканские аборигены, должно быть, светлее, этот словно из мрака вылеплен, тварь…

И на коленях у него сидела обнаженная Лиза, черный гигант небрежно придерживал ее за талию левой рукой, правой поглаживая так, что рука поручика дернулась было к поясу, но, разумеется, осталась на прежнем месте, парализованная кошмаром.

Под сводами зала пронесся раскатистый, издевательский хохот, долго затухавший эхом где-то в переходах.

— Пришел полюбопытствовать? — скалясь, спросил черный великан. Можешь смотреть, я не против… Меня это даже забавляет. У тебя была очень приятная женщина, червячок, правда, непонятно, зачем она тебе, убогому. Ничего, теперь она попала в хорошие руки и довольна… Правда, красавица?

Закинув ему руку на шею, глядя на поручика с развратной надменностью, с блудливой улыбочкой, Лиза протянула:

— Если бы ты знал, как он великолепен и что он умеет… Никакого сравнения с тобой…

Двигаться поручик не мог, он стоял перед троном и отчаянно шевелил губами. И почувствовал вдруг, что способен что-то произнести. Торопясь, боясь, что опять онемеет, выдохнул:

— Это сон! Поганый сон, кошмарный! Нет ничего такого!

— Полагаешь? — захохотал великан. — А не может случиться наоборот? Сон — это езда в жалкой коробочке по скрипучему снегу. В этом сне тебе мерещится, что эта ясенщина принадлежит тебе и ты в состоянии сделать ее довольной. А действительность — вот она, червячок, и тут все по правде, как и следует…

— Глупости, — сказал поручик. — Ничего этого нет…

Он отчаянно пытался как-то встряхнуть себя, чтобы проснуться — иногда во сне такое удается. Дергался, вернее, пытался, но все равно увязал словно бы в невидимом янтаре, стоял статуей. Все окружающее и не думало рассеиваться, выглядело настоящим в мириадах мельчайших деталей, ему даже стало чудиться, что ноздри вдыхают резкий запах незнакомых цветов, сырой, влажный, тяжелый аромат мха.

Ночной кошмар выглядел невероятно доскональным — переливы оттенков золотисто-рыжего камня, цветы и трава, матово поблескивающая статуя, игра мускулов под угольно-черной кожей, тело Лизы, рассыпавшиеся по плечам пряди волос, игра неведомо откуда идущего света на самоцветах ее богатого ожерелья… В сердце поручику заползал страх — начинало казаться, что он и впрямь пребывал в реальности, а все остальное, тот мир, откуда он сюда провалился, было не более чем видением…

Черный великан встал, увлекая Лизу за собой, и они опустились в высокую траву, почти совершенно их скрывшую, трава колыхалась, сминаясь. Мелькнула черная ладонь, по-хозяйски накрывшая круглую грудь, послышался грубый хохоток монстра, Лизин сладострастный стон, трава колыхалась, открывая белоснежную фигурку, почти скрывшуюся под черной громадиной, смешались похожие на рычание выдохи и женские задыхающиеся стоны…

Охваченный страхом и отвращением, поручик отчаянно забился — и проснулся, никаких сомнений.

Он лежал с колотящимся сердцем, весь облитый потом, медленно отгоняя копившиеся во сне страх и отвращение, слышал непонятные стуки, раздававшиеся совсем рядом. Все четче выступали контуры знакомых предметов, дурман рассеялся, он понимал уже, что лежит у себя в возке, под сбившейся полостью, и морозец ощущается очень явственно, а снаружи, пожалуй что, рассветает…

Лиза наклонилась над ним:

— Аркаша, слышишь? Стучат… Случилось что-то…

Он прислушался. В дверцу возка не то что стучали, колотили кулаком без всякой деликатности, а снаружи слышались шумные, возбужденные голоса и скрип снега под сапогами. Рывком усевшись, Савельев передернулся от холода, но тут же справился с собой, выпрямился, едва не стукнувшись затылком о низкую крышу возка, схватил шубу и ухитрился с первого же раза попасть рукой в рукав. Нахлобучивая шапку, вывалился наружу.

У возка стоял Самолетов, нетерпеливо притопывая, подергиваясь в нешуточной жажде деятельности.

Однако он все же дождался, пока поручик захлопнет за собой дверцу, потом крепко взял его за локоть и бесцеремонно поволок к задку повозки.

— Пойдемте, Аркадий Петрович, посмотрим, — сказал он, кривя рот. — Стоит того, право…

Он направлялся в хвост обоза, и поручик, не задавая вопросов, заспешил следом. Солнце розовым шаром стояло над горизонтом, приподнявшись над ним самую чуточку. Прекрасно видно, что там, в хвосте, вновь собралась немаленькая толпа ямщиков — но на сей раз справа, в глубоких снегах, перемещаются несколько фигур, медленно смыкаясь вокруг длинного непонятного предмета… Тьфу ты, черт, так это же лошадь! Саженях в десяти от тракта глубокая, взрыхленная борозда заканчивалась там, где пурхалась лошадь — увязши в снегу по брюхо, выгибая шею, то рывками вздымаясь над белыми сугробами, то опускаясь в них, как в воду. Донеслось короткое, испуганное ржание. К ней неторопливо продвигались четверо ямщиков, проваливаясь порой по грудь, взмахивая согнутыми в локтях руками, перекликаясь: кто-то надсадно орал, что не нужно лезть в сугроб, нужно зайти сбоку и выгнать на тракт…

И слева от обоза наблюдалась схожая картина: увязшая в сугробах лошадь и неспешно продвигавшиеся к ней ямщики — только эта не билась, а стояла спокойно, Уронив голову, тычась мордой в снег.

Впереди поспешал Мохов в сопровождении Саипа, следом, отстав на пару шагов, рысцой двигался жандарм.

И Позин, и еще кто-то… Они миновали казенные возки. Все трое казаков, сбившись в кучку, глазели в ту сторону, но с места не трогались — очевидно, повинуясь приказу, обязывающему их не отходить далеко даже теперь, когда золота не осталось вовсе. Тут же стоял есаул, смотрел в ту сторону, цепляясь за дверцу, — покосившись мимоходом, поручик убедился, что физиономия Цыкунова искажена чудовищным похмельем: надо полагать, Позин вчера ухитрился напоить его вдребезину и, пожалуй что, правильно сделал, такие переживания, сопряженные с попыткой самоубийства, лучше всего заглушать именно водкой, тогда человек, очухавшись утром, сосредоточится не на вчерашних горестях, а на головной боли и омерзительных ощущениях во всем организме…

— Что, снова? — спросил поручик.

— И еще хуже, — откликнулся Самолетов, не глядя на него.

— Но ведь мы за полсотни верст от того проклятого места…

— Да не знаю я ничего! — рявкнул Самолетов. Опомнился, сказал хмуро: — Простите, нервы…

На сей раз все обстояло совершенно по-другому: никто не загораживал им дорогу тесно сомкнутыми спинами, люди стояли на значительном отдалении от пострадавшего воза. Пробираясь меж ними вслед за Самолетовым, поручик видел вокруг смертельно испуганные лица, мелко, безостановочно крестившихся ямщиков и других, стоявших неподвижно, уронив руки, со столь тоскливой безнадежностью на лицах, что оторопь брала.

И тут же ему самому стало по-настоящему жутко.

По обе стороны оглобель свисали порванные ремни упряжи — это пристяжные в панике собрались, это их ловили. А коренник, валявшийся в нелепой позе, выглядел точно так же, как вчерашний лошадиный труп: из него будто выпили все жизненные силы вместе с плотью, кожа туго обтягивала скелет.

Но жуть вызывал не он, а нечто, сидевшее на козлах.

Большущая доха висела на бывшем человеческом теле, словно пустой мешок на колышке. Меховая шапка слетела, и прекрасно можно было рассмотреть невероятно усохшую человеческую голову: кожа прямо-таки прилипла к черепу, скверные зубы ощерены в чудовищной усмешке, волосы и борода выглядят приклеенными, париком на театральном муляже, шея стала тоненькой, будто палка, и голова под собственной тяжестью упала на левое плечо… Рук не видно было под рукавами дохи, но как они теперь выглядят, сомневаться не приходится.

Эта картина страшила в первую очередь оттого, что была непонятной, неправильной. Такого с людьми не бывает — а вот поди ж ты…

— Батюшки мои… — охал Ефим Егорыч, крестясь.

По обе стороны тракта все еще ловили лошадей — неспешно перекликаясь, стараясь не лезть глубоко в снег. Вокруг медленно смыкалась толпа, все взгляды были устремлены на Мохова, и были они столь исполнены нерассуждающей злобы, что поручик невольно потянулся к поясу, но вспомнил, что сабли при нем нет, который день вместе с револьверной кобурой валяется в возке. В голове пронеслось: они настроены столь панически, что от страха могут и назначить виновного, безрассудно полагая, будто это чем-то поможет. Случается такое с людьми во время тяжких испытаний…

Предчувствие его не обмануло: вперед выскочил верткий, ледащий мужичок, щербатый, редкобородый, тыча в Мохова пальцем, прямо-таки запричитал:

— Егорыч, ты куда нас завел? На какую погибель? Говорили про место заколдованное, да какое ж это место, если, почитай, полсотни верст отмахали, а оно, глянь, опять…

Это был еще не вожак — чересчур ничтожен и суетлив. Но вот в заводилы он вполне годился, на роль той искры, что в два счета воспламеняет пук сухой соломы…

Послышался голос Мохова — растерянный, дрожащий:

— Господи, Филька, я-то тут при чем? Места насквозь известные, Сибирский тракт, ты по нему сам столько раз хаживал…

Юркий Филька дергался, ломался — не притворно, а вполне натурально, в неподдельной ажитации:

— Ты, Егорыч, что генерал в войске! Твой обоз, ты распоряжаешься! Тебе и ответ держать!

Он непрестанно оборачивался к остальным, искал одобрения и поддержки. Большинство толпящихся смотрели на него безучастно, но имелись и такие, что согласно кивали, зло пялились на Мохова. Насторожившийся Саип шагнул вперед, оказавшись между хозяином и крикунами, поручик видел, как его ручища скрылась под дохой.

— Ты, Филя, погоди, — сказал высокий, плотный ямщик, обладатель черной цыганистой бороды. Он выдвинулся в первый ряд, потеснив крикуна: и тот нехотя отступил. — Ефим Егорыч… На тебя, может, Филька и зря напустился, сгоряча, со страху, мы не сосунки, понимаем… Тракт он и есть тракт, место исхоженное… Только дела заворачиваются плохие… Эвон что от Ермолая осталось, смотреть боязно. Лошади опять же… Зараза, точно тебе говорю. Вчера лошадь пала, нынче вторая, да вдобавок на Ермолая перекинулось… А на кого она дальше переползет, знать невозможно… Хворь какая-то… Мало ли на свете хворей, про которые раньше и не слыхивали… Наподобие холеры или там чумы… Стало быть, и скотину, и человека сушит… Как рыбеху на солнышке…

— Ну, а дальше-то что, Кондрат? — уныло спросил Мохов. — Куда клонишь?

— А ты не понял, Ефим Егорыч? Будем плестись — все перемрем. Выпрягаем лошадок, садимся верхами и прямиком до Пронского. Так-то до него верст с сотню, если плестись — два перехода. А если припустим…

— А возки с людьми ты куда денешь? — спросил Мохов, очевидно, преодолевший первую растерянность и собравшийся перехватить инициативу. — Там, чай, тоже крещеные…

— Возки? А пускай тоже скачут со всей мочи. Мы ж не звери, понимаем… Вот только сани с грузом побросать к чертовой матери, все до единого. Тогда припустим… А то все перемрем, на манер Ермолая…

— А ну-ка, ну-ка! — громыхнул Самолетов, неким непостижимым образом моментально оказавшийся в центре толпы и в центре внимания. — Кондратий Филиппыч, голова у тебя светлая, да дураку досталась, прости за прямоту!

— Это почему еще? — исподлобья уставился на него цыганообразный Кондрат. — Ты, Николай Флегонтыч, конечно, человек справный, тороватый, уважаемый… Сам видеть должен, что творится. Это зараза…

— Зараза у тебя будет, если к гулящим бабам сунешься! — гаркнул Самолетов. — А пока что не наводи панику на честной народ. — И, обращаясь уже к собравшимся, он заговорил спокойно, даже чуточку лениво, насмешливо: — Я-то вас держал за людей серьезных, с понятием, а вы… Эх вы, со страху кинулись неведомо куда… За первым крикуном кинулись… Хорошо. Давайте думать, что это незнакомая зараза наподобие холеры или моровой язвы… Так ведь любая зараза, сударкии мои, переходит от хворого на того, кто ближе всех… Или бывает по-другому? Что языки проглотили? Сами понимаете, что по-другому и не бывает… Вот и давайте подумаем. Будь это зараза, первым делом свалились бы две остальные лошади в Спирькиной упряжке, да и сам, пожалуй что, Спирька… А вот он, Спирька, стоит здоровехонек, глазами лупает, как сова в дупле, и лошади его, я вижу, целехоньки. И Васька, который сразу за Спирькой, и Федот, который впереди Спирьки, здоровехоньки, и лошади их тоже. А умер Ермолай, который ехал за шесть возов от Спирькиного… И вот еще что. Лошадь вчера волокли за ноги в снег… ага, те же Васька с Федотом в компании Силантия и Ивана. Рассуждая по-твоему, Кондратий, зараза первым делом должна была именно их взять и тюкнуть. Так ведь нет, все живехоньки. Что ж это за зараза такая диковинная, что она не самого близкого бьет, а скачет через полдюжины возов? А? Мозгами раскиньте сначала, а потом орите. Или я неправ?

Он переломил настрой толпы. Поручик видел, что на многих лицах обозначились признаки некоторой умственной деятельности. И кто-то проворчал:

— Дело говорит Николай Флегонтыч… Нешто такая зараза бывает? Нешто она себя так обозначает?

Несомненно, Самолетов уловил произведенный своей речью эффект. Продолжал громко, напористо:

— А теперь насчет Пронского. Ну какой смысл бросать все и верхами туда гнать? Даже если согласиться, что это зараза — но не верю я в заразу совершенно…

Что там, в Пронском — волшебные лекари, которые от всех болезней лечат? С живой водой в ведрах? Да вы же, считай, за малым исключением, там бывали… Нет там ничего подобного, один фе р ш а л, пьяный во все дни, а по праздникам и вовсе вмертвую… Взрослые мужики… Ну да ладно, чего не сболтнешь с перепугу…

— Николай Флегонтыч! А все равно, надо сниматься побыстрее!

— Да кто ж спорит? Отъехать подальше, там оно, смотришь, как-нибудь само по себе и рассосется… Вот и шевелитесь. Лошадей поймайте, наконец, падаль эту оттащите на обочину… да и Ермолая, царствие ему небесное, надо бы убрать. Схожу за батюшкой, чтобы отпел по всем правилам… Ну, что стоите?

Словесно ему никто ничего не возразил — но все равно, ямщики, подталкивая друг друга локтями, не двигались с места. В толпе послышались шепотки.

— Ну, как дети малые! — рявкнул Самолетов.

И решительно пошел к возу твердой, энергичной походкой. Вставши рядом с облучком, картинно перекрестился, громко произнес:

— Царство тебе небесное, раб Божий!

Не колеблясь протянул руки, подхватил с облучка то, что там пребывало и, без усилий держа на руках, направился обратно. Лицо у него выглядело совершенно спокойным. Ближайшие ямщики попятились от купца с его жуткой ношей. Покосившись на них презрительно, Самолетов сошел с тракта, углубился в снег по колени, опустил ношу в сугроб. Вернувшись на дорогу, прикрикнул:

— Что, я и конскую падаль за вас таскать буду? Шевелись!

Несколько человек нехотя направились к лошади. Кто-то крикнул:

— Егор Ефимыч, ехать надо!

— Кто ж спорит? — сказал приободрившийся Мохов. — Лошадок запрягайте быстрее, от вас самих зависит…

И тут же добрая половина присутствующих кинулась помогать тем, кто ловил лошадей, покрикивая:

— Что пурхаетесь, как вареные!

— Слева, слева заходи, Иван, гони ее на тракт!

— Ого-го-го!

— Расходитесь уж по возкам, господа, — сказал Мохов. — Мне еще отца Прокопия звать, пусть что-нибудь там на скорую руку… Человек все же, не скотина… Ты тут присмотри пока, Саип.

И, ускоряя шаг, двинулся в голову обоза. Офицеры переглянулись, пристраиваясь следом.

— Надо же, какая чудасия, — произнес штабс-капитан Позин. — А впрочем, бывает… Вон, в шестьдесят втором случилось…

Самолетов на ходу извлек свой роскошный портсигар в полтора фунта золота, с синим сапфиром на крышке, окруженным бирюзой. Кинул в рот папиросу, помотал головой:

— Ощущение не из приятных. Он, господа, легче младенца… Невозможно и представить, что должно было с кряжистым мужиком произойти, чтобы он вот так скукожился…

— Смелый вы человек, Николай Флегонтович, — искренне сказал Савельев. — Не побоялись это на руки брать…

Самолетов покосился на него, хмыкнул:

— Да какая там смелость… Это вы, господа офицеры, навстречу пулям браво вышагиваете за всякие благородные идеи, за веру, царя и Отечество. А мы люди приземленные, вульгарные, ради пошлого интереса стараемся. Ну как же я мог допустить, чтобы они мои грузы бросили? Убыток вышел бы неописуемый. Тут и к черту в пасть полезешь, не то что покойничка таскать. Купчишки-с, что с нас взять? Поскольку…

Он невольно присел, втянув голову в плечи — когда сзади раздался единый многоголосый вопль, исполненный такого ужаса, что у поручика чуть волосы дыбом не встали.

Все трое обернулись — и застыли на месте. От хвоста обоза, словно лениво катящаяся волна, распространялось отчаянное лошадиное ржание и крики тех немногочисленных ямщиков, что оставались при возах. Толпа стояла, задрав головы, кто-то упал на колени, кто-то крестился. Невысоко над трактом, над возами, лошадьми и людьми неторопливо, со скоростью неспешно идущего человека, двигалось непонятное золотистое облако.

Парой саженей в поперечнике, цвета расплавленного золота, оно более всего походило формой на исполинскую бабочку, на увлеченный ветром кусок ткани, волнообразные колебания прокатывались во всю его длину, казалось, оно состоит из превеликого множества то ли золотых искорок, то ли тяжелых пылинок, державшихся густо, словно пчелиный рой. Именно такое впечатление возникло с первой секунды: словно это не единое целое, а туча из превеликого множества отдельных частиц. Либо… Либо пара бочек неведомо как плывущего по небу жидкого киселя, то и дело прихотливо изменявшего форму, то становившегося толстым круглым блином, то размазывавшегося в огромное полотнище.

А ведь ни ветерка — совершенно безветренное утро — и потому не объяснить, отчего оно передвигается так быстро, вдобавок не по прямой, а описывая плавную дугу так, чтобы все время держаться над обозом.

А там оно остановилось вовсе, повисло над толпой совершенно неподвижно, словно нисколечко не зависело от атмосферных течений и могло само выбирать, как ему двигаться. Люди втягивали головы в плечи, горбились, кое-кто приседал на корточки — но с места никто не трогался, словно окаменели.

Золотистое облако быстро изменялось: стянулось в шар, почти идеально круглый, шар перелился в некое подобие дыни, на его безукоризненно гладкой поверхности появились впадины, выступы, трещины… Никто и глазом моргнуть не успел, как над людьми нависла исполинская харя — не человек и не животное, нечто непонятное, но безусловно злое, свирепое, оскаленное, строившее гримасу.

И вдруг оно форменным образом рыкнул он на оцепеневших ямщиков — так громоподобно и жутко, что люди попадали наземь, упали на корточки, прикрывая руками головы. Поручик поймал себя на том, что заслоняется поднятой ладонью, как будто это могло чем-то помочь.

В небе раздался трескучий хохот, издевательский, раскатистый, облако изменило форму и, обернувшись неким подобием нетопыря, поднялось выше, стало описывать круги над снежной равниной — неторопливо, плавно. Чудно, но в его движении непонятным образом угадывалось злое торжество…

— Ах ты ж сволочь… — почти спокойно сказал Самолетов.

Рывком выхватил откуда-то из-под дохи вороненый «смит-вессон», вытянул руку, прицелился, ведя стволом за кружившим облаком, сотканной из золотистых частичек летучей мышью. Палец лег нас пусковой крючок, лицо стало мрачно-решительным…

— Николай Флегонтыч! — тихонько воскликнул Позин, проворно пригибая вниз руку купца, так что револьвер уставился дулом в снег. — Горячку не порите! Кто его знает, что оно такое… Еще, чего доброго, озлится и шарахнет как-нибудь так, что костей не соберешь…

Самолетов не боролся с ним, стоял спокойно. Протянул сквозь зубы:

— Ваша правда, господин штабе… Кто его знает… Да, может, его и не возьмешь пулей… Какое-то оно… эфемерное…

Золотистый нетопырь кружил высоко над обозом, сверкавший в лучах восходящего солнца, разбрасывавший переливы золотого сияния. Почему-то никакой красоты в этом не усматривалось — одно тоскливое омерзение.

— Трогаемся! — послышался крик Мохова. — Поехали, православные!

…Осунувшийся Мохов, глядя себе под ноги, утомленным голосом произнес:

— Я позволил себе вас собрать, господа хорошие…

— Чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, — фыркнул Самолетов, не улыбнувшись.

Скорее всего, Мохов на недавнем представлении «Ревизора» не был — если вообще посещал театр, — и потому определенно не догадался, что имеет дело с цитатой из знаменитой пьесы. Он ответил совершенно серьезно:

— Да какие уж там известия сообщать, когда все и так у вас как на ладони, сами видите…

Они стояли посреди тракта, на значительном расстоянии от головного возка. Обоз погрузился в совершеннейшую тишину, не слышалось ни разговоров, ни лошадиного ржания, ни малейшего звука иного происхождения. Далеко позади над горизонтом виднелась узенькая розовая полоска, краешек садившегося солнца, а над ним, золотисто отблескивая в лучах заката, высоко в небе кружило загадочное нечто.

Весь день оно следовало за обозом, как на привязи. То взлетало высоко в небо, становясь едва заметным золотистым пятнышком, то висело над головами, над крышами возков так низко, что стволом ружья можно дотянуться, то, придя в состояние тонкого полотнища, справа или слева скользило над самым снегом, все же его не задевая, — там, где оно плыло, на снегу не оставалось ни малейшего следа. Порой оборачивалось чем-то напоминающим то летучую мышь, то птицу, то страшную нечеловеческую рожу, — а порой испускало звуки, напоминавшие то довольный хохот, то волчьи завывания. Иногда пропадало надолго, вселяя в сердца надежду, что наваждение сгинуло окончательно, — но всякий раз объявлялось вновь.

Вреда оно не причинило никакого — только неотступно тащилось за обозом. И в конце концов удивление и страх достигли таких пределов, что не ощущались вовсе, уступив место своеобразному тупому оцепенению. Поделать с этим ничего нельзя, а вреда оно не причиняло, как, впрочем, и пользы — и потому люди смирилис ь….

— Вот именно вас я и решил собрать… — продолжал Мохов. — Вы, господа — военные офицеры, вы, господин ротмистр, по жандармерии служите. Николай флегонтыч известен как человек недюжинного ума и сообразительности. Вы, господин профессор, человек большой учености. Может, вместе и додумаемся до чего?

— Парламент решили созвать, Ефим Егорыч? — с грустной иронией спросил ротмистр.

— Да ну, что вы, господин ротмистр… Посоветоваться надо. Может, что и сообразим…

— Благодарю за оказанную честь, но вряд ли смогу оказаться полезным, — пожал плечами фон Вейде. — Моя ученая специальность — история с археологией, а эти почтенные научные дисциплины здесь, чувствую, полностью бесполезны.

— Мало ли что, — сказал Мохов с нешуточной надеждой. — Вы как-никак профессор из самых из столиц, может, посоветуете что…

— Интересно, что же? — без раздражения ответил немец. — Здесь, надо полагать, был бы уместен биолог или зоолог. Вы ведь согласитесь, господа, что этот… это… что эта тварь своим поведением крайне напоминает живое существо… быть может, в некоторой степени и разумное…

— Есть такие подозрения, — согласился Мохов. — Какое-то оно… сознательное. И рожи корчит, и хохочет… Пресечь бы…

Он смотрел на жандарма, и тот грустно улыбнулся:

— Ефим Егорыч, решительно не представляю, как это вот пресечь и утихомирить. Возможностей к тому не вижу. Я ему могу, конечно, объявить об аресте, только, чует мое сердце, оно подчиниться и не подумает… и не представляю, как мне арест произвести…

— Может, попробовать из винтовки? — неуверенно предложил Позин. — Велеть казачкам дать залп… Или не поможет? Что-то я в нем не усматриваю плоти… Что оно такое может быть?

— Японец виноват, — сказал Самолетов. — У них этакую пакость держат вместо домашних животных. Вот он и прихватил с собой зверушку в Петербург. А она по дороге из коробушки вырвалась и поразмяться захотела. Написать авантюрный роман, чтобы его потом продавали по полтиннику за штуку, глядишь, и приработок…

— Шутите? — поморщился жандарм.

— Шучу, — кивнул Самолетов. — Чтобы окончательно духом не пасть от полной непонятности происходящего. Вы не о том, господа, совсем не о том… Вот как по-вашему, имеет ли оно отношение к исчезновению золота да жуткой кончине двух лошадей и одного человека? Что-то мне плохо верится в этакие совпадения. Тут уж, скорее, цепочка выстраивается. Связь некая. Не может же быть так, чтобы по отдельности случились сразу три диковинных события?

— Я бы предпочел, чтобы никакой связи не было, — сказал поручик. — Иначе… Мало ли что еще может случиться…

— А ему, может оказаться, плевать на ваши предпочтения, простите великодушно, — сказал Самолетов. — Мне тоже верить не хочется. Иначе… Сегодня Ермолай, а завтра любой из нас, очень возможно… Но и совпадение получается слишком уж невероятное. Так что…

— А может, это черт какой? — серьезно спросил Позин. — Вы не смейтесь, господа, не смейтесь, мало ли что на свете бывает.

— Да не смеется никто, — ответил Самолетов. — Что тут смеяться, если никто ничего не понимает… Вот только не слыхивал я отроду про подобных чертей. А вы, господа? Молчите…

— Трудно сказать… — в задумчивости произнес немец. — Однако нечистая сила, если верить классическим источникам, и в самом деле должна выглядеть иначе, вести себя по-другому…

— Ну, давайте батюшку позовем, — предложил Позин. — Пусть отслужит что-нибудь… этакое. Соответственно моменту.

— Говорил я с батюшкой, — вздохнул Мохов. — Батюшка его перекрестил — а ему хоть бы хны, летает и визжит… Я и сам пробовал, «Расточатся врази его» читал… Без пользы.

— Но не должно же такого существовать в животном мире, в природе! — воскликнул поручик. — В Сибири, уж во всяком случае. Да и где бы то ни было. В жизни не слышал о подобных феноменах, хотя иллюстрированный журнал «Вокруг света» выписываю регулярно…

— Не самый достоверный научный источник, но и в «Вестнике Академии наук» ни о чем подобном читать не доводилось, — сказал профессор фон Вейде. — Получается, что о подобных созданиях не знают ни наука, ни простонародные сказки. Под классическое определение нечистой силы это явление тоже как-то не подпадает. Тупик…

— А серебряной пулей попробовать? — предложил Позин. — Вроде бы от иной нечисти и помогает…

— А есть она у вас? — горько усмехнулся Самолетов.

— Серебряные ложечки найдутся, — ответил штабс-капитан деловито. — И рубли серебряные есть. Нарубить меленько, снарядить в патроны вместо пули… Штуцер я с собой везу. Повозиться придется, но дело подъемное.

— Может, и в самом деле, господа? — непонятным тоном сказал Самолетов. — Коли уж ничего более предпринять невозможно.

— А рассердится? — понизил голос Мохов.

— А если все равно погибать? — прищурился Самолетов. — Кто его ведает, что у него насчет нас на уме и какая фантазия ему в голову… или куда там придет.

— Вы как хотите, а парочку патронов я снаряжу, — сказал Позин. — На всякий на пожарный. И вот что… Может, нам ночью караулы выставить?

— А что они способны предпринять, караулы…

— Верно, Николай Флегонтыч, сболтнул, не подумавши… Не учен планы строить, на это штабные есть…

— Ну так что же, господа? — спросил Мохов едва ли не жалобно. — Больше и нет ни у кого дельных мыслей?

— Да какие тут могут быть дельные мысли, Егорыч? — пожал плечами Самолетов. — Серебряной пулей попробовать да попросить батюшку крестом и молитвой… А больше ничего и не придумать. Или все же осенило кого?

Все молчали. Мохов присмотрелся:

— Вроде сгинуло куда-то…

— Объявится, не тоскуй, — хмыкнул Самолетов. — Сколько раз пропадало, а потом опять объявлялось…

— Может, в Пронском отвяжется? — с надеждой спросил Мохов. — Многолюдное селение, церковь есть…

— Ну, если тебе так легче, думай, что отвяжется. Что до меня, я, простите великодушно, ни думать, ни гадать не намерен. Исключительно оттого, что не вижу от этого никакой пользы… — Самолетов помолчал. — А из револьвера я его все же попробую, мало ли… Пойдемте, господа? Военный совет наш ничего полезного придумать не в состоянии.

Поручик первым повернулся было к обозу, но Самолетов, удержав его за локоть, тихонько попросил:

— Задержитесь, Аркадий Петрович, разговор есть…

Мимо них быстрым шагом прошли Позин и ротмистр, шагавший словно бы в нешуточной задумчивости фон Вейде, что-то жалобно бормотавший себе под нос Мохов.