Золотой Демон Бушков Александр
Снежный смерч бушевал над окраиной села. На глазах складывался, сливался, слипался в нечто огромное, непонятного вида. На пространстве, ограниченном размерами среднего двухэтажного дома, росло, разбухало нечто гигантское. Снег со всех сторон струился туда потоками, так что обнажилась темная земля, покрытая зарослями бледно-зеленой и бурой прошлогодней травы.
Когда утихла коловерть, посреди обнажившегося поля возвышался медведь — размерами с тот самый двухэтажный дом, казавшийся искусно вылепленным из снега подобием натурального Топтыгина, разве что небывалой величины. Фигура выглядела плотной, даже твердой, как хорошо скатанный снежок. И она ожила!
Снежный зверь шагнул вперед, поводя лобастой башкой, словно бы принюхиваясь, до ужаса напоминая обычного таежного хозяина. Он двигался прямиком к перегородившим дорогу деревенским. Толпа дрогнула, слышны были испуганные крики, кое-кто подался назад, отступил на несколько шагов — но в целом, выражаясь военными терминами, шеренга сохранила строй, никто не бросился прочь.
Поручик перевел взгляд на местного знаткого — тот, отступив на шаг, неотрывно смотрел на приближавшееся снежное чудище, поднял перед собой сжатые кулаки, что-то бормотал…
Раздались выстрелы. Прекрасно видно было, как пули и россыпь картечи звучно шлепают в голову, в грудь, в бока надвигавшегося медведя, оставляют глубокие, мелкие дыры в слежавшемся снеге — без особого ущерба для монстра. В самом деле, попробуйте убить из огнестрельного оружия снег…
Видно было, как стрелки торопливо перезаряжают ружья. Медведь надвигался на них, нависая, мотая башкой, нечувствительный к многочисленным попаданиям, ненастоящий, но жуткий…
Высоко в небе кружил гигантский золотистый нетопырь, как-то даже лениво, со своеобразной грацией помахивая крыльями.
Толпа подалась назад на несколько шагов, продолжая осыпать снежного монстра пулями и картечью. Медведь вдруг замедлил шаг, лапы шевелились гораздо более вяло, по его бокам, по спине, по морде словно рябь прошла, там и сям взвились крохотные снежные вихорьки, рассыпаясь, стекая вниз струйками. Медведь словно бы начинал истаивать — медленно, но неуклонно. Он остановился, осел на задние лапы, почти скрывшиеся под стекающими со спины снежными потоками…
— Силен детинушка… — прошептал Самолетов завороженно, восхищенно. — Силё-он…
Вот уже на месте медведя возник слабо шевелящийся снежный ком, оседавший так, словно его подогревало изнутри невидимое пламя… Редко стукали одиночные выстрелы, а там и вовсе умолкли, пронские победно орали махая ружьями…
Словно невидимый взрыв шарахнул у ног колдуна, поднял в воздух, закрутил, швырнул. Мелькнула растрепанная борода, побледневшее лицо со струящейся из ноздрей темной кровью… Ноги в черных подшитых валенках оторвались от земли, старик пролетел спиной вперед немаленькое расстояние, грянулся спиной о стену ближайшей избы — вроде бы даже послышался отвратительный хруст, глухой деревянный стук, — сполз по ней и скомканной тряпичной куклой замер на засыпанной спетом завалинке.
— Наш-то посильнее будет… — выдохнул Самолетов.
На месте медведя осталась лишь снежная груда величиной с приличный стог. И вдруг… Преграждавшая Дорогу толпа рассыпалась на кучки и группочки, ружья взлетели прикладами вверх — и, будто напрочь забыв о необходимости оборонять деревню, пронские сошлись в яростной схватке, ожесточенно колотя друг друга прикладами, стволами, кулаками… Хриплые крики, брызнула кровь, один за другим оседали в снег люди с пробитыми головами, иные на четвереньках ползли прочь, а их продолжали колошматить с небывалой яростью и зверством…
Поручик не однажды слышал об искусниках, умевших отводить глаза немалому числу народа враз, а то и заставлять передраться именно так, как это сейчас происходило. Но своими глазами видел впервые. Послышались испуганные крики, плач, детский визг — зрители бросились врассыпную. Причем, сразу видно, не по своим домам разбегались, а попросту спешили побыстрее унести ноги.
Вскоре за ними последовали и дравшиеся. Как-то незаметно ожесточенная схватка утихла — словно на лампу дунули, — пронские кинулись в деревню, многие прихрамывали, охали, держались за головы, за бока, кто-то прыгал на одной ноге, кто-то уползал на карачках с невероятным проворством…
Опустевшее поле битвы было усыпано целыми и разломавшимися от ударов ружьями, шапками, рукавицами, валенками, испятнано многочисленными потеками крови. Не менее дюжины человек на нем и остались, будучи не в состоянии покинуть место схватки на своих ногах. Иные лежали неподвижно, иные жутко вскрикивали, корчились, катались по изрытому снегу. Следовало бы им посочувствовать, но поручик особенной жалости не ощущал, не видел ее и на лицах спутников: жизнь сплошь и рядом вынуждает человека стать эгоистичным. В конце концов, не они это все затеяли, они лишь честью просили тепла, лошадей, провизии и не Христа ради, а за деньги… Эгоизм пошел на эгоизм, нет тут ни правых, ни виноватых…
— Ну что же, господа? — сказал Самолетов с величайшим хладнокровием. — Можно сказать, победа на нашей стороне… хоть и не нами достигнута. Полагаю, теперь можно и делами заняться? — Он поморщился, косясь на стонущих. — Послать кого-нибудь фельдшера поискать? Сегодня день будний, так что он, хотя и пьян наверняка, но не в лежку… Корнеичу, думается мне, уже никакой фельдшер не поможет, отсюда видно, а эти, пожалуй что, и оклемаются… Аверьян Лукич, дражайший! Что вы там в сторонке притулились, старых знакомых не узнаете?
Помянутый приближался робкими шажками, себя не помня от страха. Шапку он где-то обронил или сбило в суматохе снежными вихрями, но лысая голова исходила потом, словно здешний хозяин ямского промысла сидел в натопленной бане на полке.
— Ефим Егорыч… Николай Флегонтыч… или кто вы там такие… Христом Богом прошу: берите что хотите, все забирайте, только отпустите душу на покаяние… Что ж я вам плохого сделал… Напасть какая средь бела дня…
Мохов поморщился:
— Лукич, охолонись. Водки тебе налить или без нее в разум придешь? Это мы с Николаем Флегонтовичем и есть, мы самые, а не привидения какие… И остальные, которых ты допрежь не видел, — господа честные путешественники, нимало общего с нечистой силой не имеющие…
Аверьян Лукич, кажется, возвращаться в ясное сознание пока что не собирался. Постукивая зубами, охая, он уставился в небо — там безмятежно кружил золотистый нетопырь, от которого прямо-таки веяло спокойной уверенностью в своей мощи…
— Ну, вот такие дела, Лукич… — досадливо поморщился Самолетов, приподнимая его за плечи. — Ну, привязался то ли черт, то ли и вовсе непонятно кто… Что же теперь в прорубь с камнем на шее? Нравится, не нравится, а приходится жить дальше. Пойдем, я тебе коньячку плесну, натурального шустовского, а там и жизнь наладится. Говорят же тебе: нужны лошади и провизия, а также…
Тугое жужжанье прошило морозный воздух над головой поручика. Громыхнуло. Машинально присев на корточки, втянув голову в плечи, он покосился туда и обнаружил, что в задней части моховского возка зияет неровная дыра, оставленная явно ружейной пулей серьезного калибра. Второй выстрел опять-таки угодил в возок, ладони на две правее первого. Все, пригибаясь, путаясь в длинных полах шуб, кинулись укрываться за возок. Лошади заржали, заплясали.
Поручик сообразил, что пуля хлопнула в возок всего-то на пару вершков повыше его шапки, — и его прошиб запоздалый страх. Он осторожно выглянул — над деревенской колокольней медленно расплывалась полоса густого белесого дыма. Бежавшие в голову обоза ямщики торопливо повернули назад, рассыпались меж возов, падая в снег.
Самолетов, с лицом злым и азартным, достал револьвер, но тут же, что-то для себя прикинув, спрятал. Поручик его понял: «смит-вессон» убойно бил шагов на триста, а до колокольни не менее пятисот, и пытаться нечего. То ли винтовка у засевшего там стрелка, то ли солидный медвежий штуцер…
— Отец Игнат с колокольни садит… — сообщил, стоя на корточках, Аверьян Лукич. — Некому больше. Он там набат бил… Я, говорит, за колдуном вашим не пойду, поскольку богопротивно, но если что, пули святой водой помажу и канонаду устрою…
— Воинствующая церковь в чистом наглядном виде… — фыркнул Самолетов. — Надо, господа, что-то предпринимать, а? Ведь не пустит в деревню, крестоносец…
Выстрел. Заржал, забился, приседая на задние ноги, задетый пулей коренник моховской упряжки. Еще одна пуля бесполезно взрыла снег.
— Парламентера выслать? — вслух предположил Савельев.
Самолетов мрачно отозвался: — В лоб засадит парламентеру, и пропадет человек ни За что…
— Может, отца Панкрата? Как-никак собратья по роду занятий…
— Рискованно… Один бог ведает, что им там наболтал этот… Но сдается мне, что верить он никому не намерен. Вы бы на его месте верили? Вот то-то…
— Андрей Никанорыч, голубчик! — плачущим голосом воскликнул Мохов. — А если казачков позвать? Устроить вылазку всеми наличными военными силами… Ведь не пустит он нас…
Позин сощурившись разглядывал снежную равнину, ближайшие дома, далекую колокольню, откуда время от времени выметывался пороховой дым.
— Никак невозможно, — сказал он со спокойной рассудительностью опытного человека. — Случалось похожее на Кавказе, да-с… Чуть ли не полверсты пустого пространства, все у него будут как на ладони, а ружьишко, судя по всему, там серьезное… Не дамская забава с бекасинником… Прикладисто бьет. Так что столь малым количеством не дойдем-с, там и ляжем. Разве что послать не менее пары взводов, тогда всех перестрелять не успеет… но откуда у нас? И обойти его никак, повсюду открытые места да вдобавок снега по колено…
Выстрел. Правая пристяжная возка с провизией рухнула в снег, сраженная в голову наповал…
— И уходить нельзя, — сказал Самолетов. — Я так полагаю, будет с той же ажитацией палить по проходящим…
— Будет… — печально поддакнул Аверьян Лукич. — Большого упрямства и решимости человек…
— Попробуйте покричать, что ли, — сказал Самолетов. — Вы ему как-никак земляком приходитесь… Выйдите и…
— Не пойду, и не пихайте! — отрезал Аверьян Лукич. — Я его давненько знаю — кремень… Подстрелит, как пить дать…
— Смотрите!
Огромный золотистый нетопырь снижался, держа путь прямехонько на колокольню. Исполненный той же хищной грациозности, поневоле заставлявшей любоваться, он изогнул правое крыло, бесшумно, плавно скользил над избами… На колокольне торопливо застучали выстрелы, судя по всему, направленные в нападающего, — но вряд ли они способны причинить этой твари хоть малейший вред, даже если пули и впрямь помазаны лампадным маслом или святой водой…
Золотое облако, с неуловимой для глаза быстротой, меняя форму, окутало колоколенку, проникло внутрь звонницы, заполнило ее золотистым густым туманом… Выстрелы смолкли. Через короткое время туман метнулся вверх, вновь приобретая вид огромного нетопыря, описывавшего круги высоко в небе.
Мохов перекрестился. Самолетов произнес без выражения:
— Я так думаю, кончено там все…
«А почему мы, собственно, решили, что оно нам враждебно? — подумал поручик растерянно. — Изничтожило Парочку ямщиков… а там и перестало… никто из путешественников не пострадал, разве что золота лишились, да и то не всего… Сны, правда, дурацкие и тягостные насылает регулярно… но ведь это только сны, материя неощутимая и реального вреда не приносящая? А вдруг и обойдется?»
Он презирал себя за эти мысли — скорее всего, он не правду пытался угадать, а попросту убаюкивал себя успокоительными эгоистичными догадками… Но вдруг и обойдется? Прямой враждебности как-то не замечается который день… А Кызласовы сказки и есть сказки, мало ли какие байки сочинили неграмотные шантарские татары, дикие и примитивные дети природы…
— Пойдемте? — предложил Самолетов.
Никто не двинулся с места. Тогда купец решительно выпрямился, обошел возок, остановился перед ним на открытом, отлично простреливаемом с колокольни месте, замахал руками над головой, закричал:
— Эгей, вояка!
Лицо у него оставалось напряженным, отчаянным. Стояла тишина. Сделав над собой нешуточное усилие, поручик присоединился к Самолетову — и вновь никто по ним не стал стрелять.
Тогда только из-за возка осторожно выбрались остальные. Показались ямщики ближайших возков, под них и нырнувшие с первыми выстрелами. Раненая лошадь по-прежнему кричала и билась на снегу. Самолетов, зло кривясь, шагнул к ней. Грохнул «смит-вессон», и жалобное ржание оборвалось.
— Вот так… — покривился Самолетов, убирая револьвер. — Ну что, делом займемся? Аверьян Лукич, пошли. Вразуми своих ребят, чтобы выползли из-за печек и — за дело… Да за фельдшером надо послать, а то эти дураки кровью чего доброго изойдут. Живенько!
— Исправника бы развязать… — вздохнул Аверьян Лукич.
— Он что здесь? И связан? — насторожился жандарм.
— Заночевал у нас, не ехать же на ночь глядя без особой необходимости… Когда началась замятия, он было порывался пресекать, казаками грозил, как давеча ваша милость, в ухо залезал тому и этому, за саблю хватался… Ну его и повязали… У Демидки в избе лежит…
— Пойдемте, — сказал ротмистр, мимолетно касаясь кобуры. — Поручик, не составите ли компанию? У вас есть оружие, мало ли что эти перепуганные насмерть космачи выкинут…
Поручик нехотя кивнул и зашагал рядом. Остальные потянулись следом. Увечные заворочались, кто-то прохрипел вслед:
— Христом Богом… Фершала покличьте…
— Покличем, — бросил Самолетов, не оборачиваясь. Аверьян Лукич откровенно суетился — забегал вперед, заглядывал в глаза, искательно улыбался:
— Во-он та изба, где розвальни с расписным задком во дворе стоят… Демидка, я так полагаю, в одиночку не рискнет власти противиться, в запечье, поди, со страху забился, как таракан. Ну, что поделать, коли стряслась такая история, народишко малость одурел со страху…
Ротмистр, вырвав револьвер из кобуры, распахнул калитку. В углу двора залился яростным лаем здоровенный пестрый кобель, вставал за задние лапы, хрипел, надежно удерживаемый прочной цепью. Не обращая на него внимания, ротмистр поднялся на крыльцо, оглянулся:
— Оружие выньте, поручик, мало ли…
И распахнул дверь, вошел внутрь, не колеблясь. Держа револьвер на изготовку, поручик ввалился следом. Обширная чистая горница с русской печью в углу, устланный самоткаными толстыми половиками скобленый пол…
Исправник, крупный чернявый мужчина, лежал возле лавки, связанный по рукам и ногам на аккуратно расстеленной дохе. Волосы у него были растрепаны, глаз подбит, оторванный погон свешивался с правого плеча. Увидев вошедших, их мундиры, он облегченно вздохнул, выпустил длинную матерную тираду. Хозяев по-прежнему не видно и не слышно, словно исчезли неведомо куда — может, схоронились в хлеву или в других надворных постройках…
— Поглядывайте, — настороженно бросил поручику ротмистр.
Убрал револьвер, присел на корточки и достал складной ножик. Исправник прокряхтел:
— Не извольте беспокоиться. Хозяин с семейством затаились где-то на дворе, туземцы бессмысленные…
Гостеприимство Ротмистр быстренько освободил его от пут. Поднявшись на ноги, исправник помахал затекшими руками, разгоняя кровь, конфузливо усмехнулся:
— Вот такие пертурбации, изволите-с видеть… Спутали, как курицу в базарный день… Ничего, голубчиков я запомнил всех до одного, розог еще отведают… Как вам с ними удалось сладить? Они, аспиды, всей толпой намеревались вам преграждать дорогу, ружья собрали…
— Удалось вот… — ответил ротмистр уклончиво. Выходя за ними во двор, исправник, явно ощущая конфуз за свое пленение, преувеличенно громко восклицал:
— Не было возможности с ними ничего поделать. Навалилось человек с полсотни, где уж тут… Вот что я в первую очередь произведу: немедленно посажу под замок Корнеича, чтобы в другой раз не изображал пророка и духовидца… Давненько я до него добирался, да случая не было… С волхвованием со своим надоел…
— Скончался ваш Корнеич, — сухо ответил ротмистр.
— Да-а? Ну, одной заботой меньше…
Исправник все пытался приладить на место сорванный погон, но тот повисал на одной пуговице.
— Вы себе только вообразите, господа! — сказал он с той же наигранной бодростью. — Покойничек, чтоб его черти в аду ворошили, стал втемяшивать мужикам, что в обозе с вами едет некая нечистая сила наподобие Черта или демона, каковая всех и погубит до единого…
Так что, кричал, надлежит перекрыть дорогу, чтобы… х-хосподи!
Он остановился посреди улицы, задрав голову, с отвисшей челюстью уставясь вверх. Золотистый нетопырь во всей своей жуткой красе размеренно кружил высоко над деревней. Слева, у длинной конюшни, уже суетились люди, которых поторапливал криком и яростными жестами Аверьян Лукич, — выводили лошадей, волокли мешки.
— Гос-споди помилуй! — выдохнул исправник, став бледным как смерть. — Так это что же… Это и правда…
— Извольте взять себя в руки! — рявкнул ротмистр так, что у поручика в ушах зазвенело. — Офицер вы или темная баба!? — Он недовольно нахмурился, добавил тише: — Ну что ж поделать… Нет никакого демона, а есть неизвестное нам природное явление. Ясно вам? Изволите лицезреть неопознанный пока естественнонаучный феномен… Понятно?
— Отчего ж нет… — бормотал исправник, все еще не в силах опомниться. — Оно, конечно… Господи, ну и картина…
— Извольте взять себя в руки! — прикрикнул ротмистр. — А то, чего доброго, и у нас чертячьи хвосты под шинелями искать начнете… Явление. Феномен. Понятно?
— Так точно…
— Фельдшер где?
— Дома у себя…
— Пьян?
— Ну не так чтобы очень… Как обычно… На ногах держится и соображение некоторое сохраняет…
— Доставьте его сюда немедленно, — жестким приказным тоном распорядился ротмистр. — Со всеми его медицинскими причиндалами. Там раненные, которыми следует немедленно заняться. Не рассуждать! Шагом марш!
Пожалуй, он выбрал единственно верную линию поведения — решительный тон и четкие распоряжения, привычные команды подействовали на исправника должным образом. Он подтянулся, встал по стойке «смирно», коротко кивнул и заторопился куда-то в переулок.
— Медикаментов и перевязочных средств побольше! — крикнул вслед ротмистр. — Пригодятся…
За калиткой их поджидал Самолетов. Извлекши свой роскошный портсигар с сапфиром и бирюзой, невесть каким чудом оставшийся целехоньким, сказал бодро:
— Ну вот, кажется, дело наладилось. До Челябинска, если прикинуть, остались сущие пустяки по сравнению с уже пройденным путем. Авось обойдется, что-то оно притихло и пакостей больше не строит… Эге, а это у нас кто?
Он бросил папиросу в снег и кинулся в переулок, грозно покрикивая. Братья-бугровщики, тихонечко Пробиравшиеся вдоль заборов, понуро остановились.
Оба волокли по немаленькому мешку, в мешках звенело и брякало.
— Ага, вот оно что… — протянул Самолетов. — Пожиточки прихватили… Удрать вздумали? В деревне отсидеться?
— Флегонтыч, мы это…
— Дур-рачье… — сказал Самолетов, неожиданно весело ухмыляясь и качая головой. — Ну, вы, оба-двое, еще дурнее, чем мне обычно казалось… Да стоит обозу отъехать, как пронские полезут изо всех щелей и первым делом вас обоих разорвут на сто пятнадцать клочков — со страху, как бы чего от вас не вышло. По совести признаться, не имею ничего против. Потому что все из-за вас произошло… Ну, что встали? Думаете, я вас буду тащить и не пущать? Да оставайтесь, с полным нашим удовольствием, мне же лучше, руки о вас марать не придется…
Смачно сплюнув, он отвернулся от двух перепуганных прохвостов, так и стоявших с мешками на плечах, зашагал к офицерам. Переглянувшись с кривыми улыбочками, братья затоптались и, стараясь шагать потише, направились назад к обозу…
Глава IX
НАЯВУ
Подземный коридор, ведущий в пещеру, изменился разительно. Остался столь же широким и высоким, сводчатым — вот только стены теперь оказались покрыты красивой росписью из всевозможных орнаментов, зеленых листьев, цветов, ягод и даже птиц с человеческими головами. Все это поражало многообразием красок, яркостью колеров (отнюдь не резавших глаз) и выглядело по-настоящему красиво. Чем ближе поручик Савельев подходил к пещере, тем явственнее слышалась приятная музыка, в которой угадывались и скрипки, и гитара, — но тут же присутствовал какой-то незнакомый музыкальный инструмент, совершенно непривычный для слуха.
Еще издали он увидел, что статуя неизвестного неприятного зверя исчезла с круглого пьедестала. Вместо нее возвышался исполинский, в рост взрослого человека, цветок — сразу видно, каменный, неподвижный, но исполненный с величайшим мастерством, на которое человеческие руки, быть может, и не способны: фиолетовая полупрозрачная чаша, вырезанная причудливыми фестонами, с доброй дюжиной изящно выгнутых лепестков, переплетение длинных зазубренных листьев, непонятно как вырезанное, многочисленные бутоны… Цветок тоже был незнакомый — поручик никак не мог себя считать знатоком ботаники, однако твердо знал одно: в Сибири этакое не произрастает, в жизни не видел…
С музыкой переплетался веселый гомон, и временами раздавался мелодичный звон непонятного происхождения. Зеленые клумбы с густой, сочной травой и незнакомыми цветами остались, как и высокое, напоминавшее трон каменное кресло.
Удивительный человек шагнул ему навстречу: ничем не отличавшийся от любого заурядного, ни лицом, ни ростом, вот только одежда его моментально вызывала в памяти картинки к детским сказкам и живописные полотна на историческую тему: старинный кафтан из золотой парчи с воротником выше затылка, перепоясанный алым кушаком, пронзительно-синие шаровары, красные сапоги с острыми носками… Незнакомец был выряжен, словно сказочный царевич или пращур, живший во времена Ивана Грозного, никак не позже.
Поручик смотрел на него во все глаза. Как и во всех предшествующих случаях, он прекрасно осознавал, что спит и видит сон — но сейчас, в противоположность прошлому, он мог рассуждать, думать над увиденным (а раньше словно бы одурманенным себя чувствовал, способным только смотреть и слушать)…
В лице незнакомца не усматривалось ничего демонического, странного, пугающего. Ничегошеньки. Не особенно и старше поручика на вид, темные волосы с кудрявинкой, аккуратно подстриженная борода, приятные черты лица, черные быстрые глаза, умные и хитрые… Обрядить его в современное платье — и внимания на городских улицах не привлечет совершенно… впрочем, внимание девиц как раз привлечет, надо признать…
Незнакомец склонился в старинном поклоне, коснувшись рукой каменного пола, выпрямился, глянул лукаво:
— Ой ты гой еси, добрый молодец, Аркадий свет Петрович! По здорову ли прибыл? Дорогим гостем будешь на честном пиру с компанией благородною и медами ставленными! Не обессудь, ясен сокол, что за стол сели, тебя не дождавшись, ну да наверстаешь… Милости просим!
И в тоне его, и во взгляде чувствовалась легкая насмешка — хотя и нельзя сказать, чтобы обидная. Одно сомнению не подлежало: незнакомец развлекался, нанизывая старинные обороты речи…
— Чтой-то невесел, милостивец? — с деланной озабоченностью продолжал он. — Али кручина какая змеей подколодного добра молодца точит? Али пир мой тебе не по нраву?
Поручик смотрел через его плечо. Там, за столом, он видел многих своих сотоварищей по путешествию: вон и Самолетов, и профессор фон Вейде, даже Мохов с Саипом присутствуют… Все они, одетые в столь же старомодные наряды, исчезнувшие из русской жизни бешеной волей государя Петра Великого, казалось, чувствовали себя прекрасно: болтали и смеялись, порой и громко хохотали, то и дело чокаясь огромными кубками и чарками, производившими впечатление золотых, украшенных не ограненными самоцветами, — вот откуда происходил тот металлический звон… Царила атмосфера самого искреннего и непринужденного веселья, отчего-то вызвавшая у поручика отторжение…
— Аркадий Петрович! — зычно возгласил Самолетов. — Что вы там жметесь, как бедный родственник? К нам давайте! Хозяин наш, как выяснилось, ничуть не страшен и уж никак не злонамерен. Вас только не хватает!
— Аль захворали, Аркадий Петрович? — как ни в чем не бывало, с веселой непринужденностью продолжал незнакомец. — Смотрите вы так как-то…
— Вы же притворяетесь, — сказал поручик. — Это все лицедейство, не особенно и высокого пошиба…
— Вы о чем, простите?
— О вашей манере изъясняться, — сказал поручик решительно. — Словно актер на театре…
— Простите великодушно, — не моргнув глазом, усмехнулся незнакомец, словно бы ничуть не задетый неприязненным тоном. — Я-то в простоте своей полагал, что именно такая манера вам удовольствие доставит, позволит нам непринужденно общаться с первых же минут… Позвольте представиться: Иван Матвеич. Что вы так смотрите? Снова не в лад?
— Ну какой же вы Иван Матвеич? — усмехнулся пору чик. — С чего бы вдруг да Иван Матвеич…
— Нужно же как-то называться, не правда ли? — серьезно сказал Иван Матвеич. — Вы вот меня все «тварью» да «нечистью» меж собой привыкли именовать — а я ведь, Аркадий Петрович, и не тварь, и не нечисть, а существо, смело можно сказать, вполне подобное человеку, уж по крайней мере, не менее разумное и членораздельной речью владеющее. Отчего бы мне человеческим именем и не зваться? Чем я не Иван Матвеич? Я же, упаси господи, не титул себе присваиваю, не высокий чин, на каковой не имею законных прав. Всего-то-навсего позволил себе человеческим именем зваться, что вряд ли противоречит законам Российской империи… Верно? Ну вот видите… Не век же порхать под небесами в этаком виде… — он изобразил растопыренными ладонями нечто похожее на полет бабочки. — Пора и в приличное обличье войти… Ну, что вы встали, словно бедный родственник? Пойдемте к столу, вон как ваши сокомпанейцы веселятся — от души, во всю ивановскую… Что морщитесь?
— Ничего этого на самом деле нет, — сказал поручик. — Это сновидение, не более того…
— Это вы так полагаете, любезный мой, — сказал Иван Матвеич словно бы даже с некоторой обидой. — Впрочем… Сейчас, что греха таить, мы с вами пребываем, ваша правда, именно что посреди натуральнейшего сновидения, не стану протестовать и отпираться. Однако, смею вас заверить, когда вы соизволите проснуться, встретите меня наяву в том же самом виде, что и теперь… ну, разве что, наряд постараюсь подобрать более соответствующий окружающему. Аркадий Петрович! — воскликнул он, улыбаясь. — Давайте уж дружить, а? Коли вам от моего общества никуда не деться. Ну куда мы друг от друга денемся посреди безлюдных снежных просторов? Как ни кинь, а до Челябинска нам вместе путешествовать…
— Откуда вы знаете про Челябинск? — спросил поручик растерянно.
— Снова-здорово! Я же вам только что говорил, что умом человеку по меньшей мере не уступлю… — он дружески положил поручику руку на плечо. — Осмелюсь уточнить: я, собственно, никому из вас в спутники не навязывался, меня, смело можно сказать, абсолютно помимо моего желания в путешествие… э-э…прихватили. Ну, и на свободу ненароком выпустили… Бывает. Что же мне теперь на суку вешаться прикажете? Где вы вокруг видели хоть единый сук?
— Я вас никуда не прихватывал, — сухо сказал поручик.
— Ну, не вы, так другие… Главное, я ведь к вам не навязывался, не набивался. Оказавшись ненароком на свободе, имею полное право жить, как всякое наделенное разумом и волей существо… Или мое существование опять-таки законам империи противоречит? Что-то не припомню я таких законов… Аркадий Петрович! Отчего вы ко мне так жестоки? Или вы ожидали, что я удалюсь в снежные пустыни, в дремучие зимние леса? Вот уж извините! Я не лесной зверь и обитать привык среди людей… Потому и с превеликим облегчением возвращаюсь в наиболее подходящий для этого облик. Я вас, любезный мой, ничем не обидел, враждебности не проявлял…
— Ко мне — да…
— Ах во-от вы о чем! — понятливо подхватил Иван Матвеич. — Вы наверняка об этих печальных инцидентах… — он сделал неопределенное движение рукой. — Было, было, грех отрицать перед лицом обстоятельств… Но тут уж, честное благородное слово, ничего не поделать: нужно мне было это, как вам нужен и необходим воздух для дыхания. Иначе оставалось бы только погибать — а я смерти боюсь не менее вашего, и жить мне хочется не менее, чем вам. В конце-то концов, вам лично какая печаль? Самые что ни на есть никчемные и малозначимые создания эти ваши ямщики — дикий народ, неграмотный, примитивный, их по свету имеется столько, Что недостача парочки-другой и незаметна будет… Ну, а уж лошадки тем более не ваши, а купца Мохова, ему об убытках и скорбеть. Обратите внимание: я ведь ни одного приличного человека и пальцем не тронул. Самую малость попользовался, если можно так выразиться, низами общества — как уже подчеркивалось, по крайней жизненной необходимости. Даю вам честное благородное слово: кончилось. Мне далее в этом нет необходимости. Вернулся в разум и здоровье, бодр и крепок после малой толики… Ах да! Золотишко у вас кое-какое пропало, я и запамятовал. Ну, опять-таки не из проказы или алчности, а по той же жизненной необходимости. Вам, если долго станете мучиться от жажды, вода необходима, а мне вот — золотишко… Знаете, я вам все непременно возмещу, ей-же-ей, не сойти мне с этого места! Дайте только срок…
— Что вам нужно? — хмуро спросил поручик.
— Да ничего, помилуйте! Хочу принять вас в гостях и угостить как следует за все причиненные неудобства. Мне, право, неловко, что пришлось так с вами обойтись, у меня тоже имеются чувства и понятие о стыде и раскаянии… Верите или нет, а так и обстоит. Давайте мириться, а?
— Мы вроде бы и не ссорились, — угрюмо сказал поручик.
— Золотые слова! Но что-то вы, простите, набычились… В чем я перед вами грешен? Вроде бы ничего такого вам не сделал, а что до золотишка, то, право, что-нибудь непременно придумаем в возмещение вреда… — Нет, положительно, вы на меня смотрите весьма даже неприязненно…
— А то, что было раньше, — ваших рук дело?
— Простите?
— Те сны, что были раньше. То же самое место…
— Ах вот вы о чем! — воскликнул Иван Матвеич словно бы даже сконфуженно. — Каюсь, каюсь! Действительно, имели место некоторые… фантасмагории. Только, дражайший Аркадий Петрович, я ни в чем не виноват. Честное благородное слово! Согласен, посещавшие вас сны были как бы это выразиться… несколько тягостными для вас. Неприятно, сознаюсь… Не виноват, право! Поскольку происходило сие неумышленно, помимо моего желания…
— Как так?
Положив ему руку на плечо, Иван Матвеич говорил проникновенно, убедительно:
— Переводя на ваши мерки, это было нечто наподобие бреда. Да-да, именно так и обстояло. Вам когда-нибудь случалось лежать в простуде? В сильной простуде?
— Случалось.
— А не бывало ли так, что у вас при этом начиналось нечто наподобие бреда? Сознание туманилось, кошмары перед глазами маячили совершенно неприглядные…
А?
— Было…
— Вот видите! В точности так и со мной обстояло. Я вам кое о чем рассказать не могу не потому, что не желаю, а исключительно оттого, что нет у вас в языке таких слов и понятий. Как бы растолковать… Болен я был, пожалуй что. Вернувшись к полноценному существованию, в себя приходя, сил набираясь, прямо-таки бился в некоем подобии вашей лихорадки. Кошмары кружили, маячило… Вот это болезненное состояние организма и передавалось вам помимо моего желания. Зато теперь… Оглянитесь! Полное благолепие, все довольны, гости веселятся… Ну простите уж великодушно за мою хворь! Что поделать… Не от меня зависело. Помиримся, а?
Он казался сейчас ожившим олицетворением честности и искренности, не было фальши ни в едином слове, ни в выражении лица. Однако поручик был насторожен и подозрителен, как часовой в секрете. Как-никак он имел дело не с человеком…
— Ну что же, мир?
— Мир, — неохотно сказал поручик.
— Вот и прекрасно. Нам с вами еще несколько дней вместе ехать предстоит.
— Но это же сон…
— Полагаете? — прищурился Иван Матвеич, сжимая пальцы на его плече. — А вы к себе-то прислушайтесь…
Поручик старательно прислушался к своим чувствам и ощущениям. Что-то странное происходило: он и в самом деле, как наяву, ощущал стиснувшие его плечо сильные пальцы. Коснувшись стены ладонью, опять-таки явственно ощутил твердость и прохладу дикого камня, покрытого причудливыми росписями. Во сне так никогда не бывает.
— Сон-то сон… — сказал Иван Матвеич, загадочно улыбаясь, — но могу вас заверить: вы и наяву очень скоро со мной встретитесь. Вот с таким вот, — он показал на себя. — Долго мне пришлось к этому вот облику продираться, не без трудов и хлопот. Да все позади. Теперь именно таким и останусь. Поеду с вами в Челябинск…
— Зачем? — искренне удивился поручик.
— То есть как это — зачем? — едва ли не с большим удивлением воскликнул Иван Матвеич. — Жить. Ну, не в Челябинске конечно — я слышал, дыра ужасная, захолустье. Пожалуй что, в Петербург. Почему вы так смотрите? Полагаете, в этом виде я на петербургской улице привлеку внимание?
— Ну, в таком наряде…
— Наряд к телу не пришит, — серьезно сказал Иван Матвеич. — Сменить на более модный — и все дела… Я же не какой-нибудь леший или водяной, в чащобах умру со скуки. Мне среди людей жить хочется — как в былые времена…
— Это в какие же?
— В былые, — сказал Иван Матвеич. — Весьма даже былые, вы таких и не помните. Очень, очень долго обитал береди людей. Вот только…
— Я уже начинаю кое-что сопоставлять, — сказал поручик. И продолжал, тщательно пряча иронию: — Насколько я понимаю, вас в незапамятные времена помимо вашего желания в этот самый сосудик, как бы это выразиться, запечатали?
Лицо собеседника на миг исказила непередаваемая гримаса — лютая ярость, раздражение… На миг из-под человеческого лица проглянуло нечто, не имевшее аналогий, жуткое, оскаленное. Но тут же это исчезло.
— Что таить, так уж получилось… — сказал Иван Матвеич. — Запечатали, как вы изволили подметить… Ох, как надолго… Но теперь уж все прошло. Счастливый случай помог…
— Послушайте, — сказал поручик, — кто вы, собственно, такой?
— Да уж не черт, — сказал Иван Матвеич деловито, без улыбки. — Сами изволили убедиться: все, что действенно против нечистой силы, на меня не оказало ни малейшего воздействия. Бесполезно от меня обороняться крестным знамением, святой водой, молитвами и прочим убогим набором. Потому что не имею я никакого отношения к нечистой силе. Как бы вам растолковать… Я, Аркадий Петрович, сосед. Не человек, конечно, но и никак не черт. Просто-напросто вы про нас отродясь не слышали, а мы ведь рядом с вами — а то и среди вас — обитаем со столь древних времен, что и подумать жутко. Здешние мы, здешние, в точности как и вы… только вот мало нас осталось.
— В жизни ни о чем подобном не слышал… — искренне сказал поручик, крутя головой.
— И неудивительно. Мало нас осталось, нас еще в древние времена становилось все меньше, меньше…
— Так вы что же… Наподобие домового?
— Скажете тоже! — с досадой поморщился Иван Матвеич. — Никакого сравнения. Говорю вам: соседи мы ваши… Вполне даже материальные, весьма даже разумные. Но не повезло, так уж обернулось. Ваша порода множилась, распространялась, а мы вот впали в ничтожество… И ничего мне, убогонькому, особенного и не надобно — прижиться среди людей, жить-поживать, потихоньку добра наживать, в уголочке притулиться, крошкой хлеба пропитаться, ремесло какое освоить и в поте лица своего на жизнь зарабатывать…
Уничижение его выглядело показным — очень уж хитро посверкивал Иван Матвеич умными, лукавыми глазами, нисколечко не походил на непритязательного простака, способного удовлетвориться нехитрым ремеслом вроде сапожного. Не зря же он упомянул про Петербург…
— Черт знает что, — сказал поручик в некоторой растерянности. — Просто арабская сказка какая-то: кувшин, джинн…
— А вы полагаете, что сказки на пустом месте растут? — вкрадчиво спросил Иван Матвеич. — Зря, зря… Многие как раз из самых доподлинных событий произрастают: разве что фантазия за долгие века приукрасила, исказила и расцветила…
Не без сарказма поручик поинтересовался:
— А не позволено ли будет узнать, за что вас, дражайший Иван Матвеич, запечатали?
Его собеседник, конечно, сарказм почуял, но и бровью не повел. Сказал небрежным тоном:
— Ох, это такая скука — дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… Право же, ничего интересного, да и оригинального ни капельки. Мысли, побуждения и поступки во все века одинаковы, в какую одежду ни рядись… Ну пойдемте? — он приобнял поручика за плечи и властно подтолкнул к столу. — Посидим ладком, о жизни потолкуем и нашем месте в ней…
И снова его рука ощущалась — реальной, сильной, плотской, как во сне не бывает. И вдобавок, опять-таки нарушая все правила сна, волной нахлынули запахи, явственно щекотавшие обоняние: жареное мясо, какие-то приправы и специи, еще что-то непонятное, но крайне аппетитное…
Звенели чарки и кубки. Самолетов, взмыв на ноги, возгласил:
— К нам, к нам, Аркадий Петрович! Все в сборе, вас только дожидаемся…
Отчего-то это зрелище — его спутники, восседавшие за столом с веселыми и довольными лицами, — испугало еще сильнее, нежели прежнее буйство непонятных монстров в этой самой пещере. Что-то тут таилось насквозь неправильное, ощущавшееся и во сне. Поручик напрягся, уперся ногами в камень под ногами, сопротивляясь подталкивавшей его к столу руке, превратившейся словно бы в стальной брусок, дернулся…
И открыл глаза, увидел себя в возке, уже достаточно освещенном вставшим солнцем, почувствовал холодок, тряхнул головой, сбрасывая остатки очередного неприятного сна.
За обитыми войлоком стенками слышался скрип снега под ногами, неразборчивые спокойные голоса, всхрапывание лошадей. Судя по звукам, ничего жуткого на сей раз не произошло, все свидетельствовало о размеренном течении обычных забот…
Покосился на Лизу. Она еще спала, и ее очаровательное личико выглядело не просто спокойным, безмятежным даже — на губах у нее играла улыбка, словно ей снилось что-то хорошее и приятное, не имевшее ничего общего с кошмарами последних ночей. Поручик даже залюбовался.
Нельзя смотреть на спящего — обязательно проснется. Вот и Лизины ресницы затрепетали, открылись затуманенные глаза. Медленно выплывая из сна, она улыбнулась еще безмятежнее, мечтательно произнесла, Глядя в низкий потолок:
— Аркаша, как хорошо было…
— Что? — спросил он настороженно, почему-то в первую голову испытав нешуточную ревность: мало ли на какие фокусы способен чертов Иван Матвеич…
— Никакой пещеры и никаких чудовищ… Только степи, в высокой граве, в цветах, и я долго-долго ехала верхом, конь был ужасно смирный… И я никуда специально не спешила, просто очень долго ехала шагом по степи, так было красиво и покойно, век бы не просыпалась…
— И все? И больше не было… никого?
— Совершенно никого. Степь цветет, конь неспешно шагает, солнышко светит… Так покойно… Ничего похожего на… — она досадливо поморщилась. — Может, все и обойдется?
— Конечно, обойдется, — сказал он, выбираясь из-под меховой полости и накидывая шинель. — Схожу осмотрюсь там, какие новости… Судя по тому, как снаружи спокойно, ничего и не случилось…
Действительно, не походило, чтобы за ночь приключилось какое-нибудь очередное несчастье. У возков неспешно возились ямщики, Мохов о чем-то оживленно толковал с Саипом, у соседнего возка стояли профессор фон Вейде и Самолетов. Профессор, ловко держа карандаш рукой в вязаной шерстяной перчатке, что-то черкал на очередном листе: в руках у него была целая кипа, покрытая хаотичными строчками, какими-то стрелочками-кружочками, вовсе уж неразборчивыми пометами. Ну конечно, который день пытался, по его собственным словам, обобщить и систематизировать происходящее, чтобы получить ключик, — вот только непохоже, чтобы преуспел в этом умозрительном и нудном занятии… На его физиономии, узкой, морщинистой и обветренной, что-то не угадывалось следов творческого озарения и радости… Да и Самолетов воодушевленным не выглядел.
— Как успехи, Иван Людвигович, — спросил поручик, подойдя.
Профессор поджал бледные губы:
— Не могу похвастать, Аркадий Петрович, по совести говоря… Бьюсь, бьюсь, как рыба об лед, но все без толку. Черепаху бы найти, да не получается никак…
— Какую еще черепаху? — оторопело уставился на него поручик. Ему пришло в голову, что ученый немец малость повредился рассудком от всего пережитого, а также от собственного бессилия понять происходящее. Профессор усмехнулся:
— Обычная логика научного исследования, сдается мне, здесь бессильна. Потому что происходящее в нее не укладывается. Здесь, быть может, как раз и необходима логика, почерпнутая из сказочного фольклора. Это совершенно ненаучно, но как знать… Есть у китайцев старая сказка. Строили они то ли мост, то ли дворец, голи что-то еще… Неважно, в общем. И никак у них не получалось: то развалится, то пойдет наперекосяк, одним словом, не получается и все тут. Отправились то ли к мудрецу, то ли к колдуну, а уж он и подсказал. Оказывается, для успеха дела следовало поймать в омуте на реке старую-престарую черепаху, обитавшую там с незапамятных времен, и сварить из нее суп. Ну, полезли в реку… И только они вскипятили супчик, как кончились все их невзгоды, благополучно завершилось строительство без всяких помех… Понимаете? Где-то тут должна скрываться своя черепаха. Японец, думается мне, сказал очень толковую вещь: на каждого демона найдется своя управа, нужно только понять…
— Вряд ли это демон, — сказал поручик.
— Конечно, вряд ли. Только нужно же его как-то называть? Он, кстати, пропал. Нигде не видно. Вот кстати! — профессор воздел карандаш. — Вам сегодня снилось что-нибудь особенное, Аркадий Петрович! Непохожее на прежние кошмары!
— А как же, — сказал поручик, — если вкратце… Договорить ему профессор не дал, воскликнул:
— Ну вот, все сходится! Примерно то же и мне довелось увидеть, и Николаю Флегонтовичу, о чем мы как раз говорили до вашего появления. Никаких тварей, пещера обратилась в некое подобие боярской палаты, а демон принял вполне человеческий вид, именуясь Иваном Матвеичем. И настойчиво приглашал за богатый пиршественный стол. Дружбу навязывал, заверял, что не питает к нам ни вражды, ни коварных замыслов. А все остальные меня уговаривали не чваниться и примкнуть поскорее к честному пирку — и Николай Флегонтович, и вы, господин поручик…
— У меня все наоборот обстояло, — сказал поручик. — Как раз Николай Флегонтович меня больше всех уговаривал к компании примкнуть…
— И ничего удивительного, — ухмыльнулся Самолетов. — Надо полагать, с каждым так и обстояло: остальные его уговаривали… это что же получается, господа, он и впрямь собирается наяву объявиться?
Читать бесплатно другие книги:
