Карл Брюллов Андреева Юлия

Глава 15

• Уж газ на ней, струясь, блистает;
• Роскошно, сладостно очам,
• Рисует грудь, потом к ногам
• С гирляндой яркой упадает.
• Алмаз мелькающих серег
• Горит за черными кудрями;
• Жемчуг чело ее облег,
• И, меж обильными косами
• Рукой искусной пропущен,
• То видим, то невидим он.
• Над головою перья веют;
• По томной прихоти своей,
• То ей лицо они лелеют,
• То дремлют в локонах у ней.

Е.Л. Баратынский. Бал

Юлия появилась в Петербурге, как обычно, неожиданно. Нагрянула, налетела, заставив всех кружиться вокруг себя, думать о ней, искать ее, чтобы снова не встретить или встретить, но на полслова, полвзгляда, полвдоха.

Уже не в строгом черном — к чему носить слишком долгий траур по мужу, с которым находилась в официальном разводе? Хотя, как докладывали мне оба брата Брюлловы, до сих пор пользовалась конвертами с изящной черной полосой и бантом. Может, много заказала и не успела использовать ко времени. Или просто они ей нравились.

Досужие сплетницы разносили по салонам сказку, будто бы по дороге в Россию, проезжая через какой-то неприметный итальянский городишко, ее экипаж сломался и в ожидании, когда его починят, графиня отправилась в театр. В тот день давали оперу ее близкого знакомого Гаэтано Доницетти «Лючия ди Ламермур». Там она влюбилась в никому неизвестного тенора, более того, дебютанта, моложе ее на целых двадцать лет. Молодого человека звали Джованни Перри и, недолго думая о последствиях, в своем неистовом стиле, тотчас же по починке экипажа, забрала его с собой, дабы обвенчаться в первой попавшейся церкви.

Анекдот долго ходил по столице, хотя заявляю с полной ответственностью: правды в нем с гулькин нос. Да, Юлия Павловна отличается более чем экстравагантным, подчас вызывающим поведением, в чем ее каждый норовит упрекнуть. Но в данном случае все было не совсем так: во-первых, тенор Джованни Перри был далеко не первым встречным красавчиком, которого графиня похитила, словно какую-то драгоценность или цветок из чужого сада. Они были давно знакомы, более того, ее приемная дочь Джованина была родной племянницей Джованни Пери, внебрачной дочерью его родной сестры Клементины Перри. И воспитывала Юлия ее, если мне не изменяет память, больше десяти лет. Во всяком случае, девочка позировала вместе с приемной матерью для «Последнего дня Помпеи», потом с мамой и арапчонком, далее, уже почти взрослая, в картине «Всадница» в компании с Амалицией, и снова вместе с Юлией в картине «Удаляющаяся с бала». Разумеется, они были знакомы много лет, причем Юлия знала не только Джованни, но и его сестру Клементину, а возможно, что и всю семью.

Вышедшая замуж за иностранца без разрешения государя, Юлия Павловна Самойлова теперь официально лишилась подданства Российской империи, и только ее родственник — всемилостивый государь мог, обойдя законы, сохранить ей графский титул, чего он не сделал. Теперь Юлия Самойлова — я сразу же зарекся говорить Джулия Перри — впервые оказалась как бы никем. Ее красота не меркла, и поклонников по-прежнему хватало, она была еще более популярна, чем когда-либо. Но… Впервые страстный порыв, дерзкий вызов обществу, шокирующее поведение повлекли за собой более чем болезненное наказание. И вслед за титулом она была вынуждена расстаться со всем своим имуществом в России, продав движимое и недвижимое, все, что у нее здесь было, чтобы уехать то ли в свое имение под Парижем, то ли в Италию.

«Она попыталась вернуться к мужу, а тот умер, вышла замуж за итальянца и потеряла титул, — размышлял я, то и дело, ловя на себе вопросительные взгляды жены и старой няньки. — Столько всего сразу. Если сие не проклятие, тогда что»?

Проклятие, злой рок, судьба… закружившись в собственных делах и заботах, я мало думал о Брюллове и Юлии. Смерть Оленина, красивые торжественные похороны, и вот уже Академия оглашается мерными шагами нового ее директора герцога Лейхтенбергского. Потом вторая женитьба Жуковского (ему пятьдесят восемь, ей — двадцать! Есть о чем посудачить). Начало росписи Казанского собора, в которой принимали участие Карл и Федор Брюлловы. Карлу за роспись барабана купола была положена весьма солидная сумма в 450 тысяч рублей, Федору за образа для иконостаса — 120 тысяч ассигнациями. Прошла весьма удачная выставка Петра Соколова. Построена Пулковская обсерватория, о росписи купола которой мечтал Карл, и которую мы, как обычно, всем семейством ездили смотреть. Наконец-то были выделены деньги на отливку коней с укротителями для восточной стороны моста, но едва они были готовы, прямо с литейного двора мои красавцы отправились не в центр Петербурга, а, что парадоксально, в Германию, еще точнее, в Берлин, так как добрейший наш государь решил подарить их прусскому королю Фридриху Вильгельму IV. На Аничковом же мосту продолжали стоять две настоящие статуи из бронзы и рядом с ними две гипсовые, а денег на новую отливку снова не было.

Со всеми этими делами я совсем было забыл о каком-то там проклятии, как вдруг из Венеции пришел еще один конверт с уже знакомой траурной лентой с бантом. В этом письме Юлия Павловна оповещала своих друзей о постигшей ее новой утрате. От чахотки скончался ее возлюбленный супруг, прекрасный юноша, ради любви к которому она потеряла все.

Проклятие!

Воистину, судьба не может быть столь жестокой к одному человеку. Это было проклятие. Никогда уже больше Юлия не будет счастлива с мужчиной, если этим мужчиной не будет сам Брюллов. Но вот согласится ли она после всего, что произошло, вернуться к Карлу?

Как обычно, Карл работал на износ, горел свечой, подожженной с двух концов, замыслил многое, но уже не мог сдюжить: болело все внутри, грудь рвал плохой кашель, перед глазами круги и помпейский жар во всем теле. Заболел на этот раз не на шутку. Каждый вечер хорохорился, выпивая приготовленные ему Лукьяном отвары, строил планы, назначал помощников, чтобы лезть на леса, но наутро не мог двух слов связать.

К Великому Брюллову, другу и заступнику, прислал слезное послание Тарас Шевченко, сосланный в солдаты с запрещением писать и рисовать. Просил заступиться, помочь, еще раз выкупить.

Карл бредил, пытаясь влезть в красный халат, требовал срочно натянуть холст, звал Жуковского писать портрет. Представлял себя в том далеком 1837 году, когда, благодаря его стараниям, удалось выкупить Тараса.

Встав, падал, оставаясь на полу до тех пор, пока кто-то не находил его и не возвращал обратно в постель.

В заснеженном насквозь промороженном Тобольске в полной нищете и болезни умирал Вильгельм Кюхельбекер.

В России, куда ни кинь, — холера да смерть. Холод, смерть, болезнь. Некрашеные, наспех соструганные гробы, не до украшательств, запах камфары. Скосило Платона Кукольника, Карл только худую руку из-под одеяла стеганого немецкого выпростал, крикнул Лукьяну: одевай, мол, барина, дубина, пойду с Платоном прощаться. Да так и не поднялся, ослаб совсем. Петр Соколов… сестра с сыном заходили проведать, две черные плачущие тени. После них особенно плохо сделалось Карлу, насилу врачи откачали. А уж о смерти любимого учителя Андрея Ивановича Иванова, я, под угрозой, что изобью каналью, запретил Лукьяну докладывать.

Холод, сквозняки, холера, смерти, смерти, смерти…

А в Италии тепло, поют птицы, зреет солнечный виноград, льется молодое вино, и пастухи в сыромятных сапогах играют на волынках. В Риме, Неаполе, Венеции — везде жизнь. В Петербурге — смерти. Здесь умирает, захлебываясь кашлем, Карл, а там, среди цветов и поэтов, ждет его Юлия. Любимая женщина, лучший друг; созданная из мрака и огня дикая богиня. Она улыбается, манит к себе, строит глазки, кокетливо прикрывая нижнюю часть лица веером, протягивает руки: «Карл, дорогой, драгоценный мой Бришка, иди ко мне, летим со мной. Ну же, не бойся. Я прежде тоже боялась летать. В детстве. Теперь все можно. Нам с тобой все можно».

Внезапно она распахивает черные крылья, из волос ее вылетает гребенка, и вот уже то ли крылья в полнеба, то ли эти темные волосы застили свет божий.

Обними меня!

От нее жар, такой жар… дивный, желанный, итальянский, звездное небо над головой. Настоящее южное небо с огромными звездами.

— Забери меня с собой, молю, — просит Карл и вдруг просыпается.

Странный сон. И Юлия точь-в-точь как та женщина из детского сна, как из холерного Мюнхена. Но только куда звала она его? Неужто и Юлия померла и теперь пытается утащить его с собой? На небо ли, в ад ли? Какая разница…

С ней не страшно. С ней все можно. И летать, и любить, и писать.

Карл поднимается, надо бы выстрелить, чтобы все слышали, что Брюллов снова здоров, но сил еще мало.

Юлия прилетала — живая ли, мертвая ли. В который раз уже она спасла его.

Болят бока, язвы еще не сошли с шеи и плеч, пролежни… пустое.

Карл думает, не заснуть ли еще раз, чтобы снова увидеть Юлию и узнать, жива ли она, но сон не идет. Вместо этого он слышит звон дверного колокольчика — пришли ученики. Карл, кривясь от боли, облачается наконец в халат, его усаживают в кресло, ставят большую кружку с чаем. Карл начинает говорить. Он снова учит, требует показать сделанное. Притворно гневается, радуется, благословляет, целует в щеки и губы. Потом вдруг требует приготовить ему палитру пожирнее, подрамник с еще до болезни натянутым на него холстом, большое зеркало. Все это двигается к креслу, царапая закапанный краской пол, и Карл, еще не отошедший как следует от болезни, раздав задания ученикам, пишет автопортрет.

Честный. Исхудавшее лицо, борода, колкие внимательные глаза. Таким его Юлия еще не видела. Но увидит — жива или мертва. Теперь он ее обязательно найдет.

Глава 16

Умер издатель некогда популярного журнала «Почта духов», поэт и баснописец Иван Андреевич Крылов. Умер, так и не дав завершить свой портрет. Все спешил куда-то старик, суетился, боялся опоздать. Успел.

Карл сидит в кресле напротив недописанного портрета, кусает губы. Хорош баснописец. На картине удалось уловить настроение и теперь он еще как будет востребован. Только рука не поднимается завершить, когда самого Ивана Андреевича нет. Ученику, что ли, какому-нибудь поручить, а потом пройтись в последний раз рукой мастера? Вон их сколько без дела околачивается… ждут, а Крылов спешил… а они сидят и чего-то ждут.

За спиной суетятся какие-то люди, Кукольник, что ли… Смирдин, кто-то из журналистской братии. Нет, Александр Филиппович Смирдин помер и похоронен на Волковом кладбище. Тогда кто же… не хочется поворачиваться. Карл прислушивается, вдруг утратив интерес к портрету.

— Дорисуйте кисть, что ли… — Даже не взглянул, кто ринулся исполнять, Железнов, что ли… а, какая разница, работа-то плевая. Любой справится.

За спиной литературная братия в память об Иване Андреевиче думает переиздавать журнал «Почта духов». Лучше, если в типографии Рахманинова[64], и хорошо бы на средства его наследников. Думают или говорят? Наверное, все-таки говорят вслух о переиздании, а о деньгах громко думают. После болезни Карл научился слышать чужие мысли. Печальный опыт, грустное занятие… Карл в свое время читал об этом в отцовских журналах. Там один арабский философ переписывается с различными духами: с водяными, домовыми. Духов много, получается забавно. Два переиздания было у «Почты духов», один осуществил сам Рахманинов в своем имении, селе Казинке, где у него располагалась типография, еще до рождения Карла. По словам отца, тираж составлял шестьсот экземпляров, но был конфискован за какие-то грехи автора. Второй раз «Почту духов» в четырех частях переиздал Свешников, и именно эти книги хранились у отца.

Поняв, о чем они, Карл утратил интерес к происходящему, поджидая новых гостей. Как и в прежние времена, народу в мастерской было много, все разговаривали, что-то обсуждали, спорили. Ученики приносили свои новые работы, приятели — бутылки. Приехал вернувшийся из-за границы Гоголь. Другой, чужой, не произвел впечатления, ну его.

Я забежал к Карлу после обеда, минут за двадцать до назначенного часа. Впрочем, Нестор Кукольник, его протеже скульптор Теребенев, Витали уже были на месте. Плохой знак. Оставил Лукьяну зонтик, плащ и, стараясь не мельтешить, подошел к собранию. Сердце ревниво забилось, предчувствуя неладное. В тот день мы должны были обсудить проект памятника Ивану Андреевичу. Впрочем, напрасно я заподозрил измену. Как выяснилось практически с ходу, вся компания собралась сперва у Кукольника, но была изгнана на улицу не любившей беспорядка немкой. Так что, если бы они не пришли к Брюллову, скорее всего, завернули бы в ближайший кабак, а уж какими бы оттуда вылезли… в любом случае, все получилось как нельзя лучше.

Идею памятника придумал Карл, предложив окружить баснописца зверями из его басен. Самому же Крылову Карл хотел вложить в руки настоящее зеркало, чтобы каждый, кто подойдет к памятнику, мог увидеть в нем свое лицо. Лепить животных должен был я, и это не обсуждалось. Фигуру Крылова поделили между собой умеющие делать очень похожие портреты Витали и Теребенев. И вот тут встала весьма существенная проблема: Витали видел Ивана Андреевича несколько лет назад, а Теребенев, я полагаю, не был знаком с ним вовсе. Посему решили просить Карла одолжить на пару дней портрет, дабы сделать с него копию и затем уже работать.

Умеющий быть, когда нужно, душкой, Карл предложил зайти за портретом через недельку, когда он будет вполне готов[65].

Рисунки, эскизы, шаржи… Карл пытается собрать их вместе и не находит половины. Да что там… львиной доли. Потерял во время бесконечных переездов, раздарил направо и налево, раздал, посеял по пьяни. Выкрали… вечно этот Платон Кукольник подбирает за всеми: за Глинкой — романсы, за Пушкиным — написанные экспромтом стихи, за Брюлловым — рисунки. Надо же, чтобы жила такая восхитительная гнида, крыса в черном, похожем на крылья, плаще, ворона драная. Украдет и тут же продавать да штоф купить. Штоф нужен, чтобы подпоить доверчивых друзей. Пьяные друзья не замечают утрат, плюют на все вокруг, разбрасывают драгоценности, которые подбирает Платон, чтобы тут же выменить на новую порцию водки, чтобы…

Карл устал. Этот климат не для него. Солнце не греет, а словно вытягивает последние силы. Чтобы работать, ему нужно другое солнце, другое небо, ему нужна Юлия со всей ее Италией. Или, если она еще не простила, хотя бы Италия. Вновь побродить по вечному Риму, посетить Ватикан… туда. Упасть на колени перед творением великого Рафаэля, там, где совсем недавно гордым мальчиком он ходил, задрав голову. Туда… как в отчий дом, не в тот, где когда-то Карл жил с родителями, братьями и сестрами, и где теперь живет Федор. Умирать он поедет не на Васильевский — сполна этот остров попил его горячей кровушки, — поедет во Флоренцию или в Помпею, хотя нет… в Рим или Неаполь, в котором еще встретится ему призрак Самойлушки Гальберга. Он уедет из России, чтобы дышать, писать, чтобы умереть с кистью в руках или, как Рафаэль, умрет на какой-нибудь разлюбезной красотке. Чем не смерть для великого художника?

Он уйдет к пастухам пить молоко, любоваться на горы, слушать их неприхотливые протяжные песни. И тогда, может быть, жизнь еще задержится в этом предательском теле:

«Много у меня здесь, — Карл показывает на свою голову, — много и здесь, — рука широким жестом ложится на грудь, — да говядина не позволяет!»

Наконец дано высочайшее позволение на выезд для лечения в Италию. Карл официально освобожден от работы в Академии, но не уволен — отпуск. Квартира остается за ним. День отъезда назначен на 27 апреля, когда будет достаточно тепло и снизится риск простудиться, сидя в дилижансе.

В ожидании отъезда все спешат попрощаться с Великим. Понятно, что навсегда.

— Я еду умирать. — Спокойно констатирует Карл, останавливая попытки отговорить его от печальных дум, перевести все в шутку. Не позволяет даже строить сколько-нибудь длительных планов. Худ и честен. Его голова по-птичьи слегка наклонена на бок, глаза остры. Насколько я знаю от Лукьяна, Карл пока не кашляет кровью. Никаких опасных признаков, вроде даже аппетит вернулся, о дамах нет-нет, да вспоминает. Но он уже не обманывается относительно своей участи — полгода, год… максимум.

Теперь только вперед, в Рим, — говорит Карл.

На Мадейру дышать горным и морским воздухом, — отрицательно качает головой доктор-немец.

К Юлии! — задыхается Брюллов.

Лечиться, принимать солнечные ванны, гулять по горным тропинкам, — доктор стучит костяшками пальцев по столу.

На Мадейру лечиться, — смиряется Карл. Доктор доволен.

Все последние дни Карл точно в лихорадке. Не пришел попрощаться Глинка. Знал, что другого случая не будет, а все же не пришел. Обиделся за карикатуры, часть из которых украл и продал в «Северные цветы» Платон. Ерунда, он же портрет его написал. Да так, как никто никогда уже не напишет Глинку. Почувствовал, что он, Брюллов, на него вроде как гневается и по слабости душевной подковырнуть пытается. Пустое! И если он, старый художник, вдруг сделался брюзгой и нытиком, разве ж это не повод проявить благородство? Пусть ругал, пусть злился на него Карл, а ведь любил, точно меньшого братца. Наверное, оттого и злился, оттого и требовательным бывал, что знал, один из всего кукольникового братства понимал новую музыку Глинки, что будет воспринята потомками лет эдак через сто, а вот он, Карл Брюллов, понял и полюбил уже сегодня.

Кукольника выгнал, придумал глупый предлог, на скоморошье рассердился, надулся, точно индюк. Пусть считает Карла старым дураком, лишь бы не глядеть в глаза, не жать руки, не целоваться троекратно, точно распиная. Не хотел прощаться и все тут.

Уленька у него последнюю неделю каждый день была, старая нянька с нею. Вещи разобрать, что потеплее — в один чемодан положить, прочие — в другой. Отдать, что надо, постирать, подлатать, в порядок привести. Великий Брюллов не должен выглядеть как нищий. Карл — легенда! Карл почти бог! Его вся Италия знает, весь мир!

Я не закончил жизнеописание Карла Брюллова, да ведь и жизнь его не закончилась ясным апрельским утром 1849 года, когда он расцеловался с нами в последний раз и махнул на прощание широкополой шляпой. Не поминайте, мол, лихом.

— И обязательно попробуй местную мальвазию! — крикнул вдогонку Александр Павлович, кутаясь в теплый шарф.

Отдыхайте, вылечивайтесь и возвращайтесь к нам, — вторила за мужем Александра Александровна.

Смотри, осторожнее там с женским полом. Знаем мы тебя, — напутствовал появившийся в последний момент Яненко.

Возвращайтесь, возвращайтесь с новыми победами! — фальшиво голосили ученики. Рядом с Брюлловым сидели двое его выпускников — Железнов и Лукашевич — два рыцаря-стражника при Великом, избранные счастливцы, весьма довольные представившейся им возможностью поглядеть мир.

Не печальтесь о нас, может, вы что-то там такое себе и надумали о нашем путешествии, но мы решительно заявляем, что едем к Ломоносову пить сладкие вина и вкушать кушанья, приготовленные его личным поваром, сманенным им у самого папы!

Ломоносов Сергей Григорьевич — российский посланник при португальском дворе. — Автоматически поясняю я рыдающей на моем плече Уленьке. Рядом с нами Михаил. Перед отъездом Карл сделал ему царский подарок, отвел в магазин Дациаро и скупил там, наверное, половину товара. Все для юного художника.

— Дядя Карл! Карл Павлович! Я принял окончательное решение писать жанровые и исторические сцены. Как ваш ученик Федотов, я уверен! Я сделаю все, что только смогу и даже больше! — Задыхаясь, сообщил Миша склонившемуся над его рисунками Брюллову за день до отъезда. — Все, что в человеческих силах, я стану таким, как Павел Андреевич, помните, вы рассказывали. Как вы думаете, у меня получится?

— У тебя еще лучше получится. Многим лучше! — неожиданно Карл вскакивает и, отбросив на софу папку, порывисто обнимает Мишку. — Ах, если бы не проклятая болезнь, если бы не необходимость уезжать. Я бы мог взять тебя в ученики! Если бы снова брали в обучение детей, я взял бы тебя и учил, но… Не надо быть как Федотов, не надо стремиться повторять Брюллова или твоего отца Петра Карловича. Будь собой, Миша, будь более великим, более честным, более свободным, чем были мы! — После этого он велел Мишке отпроситься у маменьки, и, кликнув извозчика, они умчались в магазин Дациаро, а затем в одну из облюбованных детьми кондитерских, где Миша наелся от пуза кремовых булочек и, точно ребенок, напился шоколада, вымазав лицо. Но, надо отдать ему должное, ни подарки в кафе не оставил, ни сладости, купленные Карлом для всей нашей шумной компании, не забыл.

Если бы остальные дети знали, что мы пойдем прощаться с дядей Карлом, непременно потребовали бы взять их с собой, поэтому мы с Уленькой еще вчера отвезли всех в гости к моим родственникам — брату Константину и его жене Катрин. Обидятся, конечно, но тяжело было бы Карлу прощаться со всеми.

Саша стал удивительно похож на моего отца и своего деда, но, как ни старался я, как ни пыжились друзья-художники, не способен был ни рисовать, ни лепить. Думаю, пойдет по военной части. Мария — искусная вышивальщица и мастерица, каких мало. Софочка, Наташенька, Верочка — умницы и красавицы, веселушки и хохотушки. Все в маму, с такими же темными косами и блестящими задорными глазками.

Младшая, Верочка, уже пленила сердце своего кузена Александра Клодта, сына моего брата Константина. С невероятной серьезностью теперь собирается за него замуж, пытается выспросить у родни, что есть жена офицера в далеком гарнизоне. Ей не менее серьезно отвечают.

В качестве невесты своего кузена она то и дело напрашивается в гости в семью дяди. И все его дети: Миша, Коленька, Андрей, Саша, Света, Катенька, Константин и даже маленькая Оленька — в самом скором времени ожидаются на торжественный прием у нас.

Когда карета тронулась с места, мы шли еще какое-то время за ней, чувствуя значимость момента. Понимали, что прощаемся навсегда.

Уленька. Иулиания Ивановна, как называют ее малознакомые люди, молодые художники, которые в нашем доме с годами не переводятся. «Уленька» зовут ее друзья и родственники. Вот смотрю я на свою Уленьку, на морщинки в уголках глаз, на ее легкую походку, и кажется она мне все краше и краше. Словно не властны годы над нами, словно день ото дня прибывает красота и то счастье, которое дарит она нам. Вот Юлия Павловна своих детей никогда не имела, как и семьи. Муза, богиня, легенда, а ведь не чета она моей Уленьке. Не променял бы я ее, уже чуть посеребренную, точно освещенную неведомой звездой головку, на тысячи самых роскошных красавиц.

И Карл… всю жизнь работал, горел, как свеча, подпаленная с двух концов, а кто его сейчас провожает в дальнюю дорожку? Кто едет с ним? Ни жены, ни детей…

Прошлые подруги остепенились, завели собственные семьи, свили гнезда, в гнездах вылупились птенцы. Может, конечно, и его это птенцы, но как узнать…

Да и можно ли считать своим, в кого не вложил ни капли любви?

Бедный, бедный Карл!

Глава 17

«Roma, и я дома». Вопреки уговорам врачей поселиться на благословенной Мадейре, Карл отправился в Рим, где почти сразу же нашел его посланец некого князя Сан-Донато с просьбой посетить его княжество, что близ Флоренции. На это Брюллов пожал плечами. Князь так князь, немало он повидал на своем веку князей, королей, принцев… и не поехал. Даже не подумал уточнить, желает ли его сиятельство предложить ему работу или просто хочет пообщаться, да мало ли что еще.

Через неделю, ранним утром, когда Карл еще нежился в постели, не получивший вразумительного ответа загадочный князь явился сам, распахнув дверь и представ перед не успевшим еще толком открыть глаза художником былинным богатырем. Его сиятельство был одет в легкую шелковистую рубаху с широкими рукавами и широким красным поясом; плечи колосса покрывал модный в этих местах широкий плащ, в каких часто ходят оперные персонажи; волосы были коротко пострижены, подбородок покрывала темная щетина.

— Ну, здравствуй, Карл Павлович! Здравствуй, дорогой мой живописец! — пробасил князь, вдруг, точно в сказке, обернувшись Анатолием Демидовым. Путаясь в ночной сорочке, Карл выскочил из кровати и сразу же упал в объятия силача.

— Анатолий Николаевич! Вы? Какими судьбами? — мямлил он, целуя колючие щеки бывшего заказчика и понимая, что после того, как Демидов рассчитался за «Помпею», они не виделись, и он даже не пытался узнать, что стало с российским меценатом.

— А что могло случиться? Россия неблагодарна к тем, кто ее искренне любит, — горько посмеивался князь, пока Брюллов при помощи своего слуги влезал в панталоны, выискивая в груде нестиранных вещей относительно чистую сорочку.

— Хотел, понимаешь ли, на весь мир прославиться, явить себя верным сыном отечества, в благодетели метил. Пустое… ерунда все это, Карл Палыч! Чистейшая ерунда.

Когда Карл умылся при помощи Демидова и кое-как оделся, они спустились вместе вниз, где, несмотря на ранний час, потребовали себе вина, сыра, ветчины, яиц и хлеба. После чего, устроившись под раскидистым деревом, продолжили разговор.

— Я думал, если вы сотворите это чудо — «Помпею», а я вложу деньги и привезу ее государю, тот сразу же осыплет меня всеми мыслимыми и немыслимыми благами. Не деньги, разумеется, я имел в виду, не земли — всего этого было у меня вдосталь. Хотелось другого — славы, пусть и чужими руками. Но ведь и я тоже, согласись… согласитесь… ах, черт, а не съехать ли сразу на «ты»?

Брюллов кивнул.

— Так вот, я думал: что самое главное есть в жизни? То, чего ни за какие деньги не приобрести — люди, добрые дружеские отношения. Думал, вот взглянет на меня государь, потом на твою «Помпею», потом снова на меня, прослезится да и скажет: «После того, что ты сделал, Анатолий Николаевич, для Отчизны, ты…», Ну, в общем, думал, выделиться как-то, даже тебя в Россию вместе с картиной твоей расчудесной не повез. А зачем? — думаю. Брюллов все внимание на себя оттянет. Ему и так почести, какие только возможно, от государя достанутся. А тут я буду один.

Слышал, Федор Иванович Иордан, гравировавший по твоему совету и с твоего благословения «Преображение» и отдавший этой работе двенадцать лет? Автор не путает с Ивановым? Это он 20 лет писал «Явление Христа народу». своей жизни, прибыл в Петербург, где ему даже не разрешили присутствовать во время рассмотрения гравюры государем. Стоял, точно нищий, под дверью, ждал. Дождался. Даже спасибо никто не сказал. Никаких милостей, ни чинов, ни наград, ни профессорского звания с квартирой при Академии. Ни-че-го… сидит, говорят, теперь, дипломы почетным членам академии гравирует. И поскольку кондратий его не хватил, будет гравировать, собака! Хвостик поджал и сидит тише воды, ниже травы. А все то же: человек гордость свою иметь должен. Ведь двенадцать лет! Страшно подумать — жизнь прошла, что можно было за это время сотворить?! Жениться, детей нарожать, карьеру сделать. А так — сплошное жертвоприношение…

Ничегошеньки из намеченного не получилось и у меня. Теперь, на старости лет, даже жалею, что подарил тогда «Помпею». Отлично бы она стену в моем дворце украсила. Да ладно слезы-то лить. Я, можно сказать, счастливчик. Поняв, что не снискать мне славы или хотя бы благодарности от России, принял решение жить для себя. Купил княжество, законно прозываюсь князем Сан-Донато. Женился, между прочим, не на ком-нибудь, а на племяннице Наполеона Бонапарта… но и это уже не радует. Живу как кум королю, сам почти что король. Мое государство, мои законы. Что хочу, то и ворочу. Хотя и желаний, веришь ли, почти что не осталось.

Они гуляли по Риму, вспоминая ушедшее. Кафе Греко, где собирались шумные толпы русских художников, Римский дом. Кто из них остался?

Иванов — великая тайна Александр Иванов, умерший для мира, но обещавший возродиться в своей новой картине, получившей уже название «Явление Христа народу». Человек, мечтавший о золотом веке, где все художники будут друг другу братьями, который проповедовал святую жизнь, и через это — создание святых, очищающих душу полотен. «Целитель, исцели себя сам», — шептал полубезумный художник, гуляя оборванным и голодным по Риму. Художник, сначала очисти себя от малейшей скверны, победи демонов стяжательства и похоти, забудь про личную выгоду, про мирские блага, стань сосудом добродетели. И только тогда пиши.

Карл вспомнил запутанные, занудные речи Александра и невольно скривился.

— Боюсь, этот святоша снова станет читать мне лекции о том, как следует жить, с кем спать, с кем дружить. — Процедил он сквозь зубы, но повидать соотечественника не отказался. О картине ходили самые разные слухи. Несколько лет назад Иванов будто бы приводил в свою мастерскую знакомых, которые говорили потом, что это новое чудо света, новый язык живописи, провозглашающий новое время. Среди избранных счастливчиков были Гоголь и Гайвазовский… Но уже года три, как Александр Андреевич совсем замкнулся в себе. Даже Иордан, которому художник после долгих раздумий и отказов все же обещал показать картину, Иордан, у которого никогда не было ни жены, ни любовницы… который двенадцать лет копировал «Преображение» великого Рафаэля, даже он лишь поцеловал дверь мастерской, в которую его не пропустил Александр, крича, что тот недостаточно чист. Потом Иордан уехал в Россию.

Теперь Александр Андреевич ждал Карла. «Именно Брюллов зайдет первым в мою мастерскую и увидит «Явление Христа». Он, и только он, брат по искусству, который сумеет понять и оценить это произведение».

Карл послал Иванову записку, сообщая о своем приезде, прося о встрече. Неожиданно скоро Александр Андреевич ответил, назначив встречу в кафе Греко, а не в своей мастерской.

Брюллов произвел впечатление на одинокого художника своим предчувствием скорой смерти, должно быть, чего-то подобного и ждал Иванов. Однако, посидев и проговорив более часа в кафе, он ушел, наотрез отказавшись впустить Брюллова в свою мастерскую. Потом они встречались еще несколько раз; Карл показывал недавно написанную на Мадейре акварель «Прогулка», на которой изобразил нового президента российской Академии художеств герцога Лейхтенбергского со свитой, эскизы будущей картины «Политическая демонстрация в Риме 1846 году». Как ни просил Брюллов, как ни ударял себя в больную грудь, ни грозился помереть прямо на руках у старого знакомого, Иванов наотрез отказался впустить его в мастерскую.

«Его разговор умен и занимателен, — писал он о Брюллове Гоголю, — но сердце то же, все также испорчено…».

Обещав Анатолию Николаевичу посетить в ближайшее время княжество и закончить начатый в незапамятные времена портрет, Карл писал ученого Микеланджело Ланчи. Восемьдесят лет — надо торопиться. Ланчи светился изнутри, слабость его, истонченность оборачивались силой. Брюллов уже не прежний; перед смертью он ясно видит струящуюся сквозь людей силу, их свет, чистоту. Портреты из-под его кисти только что не говорят. В пору новые сплетни о даре его волшебном сочинять, в новых грехах подозревать. Писал семейство Титтони маслом. Сам радовался, словно ребенок.

Демидов сидит в сторонке, покуривая трубочку, смотрит на работающего Карла. Разве на него можно злиться? Творит создатель «Помпеи»! Из последних сил отчаянно горит, того и гляди умрет либо за мольбертом, либо от неумеренного пьянства, либо не рассчитав силы с очередной красоткой. Велик во всем Брюллов, велик, но не вечен.

Припомнился забавный анекдотец. Лежит русский художник Сильвестр Щедрин в жаркой земле Сорренто. После смерти он вроде как сделался святым Сильвестро. Исцеляет детей, которых родители приводят на могилку, или о которых молятся. С чего, спрашивается? А черт его знает. Местные жители говорят, будто бы при жизни синьор Сильвестро на праздниках с ними веселился да плясал, с детишками играл, так отчего же ему и после смерти вот так же запросто не помогать, коли его просят?

Оттого к его могиле в крохотной деревенской часовенке женщины со всей Италии приходят Богу молиться и добрейшего синьора Сильвестро о помощи и заступничестве просить?

Все это Демидов лично видел, описав небольшую речушку и беленькую часовенку за оградой, на стене которой он обнаружил бронзовую доску, на которой был изображен сам Щедрин. Толпа подтолкнула князя вперед и, когда подошла его очередь, Демидов послушно перекрестился, коснувшись доски с простой лаконичной надписью: «Здесь лежит Щедрин».

А чего доску-то трогал? — подмигивает из-за мольберта Карл.

А черт его знает… — Анатолий Николаевич рассеянно пожимает плечами, — надо было, вот и трогал.

Вот ведь как судьба обернулась, не знал-не гадал, ничего такого не делал, смирением не обладал, а вот же святым заделался. Пил, пейзажи писал… с женщинами… ну, по молодости с кем не бывало… — Он откладывает кисти и какое-то время всматривается в гостя. — Забавно будет, если на наших могилах бабы, мужней ласки лишенные да бездетные, будут просить дать им приплод?! Не захочешь, а выберешься из могилки от этих слез и жалоб. Ведь если при жизни всегда был охоч до этого дела, то, может, и после смерти?.. Мне икон да лампад не надо, я не гордый.

— Тебе не лампады, тебе фонарь зажигали, свечу условленную в окне ставили. Нешто я не слышал о твоих подвигах? — Свечу в окне. Именно свечу. — Карл вытирает дрожащие от волнения руки. — Когда женщина любит и ждет, она непременно должна выставлять в окне свечу. Потому как этот знак — маяк для моряка. Где б ни был любимый мужчина, чем бы ни занимался, какие бы думы ни занимали его разум, а не может он, мертвый или живой, не откликнуться на призыв женского сердца, не заметить свечу в окне!

Болезнь не отпускает, она напоминает о себе чаще, чем в Петербурге, но он уже сжился с ней.

В Риме Карл задыхался от жары, его тело исходило липким потом, грудь словно придавлена разогретой итальянским солнцем могильной плитой.

В Москве Гоголь сжигает рукопись второго тома «Мертвых душ». Корчатся в огне тетради с душами… По тяжелым тучам, как по ступеням древнего храма, спускается темноволосая панночка, кудри которой унизаны звездами. Крупными, такие только в Малороссии бывают. Она улыбается Гоголю, целует его, улетает…

Карл в Риме принимает чашу с отваром из рук дочери Винченцо Титтони — Джульетты, которую он писал в образе Жанны д'Арк… На миг ему кажется, что это та самая, спустившаяся к нему с ночного неба… но он тут же понимает свою ошибку, нежно целуя смуглую ручку и с благодарностью принимая горьковатый, сильно пахнущий травами напиток.

Слепок с лица Гоголя делает Коля Рамазанов.

Из Петербурга приходит официальное письмо на имя первой степени профессора исторической живописи К.П. Брюллова с предписанием немедленно освободить казенную квартиру…

За весной приходит жаркое, душное лето. Брюллов морщится, но пьет минеральную воду, гуляет, любуясь окружающей природой. Местечко Манциано, где у Титтони загородный дом, идеально ложится на пейзажи. Карл выбрал несколько удачных ракурсов, немного порисовал, подумал, кому бы подсказать из пейзажистов, махнул рукой…

Многих, кого так хотелось обнять, с кем мечталось выпить по старинному обычаю, нет больше в Риме. Нет на этой земле… Карл смотрит в высокое небо, думая, как спустится к нему темноволосая женщина, коли не будет ни одного облачка… ни одной, пусть даже призрачной ступени.

Юлии нет. Она в Париже или, возможно, уже приехала в Италию, но не знает о нем, а он о ней. Карл смотрит в небо. Высоко-высоко, в самом зените, так что приходится задирать голову, машет шляпой Торвальдсен, поднимает кружку молодого вина Камуччини, смеется обычно печальный и сосредоточенный Орест Кипренский, зовет Сильвестр Щедрин, рядом с которым тихим ангелом прячет голову под крыло Аделаида. Гагарин-старший, Самойлушка Гальберг, Марлинский, Пушкин, новопреставленный Гоголь… нет, новоприбывший Василий Андреевич Жуковский. Неужели и он?! Весь или почти весь Римский дом, к которому он так стремился! Друзья…

Скоро уже. Широкополая шляпа слетает с головы Карла и падает в высокую траву. Пора уже, пора. На следующее утро пришедшая позвать его завтракать Джульетта находит рисунок темноволосой женщины, спускающейся с неба на землю. Черты ее лица кажутся ей смутно знакомыми.

— Писал ночью с натуры! — веселится Карл, — а ведь каждый скажет, что ночь — неблагоприятное время для художеств. Ночью пить да гулять нужно, а уж никак не барышень рисовать. Впрочем, тут уж не подгадаешь — увидел и написал. В первый раз не во сне, наяву видел!

После этот рисунок назовут «Диана на крыльях ночи».

Прекрасная молодая женщина с лирой в руках парит над ночным Римом, на ее крыльях тихо спит богиня Луны Диана. Внизу хорошо просматривается кладбище Монте-Тестаччио. Карл показывает место на кладбище и ставит точку там, где желает, чтобы его похоронили.

В тот же день он умер на руках у семейства Титтони.

Глава 18

• Меж тем (к какому разрушенью
• Ведет сердечная гроза!)
• Ее потухшие глаза
• Окружены широкой тенью
• И на щеках румянца нет!
• Чуть виден в образе прекрасном
• Красы бывалой слабый след!

Е.Л. Баратынский. Бал

Сопровождая Карла в его последнем путешествии в Италию, я узнал, что он думал над грандиозным полотном «Всеразрушающее время», в котором хотел изобразить старика с косой, не жалеющего ни королей, ни патрициев, ни шутов, ни палачей. Все мы смертные, должно быть, хотел сказать Брюллов, все помрем, и черви нас съедят, так будем же веселы, будем любить и творить, потому что только лишь в этом оправдание молниеносности человеческой жизни. Гори, как подпаленная с двух концов свеча, а не тлей, люби, ошибайся, возносись в мечтах своих. Кто творец, тот и бог! Что нам земные цари, чей удел ничем не отличается от удела нищих? Так будем же гулять, пить вино, радоваться жизни, будем влюбляться и любить! Потому что это и есть самое лучшее, что мы можем сделать в этой жизни.

В высшей степени символично, что он упорно не видит смерть в образе женщины. Ведь женщина для него — символ вечной жизни с ее постоянными возрождением, обновлением. Он пишет смерть и в то же время рисует с натуры бродяг и актеров, счастливых своей молодостью и задором.

Он говорит о картине «Христос во Гробе», расписывая тонкости, связанные с созданием этого необычного полотна, и сокрушается только о том, что не увидел картины Александра Иванова «Явление Христа народу» — Христу мертвому отлично перед смертью противостоял бы Мессия живой. Но чего нет, того нет.

Карла похоронили на кладбище Монте-Тестаччио, как он и желал. Теперь в его квартире живет другой художник. Все движется, меняется, течет…

Вскоре после отъезда Карла овдовел мой брат Константин, впрочем, его траур был недолгим, и меньше чем через год он привел в семью новую жену. На этот раз его выбор пал на очаровательную соседку, дочь его друзей — Осипову Сусанну Лукиничну, которая заменила детям мать, и через положенный срок родила Константину еще одного сына Владимира.

В 1858 году Александр Андреевич Иванов вернулся в Петербург, привезя свою гениальную картину «Явление Христа народу», на создание которой он щедро положил двадцать лет своей жизни. Вместе с картиной в залах Академии художеств выставлялись все сделанные к ней художником эскизы и этюды. Мечтавший перед смертью хотя бы одним глазком взглянуть на новое чудо живописи, Карл был прав. По мнению общественности, и я с ним полностью солидарен, Иванов открыл новую эру в живописи. Предполагали, что теперь он станет преподавать и подарит отечеству новых невиданных ранее живописцев своей особенной школы, но в том же году он заразился холерой и примкнул к небесному воинству. Мы с Уленькой и детьми посетили его могилу на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры.

Да… помню, Михаил отправился рисовать нищих на паперти. Девочки и Александр пошли прогуляться по дорожкам, читая надписи на памятниках и крестах, а мы с Уленькой стояли, крепко держась за руки, как держались друг за друга всю нашу совместную жизнь.

Через год я стоял вот так же, в окружении детей, над свежей могилой, только Уленька больше уже не сжимала мою руку. Успокоившись и отсмеявшись в последний раз, легла моя хлопотунья в эту сырую землю с улыбкой на челе, как сказали бы греки. После ее смерти я не искал себе больше ни жен, ни подруг.

В 1863 году Юлия Павловна вышла замуж за графа Шарля де Морнэ. Ей было шестьдесят, ему — шестьдесят шесть. Брак был обыкновенной неприкрытой сделкой. Теперь Юлия Павловна вновь могла щеголять графским титулом, граф же, согласно договору, получил огромное состояние. Дворцы и огромные коллекции Литта и Висконти обратились в золотые реки, которые протекли сквозь пальцы последней Скавронской, и даже некоторые ее портреты работы Карла запропали куда-то, похищенные временем.

Все течет, утекает, все имеет конец и начало, все движется, меняется, живет, умирает, снова возрождается к жизни, живет…

В год смерти Гоголя, Жуковского и Брюллова — страшный по потерям год, произошла долгожданная радость — мой сын Миша поступил в Академию художеств. Пишет, что выставляется; женился на Людмиле Горностаевой. Его жена внешне разительно напоминает Уленьку. Саша, как это и виделось вначале, окончил Николаевское кавалерийское училище. Гусар, красавец. На золотые эполеты шестьсот рублей ухнули! Год назад тоже женился на Борщовой Александре Михайловне. Маша вышла за издателя Станюковича, уже подарила мне пятерых внучек, но дала честное слово, что следующим будет внук и она назовет его в мою честь Петром[66]. Жду.

Наташа вышла замуж за Анатолия Гарбера, поселившись вместе с мужем в Орловской губернии. Всех изумила Верочка, еще пигалицей принявшая решение непременно выйти замуж за кузена Александра Клодта и не менять фамилию. Она сделала все по задуманному, сейчас носит под сердцем первенца.

Сын Александра Павловича Брюллова Павел окончил Санкт-Петербургский университет по физико-математическому факультету, но стать ученым, должно быть, не позволила текущая по его жилам беспокойная кровь семьи Брюлловых — сейчас вполне приличный пейзажист. Женат на Софье Кавелиной, живут дружно.

Жалко, что Карл не оставил нам после себя детей… мне доставляет особое удовольствие угадывать в чертах детей лица их родителей, узнавать, чтобы любить их с еще большей силой.

Чтобы увидеться с Карлом, я хожу смотреть его картины, его последний портрет, сделанный еще в Петербурге. Нет, новая огромная и прекрасная волна, поднятая гением Александром Ивановым, не скрыла под собой творения моего лучшего друга. У Брюллова было утро, полдень, залитая красным извержением «Помпея» и алый закатный занавес «Удаляющейся с бала» — Карл писал заходящими красками своей эпохи, делая это так, как никто уже не сможет после него; Иванов не отменил живописи Брюллова, а всего лишь провозгласил свое собственное утро… утро, у которого не было продолжения.

Я вспоминаю Карла, рассказываю о нем внучкам, вспоминаю алую комету Юлию, осветившую тогда наши судьбы, изменившую самое представление о красоте и жизни вообще.

Юлия не показывается больше в России, должно быть, хочет остаться навечно молодой и прекрасной, такой, как писал ее Карл. Не едет и на могилу Брюллова, так как не желает верить, что того уже нет, и ничего не повторится. Ее приемные дочери вышли замуж и оставили старую мать, распуская о ней нелицеприятные сплетни, до которых последней Скавронской никогда не было дела. По суду они требуют приданое.

Одну за одной Юлия продает свои самые прекрасные и дорогие сердцу сокровища — картины Карла, портреты его работы, память… когда-то ее и Брюллова упрекали, чуть ли не в черной магии… Отдавая полотна Карла, Юлия загадочно улыбается, покуривая темную ореховую трубочку. Нет, она не бедная, лишенная родины и друзей, все потерявшая, все растратившая женщина; она ведьма, живущая в образе старухи, днем и ночью превращающаяся в юную и пленительную красавицу, похищающую души художников. Ночью в ее одиноком, обычно темном доме под Парижем загорается яркий свет и звучит дивная музыка, иногда в окнах заметны сплетающиеся в танце или любви тела…

Говорят, что в память о своем друге и единственной любви каждый вечер она зажигает на окне свечу — знак тайного свидания.