Сокровище антиквара Бушков Александр
— А девочка?
— Какая девочка? — довольно ненатурально удивился майор.
— Бросьте, — поморщился Смолин. — Я с ним познакомился, когда вы наверняка еще в пионерском галстуке ходили и порога «Рапиры» не переступали… У него есть девочка, по-моему, из ролевых эльфов. Ничего противозаконного, она уже совершеннолетняя, так что со мной ваньку не валяйте, вы же сами меня вызвонили и хотели поговорить…
— Я с ней еще не говорил, — нехотя признался майор. — Времени не удается выбрать. Она там все время сидит, — он мотнул головой в сторону вестибюля. — Значит, вы ничего не знаете…
— И вы тоже, — пожал плечами Смолин. — И никто ничего… Так что толку…
Он замолчал — майор, стоявший вполоборота к застекленной коробке вестибюля, вдруг встрепенулся и, не обращая больше на Смолина внимания, кинулся внутрь едва ли не бегом. Смолин рванул за ним, ведомый неким инстинктом. Догонять не стал, остановился в сторонке, у двери, выбрав местечко, чтобы не толкали.
Майор поспешал навстречу девушке в накинутом на плечи белом халате, появившейся из-за того угла, за которым начиналась лестничная клетка. Смолин ее, точно, пару раз видел в «Рапире» — молоденькая, симпатичная, черные волосы по плечам… а лицо бледное, застывшее, настолько горестное, что Смолину стало не по себе. Он оглянулся, вздрогнул — но тут же сообразил, что это он мысленно, а не в полный голос вскрикнул: «Нет!».
Девушка шла как слепая, ничего и никого не видя вокруг. Майор оказался перед ней, заглянул в лицо, взял за плечи — а она движением сломавшейся куклы уткнулась ему в грудь лицом, плечи затряслись…
Не нужно было гадать и врать самому себе. Едва Смолин ее увидел, понял, что случилось. Прощайте, Шевалье…
Он повернулся, вышел на крыльцо, спустился по широченным низким ступенькам и зашагал прочь с больничного двора. Не было ни смысла, ни надобности здесь более оставаться. Майор для него сейчас совершенно бесполезен, как и он для майора, а с эльфочкой сейчас невозможно говорить ни о чем. Так что нечего здесь больше делать.
Он вяло удивился, что не чувствует ни боли, ни тоски. Ничего не было, кроме злости — холодной, рассудочной, звериной. Есть принципиальная разница между неаполитанцем и корсиканцем, говорил Шевалье…
Махнул светлой японской машинке с желтым гребешком на крыше, в которой не усмотрел ни одного пассажира, и та, даже не моргнув поворотником, моментально притерлась к обочине. Не вступая в переговоры, Смолин сел, захлопнул дверцу и распорядился:
— В центр, на Кутеванова.
Таксист осторожненько начал, не трогаясь с места:
— Это будет…
— Это будет не дороже денег, — металлическим голосом произнес Смолин. — Сколько будет, столько и будет. Поехали.
Таксист, пожав плечами, все же тронул машину. Выхватив телефон из кармана, Смолин открыл «Контакты», вызвал Яшку и, едва услышав голос, сказал:
— Я к тебе выехал. Ты дома? Отлично, еду…
Нажал клавишу отбоя и откинулся на спинку сиденья, зажимая телефон в кулаке. Вот именно, Корсика и Неаполь…
Это Шевалье еще лет двадцать назад растолковывал ему разницу меж неаполитанским и корсиканским подходом к делу.
Итак, Неаполь. В живописно-убогую кухоньку, где Джузеппе увлеченно лопает макароны, врывается растрепанный Джованни и вопит с порога:
— Джузеппе, старина, у тебя несчастье! Пьетро, этот рогоносец, чтоб ему провалиться на ровном месте, только что зарезал твоего дедушку!
Миска с макаронами летит в одну сторону, вилка — в другую, Джузеппе орет благим матом:
— Пьеро! Арлекино! Карабасо! Все сюда! Этот мерзавец Пьетро, гореть ему в аду, убил нашего дедушку!
Хватает кухонный нож и выбегает из дома, а следом несутся вышепоименованные, размахивая лопатами и вилами, бейсбольными битами и вообще всем, что подвернулось под руку. Возможно, им и удастся прикончить негодяя Пьетро — если только полиция раньше не перехватит эту несущуюся по главной улице буйную ораву. Но в любом случае итог один: шум, толкотня, свалка, полицейские протоколы, суд…
Теперь Корсика. В кухню, где степенно ужинает Джузеппе, входит Джованни и ровным голосом роняет:
— Джузеппе, Пьетро только что зарезал твоего дедушку…
Джузеппе всего лишь аккуратно откладывает вилку, не более того. И бесстрастнейшим тоном произносит: — Пьетро поступил очень скверно…
После чего Пьетро запирается в своем доме на семь замков, забивает окна досками, вооружает до зубов чад с домочадцами и безвылазно сидит так десять лет. На одиннадцатый год, решив, что прошлое быльем поросло, он решается отпереть калитку и высовывает нос, чтобы оглядеться.
Выстрел неизвестно откуда — и Пьетро чебурахается с аккуратной дырочкой во лбу. И никто ничего не видел.
Ага, вот именно, случалось, что и через десять лет… Конечно, большей частью дело решалось гораздо быстрее — но дело не в сроках, а в разном подходе к решению проблем…
Смолин до сих пор не мог сказать уверенно, связаны ли его и Шевалье невзгоды одной веревочкой, или ничего общего тут нет. Но эти тонкости не имели значения. Главное, пора было перестать обороняться. Следовало переходить в наступление, не бить в ответ, а именно что нападать.
«Может быть, там клад?» — пришло ему в голову. Почему бы и нет? Если вспомнить недавние куруманские приключения… если учесть, что куруманский клад наверняка далеко не последний из запрятанных по необъятной России… Не столь уж и дурацкая версия. Дом до революции принадлежал Никите Федулычу Бардину, владельцу пароходов и золотых приисков, одному из шантарских легендарных крезов. Бардин, в отличие от многих собратьев по бизнесу, гораздо более пессимистически настроенный насчет исхода великой смуты, собрал все ценное и отправился в Маньчжурию еще в те времена, когда Шантарск был глубоким колчаковским тылом, когда войска адмирала штурмовали Екатеринбург, а о многотысячных партизанских армиях и слуху не было… но ведь мог он что-то оставить? Скажем, замуровать надежно в дальнем углу подвала пудик-другой самородного золотишка, неподъемные серебряные сервизы, что-то столь же громоздкое, но ценное? Или его пессимизм был полным и законченным, и он не оставил и серебряной ложечки?
Но, допустим, оставил? И к кому-то неглупому, как недавно к Смолину, попали ломкие странички, исписанные выцветшими строчками с «ятями» и «ерами»? И там, в подвале столько, что решительный подонок не побоялся крови?
Вполне допустимая версия. Поскольку сегодня в Шантарске по-настоящему серьезные люди так себя все же не ведут. Даже если вознамерились оттягать двухэтажный старинный особнячок в центре города, весьма подходящий для престижного офиса. Не тот стиль, не те методы. Это, сто процентов, кто-то мелкий, беззастенчивый, наглый, располагающий парой-тройкой хватких, не боящихся мокрухи мальчиков — но все же мелкий… Что, если где-то в подвале, до сих пор не обнаруженный…
Стоп, сказал себе Смолин. Вот в этом направлении мы не пойдем. Ни шажочка. Неважно, что именно послужило поводом. Гадать бессмысленно, поскольку ни на шаг вперед не продвинешься. Нужно действовать — а вот когда все зашевелится, глядишь, и прояснится что-то…
Глава пятая
МЫ, КОРСИКАНЦЫ…
Вообще-то в неписаной иерархии шантарских антикваров Леха Маевский со своим «Дукатом» располагался на самой низкой ступеньке, о чем все прекрасно знали, в том числе и он сам. Дедовщина чистейшей воды, ага. Господин Маевский, будучи младше Смолина двадцатью годами, в антикварке появился, соответственно, лет на двадцать позже, чем Смолин — да и позже всех остальных зубров. Настоящих дел он не крутил, серьезными свершениями и удачами похвастаться, в общем, не мог, по мелочевке работал, иногда откровенно выступая на подхвате. В отличие от всех остальных, у него даже прозвища не было.
Но, разумеется, это не означало, что с Лехой следовало обращаться свысока и протягивать вместо ладони два пальца — к чему перегибать палку? Достаточно и того, что про себя все и так знают табель о рангах…
А потому Смолин, спустившись в небольшой подвальчик, приветствовал хозяина со всей вежливостью, как благородный дон — благородного дона. Непринужденно зашел за прилавок, привычно прошел в заднюю комнатку.
Учитывая Лехино положение, его задняя комнатка, в отличие от других, никак не могла именоваться «закромами». Все, что здесь имелось из не выставлявшегося на витрины, было опять-таки мелочовкой. Даже холоднячок исчез — в связи с последними печальными событиями…
Смолин преспокойно закурил, повернулся к вошедшему хозяину и спросил:
— Слухи дошли, отмотался?
— Ага, — сказал Леха радостно. — Даже без твоего адвоката, дядя Вася, которого ты нахваливал. Судье тоже неинтересно было пурхаться, договорились на штатовский манер… Признание вины и штраф…
— Это хорошо, — сказал Смолин без эмоций. — Веселый?
— Ну не плакать же… Главное, отмотался. Даже остальной холодняк обещали вернуть.
— Это хорошо, — повторил Смолин. — Теперь получается, что отмотались все. Никого не смогли сожрать. Это радует.
— Главное, кампании не было…
— Это верно, — кивнул Смолин. — Нет ничего хуже в нашем богоспасаемом Отечестве, как попасть под кампанию… а впрочем, на Западе, по слухам, то же самое… а в Гренландии еще и вечная мерзлота при полном отсутствии антикварного рынка…
Он вздохнул и без особого воодушевления грязно выругался.
— Случилось что-нибудь?
— Врубель, козел…
— Что опять?
— Да просто козел по жизни, — удрученно сказал Смолин. — Когда-нибудь, точно, из-за него серьезно запоремся… Понимаешь, меня сегодня, — он глянул на часы, — через два часа ждет покупатель. Я с ним договорился на катану, нормальная катана, офицерская, родная. Вот только он, наивная душа, вчера не просто похвастался Врубелю приобретением, а еще и сболтнул, куда и во сколько я ее сегодня привезу. Захожу я нынче в «Раритет», а Врубель, меня завидевши, начинает громогласно повествовать всей честной компании, как он восхищен моей хитростью: это ж надо назначить покупателю стрелку в ста метрах от областного УВД! Точно, никто и не подумает! Молоток, дядя Вася! У него там сидит и жрет водочку человек восемь, половина совершенно левых, в глаза раньше не видел, а вторая половина — народец самый ненадежный, языки без костей… Коз-зел… Короче, теперь полгорода знает, что сегодня в шесть вечера дядя Вася толкает клиенту катану у научной библиотеки, в ста метрах от УВД. Весело мне, как по-твоему? Два часа осталось, а ты сиди и думай теперь…
— Да уж… — сочувственно сказал Леха. — Так может, клиенту позвонить и перенести?
— Я сам не додумался… — усмехнулся Смолин. — У него мобилка не отвечает. Недоступен и недоступен. Говорил он что-то такое, — то ли в ремонте труба, то ли дома оставил. Так что не перенесешь и не отменишь. Рисковать приходится. А в нашей нынешней ситуации, когда всех пасут… И не ехать нельзя. Мне семьдесят рублей не лишние…
— Хреново…
— Да ладно, — сказал Смолин. — До сих пор как-то уворачивались, авось и теперь пронесет… Я что к тебе пришел? Дашь свою машинку этак до полседьмого? Если меня и пасут, то высматривать будут «паджерик», а на твою и внимания не обратят. Я там ближе к назначенному сроку покручусь, осмотрюсь издали… Доверенность я в киоске купил, когда к тебе шел… Дашь?
— Да без вопросов, дядя Вася! Только, если что…
— Ну разумеется, — ухмыльнулся Смолин. — Катана — исключительно моя головная боль, ты тут не при делах, знать ничего не знаешь, я у тебя машину взял, чтобы помидоров с рынка привезти, потому что моя в сервисе, а на такси тратиться неохота… В полседьмого я ее тебе притараню, как штык. На вот, доверенность заполни, ты свои данные лучше знаешь.
…На протяжении получаса, остававшегося до встречи, он описал три круга и вокруг библиотеки, и вокруг областного УВД, — другого маршрута просто не было, проспект односторонний, приходилось круги наматывать. Ничего подозрительного он вроде бы не заметил: и стоявшие машины, и проезжавшие, и люди выглядели предельно обыденно, безобидно. А впрочем, толковую засаду ни за что не высмотришь, даже с его жизненным опытом: он как-никак антиквар, а не профессиональный разведчик, ни грамотной слежки не вычислит, ни профессионально устроенной засады не распознает… В общем, риск — благородное дело.
Вздохнув, Смолин пошел на четвертый круг. Беленький Лехин «Витц» был сущей спичечной коробочкой, в которой Смолин себя чувствовал, словно в бочке, наподобие той, что стояла у него на усадьбе для сбора дождевой воды. Однако у этой табакерочки в данный конкретный момент оказались и свои преимущества: Смолин без малейшего труда ее втиснул в узенький промежуток меж двумя навороченными тачками, куда на «паджерике» ни за что бы не влез, и пытаться нечего.
Он положил ключи в карман, вылез и закурил, присев на огражденьице из крашеных железных труб. Огляделся с ленивым видом. Никого подозрительного. Народу вокруг полно, и подозрительным, строго говоря, может оказаться каждый, но поди тут определи тихарей…
Он старался оставаться спокойным, но порой его прямо-таки потряхивало от нешуточного, азартного возбуждения, приходилось делать над собой усилие, брать себя в руки…
Ага! Справа показался поспешавший вдоль длиннющего ряда припаркованных машин дражайший клиент, господин Извольский собственной персоной. Смолин подобрался, полный веселого охотничьего азарта. По проспекту плыл сплошной поток машин, справа возвышался простерший руку в светлое будущее исполинский Ильич, переживший все перестроечные бури, по гранитным ступеням библиотеки вверх-вниз шмыгали студенточки, большей частью весьма приятные (и недорогие, что характерно), вечернее солнышко не по-осеннему жарко припекало, и вокруг до сих пор не маячил никто, в ком удалось бы распознать затихаренного мента. Все, одним словом, было обыденно.
Выбросив окурок, Смолин поднялся со своего насеста и махнул рукой. Завидев его, Извольский ускорил шаг, подошел, глянул на часы, виновато пожал плечами:
— Места нигде не нашел, только и удалось втиснуться у проезда…
— Да ладно, — добродушно сказал Смолин. — Мы с вами, в конце-то концов, не шпионы, которым в минуты-секунды уложиться нужно, иначе сорвется все…
— Привезли?
— А как же, — сказал Смолин. — Как договаривались. У нас, как в аптеке…
Он приоткрыл заднюю левую дверцу малыша «Витца», достал оттуда длинный сверток из плотной белой бумаги, старательно перемотанный в четырех местах широким прозрачным скотчем. Держа за середину, протянул доценту:
— Владейте. Стулья против денег…
— Ах да! — спохватился тот, неловко зажав сверток под мышкой, полез за бумажником. — Я ведь вам шесть должен?
— Именно, — сказал Смолин со светской улыбкой.
Приняв у клиента шесть пятисоток, развернул их веером, пересчитав одним взглядом, сложил купюры пополам и небрежно сунул в нагрудный карман куртки. Вокруг царили полное спокойствие и обыденность.
— Ну, я пошел?
— Заходите, если что, — сказал Смолин. — Всегда готов.
Глядя вслед удалявшемуся со свертком под мышкой доценту, он почувствовал разочарование: вот на три метра отошел, на пять, этак совсем уйдет…
Оп-па!
Показалось, что вся толпа совершенно мирного народа, сновавшего вокруг, вдруг развернулась и кинулась на Смолина. Показалось, конечно: всего-то двое крепеньких молодых организмов в штатском, самого невинного вида, метнулись к нему, крепко сцапали за запястья и негромко сообщили, что следует стоять спокойно и не дергаться, потому как они, организмы эти, имеют честь представлять собою шантарскую милицию.
Еще двое из того же разряда «хрен подумаешь», проворно притормозили доцента Извольского, предъявив в развернутом виде внушительную красную книжечку. И еще трое в цивильном сомкнулись вокруг на тесном пространстве меж капотами-багажниками припаркованных машин и железной оградкой.
А там и вынырнул неведомо откуда бравый майор, товарищ Летягин, приблизился не спеша, вразвалочку, с невыносимо довольной рожей заядлого охотника, наконец-то уцапавшего дичь. Ухмыльнулся вовсе уж торжествующе:
— Какая встреча, гражданин Смолин!
— Вообще-то, если помните, Гринберг, — сказал Смолин, смирнехонько стоя на прежнем месте, даже и не пытаясь высвободить запястья из железной хватки добрых молодцев.
Он видел, как Извольский что-то жарко доказывает, со всем интеллигентским пылом возмущается, определенно права качает, — хотя от правоохренителей любой страны в такой ситуации фиг отбрешешься… Как ни дергался доцент, его все же препроводили в совершенно штатскую «Волгу», стоявшую тут же, крайней в ряду.
— Ах да, запамятовал… — пожал плечами майор. — Какая встреча, гражданин Гринберг… Боюсь, пройти придется, благо всего-то два шага…
Он показал в сторону серого здания УВД. Смолин видел отсюда, что там, у парадного входа, уже остановилась «Волга», и из нее высаживали все еще бурно жестикулировавшего доцента.
— А собственно, на каком основании?
— Василий Яковлевич… — протянул Летягин с веселой укоризной. — Ну что вы, в самом деле… Солидный человек, две ходки имеете, неужели будете мне тут дите изображать? Вы задержаны по подозрению в совершении деяния, предусмотренного статьей двести двадцать два, пункт четвертый, незаконный сбыт холодного оружия…
— Нет, серьезно? — спросил Смолин спокойно.
Летягин обернулся, сделал размашистый жест, и к ним проворно приблизился очередной добрый молодец, с ухмылочкой продемонстрировавший Смолину небольшую видеокамеру.
— Все заснято, — сообщил Летягин. — Во-он из того окошечка. Как доставали товар из машины, как передавали, как брали денежки. Покупатель уже, сами видите, доставлен, сейчас найдем понятых, вскроем пакетик, внесем окончательную ясность… Ну, Василий Яковлевич? Запирайте бибику и пойдемте, гостем будете. Вы ж человек юридически грамотный, сопротивляться находящимся при исполнении сотрудникам не будете? И насчет незаконного задержания кричать не будете, а? Уж на три-то часа имеем право… Нет?
— Имеете, — мрачно сказал Смолин. — А я ведь потом жаловаться буду.
— Да ради бога! — любезно ответил Летягин. — Начальству моему, прокурору, в Европейский суд по правам человека… И куда там еще вздумаете. А пока пойдемте? Что нам тут торчать?
Смолин сумрачно сообщил:
— Без адвоката — ни словечка.
— Ну разумеется, Василий Яковлевич! — воскликнул Летягин. — Я вам лично гарантирую строжайшее соблюдение законности. В кабинетике сядем, адвоката вызовем… Бумаги писать будем, дело возбуждать…
Он прямо-таки лучился самодовольной добротой победителя, цвел, морда долбаная, как майская роза. Ну что тут было поделать? Не наутек же пускаться?
Под бдительным присмотром добрых молодцев Смолин прихватил из машины барсетку, запер «Витц», и вся процессия направилась к серому зданию. Смолина уже не держали за руки, но взяли в «коробочку» и бдительно зыркали. Полный провал, короче.
…Летягин быстро вошел в кабинет, где под присмотром зоркоглазого опера сидел Смолин, положил на стол лист бумаги самого что ни на есть казенного вида. Поинтересовался все так же добродушно:
— Ознакомиться с актом не хотите, Василий Яковлевич? В присутствии двух понятых произведено вскрытие свертка. Обнаружено холодное оружие, имеющее крайнее сходство с японским офицерским мечом, именуемым еще «катана»…
— Поздравляю, — сказал Смолин. — Начинаете терминологией проникаться?
— Василий Яковлевич, — задушевно сказал Летягин. — Я вашей братией заниматься буду до-олго… Стараюсь вникать в темпе. Кстати, там уже закончили допрос гражданина Извольского, выступающего пока что в качестве свидетеля. Он человек интеллигентный, в отличие от некоторых адвоката не требует и на пятьдесят первую статью не ссылается… Уже показал, что данное холодное оружие купил у вас по предварительному сговору… Так что дело чистейшее получается… На сей раз влипли, а?
Смолин старательно уставился в окно. Хмыкнув, Летягин жестом отослал опера, сел за стол, вполне добродушно осведомился:
— Василий Яковлевич, неужели придуриваться будете?
— Да зачем? — пожал плечами Смолин.
— Тогда, может, и начнем? — Летягин извлек чистый бланк, аккуратненько положил рядом авторучку. — Протокол допроса… в качестве подозреваемого… А?
Смолин снова уставился в окно. В дверь коротко стукнули, и тут же появился Яша Гольдман, респектабельный, как «роллс-ройс», в дорогущем костюме, при галстуке и черном кейсе.
— Мне представляться? — с легкой ноткой сварливости спросил он с порога.
— Ну что вы, — все так же благодушно отозвался Летягин. — Господин Гольдман Яков Борисович, адвокат гражданина Смолина и еще доброй полудюжины граждан, что характерно, проходящих по абсолютно схожим делам… Столько раз с вами общались, что в представлениях и нужды нет… Ну, гражданин Смолин… ах, простите, Гринберг…
Яша живо прервал:
— У вас какая-то странная улыбочка была, когда вы произносили фамилию моего клиента…
— Яков Борисыч… — ухмыльнулся Летягин. — Вот только антисемитизьмов мне шить не надо на пустом месте. Да и времена сейчас не те, чтобы такое клепать…
«Вот именно, — подумал Смолин. — К сожалению. В годочке этак девяносто втором, да и попозже, я бы тебе на шею посадил не менее полусотни шизанутых правозащитников, каковые, не особенно и заморачиваясь правдочкой, с утра до вечера глотку бы драли у парадного подъезда, пресекая злобную антисемитскую выходку распоясавшегося черносотенца в погонах. Уж я бы им такую лапшу на уши навесил, что тебе икалось бы потом месяц. Золотые были времена, не ценили мы их…»
— Ах, извините, мне что-то почудилось… — глазом не моргнув, отозвался Яша.
— Бывает, — спокойно сказал Летягин, взял авторучку. — Итак… Фамилия, имя, отчество?
Яша безмолвствовал, и Смолин спокойно принялся отвечать: сухие анкетные данные, рутина…
Покончив с неизбежной увертюрой, Летягин написал ниже длинную фразу, поставил вопросительный знак. Поднял глаза:
— Гражданин Гринберг, вы задержаны после продажи вами гражданину Извольскому Павлу Сергеевичу одной единицы холодного оружия, сверток был вскрыт в присутствии понятых. Вы узнаете данное оружие?
Он показал на обшарпанный стол рядом, где лежала на безбожно разодранной бумаге катана в темно-синих ножнах, кое-где украшенных никелированными накладками.
— Я признаю, что именно данный предмет продал гражданину Извольскому, — сказал Смолин. — Прошу записать в точности так, как я сказал.
— Ну разумеется, — Летягин быстро писал. — Предмет… То есть вы признаете факт продажи вами гражданину Извольскому одной единицы холодного оружия?
— Никакого холодного оружия я не продавал, — сказал Смолин.
— А как это сочетается с тем, что вы только что признали проданное вами…
— Проданный мною предмет, — сказал Смолин.
Майор ничего еще не подозревал, он старательно писал. Не дожидаясь вопросов, громко и четко Смолин начал:
— Несколько дней назад гражданин Извольский попросил меня приобрести для него какой-нибудь декоративный клинок, чтобы украсить интерьер квартиры. Желательно с японским уклоном, поскольку гражданин Извольский является известным нашим шантарским японоведом и соответственно обставляет свою квартиру. Сегодня утром мною за четыре с половиной тысячи рублей была приобретена в салоне «Каравелла» декоративная копия японского офицерского меча времен Второй мировой войны. Данные предметы продаются совершенно свободно, поскольку холодным оружием не являются. Как человек предусмотрительный, я на всякий случай сохранил товарный чек и выдаваемый магазином сертификат, каковые находились у моего адвоката…
Вот тут Летягин вздернул голову. Интересное было у него лицо — он все расслышал, но еще не мог поверить, как любой, наверное, на его месте.
Смолин лекторским тоном продолжал:
— Данный предмет я продал гражданину Извольскому за шесть тысяч рублей. Полторы тысячи можно назвать обыкновенной торговой накруткой, или компенсацией за потраченное время. Гражданин Извольский об этой накрутке был предупрежден заранее и против нее не возражал. Таким образом, никакого холодного оружия я никому не продавал, что и прошу занести в протокол.
Он замолчал. Яша, уловив момент, когда должен был вступать в игру, звонко отщелкнул застежки своего кейса:
— Прошу приобщить к показаниям моего клиента упоминавшиеся им товарный чек и сертификат, выданный магазином «Каравелла». Данный магазин расположен на соседней улице, максимум в трех минутах ходьбы пешком, так что проверить показания моего клиента не составит большой сложности.
И положил перед Летягиным оба документика. Майор все еще пребывал в состоянии легкого оцепенения. Осознавал, анализировал, лихорадочно искал выход — а выхода-то, злорадно подумал Смолин, и нету!
Он ухмыльнулся и произнес наглым, тягучим голосом классического урки:
— Что ж ты дело шьешь-то, начальничек, на пустом месте?
Летягин смотрел на него ошарашенно, злости в его глазах пока что не было ни капельки, только осознание проигрыша. Ага, вот именно. Толстая полярная лисичка пришла…
Смолин усилием воли погасил улыбку. Где-то совсем недалеко отсюда, никаких сомнений, все еще качал права, возмущался произволом и грозил жалобой в ООН Пашка Извольский, добрый старый приятель, лет уж пятнадцать покупавший у Смолина все связанное с Японией. Свой в доску мужик, никакой не растяпа-интеллигент, всегда готовый в трудную минуту прийти на выручку — в том числе и подыграть в подобном спектакле…
Приложили они майора мордой в дерьмо — качественно, смачно впечатали, без единого прокольчика…
И майор, судя по его лицу, это уже прекрасно понял. Ах, с какой злобной мечтательностью он взирал на Смолина! Во взгляде так и читалось: эх, противогазик бы, и раз-два по почкам, и прочие удовольствия… Ну что же, чем ему сейчас неуютнее, тем с большей страстью будет ждать реванша.
«Тяжко тебе, падла, — подумал Смолин со вполне понятным злорадством. — Будь ты обычным любителем шить липовые дела, плюнул бы, поматерился, водки хряпнул и пошел искать новый объект… а ты ж у нас нанятой, тебе, надо полагать, весомую благодарность отваливают — а ее ж отрабатывать надо…»
Яша — ставший теперь олицетворением терпимости и доброты — проговорил добрейшим голосом:
— По-моему, самым лучшим в данной ситуации было бы незамедлительно проверить показания моего клиента, благо магазин будет открыт еще полтора часа, и ходу до него две минуты. При любых других вариантах предельно усложняется ситуация…
…Примерно через сорок минут Смолин в сопровождении верного консильери покидал здание УВД совершенно свободным человеком, жертвой недоразумения.
Яша подтолкнул его локтем. Смолин посмотрел в ту сторону и широко улыбнулся. На противоположной стороне проспекта стояла массивная тренога с телекамерой, к ней приник оператор, а перед камерой помещался Извольский и, азартно жестикулируя, потрясая бутафорским мечом, что-то живописал смазливой теледиве. Несомненно, как и было обговорено заранее, метал громы и молнии в адрес отдельных, с позволения сказать, сотрудников, которые вместо того чтобы исполнять свой служебный долг, ни с того ни с сего хватают посреди улицы мирного ученого, волокут в застенок и там долго стращают всякими ужасами, вынуждая дать ложные показания на честного человека.
Видно было и отсюда, что телезвездочка млеет от восторга. Ну да, сенсация получалась хлесткая не только по шантарским меркам: видный японовед, милицейский произвол, безобидная игрушка в роли грозного холодного оружия… Если грамотно развивать тему, труженикам камеры с неделю можно кормиться на сегодняшнем инциденте.
Они медленно двинулись в сторону стоянки машин, Яша негромко, с большим пафосом сказал:
— Лишний раз убеждаюсь, что мы, евреи, богоизбранный народ. Любого гоя обведем вокруг пальца.
Смолин покосился на него, громко фыркнул. Яша ответил ему невиннейшим взглядом — ох, прохвост…
К еврейству Яша, первые тридцать с лишним лет жизни носивший самую что ни на есть славянскую фамилию Сидоров, отношение имел самое приблизительное. Еврейской крови в нем имелась ровнехонько одна шестнадцатая, от прапрабабушки. По израильским законам это вовсе даже и не дает права человеку числить себя евреем — но израильские законы, во-первых, далеко, а во-вторых, Яша вовсе и не собирался на землю обетованную. Он просто-напросто, когда буйствовала перестройка, выкрутил руки чиновничкам паспортного стола, громогласно требуя восстановить историческую справедливость, то есть вернуть ему национальную идентификацию. В случае отказа он угрожал едва ли не вмешательством Цахала, не говоря уж о международной прогрессивной общественности. Кто такой Цахал, в паспортном столе наверняка и не ведали, но в тогдашней обстановке полной и законченной шизофрении в антисемиты и черносотенцы никому не хотелось, — и Яшу в два счета сделали Гольдманом. И вовсе уж забытым оказался тот факт, что прапрабабушка Гольдман сбежала из дома и крестилась в православие, чтобы выйти замуж за бравого паровозного машиниста — тем самым, собственно говоря, из еврейства выпав напрочь.
Яша рассчитал все точно: адвокат с довеском «еврей», что греха таить, в глазах многих и многих выглядит гораздо предпочтительнее тех своих коллег по ремеслу, кто таким довеском похвастаться не может. И лет пятнадцать уж процветал господин Гольдман, благо и законником был хорошим — даже иные столпы шантарского национал-патриотизма к нему украдкой бегали при серьезной нужде, а не к расово-чистым единомышленникам.
— Ну да, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Страшная еврейская мафия, Гринберг и Гольдман, одержала очередную победу… Яша, нынче же садись и твори жалобы. В областное УВД, в управление собственной безопасности, в прокуратуру. От моего имени, от Извольского. Смотри, чтобы стиль не совпадал. Прожженный антиквар и возмущенный интеллигент по-разному изъясняться должны…
— Не учите ученого, ребе Гринберг, — с большим достоинством изрек Яша. — Все будет в лучшем виде… — он задумчиво покивал головой. — Итак… Что же мы теперь имеем по результатам погрома, учиненного гражданином майором? Твоего парнишку отмазали, дело рассыпалось, по «Фрегату» и «Эльдорадо» дела не возбуждались вообще, Вову Багдасаряна им пришлось отпустить без возбуждения дела. Как дважды два доказали им, что контрабанду тут не пришьешь, золото он не из Белоруссии вывозил через границу, а попросту имел при себе, транзитом пересекая территорию означенной державы… Лешенька Маевский, несмотря на то, что единственный из всех моими услугами не воспользовался, тоже отбился… В общем, смело можно сказать, что атака отбита по всем направлениям. Неплохо, а? Учитывая сегодняшний случай, который майору еще аукнется…
— Ну конечно, все просто великолепно, — сказал Смолин с наигранным энтузиазмом. — Вы гений, ребе Гольдман, кто бы сомневался…
Надежный человек Яшка в профессиональном плане — но и он знал только то, что ему следовало знать. Обо всем остальном, сопровождавшем летягинские ужимки и прыжки, Смолин ему ни словечком не обмолвился. Не было пока что такой необходимости. А потому в глубине души восторгов собрата по еврейской мафии не разделял. Летягина, в конце концов, если все и дальше пойдет как планировалось, можно будет из игры исключить насовсем. На него уже и так поглядывают косо вышестоящие, раздосадованные кое-какими звоночками и беседами. Черный юмор в том, что со стороны бурная деятельность майора и в самом деле выглядит бестолковой возней, приносящей конторе одни разочарования и проигрыши. Он же не может сказать правдочку: мол, я оборотень, я продажный, мне поручено… Самоубийцей надо быть…
Майора рано или поздно урезонят. Вот только те, кто его нанял, так и остаются пока в тени, не имеющими лиц и имен привидениями, и замысел их пока что не угадывается. А значит, расслабляться рано…
— Яша, — сказал Смолин, — уж ты-то в своем веселом ремесле знаешь всех и вся… Косов Виталий и Борис Музаев — что за типы?
— Да, в принципе, шелупонь, — не раздумывая отозвался Яша. — Мелочовка. Серьезные люди с ними не связываются. По грязненьким делам специализируются ребятки. Вроде подпольных абортмахеров в те времена, когда аборты были запрещены. В приличном обществе не приняты, как говорится… А что?
— Да так, — сказал Смолин. — Знакомый один с ними пересекался.
— Скажи, пусть не связываются, — серьезно предупредил Яша. — Дешевая парочка, о нее пачкаться не надо.
— Так и передам, — кивнул Смолин.
С бегом времени Смолин все больше и больше убеждался: за всеми непонятками по-настоящему серьезные люди категорически не просматриваются. В тумане прячется мелочь, шпана, собственно говоря… беда только, что и эта шпана, как показали последние события, может оказаться по-настоящему опасной…
И он решился.
— Ты что такой грустный? — жизнерадостно вопросил Яша. — Поехали в «Какаду», отметим победу?
— Пожалуй, — сказал Смолин. — Только мы не победу будем отмечать, а поговорим о довольно серьезных делах… Сейчас, подождем Извольского.
Он включил телефон, посмотрел журнал. Непринятых звонков насчитывалось только два: от Инги и Шварца. А вот Лешенька Маевский, хотя уж полтора часа назад должен был закрыть свое заведение и отправиться домой, так и не позвонил, не озаботился судьбой своей машинки. Логично…
Глава шестая
БЕСЕДЫ ПРИ ЯСНОЙ ЛУНЕ
Все прошло без сучка, без задоринки. Господин Маевский, мать его за ногу, бабку его за шкирку и через плетень, ничего не заподозрил до самой последней минуты. Все время, пока Смолин вел машину по скверно заасфальтированной дороге (справа — поросший соснами крутой откос, слева — необозримая россыпь разномастных коттеджей), Леша сидел смирнехонько, время от времени вступая в разговор со всякими пустяками (и приходилось естественным тоном поддерживать светскую беседу). Уже совершенно стемнело, джип подпрыгивал на щербинах в асфальте. Места эти, хоть и справедливо считались советской Рублевкой, в прошлой жизни были обыкновенным совхозом, а поселившийся здесь новый люд был все же не настолько крут, чтобы за свой счет асфальтировать пять километров дороги.
Миновав магазинчик, Смолин, отлично знавший эти места, круто свернул вправо, врубив дальний свет. Дальше тянулась уже немощеная дорога, ухабистая колея, поскольку места начались совершенно безлюдные.
Тут только болван встрепенулся: но это была не тревога, а, по голосу понятно, не более чем изумление:
— Дядя Вася, ты куда? Тут домов никаких нет. Километра через три колея в сопки упирается, с трудом и развернешься… Мы сюда телок на шашлыки возили, я знаю…
— Серьезно? — спросил Смолин спокойно. — Надо же, интересно-то как…
И прибавил газку — сейчас, на исходе лета, дорога все же позволяла выжимать на ней и шестьдесят, это потом, с дождями, тут будет невесть что…
— Дядя Вася!
Смолин, не отвечая, катил себе по колее с приличной скоростью. Далеко впереди в свете фар блеснула черным лаком «Целика» Шварца, стоявшая носом к ним.
— Да куда едем? — вовсе уж недоуменно воскликнул Леша.
Сидевший сзади Глыба нагнулся к нему, хмыкнул и сообщил нехорошим тоном:
— Мы-то знаем, куда едем, а вот тебя, зараза, это волновать не должно. Приехал ты уже, сучонок…
Увидев нетерпеливо расхаживавшегося рядом с тачкой Шварца (даже в темноте не пожелавшего расстаться с терминаторскими черными очками), Смолин еще прибавил газку, в хорошем стиле, с визгом тормозов, выскочил на заросшую высокой жесткой травой обочину, развернул джип под углом к Шварцевской машине, выключил мотор и скучным голосом сообщил:
— Вылазь, сучий потрох, приехали…
Выскочил первым. Шварц, присмотревшись к «паджерику», рванул дверцу с Лешиной стороны и кратко распорядился:
— Вытряхивайся, гнида.
Видя, что тот медлит, ухватил его за куртку и выдернул из машины, как редиску из грядки. Едва поставив на ноги, ловко сбил подножкой и легонечко проехался ребрами ладоней по ушам — психологического воздействия ради.
Все трое без лишней спешки окружили собрата по антикварному ремеслу. Тот так и сидел на пятой точке, шипя и охая от боли. Недоуменно возопил:
— Охренели, что ли?
— Подними его, — сказал Смолин. Шварц одним рывком вздернул Лешу на ноги и не особенно деликатно прислонил спиной к джипу.
Стояла безмятежная, идиллическая, приятно пахнущая сосновым бором тишина. Справа был крутой откос, заросший пожилым сосняком, впереди метрах в двадцати журчала Собачья речка — собственно, ручей метров десяти шириной, а сразу же за ним дымился такой же откос, покрытый еще более густым лесом. От деревни они сейчас находились километрах в двух: хоть во всю глотку ори, не услышат, а и услышат, так подумают, что это снова городская молодежь дуркует, выбравшись на непритязательный пикник…
— Нет, ну что такое… — воззвал Леша, коего Шварц все еще держал ручищей за глотку.
— Полотно на историческую тему, — сказал Смолин. — «Допрос провокатора подпольщиками». Вроде бы имеется подобный сюжет в героико-революционной живописи, а если и нет — хрен с ним, перебьемся…
— Вася, что ты с ним цацкаешься? — недовольно сказал Глыба. — Дай-ка я ему по организму залеплю, чтобы видел ситуацию…
— Не надо, — серьезно сказал Смолин. — Синяки, ежели что, нам совершенно ни к чему.
— Да вы что, охренели совсем? — взвыл Леша, которым циничный Шварц вытирал пыль с джипа. — Что за дела?
— Я же сказал, чадушко, — усмехнулся Смолин. — Допрос провокатора, то бишь стукача ментовского… Ладно, не будем тянуть кота за яйца… Ты зачем, выблядок, меня Летягину заложил? Во сколько я катану продаю, кому и где…
— Я-то тут при чем? Врубель растрепал, сам говорил, у него опять полон магазин неизвестно кого…
Высоко над лесом стояла полная беловато-желтая луна, светло было, хоть иголки собирай, и Смолин прекрасно рассмотрел, как забегали глазки у Леши. А что голос предательски дрожал, сразу было слышно… Смолин сказал, все так же усмехаясь:
— Я вообще-то не против высшего образования, дело полезное… но не всякому. Вот мы трое, здесь присутствующие, высшим образованием нисколечко не отягощены — и не мешает как-то… А у тебя диплом за душой славного нашего пединститута — и все равно дурак дураком… — Он придвинулся совсем близко и продолжал с неприкрытой издевкой: — Купился на простейший финт, придурок… Проверка была такая, понял? Про катану я говорил только тебе, ясно? Тебе одному. Я же не идиот, чтобы в нынешних трудных условиях трепать направо и налево, что буду толкать холодняк в двух шагах от областного УВД… Ну, дошло до тебя? Это была подстава, и ты купился, а за тобой и гражданин майор, чтоб ему сто лет подполковника не видеть… Одному тебе я эту лажу преподнес. Между прочим, не было никакой катаны, а была обыкновенная бутафорка из «Каравеллы». Иначе почему, по-твоему, я сейчас на свободе хожу, а не юрсы в СИЗО полирую жопой?
— Да я ничего…
— Ты что, совсем дурак? — брезгливо поморщился Смолин. — Тебе русским языком объясняют: вся эта история с катаной была выдумана исключительно, чтобы тебя проверить… Или тебе в магазин микрофонов натолкали? Вот уж чему в жизни не поверю, у нас Шантарск, а не Чикаго и даже не Москва. Ну откуда у Летягина микрофоны? Смех один… Ну что молчишь? Хрюкни что-нибудь. Попроси жизнь молодую не губить. Про детишек малых вякни, на жалость бей… а впрочем, откуда у тебя детишки и законная жена? Нету. А все твои девки тебя забудут уже через сутки…
Он присмотрелся. Маевского самым натуральным образом колотила крупная дрожь, он молчал, только таращился на них с несказанным ужасом. Только теперь в полной мере осознал, надо полагать, что оказался в безлюдном месте с тремя субъектами, как-то не замеченными ни разу в слюнявом гуманизме и лишней доверчивости…