Замок из стекла Уоллс Джаннетт

Я опасалась, что мистер Бейкер не даст мне работу, если я скажу, что мне всего тринадцать лет, поэтому я соврала, что мне уже исполнилось семнадцать. Он предложил мне работу за сорок долларов в неделю наличными. Я была вне себя от счастья. Это была моя первая серьезная работа. Собирание бутылок, присмотр за чужими детьми, стрижка газонов и выполнение домашних заданий за деньги – не в счет. Сорок долларов в неделю – это немалые деньги.

Мне нравилось работать. Покупатели ювелирных изделий всегда счастливы, и, несмотря на то, что Уэлч был бедным городом, желающих приобрести украшения хватало: старые шахтеры, покупавшие женам заколку или брошь с камнем за каждого ребенка, молодые пары, подыскивающие обручальные кольца. В таких парах девушка обычно радостно хихикает и смеется, а парень старается держать себя по-мужски и с достоинством.

Когда покупателей было мало, мы с мистером Бейкером смотрели трансляцию Уотергейтских слушаний. Мистеру Бейкеру очень нравилась жена Джона Дина[50] – Морин, сидевшая позади мужа во время дачи показаний. Морин была очень элегантно одетой, и ее светлые волосы были собраны в пучок. «Вот это классная женщина!» – восклицал мистер Бейкер. Однажды он так возбудился, глядя на Морин, что во время трансляции подошел ко мне сзади и начал об меня тереться. Я отвела его руки и не сказала ему ни слова, после чего он снова вернулся к просмотру слушаний.

Когда мистер Бейкер выходил на обед в расположенный напротив магазина дайнер, он всегда брал с собой ключи от прилавка с бриллиантовыми кольцами. Если во время его отсутствия приходили покупатели, которые хотели взглянуть на кольца, мне приходилось бежать в дайнер, чтобы его позвать. Однажды мистер Бейкер забыл взять с собой ключ и после своего возвращения демонстративно пересчитал передо мной кольца. Я поняла, что таким образом он дал мне знать, что совершенно мне не доверяет. Однажды он вернулся с обеда и стал с такой обстоятельностью проверять, все ли на месте, что я начала подумывать о том, что в его чертовом магазине стоит что-нибудь украсть. Брошки, ожерелья и банджо меня не интересовали. Наконец я увидела то, что мне нравится.

Я всегда хотела иметь часы. В отличие от бриллиантов, часы – это практичная вещь. Часы предназначены для людей, которые не хотят опоздать на встречу и стремятся повсюду успеть. Именно таким человеком я мечтала стать. На стенде за кассой тикали десятки часов. Мне особенно понравились одни из них. У этих часов было четыре сменных ремешка: черный, коричневый, синий и белый, которые можно было менять в зависимости от цвета костюма. Эти часы стоили 29,95$ – практически на десять долларов меньше, чем моя недельная зарплата. Но при желании эти часы могли бы быть моими совершенно бесплатно. Чем больше я думала о часах, тем сильнее начинала их хотеть.

Однажды в магазин зашла женщина, работавшая в магазине мистера Бейкера в городке Уор, которую тот попросил поделиться со мной секретами красоты. Волосы платинового цвета женщины были выложены в высокую прическу, а на ресницах была, наверное, тонна туши. Женщина сказала, что я, наверное, зарабатываю хорошие комиссионные. Я попросила ее уточнить, что она имеет в виду, и она объяснила, что в дополнение к своей зарплате в сорок долларов в неделю она получала 10 % комиссионных за каждый проданный товар. По словам женщины, ее комиссионные были вдвое больше зарплаты. «Черт побери, да по социальному пособию люди получают больше, чем сорок долларов в неделю, – сказала она, – если он не платит тебе комиссионные, он просто тебя обворовывает».

Когда я попросила мистера Бейкера платить мне комиссионные за продажи, он сказал, что комиссионные полагаются только продавцам, а я являюсь помощником продавца. На следующий день, когда мистер Бейкер ушел на обед, я открыла стенд и вынула часы с четырьмя ремешками, положила их в свою сумочку и аккуратно переставила часы, чтобы закрыть образовавшуюся дырку в экспозиции. Я лично сделала много продаж. Если хозяин отказывался платить мне комиссионные, я просто брала то, что он мне был должен.

Вернувшись с обеда, мистер Бейкер как обычно внимательно рассмотрел витрину с бриллиантами, но в сторону стенда с часами даже и не взглянул. Возвращаясь в тот вечер домой с часами в сумочке, я не шла, а порхала. После ужина я залезла в кровать и оценила, как смотрятся часы с каждым из ремешков, и делала жесты запястьем, как, по моему мнению, должны делать обладатели дорогих часов.

Носить часы на работу я, конечно, не могла. Потом я сообразила, что я могу столкнуться с мистером Бейкером в свободное время на улице, поэтому решила носить часы до начала учебного года только дома. Потом у меня возник логичный вопрос: что я отвечу Лори и Брайану, когда они спросят, откуда у меня часы? Я начала опасаться, что мое выражение лица и поведение могут меня выдать и мистер Бейкер начнет подозревать меня в воровстве. Рано или поздно он заметит пропажу часов и спросит меня, и я не была уверена в том, что смогу убедительно соврать. А если я буду плохо врать, то окажусь в школе для малолетних преступников с Билли, а мистер Бейкер будет говорить: мол, он так и знал, что мне нельзя доверять.

На следующее утро я вынула часы из коробки, в которой хранила свой жеод, положила в сумочку и отнесла в магазин. Все утро я с нетерпением ждала, когда мистер Бейкер отправится обедать. Когда он ушел, я открыла витрину и поставила в нее часы. Всего неделю назад я спокойно украла часы, но сейчас очень боялась, что кто-нибудь заметит, как я их возвращаю.

В конце августа я стирала белье в тазу в гостиной. И вдруг услышала, что кто-то поднимается по лестнице и поет. Дверь открылась, и вошла Лори с рюкзаком на плече. Она смеялась, валяла дурака и распевала песни, которые дети обычно поют в лагере вечером у костра. Я никогда не видела сестру в таком веселом и расслабленном настроении. В лагере их хорошо кормили, там был горячий душ, и она перезнакомилась с кучей людей. За это время у нее даже появился бойфренд, с которым она целовалась. «Ты представляешь, все относились ко мне как к нормальному человеку», – рассказывала она. Она поняла, что если уедет из Уэлча и от родителей, то сможет стать счастливой. С того самого дня Лори начала мечтать о том, что, когда вырастет, покинет родительскую семью и заживет самостоятельной жизнью.

Через несколько дней вернулась домой мама. Она тоже изменилась. Она жила в общежитии университетского городка, без четырех детей, и ей это очень понравилось. Она ходила на лекции и рисовала. Она прочитала кучу литературы о самоулучшении и поняла, что все эти годы напрасно отдавала свою жизнь другим. Она твердо решила бросить преподавательскую деятельность и посвятить себя искусству. «Пора начать жить для самой себя, пора заняться своей жизнью», – говорила она.

«Мама, но ты же все лето посвятила тому, чтобы получить новую лицензию на преподавание!»

«Если бы я этого не сделала, то никогда бы не смогла осознать то, что осознала».

«Ты не можешь уйти с работы, – спорила с ней я. – Нам нужны деньги».

«А почему только я должна зарабатывать деньги? – спросила мама. – У тебя есть работа, ты можешь зарабатывать. Лори тоже может начать зарабатывать. У меня есть вещи поважнее».

Я решила, что со временем мама передумает. Я надеялась, что с началом учебного года она сядет в машину с Люси и отправится работать. Но в первый день занятий мама не встала с кровати. Мы стянули с нее одеяло и пытались вытащить из постели, но, увы, безрезультатно.

Я напоминала ей об ее ответственности. Я говорила о том, что, если она бросит работу, в любой момент могут появиться люди из социальной службы. Она сложила руки на груди и твердо заявила: «Я не иду в школу».

«Почему?» – спросила я.

«Я больна».

«Чем?»

«Потому что у меня мокрота желтого цвета», – ответила мама.

«Если все те, у кого мокрота желтого цвета, не пойдут в школу, там никого не будет», – сказала я.

«Ты не имеешь права со мной так говорить, – отрезала она, – я – твоя мать».

«Если ты хочешь, чтобы к тебе относились как матери, веди себя как ответственная мать», – сказала я.

Мама редко сердилась. Обычно она или пела, или рыдала, но на этот раз ее лицо перекосилось в злобе. Мы обе понимали, что я позволила себе сильное заявление, но мне уже было совершенно наплевать. Я изменилась за то лето.

«Да как ты смеешь? – закричала мама – Это тебе так просто не пройдет! Я все расскажу отцу, когда он вернется».

Я не боялась маминых угроз. Я считала, что отец – мой должник. Я следила за детьми все лето, я покупала ему пиво и сигареты, и я помогла ему раскрутить Робби. Я была уверена, что с папой мы сможем договориться.

Когда я вернулась из школы, мама все еще валялась в кровати, рядом лежала стопка дешевых романов. Папа сидел у маминого изголовья и скручивал сигарету. Жестом руки он приказал мне выйти на кухню.

Папа закрыл за собой кухонную дверь и сказал серьезным тоном: «Твоя мать говорит, что ты о ней плохо отзываешься».

«Да, – ответила я, – это точно».

«Да, сэр», – поправил меня папа, но я оставила его замечание без комментариев.

«Ты меня расстраиваешь, – продолжал папа. – Ты сама прекрасно знаешь, что должна уважать родителей».

«Мама не больна. Она симулирует, – сказала я. – Ей стоит более серьезно относиться к своим обязанностям. Ей надо немного подрасти».

«Да кто ты такая?! – сказал папа. – Она твоя мать».

«Так пусть и ведет себя соответствующим образом, – я смотрела на папу и долго не отводила взгляда. И потом быстро добавила: – И тебе тоже стоит вести себя, как полагается отцу».

Лицо папы покраснело. Он схватил меня за руку и сказал: «Быстро извинись за эти слова».

«Или что?» – спросила я.

Папа толкнул меня к стене и сказал: «Иначе я покажу тебе, кто в доме хозяин!»

Его лицо было всего в нескольких сантиметрах от моего. «И как ты меня накажешь? – спросила я. – Перестанешь со мной таскаться по барам?»

Папа занес руку, чтобы меня ударить: «Следи за тем, что говоришь, девушка. Не забывай, что я могу тебе по попе надавать».

«Ты шутишь», – сказала я.

Папа опустил руку, вытянул ремень из штанов и несколько раз обернул его вокруг костяшек пальцев.

«Извинись передо мной и своей матерью», – заявил он.

«Нет».

Папа поднял руку с ремнем: «Извинись».

«Нет».

«Тогда поворачивайся».

Папа стоял между мной и дверью. Он закрывал мне выход из комнаты, но я даже не думала о том, чтобы убегать или драться. Я была уверена, что он находится гораздо в худшем положении, чем я. Если он примет сторону мамы и выпорет меня, то потеряет меня навсегда.

Мы долго смотрели друг на друга. Казалось, что папа ждал того, что я опущу глаза и извинюсь, скажу, что была не права, но я не отводила взгляда. Наконец, чтобы показать, что папа блефует, я повернулась, слегка присела и положила руки на колени.

Я ожидала, что он развернется и уйдет, но он шесть раз больно ударил меня ремнем, со свистом рассекавшим воздух. Еще до того, как я распрямилась, я почувствовала, что начинают разбухать места, принявшие на себя удар.

Я ушла с кухни, не удостоив папу взглядом. Мама стояла под дверью и все слышала. На нее я тоже не взглянула, хотя заметила на ее лице радость. Я лишь прикусила губу, чтобы не заплакать.

Я вышла из дома и, отталкивая от лица ветки и лианы, бросилась в лес. Думала, что начну плакать, но вместо этого меня вырвало. Чтобы избавиться от привкуса желчи, я съела несколько листочков дикой мяты. Потом я долго, казалось много часов, гуляла по лесу. Воздух был чистым и прохладным, а под ногами шуршали листья тополя и конского каштана. Я посидела на поваленном стволе дерева на кончике попы, потому что ляжки все еще болели от ударов.

Я ощущала боль, которая помогала мне думать, и приняла два решения. Первое: это было последнее рукоприкладство, которое я перенесла от отца. Больше никто меня пальцем не тронет. И второе: точно так же, как и Лори, я обязательно уеду из этого города. Чем раньше, тем лучше. До окончания средней школы я никуда не могла уехать. Я не представляла, куда именно я поеду, но точно решила, что ноги моей в Уэлче не будет. Это город, где люди застревают, словно в болоте. Я долго рассчитывала на то, что родители нас отсюда увезут, но теперь стало понятно, что эту проблему придется решить мне самой. Для переезда потребуются деньги, и все надо будет тщательно распланировать. Я решила, что на следующий день пойду в магазин G.C. Murphy и куплю копилку, куда положу 75 долларов, которые заработала в Becker’s Jewel Box. Это положит финансовое начало моему отъезду.

Той осенью в Уэлче появились двое мужчин, очень непохожих на обычных обитателей сего города. Это были два кинематографиста из Нью-Йорка, Кен Флинк и Боб Гросс, они приехали в Уэлч в рамках правительственной программы, имевшей целью культурное развитие отсталых районов, расположенных в Аппалачах.

Услышав их имена, я подумала, что они шутят. Кен Финк и Боб Гросс?[51] С таким же успехом могли бы назваться Кеном Глупым и Бобом Страшным. Но Кен и Боб совсем не шутили. Их не веселили собственные имена и они даже не улыбнулись, когда я спросила их о том, шутят ли они со мной.

Кен и Боб говорили быстро, словно из пулемета. В разговорах они часто упоминали неизвестные мне имена, такие как Вуди Аллен и Стэнли Кубрик, поэтому зачастую мне было сложно понять, о чем они говорят. Несмотря на то, что к своим фамилиям они относились с полной серьезностью, они любили шутить. Их юмор отличался от юмора жителей Уэлча, среди которых были популярны шутки о поляках, и смех вызывала имитация пуканья. Кен и Боб острили по-умному. Один произносил что-то остроумное, другой добавлял свою остроту, после чего первый отшучивался на реплику собеседника. И так до бесконечности.

Однажды в выходные Кен и Боб показывали в школьном актовом зале шведский фильм. Это была черно-белая картина с субтитрами. Несмотря на то, что просмотр был совершенно бесплатным, на него пришло человек десять. После сеанса Лори показала им свои иллюстрации. Они сказали, что у Лори есть талант и, если она хочет стать художником, ей надо ехать в Нью-Йорк. Этот город – центр художественной, творческой и интеллектуальной деятельности. В нем живут настолько самобытные люди, что в других местах им жить трудно.

В ту ночь мы с Лори лежали на своих кроватях-нарах и обсуждали Нью-Йорк. Мне представлялось, что это огромный, шумный и загрязненный мегаполис с тысячами снующих по улицам одетых в костюмы людей. А Лори казалось, что Нью-Йорк – это тот самый Изумрудный город в конце длинного пути, где она станет тем, кем хочет быть.

В рассказах Кена и Боба Лори отметила одну важную деталь: Нью-Йорк – это город, в который стекаются те, кто не может найти и реализовать себя в другом месте. Лори очень выделялась среди обитателей Уэлча, где большинство молодых людей носили кеды Converse, майки и джинсы. Лори ходила в армейских ботинках, белом платье в красный горошек и джинсовой куртке, на спине которой был написан меланхоличный стих ее собственного сочинения. Ее сверстники кидались в нее кусками мыла, толкали друг друга ей под ноги, чтобы она упала, и писали о ней нехорошие слова на стенах туалетов. В отместку Лори ругалась на них на латыни.

Дома она читала или рисовала при свете керосиновой лампы или свечи, если у нас отключали электричество. Ее привлекали готические сюжеты: туман, поднимающийся над тихим озером, одинокая ворона на суку дерева, мужской силуэт на вершине горы. Мне нравились ее рисунки, и я была уверена, что она станет успешным художником, если, конечно, доберется до Нью-Йорка.

Я тоже решила поехать в Нью-Йорк, и той зимой у нас, наконец, созрел план. Лори уедет в Нью-Йорк в июне, сразу после окончания школы. Она найдет нам квартиру, и я присоединюсь к ней, когда смогу.

Я рассказала Лори о том, что накопила семьдесят пять долларов, и сказала, что эти деньги можно считать нашим общим фондом. Я предложила ей брать как можно больше работы и откладывать деньги в копилку. Эти деньги пригодятся ей, когда она попадет в Нью-Йорк, и к тому времени, когда подъеду я, она сможет найти квартиру.

Лори всегда рисовала красивые плакаты, анонсирующие футбольные матчи, выступления драматического кружка или рекламирующие учеников-кандидатов в школьный совет. Лори начала брать заказы: за один плакат – $1,5. Сама Лори стеснялась искать заказы, поэтому поиском клиентов занималась я. Многие ученики были готовы платить за уникальный плакат с именем своего парня или подружки, знаком зодиака, изображением машины или названием любимой рок-группы, который можно было повесить в своей комнате. Лори очень хорошо отрисовывала шрифты из трехмерных, наезжающих друг на друга букв, которые раскрашивала флюоресцентными красками и обводила тушью. Вокруг букв она рисовала звезды и узоры, которые создавали иллюзию того, что буквы движутся. Плакаты у нее были замечательными, и ее репутация художника росла. Вскоре у нее было столько заказов, что приходилось работать до часа или двух ночи.

Я за деньги присматривала за детьми и делала домашнюю работу. За задание, которое будет гарантированно оценено на «отлично», я брала доллар. Если моя работа не получала «пятерку», я возвращала деньги клиенту. После школы я шла присматривать за детьми, за что получала еще доллар в час. И одновременно с этим я могла делать кому-нибудь домашнюю работу. Кроме того, я подрабатывала репетитором и брала с учеников по два доллара в час.

Мы рассказали Брайану о нашем финансовом предприятии. И хотя никто его не приглашал в Нью-Йорк, потому что он был еще в седьмом классе, Брайан сказал, что будет давать заработанные деньги нам. Он стриг людям газоны, рубил дрова или серпом срезал сорняки на горных склонах. Брайан работал каждый день после школы и каждый день в выходные, возвращаясь весь порезанный дикими растениями. Он не ожидал от нас никакой благодарности, а просто передавал заработанные средства в копилку, которую мы назвали «Волшебник Изумрудного города».

Мы прятали копилку в старой швейной машине, которая стояла в нашей спальне. Снизу копилка нигде не открывалась, а щель сверху была слишком узкой для того, чтобы вынуть деньги даже при помощи ножа. Таким образом, все, что попадало в копилку, в ней оставалось. Мы не могли посчитать деньги, но поскольку копилка была полупрозрачной, глядя на нее против света, мы видели, что денег постепенно становится больше.

Однажды той зимой я пришла из школы и увидела, что перед нашим домом стоит Cadillac Coupe DeVille золотого цвета. Я сразу подумала о том, что социальная служба по работе с малолетними из неблагополучных семей подыскала нам приемную семью миллионеров, но в доме гордо расхаживал папа, крутя на пальце ключи от автомобиля. Папа объявил, что Cadillac является теперь официальным средством передвижения семьи Уоллс. Мама гундосила в ответ, что жизнь в трехкомнатном сарае без электричества предполагает некое достоинство бедняков, но если к жизни в трехкомнатном сарае добавляется золотой Cadillac, это превращает человека в классического представителя «белого отребья»[52].

«Где ты его нашел?» – спросила я.

«Удача в картах и блеф», – гордо ответил папа.

С тех пор, как мы переехали в Уэлч, у нас было несколько автомобилей. То были жалкие развалюхи с умирающими моторами и потрескавшимися лобовыми стеклами, с дверями настолько прогнившими, что через них можно было видеть асфальт. Эти машины не выдерживали дольше пары месяцев и точно так же, как и Oldsmobile, в котором мы приехали из Финикса, не заслуживали даже собственного прозвища, не говоря уже о карточке ежегодного ТО и официальной регистрации. На Coupe DeVille красовалась наклейка, свидетельствующая о том, что ТО пройден и действует в течение года. Машина была неописуемо красивой, и папа предложил возобновить традицию присвоения имен нашим авто. «Эта машина напоминает мне Элвиса», – сказал он.

Я, конечно, подумала о том, что папе следовало бы продать Элвиса, чтобы поставить в доме нормальный туалет и купить нам новую одежду. Мои черные кожаные туфли, которые я купила за доллар, разваливались и держались на английских булавках, которые я покрасила черным фломастером, чтобы они меньше бросались в глаза. Фломастеры я использовала для того, чтобы скрыть дырки на моих штанах, рисуя пятна на своих ногах. Я решила, что цветные пятна на ногах будут менее заметны, чем заплатки на штанах. У меня тогда было две пары штанов: синие и зеленые. В результате, когда я снимала брюки, у меня на ногах оставались синие и зеленые пятна.

Но папа любил Элвиса слишком сильно, чтобы его продать. Если честно, то и я любила эту машину. Это был длинный и элегантный автомобиль, словно яхта. В нем были кондиционер, кожаная обивка, стекла опускались при нажатии кнопки, и даже работали поворотники, поэтому папе не приходилось показывать направление поворота рукой. Когда мы ехали в машине по городу, я милостиво улыбалась людям на улице, словно я была наследницей нефтяного шейха. «Горный Козленок, ты умеешь вести себя, как принцесса», – говорил в таких случаях папа.

Маме Элвис тоже очень нравился. Она перестала преподавать и посвятила свое время рисованию. В выходные мы иногда выезжали на ярмарки, которые проводились в разных местах штата. На этих ярмарках было много бородатых мужчин в комбинезонах, игравших на дульцимерах, и женщин в деревенской одежде XIX века, которые продавали всякие «чесалки» для спины и фигурки медведей и шахтеров из угля. Мы набивали багажник Элвиса мамиными картинами и пытались их продать. Мама рисовала портреты людей по восемнадцать долларов за штуку, и иногда у нее даже были заказчики.

Во время путешествий мы спали в Элвисе, потому что денег у нас хватало только на бензин, да и то далеко не всегда. Тем не менее, путешествовать было приятно. Каждое путешествие напоминало нам о том, как легко встать и поехать, куда тебе хочется.

Приближалась весна и время окончания школы для Лори. Каждый вечер я лежала в кровати и думала о том, как сложится ее жизнь в Нью-Йорке. «Ровно через три месяца ты будешь в Нью-Йорке», – говорила ей я. Через неделю я говорила ей: «Ровно через два месяца и три недели ты будешь в Нью-Йорке».

«Пожалуйста, давай не будем на эту тему», – сказала однажды Лори.

«Ты нервничаешь?» – спросила ее я.

«А как ты сама думаешь?»

Лори очень переживала. Она не очень хорошо представляла себе, что будет делать в Нью-Йорке. Эта часть нашего плана оставалась очень слабо проработанной. Осенью я считала, что Лори будет учиться в одном из университетов и получит стипендию на обучение. Она была финалистом национального конкурса среди учеников средних школ. Правда, она не сдала последний тест, потому что он проходил в Блуфильде, куда ей пришлось ехать на попутках. Ее взял в кабину дальнобойщик, который начал к ней приставать. В результате Лори опоздала на тест и его не прошла.

Мама поддерживала план Лори переехать в Нью-Йорк и говорила, что сама бы с большим удовольствием переехала в большой город. Она предложила, чтобы Лори подала документы в университет Cooper Union[53]. Лори собрала портфолио рисунков и непосредственно перед тем, как отправить их в университет разлила на них кофе, после чего мама сделала предположение, что Лори боится успеха.

Лори узнала о том, что литературное общество оплатит обучение студенту, который создаст лучшую работу на тему «Гении английской литературы», и решила, что сделает из глины бюст Шекспира. Лори трудилась неделю не покладая рук. Для работы она использовала заостренную палочку от мороженого. В результате бюст получился, словно копия Шекспира с его глазами немного навыкате, бородкой и серьгой в ухе.

Однажды вечером мы сидели и смотрели, как Лори заканчивает свою работу. Вдруг появился пьяный папа и заявил: «Это совсем не похоже на Шекспира. И вообще, как я вам уже говорил, Шекспир – это чистый миф».

Каждый раз, когда мама вынимала книжку с пьесами Шекспира, папа говорил, что они написаны не великим английским бардом, а большим коллективом людей, в который входил и граф Оксфорда, потому что в те времена в Англии не было ни одного человека, который обладал бы словарным запасом в тридцать тысяч слов. В общем, папа утверждал, что Шекспира, как гения английской литературы, не существовало.

«Этим бюстом ты только увековечиваешь обман, который продолжается уже несколько веков», – критиковал папа.

«Папа, это всего лишь бюст», – оправдывалась Лори.

«В этом-то и вся проблема», – отвечал папа.

Он критически осмотрел бюст, после чего быстро протянул руку и размазал мокрую глину на губах поэта большим пальцем.

«Что ты наделал?» – в ужасе закричала Лори.

«Теперь это не просто бюст, а бюст с глубоким символическим значением, – сказал папа. – Работа называется «Немой бард».

«Я столько времени на него потратила! Я лепила его так долго! – кричала Лори, – а ты взял и испортил!»

«Я его облагородил», – возразил папа.

Он заявил, что поможет Лори написать сочинение, доказывающее, что Шекспир – это собирательное имя творческого коллектива, точно так же, как Ренуар – это всего лишь один из авторов картин, которые ему приписываются. «Да ладно, ты произведешь фурор в литературном мире!» – убеждал ее папа.

«Да не нужно мне никакого фурора! Я просто хочу получить стипендию и пойти учиться!» – отвечала Лори.

«Черт подери, ты участвуешь в забеге лошадей, а мыслишь, как коза. Козы не выигрывают забеги и гонки», – сказал папа.

Лори не собралась с духом, чтобы восстановить испорченный бюст. Она смяла глину и оставила ее на рабочем столе. Я сказала Лори, что, даже если ее не примут в художественную школу или университет, она все равно поедет в Нью-Йорк. Она может жить на накопленные нами деньги, найдет работу и только после этого подаст документы. Это был наш новый план.

Мы очень разозлились на папу. Папа расстроился и заявил, что ему даже не хочется домой возвращаться, потому что никто его не ценит. Он утверждал, что не хочет отговаривать Лори от поездки в Нью-Йорк, но, если у нее в голове есть хоть капля здравого смысла, она останется дома. «Нью-Йорк – это клоака, где живут педики и насильники», – неоднократно повторял он. У Лори украдут деньги, она будет жить на улице, станет проституткой и наркоманкой, как большинство сбежавших из дома детей. «Я говорю это, потому что я тебя люблю, – настаивал он. – Я не хочу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое».

Однажды вечером, когда мы уже девять месяцев собирали деньги на поездку Лори, я пришла домой и хотела положить в копилку несколько заработанных долларов. Свиньи-копилки не оказалось в старой швейной машинке. Я стала искать ее в спальне и нашла на полу.

Кто-то разрезал копилку ножом и украл наши деньги. Я сразу поняла, что это сделал папа. Но не могла себе представить, что он падет так низко. Лори еще ничего не знала. Она была в гостиной и рисовала плакат. Я хотела спрятать копилку и попытаться набрать денег, пока Лори ничего не знает о пропаже. Но потом я поняла, что не смогу возместить деньги, которые мы втроем собирали девять месяцев. За месяц до отъезда Лори это было бы нереально.

Я вошла в гостиную и встала около нее, пытаясь найти слова трагичного сообщения. Лори рисовала плакат с надписью «Томми». Через некоторое время Лори подняла голову и спросила:

«В чем дело?»

По выражению моего лица она тут же поняла, что что-то не так. Лори встала со стула так резко, что опрокинула флакон туши, которая залила рисунок, и побежала в спальню. Я ожидала, что она громко закричит, но вместо этого последовала долгая тишина, после которой я услышала, что она плачет.

В тот вечер Лори решила не ложиться спать, а дождаться папу. Она сказала, что, если надо, она не пойдет на следующий день в школу, но папа не появлялся три дня. Наконец, мы услышали его шаги на нашей шаткой лестнице.

«Ты – ублюдок! – закричала Лори. – Ты украл наши деньги!»

«Черт возьми, о чем ты? – спросил папа. – И выбирай выражения». Он прислонился к косяку и зажег сигарету.

Лори взяла разрезанную копилку и со всей силы швырнула ее в отца, но копилка была пустой и легкой. Она слегка коснулась его плеча и упала на пол. Папа аккуратно наклонился, словно в любой момент пол мог уйти у него из-под ног, и поднял копилку. Повертев ее в руках, он сказал: «Кто-то распорол копилку, – и добавил, повернувшись ко мне: – Жаннетт, ты не знаешь, кто это мог сделать?»

Вопрошая, он улыбался мне. После того, как он меня высек, папа прикладывал все силы, чтобы меня очаровать. И хотя я тоже планировала уехать из этого дома, он еще был в состоянии заставить меня улыбнуться, и он по-прежнему считал меня своей союзницей. «Ты взял деньги, – ответила я, – вот и все».

«Ну, это уже ни в какие ворота не лезет», – сказал папа и начал длинную тираду о том, как человек приходит домой после подвигов, после убийств драконов, он делает все возможное, чтобы его семья была в безопасности, и за все свои труды просит лишь о том, чтобы его немного любили и уважали. Он заявил, что не брал наших денег, но если Лори так уж хочет ехать в Нью-Йорк, он сам будет финансировать ее путешествие.

Он залез в карман и вынул несколько смятых долларовых банкнот. Мы молчали, папа разжал руку, и деньги упали на пол. «Ну, как хотите», – сказал он.

«За что ты так с нами обходишься, – спросила его я. – За что?»

Его лицо побагровело от злости, он упал на кровать и отключился.

«Я отсюда теперь никогда не выберусь, – сказала Лори. – Никогда».

«Ты отсюда выберешься», – ответила ей я. Я верила в нее. Я знала, что если Лори не удастся уехать из Уэлча, то мне и подавно.

Я пошла в магазин, где прежде купила копилку. Стоя перед полкой с копилками, я внимательно их рассмотрела. Все они были изготовлены из пластмассы или стекла, то есть их можно легко сломать. Я изучила ассортимент небольших металлических сейфов и коробочек. Их тоже можно было вскрыть. Поэтому я купила обычный пластиковый кошелек для мелочи. Этот кошелек я носила на поясе и никогда не снимала. Когда денег в нем становилось слишком много, я перекладывала их в носок, который прятала в дырке в полу под своей кроватью.

Мы снова начали копить. Лори никак не могла оправиться от удара, рисовала меньше, поэтому денег у нас было немного. За неделю до окончания школы мы накопили всего тридцать семь долларов двадцать центов. Я сидела с детьми учительницы по имени миссис Сандерс, которая сказала, что возвращается с семьей в родную Айову, и предложила мне провести лето с ними и ее детьми. Если я соглашусь, она заплатит мне двести долларов и в конце лета купит билет на автобус до Уэлча.

Я немного подумала и сказала: «Возьмите вместо меня Лори. И в конце лета купите ей билет до Нью-Йорка».

Миссис Сандерс согласилась.

В день отъезда Лори небо над Уэлчем и вершины гор были затянуты свинцовыми тучами. Я посмотрела на тучи и подумала о том, что Уэлч – это несчастное, грустное и забытое богом место, закрытое темными облаками. Обычно по утрам всегда было облачно, но к полудню, когда солнце поднималось высоко, тучи чаще всего исчезали. Однако в день отъезда Лори этого не произошло. В воздухе появился туман, и наши лица и волосы были мокрыми.

Лори уже ждала семью Сандерс, когда те подъехали к нашему дому на автомобиле. Она упаковала все свои вещи в одну картонную коробку. Лори взяла с собой несколько любимых книг, одежду и все необходимое для рисования. Она обняла всех, за исключением отца, с которым не обмолвилась ни словом с тех пор, как он вскрыл нашу копилку, пообещала писать и села в автомобиль.

Мы смотрели, как машина отъехала и исчезла из вида. Лори ни разу не обернулась, и я сочла это хорошим знаком. Поднимаясь по лестнице в дом, я столкнулась с папой, который курил на веранде.

«Семья распадается», – сказал мне он.

«Это точно», – ответила я.

Осенью я начала ходить в десятый класс. Мисс Бивенс сделала меня редактором новостей школьной газеты The Maroon Wave. В седьмом классе я работала в газете корректором, в восьмом начала верстать ее, а в девятом – писать статьи и фотографировать. Мама купила камеру Minolta, чтобы фотографировать свои картины и отсылать Лори в надежде на то, что та будет показывать их в нью-йоркских галереях. Когда мама не пользовалась фотоаппаратом, я всегда брала его с собой. Никогда заранее не знаешь, что встретится на твоем пути и окажется достойным запечатления. Я называла себя репортером, и мне эта профессия нравилась тем, что давала мне повод быть там, где мне хочется. У меня не было друзей в Уэлче, я не ходила на футбольные игры или танцы. Мне было неуютно сидеть в углу одной, в то время когда все кругом меня были в компании с друзьями. Когда я начала работать на школьную газету, у меня появился предлог и стимул находиться там, где собираются люди. Я была на задании, на шее у меня болтался фотоаппарат, а в руках был блокнот. Я была репортером.

Я начала посещать все внеклассные мероприятия, и ученики, которые раньше меня сторонились, приняли меня и, позируя, даже изображали серьезные физиономии в надежде, что снятая мной фотография окажется в газете. Я была в состоянии сделать их известными, и мое социальное положение укрепилось.

Работала я каждый день, хотя газета выходила раз в месяц. Теперь я не пряталась в туалете во время обеденного перерыва, а сидела в классе мисс Бивенс, читая тексты статей, редактируя истории, написанные другими учениками и считая знаки в заголовках для того, чтобы они поместились в макете. Наконец-то у меня появилась уважительная причина не ходить на обед: «У меня сроки поджимают». Я начала проявлять фотографии в школьной лаборатории, и это дало мне дополнительные бонусы. Я спокойно приходила в кафетерий после его закрытия и находила в мусорных урнах огромные банки салата cole slaw[54] и пудинг из тапиоки. Я была сыта.

Мисс Бивенс сделала меня главным редактором газеты, несмотря на мой юный возраст. Писать для школьного издания изъявляли желание всего несколько человек, поэтому я часто писала статьи сама. И потом было довольно странно наблюдать собственную фамилию четыре раза на первой странице газеты.

Газета стоила 15 центов, и я сама ее продавала. Ходила из одного класса в другой и стояла в коридоре во время перемены с кипой газет. В нашей школе было 1200 учеников, но мы продавали всего несколько сотен газет. Я старалась найти способы увеличения покупаемой части тиража и организовывала поэтические вечера, добавила колонку о моде и стиле и писала довольно вызывающие передовицы, где ставила под сомнение полезность стандартных школьных тестов, что вызвало раздражение министерства образования штата.

Как-то один из учеников сказал мне, что не хочет покупать газету, потому что в ней он видит одни и те же имена: лучших спортсменов, самых красивых девушек и тех, кто занимает места на олимпиадах. Тогда я решила ввести колонку «Дни рождения», где будут перечисляться имена тех, кто станет старше в этом месяце. Большинство из упомянутых в этой колонке людей никогда не покупали газету, но когда видели в ней свое имя, стали ее приобретать, что увеличило продаваемую часть тиража вдвое. Мисс Бивенс усомнилась в том, что подобную уловку можно считать честным журналистским ходом, но мне было все равно, потому что газета начала активно продаваться.

В тот год нашу школу посетил Чак Йегер.[55] Я много раз слышала об этом человеке от папы. Я знала, что он родился в Западной Виргинии в городе Мире, стал пилотом во время Второй мировой войны, сбил одиннадцать немецких самолетов и признан лучшим летчиком-испытателем на базе ВВС Эдвардс, что в пустыне Мохаве в Калифорнии. И он в 1947 г. первым преодолел скорость звука на самолете Х-1, несмотря на то, что ночью до полета пил и его сбросила лошадь, отчего он сломал несколько ребер.

Папа говорил: для него нет героев и людей, которым он хотел бы подражать, но он уважал смелого, пьющего и расчетливого Чака Йегера. Узнав, что бывший пилот будет выступать в нашей школе и даст мне интервью, папа не мог сдержать своей радости. Когда я пришла на следующий день из школы, он ждал меня на веранде с ручкой и бумагой и помог составить список вопросов, которые я могла, не осрамившись, задать Чаку – одному из самых известных сынов Западной Виргинии.

О чем вы думали, когда скорость самолета превысила скорость звука?

О чем вы подумали, когда Скотт Кроссфилд в два раза превысил число Маха?

Какой ваш самый любимый самолет?

Считаете ли вы возможным полет со скоростью света?

Папа написал 25–30 вопросов и потом настоял на том, чтобы мы отрепетировали интервью. Он изображал Чака Йегера и обстоятельно отвечал на вопросы, которые сам и написал. Когда он описывал переход звукового барьера, его глаза были мечтательными. Потом папа решил, что мне надо разъяснить некоторые базовые моменты истории авиации, и он полночи не спал и при свете керосиновой лампы рассказывал мне об аэродинамике, австрийском физике Эрнсте Махе и летчиках-испытателях.

На следующий день директор школы мистер Джек представил Чака Йегера собравшимся в актовом зале ученикам. Чак был больше похож на ковбоя, нежели на уроженца Западной Виргинии: у него была кавалеристская походка и худое загорелое лицо, но как только он раскрыл рот, стало понятно, откуда он родом. Ученики притихли, слушая рассказ бывалого летчика. Он сказал нам, что гордится своими корнями и мы тоже должны гордиться ими и что независимо от того, где мы родились, мы должны стремиться реализовать свою мечту. Когда он закончил выступать, зал взорвался аплодисментами, от которых чуть не лопнули стекла.

Прежде чем все ученики успели выйти, я взошла на сцену и сказала: «Мистер Йегер, я Жаннетт Уоллс из газеты The Maroon Wave». Чак пожал мне руку и ухмыльнулся: «Пожалуйста, правильно напишите мое имя в газете, чтобы люди поняли, о ком идет речь».

Мы уселись и разговаривали почти час. Мистер Йегер очень серьезно отнесся к моим вопросам и вел себя так, словно это интервью для школьной газеты – очень важная и серьезная вещь. Когда я упомянула названия самолетов, на которых он летал, он ухмыльнулся и сказал: «Елки-палки, кажется, вы хорошо разбираетесь в авиации».

После интервью в коридоре ко мне подошли несколько учеников, чтобы сказать, как мне повезло поговорить с Йегером один на один. «Что он говорил? Как он себя вел?» – наперебой спрашивали они. Все относились ко мне с уважением, словно я стала одним из первых спортсменов школы. Даже один из лучших игроков школьной футбольной команды, проходя мимо меня по коридору, дружелюбно мне кивнул. Еще бы, ведь я была девушкой, которая лично общалась с Чаком Йегером.

Папа так хотел услышать мой рассказ о том, как прошло интервью, что не только был дома, но и был трезв. Он настоял, что хочет помочь написать мне статью. У меня уже было заготовлено вступление. Я села за мамину пишущую машинку и напечатала:

«История ожила, когда Чак Йегер – человек, впервые в мире преодолевший звуковой барьер, – выступил перед учащимися школы».

«Прекрасно, – сказал папа, заглядывая мне через плечо, – ну, а теперь побольше интересных деталей».

Лори писала нам из Нью-Йорка регулярно. Ей понравился этот город. Она жила в отеле для женщин в Гринвич-виллидж, работала официанткой в немецком ресторане, посещала курсы рисования и даже брала уроки фехтования. Она познакомилась с массой людей, каждый из которых был в своем роде гением. Жители Нью-Йорка настолько любили искусство и музыку, что, по словам Лори, художники продавали картины прямо на тротуаре рядом с квартетом музыкантов, исполнявших Моцарта. Даже Центральный парк оказался не таким опасным, как его представляли в Западной Виргинии. По выходным там было много людей, которые катались на роликовых коньках, играли во фрисби и смотрели на жонглеров и мимов с забеленными лицами. Я была уверена, что Нью-Йорк и мне понравится, как только я в нем окажусь.

Я начала ходить в одиннадцатый класс и уже считала месяцы, остававшиеся до того, как я присоединюсь к Лори. Пока оставалось 22 месяца. Я решила, что по окончании школы я перееду в Нью-Йорк, подам документы в колледж и найду работу в Associated Press или UPI[56] – информационных агентствах, у которых газеты брали новости и материалы, или, может быть, начну сотрудничать с какой-нибудь нью-йоркской газетой. Сотрудники нашей газеты шутили по поводу известных авторов, работавших в крупных нью-йоркских газетах, и я твердо решила стать одним из них.

В середине учебного года я пошла к мисс Катоне, которая занималась вопросами распределения учеников после окончания школы, и попросила ее дать мне несколько названий нью-йоркских колледжей. Мисс Катона надела очки, которые висели у нее на шее, и внимательно на меня посмотрела. Она сообщила, что Государственный колледж в Блуфильде расположен всего в 50 километрах от Уэлча и, учитывая мои оценки, я могу рассчитывать на то, что меня примут на бесплатное отделение.

«Я хочу учиться в колледже в Нью-Йорке», – сказала я.

Мисс Катона посмотрела на меня с удивлением: «Зачем?»

«Потому что я хочу там жить».

Мисс Катона заявила, что, по ее мнению, это – не самая лучшая идея. Гораздо проще поступить в колледж в том штате, где ты закончила школу. В этом случае и обучение обойдется гораздо дешевле.

Я задумалась и сказала: «Может быть, мне переехать в Нью-Йорк прямо сейчас и окончить школу там? Тогда будет считаться, что я закончила школу в штате Нью-Йорк».

Мисс Катона нахмурилась: «Но ты же здесь живешь! Здесь твой дом».

Она была очень худой и всегда носила закрывающие шею свитера и туфли на высоких каблуках. Мисс Катона окончила школу, в которой я сейчас училась, и, судя по всему, у нее даже мысли не возникало о том, что можно жить где-либо, кроме Уэлча. Она считала, что отъезд из Уэлча – это как измена своей собственной семье.

«То, что я сейчас здесь живу, совершенно не значит, что я не могу переехать в другое место», – сказала я.

«Это было бы большой ошибкой. Ты здесь живешь. Подумай о том, что ты потеряешь. Семью и друзей. И предпоследний год учебы – это один из лучших годов твоей жизни. Ты не пойдешь на выпускной вечер для учеников предпоследнего класса».

В тот день я возвращалась домой не спеша, обдумывая то, что мне сказала мисс Катона. Она была права: многие жители Уэлча утверждали, что два последних класса школы были лучшими годами их жизни. Школа придумала так называемый выпускной вечер для учеников предпоследнего класса специально для того, чтобы они не переходили в другие школы. А ученикам последнего класса позволялось ходить в школу в чем им угодно и спокойно пропускать уроки. Однако с моей точки зрения это была далеко не достаточная причина, чтобы остаться в Уэлче еще на целый год. А уж если говорить о настоящем выпускном бале, то мои шансы найти себе партнера по танцам были равны папиным шансам победы над коррупцией в профсоюзах.

Я размышляла о переезде в Нью-Йорк на год раньше чисто гипотетически, но оказалось, что я могу перебраться в Нью-Йорк прямо сейчас. Ну, может быть, не буквально в этот момент, потому что это была середина учебного года. Мне стоило дождаться окончания одиннадцатого класса. К тому времени мне исполнится 17 лет. У меня было почти 200 долларов, и я могла бы уехать из Уэлча через пять месяцев.

Меня настолько возбудила и взбудоражила эта идея, что я перешла на бег. Я бежала все быстрее и быстрее. По Олд Роуд с ее многочисленными деревьями с низкими ветками, потом по Гранд Вью и по Литтл Хобарт Стрит – мимо лающих привязанных собак, мимо заметенных снегом куч угля, мимо домов семейств Ноа, Паришей, Холлов, Ренко и, наконец, задыхаясь, остановилась напротив нашего дома. Впервые за много лет я обратила внимание на то, что дом наполовину покрашен желтой краской. Я столько лет провела в этом городе, стараясь сделать жизнь лучше, но у меня ничего не получилось.

Дом неумолимо разваливался. Один из поддерживающих его столбов покосился. Дырка в потолке над спальным местом Брайана стала такой большой, что во время дождя ему приходилось накрываться надувным плотом, который мама получила в розыгрыше, организованном Benson & Hedges для покупателей своих сигарет (пачки которых мы выискивали по помойкам, чтобы сорвать штрих-коды, которые надо было послать для участия в акции). Брайану достанется моя кровать после того, как я уеду. Я решилась – поеду в Нью-Йорк сразу после окончания школьного года.

Ступеньки лестницы окончательно сгнили, и поэтому я поднялась по склону горы и вошла в дом через заднее окно, которое мы теперь использовали вместо двери. Папа сидел за столом, а мама перебирала стопки своих картин. Я сообщила им о своем новом плане, после чего папа потушил сигарету, встал и, не говоря ни слова, вылез через окно на улицу. Мама только кивнула и, не поднимая глаз, продолжала перебирать картины, что-то бормоча себе под нос.

«Ну что ты скажешь?» – спросила я ее.

«Отлично. Поезжай».

«Что-то не так?»

«Нет, все в порядке. Поезжай. Хороший план», – казалось, что она вот-вот расплачется.

«Не грусти. Я буду писать».

«Мне грустно не потому, что ты уезжаешь, – сказала мама. – Мне грустно оттого, что ты едешь в Нью-Йорк, а я остаюсь здесь. Это нечестно».

Когда я позвонила Лори и рассказала о своем новом плане, она его одобрила. Она сказала, что я могу жить с ней, если найду работу и буду помогать платить за квартиру. Брайан тоже одобрил мою идею, особенно после того, как я сказала ему, что он может перебраться на мою кровать. Брайан начал шутить с нью-йоркским акцентом о том, что я скоро начну ходить в соболях и задирать нос, как истинная обитательница Нью-Йорка. Точно так же, как некогда я в отношении Лори, Брайан начал отсчитывать недели до моего отъезда. «Через шестнадцать недель ты будешь в Нью-Йорке», – говорил он. И на следующей наделе: «Через три месяца и три недели ты будешь в Нью-Йорке».

С тех пор как я объявила о своем решении, папа со мной практически не разговаривал. Однажды весной, когда я делала уроки в спальне, он подошел ко мне. Под мышкой у него были какие-то свернутые бумаги.

«Есть минута? Я хочу тебе кое-что показать», – сказал он.

«Конечно».

Я прошла за ним в гостиную, где папа разложил на столе свои бумаги. Это были старые, замызганные и потрепанные планы Хрустального дворца. Я даже не могла вспомнить, когда видела их в последний раз. Мы перестали вспоминать Хрустальный дворец с той поры, как засыпали мусором котлован для фундамента.

«Кажется, я решил проблему с недостатком света из-за склона горы», – сказал папа. Он предполагал поставить специальные изогнутые зеркала с солнечными батареями. Он еще хотел поговорить со мной о моей комнате. «Лори уехала, – сказал папа, – и твою комнату можно сделать больше».

Его руки слегка тряслись. Он нарисовал фронтальный и боковой вид Хрустального дворца, а также вид сверху. Он подготовил планы внутренних комнат и просчитал их размеры до сантиметра.

Я посмотрела на его чертежи. «Папа, ты никогда не построишь Хрустальный дворец», – сказала я.

«Ты хочешь сказать, что ты в меня не веришь?»

«Даже если бы и верила, меня здесь не будет. Чуть меньше, чем через три месяца, я уезжаю в Нью-Йорк».

«Я подумал, что, может быть, тебе не стоит так торопиться», – сказал папа. Он предложил мне окончить школу и подать документы в государственный колледж в Блуфильде, как предлагала мисс Катона, а потом найти работу в местной газете. Он поможет мне писать статьи. «А я построю Хрустальный дворец, клянусь тебе. Мы будем вместе в нем жить. Там будет гораздо лучше, чем в любой съемной квартире в Нью-Йорке. Обещаю тебе».

«Папа, – ответила я, – как только отзвенит последний звонок, я сяду на автобус, чтобы отсюда уехать. Если автобусы не будут ходить, я стану голосовать и уеду отсюда на попутках. А если потребуется, пойду пешком. Строй свой Хрустальный дворец, но не делай этого для меня».

Он свернул свои чертежи и вышел из комнаты.

Зима не была суровой, и лето в том году наступило рано. К концу мая расцвели дикие дицентры и рододендроны, а запах жимолости лился с гор в открытое окно. Первые жаркие дни наступили до окончания школы.

В последние недели жизни в Уэлче мое настроение было очень переменчивым. За считаные минуты оно изменялось от нервного возбуждения и чувства страха до радостного возбуждения. В последний школьный день я очистила свой ящик для хранения вещей и пошла попрощаться с мисс Бивенс.

«У меня хорошее предчувствие по поводу твоих планов, – сказала мисс Бивенс. – Мне кажется, что у тебя все получится. Но у меня возникает проблема: кто в следующем году будет делать школьную газету?»

«Я уверена, что вы кого-нибудь найдете».

«Я думала соблазнить этим проектом твоего брата».

«Люди начнут говорить, что семья Уоллс создает династию».

Мисс Бивенс улыбнулась: «Может быть, так оно и есть».

В тот вечер дома мама вынула из чемодана свою коллекцию обуви для танцев и сложила в него подшивку школьной газеты и мои вещи. Я ничего не хотела брать из своего прошлого и отдала жеод Морин. Камень был пыльным, но я сказала, что, если его почистить, он будет сиять, как алмаз. Я разбирала вещи в коробке рядом с кроватью, и Брайан сказал: «Представляешь, через день ты будешь в Нью-Йорке». Потом он начал изображать Фрэнка Синатру и фальшиво распевать песню «Нью-Йорк, Нью-Йорк», изображая при этом подобие танца.

«Замолчи!» – сказала я и с силой ударила его в плечо.

«Это ты замолчи!» – ответил Брайан и ударил меня в ответ. Мы еще немного повозились и потом затихли.

Автобус отходил в семь часов десять минут утра. Мне надо было быть на станции чуть раньше семи. Мама объявила, что она встает поздно, поэтому не стоит ждать, что она станет утром со мной прощаться. «Я знаю, как ты выглядишь, я знаю, как выглядит автобусная станция. К тому же прощания слишком сентиментальны».

В ту ночь я почти не спала. Брайан тоже не мог уснуть. Мы оповещали друг друга о том, что до моего отъезда оставалось семь, потом шесть часов и так далее. Мы смеялись. Когда под утро я заснула, меня разбудил Брайан, который точно так же, как и мама, не любил вставать рано. Он потянул меня за руку. «Все, шутки в сторону, – сказал он, – у тебя автобус через два часа».

Папа той ночью домой не возвращался, но когда я вылезла с чемоданом через окно, то увидела, что он сидит на каменных ступеньках и курит. Он настоял на том, что донесет мой чемодан, и мы отправились вниз по Литтл Хобарт Стрит и по Олд Роуд.

Пустынные улицы были мокрыми. Время от времени папа оборачивался ко мне и делал языком щелкающие звуки, как будто понукал лошадь. Мне казалось, что он таким образом пытается выполнить свой отцовский долг и поддержать свою дочь, которая отправляется в большое жизненное путешествие.

Когда мы дошли до станции, папа повернулся ко мне и сказал: «Дорогая, жизнь в Нью-Йорке может оказаться не такой легкой, как ты думаешь».

«Я справлюсь», – ответила я.

Папа засунул руку в карман и вынул свой любимый складной нож из синей немецкой стали с костяной рукояткой. «Я буду спокойней себя чувствовать, если ты его возьмешь», – с этими словами он дал мне нож.

В конце улицы появился автобус и остановился на станции компании Trailways. Раздалось шипение сжатого под давлением воздуха, и двери открылись. Водитель положил мой чемодан в багажное отделение. Я обняла папу. Когда мы коснулись щеками и я почувствовала запах табака, виски и одеколона, я поняла, что папа специально для меня побрился.

«Если что-то будет не получаться, ты всегда можешь вернуться домой, – сказал он. – Я тебя буду ждать, понимаешь?»

«Понимаю», – ответила я. Я знала, что он будет ждать, но была уверена, что уже не вернусь в Уэлч.

В автобусе было всего несколько пассажиров, поэтому я выбрала место у окна. Водитель закрыл двери, и автобус тронулся. Я решила, что не буду оглядываться: хотела смотреть только вперед, а не на то, что я оставляю позади. Правда, потом все-таки обернулась.

Папа закуривал. Я помахала, и он помахал мне в ответ. Затем он засунул руки в карманы и продолжал стоять, немного согнувшись. Вид у него был совершенно отвлеченный. Может быть, он вспоминал о том, как он сам в возрасте семнадцати лет уезжал из Уэлча и был точно так же, как и я сейчас, убежден в том, что больше никогда не вернется сюда. Не знаю, что он думал: надеялся на то, что его любимица вернется, или, в отличие от него, найдет собственную дорогу в этом мире.

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

Известная сочинительница детективов Варвара Кольцова, подозревая своего мужа в измене, обращается в ...
В один прекрасный день у нас зазвонил телефон, из трубки послышался гулкий, раскатистый голос:– Здра...
Доминик никогда не верил в любовь, для него важна лишь карьера. Он готов на все, лишь бы доказать се...
Замечательный писатель Михаил Зощенко утверждал, что «маленький читатель – это умный и тонкий читате...
Известные исследователи и популяризаторы феномена внетелесных переживаний Михаил Радуга и Андрей Буд...