Эвакуатор Быков Дмитрий

– А если побег выдрать? Третья стадия есть какая-нибудь?

– Не знаю, никто не пробовал. Наверное, это будет вроде ваших грибов. Что-нибудь совсем простое и уже не зеленое.

Парк стремительно заплетало вьюном, курчавыми горизонтальными плетьми – вторым поколением местных деревьев. Пруд тоже зарос, и уткам, вернувшимся на него после зимовки, трудно было плавать среди сплошной речной травы. Дом Игоря стоял в глубине большого коркынбааса – кругом все попадало, но он уцелел. Это была высокая башня из черного камня, с мертвыми выбитыми окнами и оплавившейся пожарной лестницей.

– Ты представляешь, он весь был белый, – сказал Игорь. – Абсолютно. Назывался тыргын-доон, белая башня.

Во дворе, заваленном рухлядью и обломками, на асфальте еще видны были «классики» – точная копия земных. Игорь вошел в подъезд.

– Осторожно, рухнет же все!

– Здесь не рухнет. В этом квартале все было сверхпрочное.

Катька избегала смотреть на него. Она боялась увидеть его лицо.

– Ты на каком жил? – спросила она, глядя под ноги.

– На седьмом.

– Поднимемся? Или не надо?

– Не надо, – сказал он. – Подожди, я только одну штуку проверю.

Он подошел к обгоревшим почтовым ящикам.

– У нас газеты давно не выходили, все электронное. А ящики висели, типа на память. Ты гляди, у меня и ключ цел.

Он открыл ящик. Оттуда выпала плоская прямоугольная пластина. Игорь быстро достал из кармана небольшой прибор, похожий на диктофон, вставил пластину в щель на боку и нажал кнопку. Прибор заговорил срывающимся женским голосом. Катька не могла разобрать ни слова.

Игорь слушал молча, и по лицу его ничего нельзя было сказать.

– Мать, – шепнул он.

Запись закончилась. Он убрал диктофон в карман.

– Ну что? – тоже шепотом спросила Катька.

– Говорит, что все улетают неизвестно куда. Обещает дать знать сразу, как только устроится. Говорит, обязательно увидимся.

– Как же эта дискета не сгорела?

– Не знаю, – сказал Игорь. – Сейчас сгорит.

Он достал из кармана земную зажигалку и поджег белый прямоугольник. Он мгновенно вспыхнул и сгорел, как дачные письма.

– Игорь! Зачем! Это же от матери!

– И что? – сурово посмотрел он на Катьку. – Мать – она во мне, а не в записке. Что ты заставляешь меня банальности говорить, честное слово! Вещь выполнила свою миссию, передала информацию. Хранить, душу травить… фетишизм землянский… По-хорошему, и домой не стоило заходить. Знаешь, почему у вас всё хранят? Потому что не верят ни черта. Письма, записочки берегут как доказательство… Я одного знал – он хранил списки продуктов, которые ему жена писала в магазин.

– Зачем?

– Не знаю. На случай голода перечитывать. У нас никто ничего не собирал. «Коллекционер» вообще было ругательство. Мать у меня коллекцию землянских марок нашла и выбросила. Правильно сделала.

Катька не знала, что делать. Надо было его обнять, утешить, найти единственные слова, но тут, в каменном остове, который был его домом, она не чувствовала никаких прав на него. Зря он взял ее с собой – хотя одному ему наверняка было бы хуже.

– Она точно успела улететь? Все нормально?

– Да, конечно. Она мне всегда оставляла записки в ящике. Никогда не встречала на вокзале, всегда ждала дома с обедом. А внизу записка, чтобы я знал. Иногда ведь ее дома не было, она в школе работает. Ее со школой эвакуировали в первой ракете, это она здесь говорит… Я прилетаю, а тут всегда записка. Это наш ящик, пятьдесят третий.

Он поморщился и отвернулся.

– Вообще, ясно было, что все так кончится, – сказал он, помолчав. – Слишком хорошо все было. Так не бывает. Если здесь так хорошо, где-то обязательно плохо. Сами накликали.

Они вышли из выгоревшего дома. Жалобно скрипела дверь, болтаясь на одной петле.

– Быстро ржавеет все, – сказал он. – А на будущий год все заплетет вьюном, вот увидишь. Он знаешь как быстро ползет?

– Я что говорю-то, Игорь, – осторожно начала Катька. – Я все пытаюсь понять: эвакуаторами ведь от хорошей жизни не становятся, а? Это же не для всех профессия. Человек же не просто так улетает черт-те куда, связывается с землянами, иногда женится на земной дуре вроде меня? Может, у вас тоже было не совсем того… и ты от этого улетел?

– Эвакуаторами, Кать, бывают по двум причинам, – сказал он терпеливо, словно ей было не двадцать пять, а максимум десять. – Либо потому, что человеку на Альфе слишком плохо, либо потому, что слишком хорошо. Из первых получаются эвакуаторы так себе. Они берут в первую очередь ветеринаров и дантистов. Из вторых выходят ребята вроде меня, не сказать чтобы суперпрофессионалы, но все-таки классом повыше. Они берут тех, кто может понять Альфу. Полковник Велехов это знает и никогда мне не простит. Да, конечно, я знал, что рано или поздно… и скорее рано, чем поздно… Очень уж все было хорошо. Мы такие были беззащитные, такие беспечные! Собственно, ведь и ожидание катастрофы, которое нас с тобой так роднит, – оно тоже может быть по двум причинам. Либо все слишком отвратительно, либо чересчур замечательно. Я потому, наверное, и старался проводить тут меньше времени: так и звенело в воздухе. Но не от ненависти, Кать, нет, – осенью у вас так иногда бывает: день такой синий, яркий, тревожный… И непонятно еще, когда сильней предчувствуешь гибель: в такие вот синие и ясные дни – или когда все сыплется и ветер шумит. Мне все казалось, что живем в каких-то сумерках, при конце прекрасной эпохи, – но кончается она не потому, что испортилась, а потому, что была слишком прекрасной. Я нигде не чувствовал себя в такой безопасности…

– Понятно, дом же.

– Но эта безопасность была – знаешь, как под теплым одеялом в холодной комнате. Очень хрупкая и потому особенно острая. Понимаешь?

– Как не понять. Я как раз примерно в таком положении.

– Что, холодно?

– Ладно, неважно.

– Я могу еще протопить…

– Лежи, лежи.

– На Земле, – продолжал он, – там все ясно: все как бы, извини, по заслугам. Так нарывались, что напоролись. А у нас здесь…

– У вас тоже напоролись. Только на внешнюю силу.

– Да, наверное. Хотя черт его знает. Я допускаю, что и внутренняя могла.

– Откуда?! – поразилась Катька. – У вас ведь была идиллия!

– Идиллия в последней стадии, когда она уже переходит в распад. Могли и сами себя… Знаешь, как я это понял? Меня лет в семь мать впервые повела в зоопарк. Я тебя потом свожу, хотя его, конечно, тоже эвакуировали. Такая была коллекция… и никто не сидел в клетках, все – в дикой природе. И вот мы пришли, а там старушка сидит, рядом с кассой. И говорит: «Купите кепочку». Продает кепки всякие со зверями.

– Слушай, я же у тебя ее видела в сентябре! Ты в ней на работу один раз пришел! Я еще подумала – откуда такие фантастические звери?

– Да, мне мать тогда купила сильно на вырост. Она нам и не была нужна, собственно, кепка-то. Но старушка с такой интонацией просила, что нельзя было не взять.

– Что, очень жалобно?

– Да нет, вот землянство неистребимое! Можно просить без жалобности, можно давать от щедрости. У нас все было очень щедро, вот. Очень избыточно. Никто ничего не прятал, все делились. И если хочешь знать – эвакуацией ведь занимались мы одни. На других планетах тоже могли вас отслеживать и брать ваших к себе, но вот им было не до вас. Вообще ни до кого. А мы везде рассылали эвакуаторов, самая модная была профессия. Мы так всех и просили: купите кепочку! поешьте нашего пирожка! айда на нашу планету! Всё – от избытка, всё – бери не хочу. А такая щедрость – она до добра не доводит. Она сама по себе признак какой-то высшей, конечной стадии развития. За которой только большой взрыв – и привет. Так что очень может быть, что это все, – он обвел рукой черные башни своего коркынбааса, – сделалось ходом вещей… У вас – кара за недостаточность, у нас – крах под тяжестью избытка.

Он замолчал. Минуты три они молча, медленно шли назад – в парк с прудом и вьюнами. Пахло почти как на Земле весной – горечью, пылью, гнилью.

– И потом, – выговорил он зло, – ваши же все равно меня никогда не признают до конца. Я для всех инопланетянин, для всех! Мне вашу земную логику никогда не понять. Я даже твою не совсем понимаю. Я знаю только, что ты рано или поздно оставишь меня – это тоже ваше, земное, необъяснимое…

– Ну Игорь! – Она тормошила его, распушала волосы, целовала в подбородок, до которого едва могла допрыгнуть. – И чего ты выдумал, что тебя все наши не любят? Бабушка моя, например, очень любит!

– Бабушка замечательная… – вздохнул Игорь.

– И дядя Боря тоже!

– А тут школа моя была, – он вдруг остановился возле металлической ограды, серебристой, в человеческий рост, густо заплетенной вьюном.

– Ты ее любил?

– Не то слово. Каждое утро бежал как на праздник. У нас ее все любили. Учителя были такие… сейчас таких не бывает. А у вас таких вообще забыли, когда видели. Театральный кружок у нас тут был, для эвакуатора это первейший навык. Я серьезно в артисты готовился. Но потом решил, что эвакуатор благородней.

– И кого же вы ставили?

– Да много кого. Шыкспира, например.

– О-о! А своих что, нету?

– Своих не так интересно. У нас-то, чувствуешь, всё гораздо легковесней? И дышать легче? Я уже привык, что надвое живу. У вас – тяжело, и поэтому скоро все провалится. У нас – слишком легко, и поэтому скоро все взлетит.

– В принципе да, – важно согласилась Катька.

– Знаешь, что я больше всего любил? – спросил он полушепотом. – Вот когда с репетиции идешь… осень, часов шесть… Светло еще. Допустим, сентябрь. И так таинственно… Таинственно, уже когда выходишь из пустой школы. Я очень любил оставаться после уроков. Такое все необязательное. У нас вообще был культ необязательного, не скажу, что у всех, но это входило в саму идеологию планеты. Делать без принуждения, помимо необходимости. Избытки, излишества, внеурочности… Мне нравилась пустая школа, в которой кончились занятия, нравилось репетировать в актовом зале, идти пустыми коридорами, потом медленно, никуда не спеша, с портфелем – домой. Мне казалось, что все люди со мной в заговоре. Я шел мимо поликлиники, мимо рыбного магазина… навстречу всё попадались тихие, таинственные и доброжелательные прохожие, которые на меня смотрели со скрытым одобрением: как это я, так явно принадлежащий к тайному обществу, не боюсь тут ходить в открытую? А кроме театрального, у нас еще был литературный кружок. Мы даже делали свою радиопередачу. Клуб умных детей. И по нему тоже было видно, что и такой клуб, и такие дети могут быть только в гибнущей стране. Столько приличных людей она просто не выдержит. Я это знаешь когда почувствовал? Когда клуб стал распадаться. Кто-то не мог приходить из-за учебы, потом из-за романов, из-за собственных детей… Я тогда понял, что обречено всякое сообщество, которому хорошо вместе. Его мир раздавит. Так и с планетой. А между прочим, здесь я впервые поцеловался.

– Можно повторить, – сказала Катька и тут же испугалась: ведь это было все равно что целоваться на кладбище. Обугленные деревья лежали кругом, и школа, все перекрытия которой провалились вниз и лежали на первом этаже бесформенной кучей, просматривалась насквозь.

Игорь, как всегда, все понял.

– Господи, сколько у вас всего напридумано лишнего… Почему нельзя целоваться на кладбище? Место как место. Тоже были люди, тоже целовались. – Он прижал ее к себе и потерся щекой о ее короткие мягкие волосы, сам стриг позавчера, больше некому.

– Игорь, – Катька высвободилась и слегка отстранилась. – Я тебя давно хочу спросить: ведь, наверное, много народу погибло. Эвакуация ведь у вас началась только после того, как кого-то уже… убили, так?

– Да, наверное.

– А почему трупов нигде нет? – решилась она наконец. – Что, всех успели похоронить и только потом улетели? Маловероятно, не находишь?

– Смешная ты, Катька, – сказал он. – Ты все думаешь – все у всех одинаково. У нас человек сразу исчезает, весь.

– И куда девается?

– А куда он на Земле девается? Туда же, в химические элементы. Только у вас элементов меньше. У нас знаешь какая периодическая таблица? Три разворота в энциклопедии. Даже мать не все помнит, а она у меня химию преподает.

– Подожди. Что, умираешь – и тебя нет?

– Ну да, это везде так. На всех планетах. Просто у вас ошибка эволюции – процесс очень замедляется. Пока всякие там процессы… негигиеничные… лет восемь, а то и десять. А у нас сразу. Как улетел.

– Это ты хорошо придумал.

– Я не придумал, это так и есть.

– Но в сортир ты ходишь, я знаю, знаю, знаю!

– Ну, милая моя, до такого совершенства, чтобы в сортир не ходить, эволюция никогда не доскачет.

– Тогда подожди, я сейчас.

– Давай, ведро на террасе.

– Ну вот. Брр… холодно… Двинься! Продолжаем разговор.

– И что… вокруг нас… все эти невидимые люди? – спросила Катька.

– Ну и на Земле так же. Тех, кто давно умер, все равно ведь не видно.

– Значит, вокруг школы тоже… и вокруг домов…

– Конечно.

– А бессмертие души у вас есть?

– Откуда я знаю. У нас, скажем так, об этом спорят. Согласно религиозной концепции, все делятся потом на три категории. Люди действия попадают в распоряжение Кракатука, люди милосердия – к Аделаиде, а неразвитые и несформировавшиеся – к Тылынгуну.

– А злодеи?

– Злодеев давно нет, они все на Земле. Откуда взяться злодеям? Ну, если родится случайно – тоже к вам поедет.

Он снова прижался к ней.

– Другое дело – мы не учли, что у вас там будут такие Катьки. У нас здесь таких не было.

– А ты точно не был здесь женат?

– Не помню, – сказал Игорь. – Был, не был, какая разница?

– Большая.

– У вас, землян, вообще много лишнего в памяти. Историю вашу невозможно учить. От нее так же много лишнего остается, как от вашего человека, когда он умер. Ничего не надо хранить. И хоронить не надо. Это же одно слово, а вы сделали два. У нас в языке и одного-то нет на такие глупости.

Кажется, он разозлился.

– А между прочим, ваши искренне считают, что я и есть крайний. Сорвал с места, увез куда-то… На Земле бы еще, может, обошлось, а здесь, куда я вас привез, уже точно не обошлось.

– Да никто тебя не винит, успокойся, пожалуйста.

– Винят, я знаю. Мне вполне хватает того, как эта Сергеевна на меня смотрит.

– Успокойся, она на всех так смотрит, кроме полковника.

– Нет, это вообще интересно! – Он начал заводиться, и Катька была рада, что он хоть отвлекся от воспоминаний. Они шли по узкой улице, перешагивая через поваленные деревья; наверное, когда-то здесь было очень зелено – рябая тень, запах первой листвы… – Ты сама говорила, что она тебя терпеть не может, что не одобряла этого брака, ты не достойна ее сокровища… чинила хренов… так? Он, наверное, и дома все чинил, все хранил, ничего не выбрасывал. Такой был ужасно домовитый. Коврички из проволочки, полочки из дерьма…

– Игорь! Ну что ты, действительно… Что ты заводишься-то? Все же еще будет отлично! Ты в самом деле думаешь, что ничего нельзя восстановить?

– Восстановить можно. Но это будет уже не наша планета.

– Господи, да какая разница! На Земле-то вообще уже жить нельзя!

– Здесь тоже скоро станет нельзя.

– Да? Из-за двадцати землян?

– Это сейчас двадцать. У вас это быстро.

– Да что они такого сделают? – Катька обиделась и даже топнула ногой, и тут же из трещины в асфальте хлестанула длинная нежно-зеленая плеть. – Тьфу, черт… как растет, да?

– Вот и у вас так же. Вы очень быстро распространяете себя… Когда тут была нормальная среда, и люди делались нормальные. А сами по себе они тут такого наземлят… с полочками из дерьма…

– Слушай, в конце концов! Я обижусь! Мы – ваши ссыльные, у нас там черт-те какие условия… мы создали грандиозную культуру… у вас близко не было ничего подобного!

– У нас отношения были человеческие, это да. А Шыкспира не было, конечно.

– Теперь будет! Игорь, нечего тут, серьезно. Хватит. Я сама землянка, между прочим.

– Землянка быть маленькая хатка, норка, – сказал он грустно. – Вот ты уже и язык забываешь. Там бьется в тесной печурке огонь, и до смерти четыре шага, как нам. А ты есть не землянка, а землячка.

– Землячка быть старая большевичка, страшная тетка, бах-бах пистолет Крым. Я вижу, у нас нет адекватное слово для обозначение уроженка Земля. Наверное, ваши каторжники считали нас слишком второсортными существами, чтобы еще как-то обозначать.

Катька пыталась его отвлечь, но он все мрачнел.

– Выживут они нас с тобой отсюда очень скоро, сама увидишь. Меня – за то, что я их увез, а тебя – за то, что ты все это устроила. Сергеевна, между прочим, убеждена, что и Москва из-за нас взорвалась. Ей небось кажется, что это я все устроил, чтобы вас сюда эвакуировать как бесплатную рабсилу.

– Слушай, что ты обращаешь внимание на Сергеевну? Она больная на всю голову!

– А полковник, между прочим, все сделает для своей кисы. Киса скажет – давай выгоним Игоря! И полковник не посмотрит, что мы с одной планеты. Он на Земле знаешь сколько торчал? Заземлился по самое не могу. У нас и термин был такой, заземление, – эвакуатора старались пораньше отзывать, чтобы не очень проникся вашими гадостями. Но этот во вкус вошел, ни в какую. Не могу, говорит, покинуть горячую точку! Двадцать с лишним лет землился, два раза только в отпуск слетал. Вообще ракету водить разучился, копулятор сломал при посадке, чуть не угробил всех…

Катька молчала. В том, что он говорил, был резон. Ей совершенно не хотелось видеть остальных, и даже америкосы Пол и Стефани были невыносимы со своими ежевечерними проповедями, чтением вслух и какой-то особенной, почти вызывающей некрасотой: непонятно было, что делают вместе такие некрасивые люди. Они словно предъявляли друг друга Господу – видишь, Господи, с кем приходится иметь дело ради совместной работы во имя твое! И отношения у них были демонстративные – подчеркнутая взаимная внимательность: идеал семьи, живой пример, каков и должен быть истинный евангелист, – чтобы случайные свидетели позавидовали и обратились! Дети у них были милые, но пустые, в глубине души ничуть не привязанные к родителям (сама-то ты хороша, одернула себя Катька). С Тылыком они ладили, а Игоря почему-то недолюбливали: вероятно, уже знали историю разрушения семьи.

Что касается Любови Сергеевны, то она уже никого не стеснялась и за общими трапезами кидала на Катьку такие взгляды, что девушка с менее крепкими нервами давно обратилась бы в горстку праха. В этой антипатии теперь уже не было никакой логики – нашему сыну предпочли другого человека, обидно, но мы ведь с самого начала не желали, чтобы наш сын связывал судьбу с пробивной провинциалкой; теперь провинциалка избавила нашего сына от своего общества… но зато втравила в такое сомнительное предприятие! Любовь Сергеевна совершенно не брала в расчет того печального факта, что без Игоря наш муж вообще бы, скорее всего, погиб; ее не останавливало и то, что сама она влюбилась в эвакуатора! Нам можно, а вы не смейте; нормальный дворовый закон. И что самое удивительное – точно так же посматривали на Игоря и чеченка, и ветеринар, и дантист: было в нем что-то слишком инопланетное. Ни Тылык, ни Велехов не вызывали у землян таких чувств. Видимо, это были заземленные эвакуаторы первого типа. А этот был второго, эвакуатор из любви к родине, – здесь, на руинах родины, ему именно этого и не прощали.

Все закончилось неожиданно и гораздо быстрей, чем сама Катька могла предположить. Прошла неделя, полная безотчетной и необъяснимо копившейся ненависти к ним, после чего плотину внезапно прорвало. Это случилось на дне рождения Стефани, праздновавшемся семнадцатого ноября – даром что на Альфе весна была в разгаре, все жили по земному календарю.

Предыдущую неделю Игорь по обыкновению работал с утра до вечера – то есть путался под ногами у остальных и навязывал им свою помощь. Он всем брался рассказывать про планету, про то, что тут было раньше и как надо устроить теперь, – но никто этих советов не слушал, потому что альфовские технологии были исключительно сложны и прихотливы, а земные способы оказывались проще и надежней. Вместо того чтобы соединять две новонайденные детали изощренным и почти ритуальным способом – долго нагревать, потом проглаживать специальным утюжком, потом охлаждать, сгибать и полчаса держать в воде, отчего образовывался тончайший, еле различимый волосяной шов, наш муж грубо сколачивал их гвоздем, причем по одной детали от гвоздя немедленно начинала змеиться молниевидная трещина, точь-в-точь плеть плюща. Игорь вообще умел договариваться с альфовскими вещами – почти как бабушка со своим домом и огородом, где ей довольно было пошептать – и картошка с редиской урождались лучше, чем у Катьки после всех ее усилий. Игорь подбирал две, казалось бы, непреодолимо разные штуки – зеленый переливающийся кристалл с обломанным краем и гнутое, витое застывшее волокно, похожее на деревянное лекало, что-то долго над ними колдовал, приговаривал, нежил и разогревал их пальцами, прибавлял вдруг красноватую острую железку – и из трех разнородных предметов образовывалась пленительно изящная конструкция, которая – сразу ясно – могла быть только такой, никакой иной, но она в свою очередь была деталью системы куда более сложной, которая не существовала больше, а потому полчаса с ней мучиться было совершенно бессмысленно. Наш муж взял бы два деревянных лекала, вогнал их длинными концами в стену, высверлив предварительно дырки, сверху положил бы длинную сухую ветку, и получился бы типа карниз для штор. Игорь порывался объяснить, что вот это была машина для показа оптических иллюзий, в десятки раз отчетливей и наглядней голографических, – но дядя Боря дунул, плюнул, что-то подвернул, и получилась удобная тележка для перевозки тяжестей, которую с прежней установкой объединял только дистанционный способ управления: нажал кнопку – пошла, нажал другую – встала. Единственное, она медленно ехала, но по крайней мере был толк.

Дядя Боря вообще вел себя как аэлитский Гусев на Марсе – с той разницей, что Гусева инопланетные сложности умиляли и развлекали, а дядю Борю скоро стали раздражать, да вдобавок его начала всерьез мучить ностальгия. Шестым чувством – начисто отсутствовавшим, скажем, у Пола и Стефани – он понимал, что здесь все-таки совершенно другой мир, даром что приемлемый воздух и неотличимо земные пейзажи; вероятно, он хоть сколько-то понимал язык техники, а техника эта своим языком говорила ему, что нечего сюда соваться со своим земным рылом. Пейзажи об этом умалчивали, а потому америкосы с приемным выводком прогуливались по окрестностям и неутомимо ботанизировали, в то время как дядя Боря все более угрюмо преобразовывал хитрые и явно злокозненные альфовские предметы в земные: распрямлял согнутое, заколачивал неподатливое, соединял несоединимое. Игорю было больно на это смотреть. В отличие от других дядя Боря к концу второй недели совершенно отчетливо понимал, что его заманили в принципиально иную вселенную, нарочно устроенную так, чтобы именно русскому человеку довелось острее всего ощутить в ней свою неполноценность. Собственно, и на Земле все складывалось так, что русский человек был самый бедный, но чтобы этот закон действовал и на Альфе! – здесь было уже свинство поистине космического масштаба. Поделиться этой тоской можно было только с Сереженькой, которого тоже обули мерзкие иноплеменники. Странным образом тоска от столкновения с чужим выражалась у дяди Бори в ненависти к своему – в точности как ужас от взрывов превращался у московской власти в страстное преследование подвернувшихся россиян, – и дядя Боря все чаще покрикивал на окружающих, а метаморфов пинать побаивался. Да и что толку было пинать метаморфов? Они были как кисель и ничего не чувствовали.

Иногда, впрочем, на дядю Борю нападал оптимизм. Обычно это случалось, когда какая-нибудь особенно упрямая вещь начинала-таки служить его целям, то есть обнаруживала чисто земное предназначение. Например, Стефани он подарил вполне приличное ружье, хотя и бьющее на малые расстояния. Оно годилось пугать метаморфов, если обнаглеют и полезут ласкаться, или сшибать с веток вкусные лиловые плоды, похожие на наши яблоки, но со вкусом клубники. Игорь шутки ради сказал, что от них можно забеременеть. Правда, сбивать их было бессмысленно – если пулька попадала в них, они разлетались, а когда падали на землю, расшлепывались в кляксы. Фрукт был нежный. Подуша для эксперимента накормила им зверьков, но никто из них не забеременел. Тогда она сама съела фрукт и полюбила его на всю жизнь. Если его как следует попросить, он падал сам – прямо в руки, не разбиваясь; этому Подушу научил Лынгун, но по-земному он так и не заговорил. Она его понимала без слов, а дядя Боря не понимал и поэтому придумал свой прибор. Впрочем, прибор годился на многое, и если его усовершенствовать – в перспективе могло получиться вполне приличное оружие. Обороняться, мало ли.

Этого Игорь и не стерпел. Когда дядя Боря, выпив правильно заброженного и чуть хмельного барласкуна, достал подарок и торжественно вручил его Стефани, Игорь вскочил, чуть не опрокинув импровизированный длинный стол (сколоченный дядей Борей и Сереженькой из остатков фотонного мелиоратора), и потребовал отдать ружье ему.

– Ты чего, Игорек? – невинно удивился дядя Боря.

– Отдайте, пожалуйста, – повторил Игорь.

– То ж подарок! – воскликнул дядя Боря. – Подарков не передаривают, Игорь!

– Не волнуйтесь, – вступила Любовь Сергеевна. – Это же совершенно безопасно!

– Дело не в том, опасно или безопасно. Дело в принципе. На этой планете оружие запрещено.

Тылык переводил Полу и Стефани, они сдержанно кивали.

– Но позвольте, – сказал Пол, дослушав перевод. – У нас, например, разрешение на оружие вполне можно было получить, при условии психической адекватности… Мне кажется, что вы сейчас пытаетесь ограничить права Стефани. Ведь она не предполагает наносить вред живым существам… В конце концов, это podarok! Не исключено, кроме того, нападение агрессора, и мы должны встретить его во всеоружии.

– Нам все равно придется думать об армии, капитан, – веско заметил Велехов. – Я давно об этом говорил, писал докладные… Никто не хотел слушать, вы же помните. В результате мы оказались совершенно беззащитны перед нападением. Бежали как зайцы неизвестно куда. Я предпринимаю усилия, чтобы запеленговать наше новое местожительство, но пока тщетно. Они прячутся даже от своих. Есть шанс, что мы никогда больше их не увидим.

Игорь сел, потом встал снова. Катька еще никогда не видела его в таком смятении – даже в первые минуты на Альфе.

– Я хочу только сказать, что мы не имеем права… нарушать закон планеты, на которой живем.

– Да чего не имеем-то! – воскликнула тетка-портниха Колпашева, которая в силу особенностей русской жизни начала XXI века одинаково уместно выглядела бы и на великосветском рауте, и в торговом ряду. – Чего не имеем, когда ничего уже не имеем! Нас тут ждали, можно подумать! Нас, можно подумать, прилично приняли! Сами позвали на свою планету и сами ничего не обеспечили, вообще! И будут еще учить!

– А ты помалкивай, – строго сказала ей бабушка. – Наела мясов – и трясешь.

– Что я наела, то никого не касается, – ответила портниха. – Вы мне рот не можете затыкать. Вам надо о душе думать, а вы рот затыкаете еще.

Катька сжала кулаки.

– Мы, к сожалению, действительно не сумели обеспечить вам встречу, – медленно сказал Игорь. – Но обеспечить соблюдение законов мы пока еще можем. Я очень прошу вас… нас всех… не портить друг другу наш первый праздник.

Тылык переводил, Стефани кивала.

– Да чего праздник! – воскликнула портниха. – Какой праздник, когда тут все привести в порядок – надо лет десять впахивать, как после войны! Я все понимаю, конечно, на Земле, может, мы вообще бы уже не были живы, но просто не надо устанавливать свои законы! Не мочь быть так! – От волнения она заговорила по-инопланетному.

– Игорь, – мягко сказал ветеринар. – Я хорошо понимаю ваши чувства. Мне кажется, вы просто должны осознать, что это уже не ваша планета.

– Я догадался, – сказал Игорь.

– Догадаться мало, – мягко сказал ветеринар. – Надо осознать.

– Вы напрасно тратите слова, – вступила Любовь Сергеевна. – Есть люди, для которых совесть – вообще пустой звук, абсолютно! Вы тоже, Андрей Петрович, давно уже могли бы понять, что эти колонизаторы ворвались к нам, сами все устроили, а потом отправили нас сюда как бесплатную рабсилу! Это воюющая цивилизация, они постоянно воюют, и теперь нас прислали сюда разгребать, а сами улетели домой! Совершенно же понятно, что их настоящая планета там, а здесь они что-то захватили и нашими руками таскают каштаны из огня! Причем обратите внимание, что они лишают нас возможности защищаться. Мы порабощены полностью!

Любовь Сергеевна обладала фантастической способностью выстраивать и убедительно обосновывать худшую версию чужого поведения.

– Простите меня, – тихо сказал Игорь. – Мне не следовало эвакуировать вас. Правда, я вас и не эвакуировал…

– Кис, это ты хватила, – неуверенно сказал полковник. – Мы все-таки…

– Я не о тебе говорю, Володя, ты пешка! Прости, но ты пешка! Я давно поняла, кто тут главный. Кто тут ходит и пытается устанавливать свои законы. И кто пособник, я тоже давно поняла. Не думайте, пожалуйста, что если вы спелись, то мы в свое время не будем вас судить за предательство. Будет время, и вы ответите за свое предательство. Вы по земным законам ответите и по небесным.

Она смотрела на Катьку в упор. Глаза ее метали молнии.

– А вот мы сейчас спросим, – сказал дядя Боря и встал со своего места. – Мы молчали, но мы спросим. Мы спросим сейчас, как оно все было и как сговорились.

Он решительно направился к Игорю, но замер на месте как вкопанный.

– Система дубль пятнадцать, – одними губами сказал Игорь. – Не бойся, Катя, это я умею.

– А я не понимаю, Сережа, почему ты молчишь! – воскликнула Любовь Сергеевна. – Я понимаю, что, может быть, твое мужское самолюбие…

– Да что мужское самолюбие, – тихо сказал наш Сереженька, как он это умел. Таким образом он обычно разгонялся перед тем, как заорать. – Что же, я давно понимаю. Я простой человек, а она художник. Мне каждый день давали это понять. Что вот у нас творческие запросы, а ты давай как знаешь. Нам не привыкать, мы свое место понимаем. Нам надо плевать на свои, может быть, творческие запросы, которые мы тоже имеем, и обеспечивать творческий труд высшего существа. – Голос его уже набухал слезами; с барласкуна, оказывается, тоже можно было как следует запьянеть. – Да, я понимаю, ты выше меня… ты лучше меня… но зачем было все пять лет самоутверждаться на мне?! Ты думаешь, я не видел… не понимаю ничего?! Ты знаешь, сколько у меня было всего за эти пять лет?! Я мог, я должен был… она была чистая, удивительная… я должен был уйти! Но как же я мог! Художница, высшее существо… дочь… семья… И вот теперь я здесь, и на моих глазах!

– А вот мы сейчас спросим кое с кого, – грозно повторил дядя Боря.

Повисла гнетущая пауза. Дядя Боря мучительно боролся с системой дубль пятнадцать. Неожиданно раздался резкий, отрывистый смех Майнат.

– Русские свиньи! – закричала она. – И здесь передрались! Сейчас совсем друг друга поубивают! Давайте, давайте! Русские свиньи!

– Хенде хох! – неожиданно вскрикнула Стефани на чистейшем немецком, подняла свое ружье и стала переводить его с Игоря на Майнат и обратно. – Вы все тут быть заговор, но мы сейчас будем выводить чистая вода! Мы будем сейчас здесь тут шнель шнель стройть айне кляйне арбайтен новый мировой порядок!

– Мы будем сейчас немножко спрашивать, – повторял дядя Боря.

Так осуществилась наконец антитеррористическая коалиция, для успешного функционирования которой оказалось достаточно всего лишь перелететь на Альфу Козерога.

– Следует, однако, отметить, что и на Альфе Козерога усилия коалиции обратились прежде всего не на то, чтобы нейтрализовать чеченку Майнат, а на то, чтобы подверг-нуть остракизму одну малозначительную художницу и одного ощипанного ангела.

Браво!

И тогда Катька вскочила, сжала кулаки, затрясла головой и завела свою любовную песнь, которую мы тут воспроизводим практически без купюр.

Катька остановилась и перевела дух. Все молчали. Она стояла, прижимаясь к Игорю и спрятав лицо у него на груди.

– Да, – сказала бабушка, – поезжайте. Так оно правда будет лучше.

– Подушу не отдам, – быстро сказал Сережа.

– Мама! – завизжала Подуша.

– Ничего, ничего, – сказала бабушка. – Уляжется все – прилетите.

– Пошли, Катька, – прошептал Игорь. – Правда, пошли.