Эвакуатор Быков Дмитрий
Он расплатился, и они вышли на майскую улицу, на которой почти не оставалось обычной майской свежести – внезапная жара выжгла все, как землю вокруг глинобитной хижины князя Тавиани.
– Да, – вспомнил он. – А бывший авантюрист, который отсидел или сбежал – думаю, отсидел, потому что много ему дать не могли, он же не успел жениться и сбежать с приданым, – он стоит рядом, смиренный, перевоспитанный ее любовью… весь в белом… и говорит: поймите, князь, нельзя… но если вы хотите, я готов, конечно, дать вам всякое возможное удовлетворение… Крестьянин – князю, да? И тут они хохочут, все трое, дико начинают хохотать, и дети, глядя на них, тоже хихикают, таким смехом, каким ангелы смеются…
– Нет! – воскликнула Катька. – Нет! Они испугались и плачут. Вот. Точно. Как плачут ангелы. Эта деталь спасет все остальное.
– Хорошо, – сказал Игорь. – Пусть плачут.
Он поймал такси в аэропорт. Всех вещей у него было – легкая наплечная сумка. Все-таки здорово изменился, подумала Катька, ссутулился весь, одних морщин сколько. Взрослый человек, о господи, взрослый человек, с никому не нужными рудиментами, оставшимися от человека без возраста.
– Ну? – сказала она и поцеловала его в подбородок. – Навсегда-навсегда?
Июль 2014
Послесловие автора
Спасибо, что вы дочитали до этого места.
Автор считает долгом заявить, что город Брянск выбран им для некоторых событий по сугубо биографическим, а не географическим соображениям. Близ города Сухиничи, слава богу, нет никакой атомной электростанции. Интердом, описанный в восьмой главе, существует на самом деле, и история его подлинная, за вычетом нескольких подробностей, – но находится он в Иванове.
Поскольку автор большую часть жизни пишет стихи, он сочинил несколько стихотворений по ходу написания «Эвакуатора». Прилагать стихи к прозе – удобный прием: они по-иному подсвечивают то, о чем написано в книжке, излагают все то же самое, но более красиво, а если книжка почему-либо не получилась – служат ей посильным оправданием.
То, что предлагается вашему вниманию ниже, не «Стихи из романа», а скорее…
Стихи вокруг романа
Басня
- Да, подлый муравей, пойду и попляшу,
- И больше ни о чем тебя не попрошу.
- На стеклах ледяных играет мерзлый глянец.
- Зима сковала пруд, а вот и снег пошел.
- Смотри, как я пляшу, последний стрекозел,
- Смотри, уродина, на мой прощальный танец.
- Ах, были времена! Под каждым мне листком
- Был столик, вазочки, и чайник со свистком,
- И радужный огонь росистого напитка…
- Мне только то и впрок в обители мирской,
- Что добывается не потом и тоской,
- А так, из милости, задаром, от избытка.
- Замерзли все цветы, ветра сошли с ума,
- Все, у кого был дом, попрятались в дома,
- Повсюду муравьи соломинки таскают…
- А мы, не годные к работе и борьбе,
- Умеем лишь просить «Пусти меня к себе!» –
- И гордо подыхать, когда нас не пускают.
- Когда-нибудь в раю, где пляшет в вышине
- Веселый рой теней, – ты подползешь ко мне,
- Худой, мозолистый, угрюмый, большеротый, –
- И, с завистью следя воздушный мой прыжок,
- Попросишь: «Стрекоза, пусти меня в кружок!» –
- А я скажу: «Дружок! Пойди-ка поработай!»
Пэон четвертый
О боже мой, какой простор! Лиловый, синий, грозовой, – но чувство странного уюта: все свои. А воздух, воздух ледяной! Я пробиваю головой его разреженные, колкие слои. И – вниз, стремительней лавины, камнепада, высоту теряя, – в степь, в ее пахучую траву! Но, долетев до половины, развернувшись на лету, рванусь в подоблачье и снова поплыву.
Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней – дочеловеческий. Восторженная дрожь: черносеребряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними – тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края – и гроздья гроз, и в них – текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.
Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, – смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один – и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.
Смотри, смотри! Какой зловещий, зыбкий, манкий, серый свет возник над гребнями! Летучая гряда, смотри, разверзлась и раздвинулась. Приказ или привет – еще не ведаю; мне, стало быть, туда. Я так и знал: все только начато. Я чувствовал, что взят не ради отдыха. Ведь нас наперечет. Туда, туда! Клубится тьма, дымится свет, и дивный хлад, кристальный душ по чешуе моей течет.
Туда, на зов, на дымный луч! Лети, не спрашивай причин, без сожаления о первом из миров, – туда, в пространство зыбких форм, непостижимых величин, чудесных чудищ, грозных игрищ и пиров! Туда, где облачных жаровен тлеют угли, где в чаду сраженья горнего грохочет вечный гром, туда, где в битве, час неровен, я, глядишь, опять паду и вновь очнусь, уже на ярусе втором.
Лечу, крича: «Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!». Как звать меня? Плезиозавр? Егудиил? Нафанаил? Левиафан? Гиперборей? Каталабют? Где я теперь? Изволь, скажу, таранить облако учась одним движением, как камень из пращи: пэон четвертый, третий ярус, пятый день, десятый час. Вот там ищи меня, но лучше не ищи.
Я не могу укрыться ни под какою крышей. Моя объективность куплена мучительнейшей ценой – я не принадлежу ни к нации явно пришлой, ни к самопровозглашенной нации коренной. Как известный граф, создатель известных стансов о том, что ни слева, ни справа он не в чести, – так и я, в меру скромных сил, не боец двух станов, точней, четырех, а теперь уже и шести. Не сливочный элитарий, не отпрыск быдла, я вижу все правды и чувствую все вранье – все мне видно, и так это мне обидно, что злые слезы промыли зренье мое.
Кроме плетенья словес, ничего не умея толком (поскольку другие занятья, в общем, херня), – по отчим просторам я рыскаю серым волком до сей поры, и ноги кормят меня. То там отмечусь, то тут чернилами брызну. Сумма устала от перемены мест. Я видел больше, чем надо, чтобы любить Отчизну, но все не дождусь, когда она мне совсем надоест. Вдобавок я слишком выдержан, чтобы спиться, и слишком упрям, чтоб прибиться к вере отцов. Все это делает из меня идеального летописца, которого Родина выгонит к черту в конце концов.
Что до любви, то и тут имеется стимул писать сильнее других поэтов Москвы. От тех, кого я хочу, я слышу – прости, мол, слушать тебя – всегда, но спать с тобою – увы. Есть и другие, но я не могу терпеть их. Мне никогда не давался чистый разврат. Слава богу, имеются третьи, и этих третьих я мучаю так, что смотрите первый разряд. Портрет Дориана Грея, сломавший раму, могильщик чужой и мучитель своей семьи, я каждое утро встречаю, как соль на рану. И это все, чего я достиг к тридцати семи.
Отсюда знание жизни, палитра жанровая, выделка класса люкс, плодовитость-плюс.
– Собственно говоря, на что ты жалуешься?
– Собственно, я не жалуюсь, я хвалюсь.
Начало зимы
1
- Зима приходит вздохом струнных:
- «Всему конец».
- Она приводит белорунных
- Своих овец,
- Своих коней, что ждут ударов,
- Как наивысшей похвалы,
- Своих волков, своих удавов,
- И все они белы, белы.
- Есть в осени позднеконечной,
- В ее кострах,
- Какой-то гибельный, предвечный,
- Сосущий страх:
- Когда душа от неуюта,
- От воя бездны за стеной
- Дрожит, как утлая каюта
- Иль теремок берестяной.
- Все мнется, сыплется, и мнится,
- Что нам пора,
- Что опадут не только листья,
- Но и кора,
- Дома подломятся в коленях
- И лягут грудой кирпичей –
- Земля в осколках и поленьях
- Предстанет грубой и ничьей.
- Но есть и та еще услада
- На рубеже,
- Что ждать зимы теперь не надо:
- Она уже.
- Как сладко мне и ей – обоим –
- Вливаться в эту колею:
- Есть изныванье перед боем
- И облегчение в бою.
- Свершилось. Все, что обещало
- Прийти, – пришло.
- В конце скрывается начало.
- Теперь смешно
- Дрожать, как мокрая рубаха,
- Глядеть с надеждою во тьму
- И нищим подавать из страха –
- Не стать бы нищим самому.
- Зиме смятенье не пристало.
- Ее стезя
- Структуры требует, кристалла.
- Скулить нельзя,
- Но подберемся. Без истерик,
- Тверды, как мерзлая земля,
- Надвинем шапку, выйдем в скверик:
- Какая прелесть! Всё с нуля.
- Как все бело, как незнакомо!
- И снегири!
- Ты говоришь, что это кома?
- Не говори.
- Здесь тоже жизнь, хоть нам и странен
- Застывший, колкий мир зимы,
- Как торжествующий крестьянин.
- Пусть торжествует. Он – не мы.
- Мы никогда не торжествуем,
- Но нам мила
- Зима. Коснемся поцелуем
- Ее чела,
- Припрячем нож за голенищем,
- Тетрадь забросим под кровать,
- Накупим дров и будем нищим
- Из милосердья подавать.
2
– Чтобы было, как я люблю, – я тебе говорю, – надо еще пройти декабрю, а после январю. Я люблю, чтобы был закат цвета ранней хурмы, и снег оскольчат и ноздреват – то есть распад зимы: время, когда ее псы смирны, волки почти кротки, и растлевающий дух весны душит ее полки. Где былая их правота, грозная белизна? Марширующая пята растаптывала, грузна, золотую гниль октября и черную – ноября, недвусмысленно говоря, что все уже не игра. Даже мнилось, что поделом белая ярость зим: глотки, может быть, подерем, но сердцем не возразим. Ну и где триумфальный треск, льдистый хрустальный лоск? Солнце над ним водружает крест, плавит его, как воск. Зло, пытавшее на излом, само себя перезлив, побеждается только злом, пытающим на разрыв, и уходящая правота вытеснится иной – одну провожает дрожь живота, другую чую спиной.
Я начал помнить себя как раз в паузе меж времен – время от нас отводило глаз, и этим я был пленен. Я люблю этот дряхлый смех, мокрого блеска резь. Умирающим не до тех, кто остается здесь. Время, шедшее на убой, вязкое, как цемент, было занято лишь собой, и я улучил момент. Жизнь, которую я застал, была кругом неправа – то ли улыбка, то ли оскал полуживого льва. Эти старческие черты, ручьистую болтовню, это отсутствие правоты я ни с чем не сравню… Я наглотался отравы той из мутного хрусталя, я отравлен неправотой позднего февраля.
Но до этого – целый век темноты, мерзлоты. Если б мне любить этот снег, как его любишь ты – ты, ценящая стиль макабр, вскормленная зимой, возвращающаяся в декабрь, словно к себе домой, девочка со звездой во лбу, узница правоты! Даже странно, как я люблю все, что не любишь ты. Но покуда твой звездный час у меня на часах, выколачивает матрас метелица в небесах, и в четыре почти черно, и вовсе черно к пяти, и много, много еще чего должно произойти.
Новая графология-2
- Если бы кто-то меня спросил,
- Как я чую присутствие высших сил –
- Дрожь в хребте, мурашки по шее,
- Слабость рук, подгибанье ног, –
- Я бы ответил: если страшнее,
- Чем можно придумать, то это Бог.
- Сюжетом не предусмотренный поворот,
- Небесный тунгусский камень в твой огород,
- Лед и пламень, война и смута,
- Тамерлан и Наполеон,
- Приказ немедленно прыгать без парашюта
- С горящего самолета, – все это он.
- А если среди зимы запахло весной,
- Если есть парашют, а к нему еще запасной,
- В огне просматривается дорога,
- Во тьме прорезывается просвет, –
- Это почерк дьявола, а не Бога,
- Это дьявол под маской Бога
- Внушает надежду там, где надежды нет.
- Но если ты входишь во тьму, а она бела,
- Прыгнул, а у тебя отросли крыла, –
- То это Бог, или ангел, его посредник,
- С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»:
- Последний шанс последнего из последних,
- Поскольку после последнего – сразу он.
- Это то, чего не учел Иуда.
- Это то, чему не учил Дада.
- Чудо вступает там, где, помимо чуда,
- Не спасет никто, ничто, никогда.
- А если ты в бездну шагнул и не воспарил,
- Вошел в огонь, и огонь тебя опалил,
- Ринулся в чащу, а там берлога,
- Шел на медведя, а их там шесть, –
- Это почерк дьявола, а не Бога,
- Это дьявол под маской Бога
- Отнимает надежду там, где надежда есть.
Песенка
- Да, завидую – ты можешь на него облокотиться,
- Опереться, положиться, встать под сень.
- Ибо он твое спасенье, как окоп для пехотинца,
- Как кинжал для кахетинца, как постель
- Для усталого скитальца, как непалка для непальца,
- Как для путника в чащобе тайный знак.
- Да, завидую, мой ангел. Извини мое нахальство.
- Я и сам бы так хотел, но все никак.
- Для меня же ты окопа не увидишь, как ни щурься.
- Редкий лес, пустое поле, голый лед.
- Ибо мне он не опора, извини мое кощунство,
- А скорее, я боюсь, наоборот.
- Мне никто не даст гарантий, даже если бы воскресли
- Все святые, коим имя легион.
- Это я его последняя надежда, ибо если
- Я обрушусь, то обрушится и он.
- Ты умеешь видеть стену, я умею – только бездну,
- Обступившую меня по рубежу.
- Это он навек исчезнет, если я навек исчезну
- Или даже если что не так скажу.
- Кто из нас сидит в окопе, кто танцует на прицеле –
- Не подскажет никакое колдовство.
- Хорошо тебе, и плохо мне, держащемуся еле,
- А ему – боюсь и думать каково.
Озирая котел, в котором ты сам не варишься, презирая клятвы, которые мы даем, – не тверди мне, агностик, что ты во всем сомневаешься. Или нет, тверди – добавляя: «во всем твоем». Ибо есть твое – вопреки утвержденью строгому, что любая вера тобою остранена. Есть твое, и мне даже страшно глядеть в ту сторону – до того скупа и безводна та сторона. Где уж мне до упорства черствого, каменистого, хоть надень я мундир и ремнями перетянись. Есть твое, и в него ты веришь настолько истово, что любой аскет пред тобою релятивист. Ход туда мне закрыт. Дрожа, наблюдаю издали: кабала словес, ползучая каббала, лабиринты, пески, а меж ними такие идолы, что игрушками кажутся все мои купола.
Не тверди, обнимаясь с тартусцами и с венцами, рассыпая мелкие искры, как метеор, – что с таких, как я, начинаются все Освенцимы, ибо всякая твердая вера – уже террор. Как я знаю всю твою зыбкость, перетекание, разрушенье границ – соблазн его так влекущ! Есть твоя вертикаль, и она еще вертикальнее, но скрывает ее туман, оплетает плющ. Я боюсь плюща – хоть растенье, в общем, красивейшее. Так узорчат лист, так слаба курчавая плеть – но за слабостью этой темнеет такая силища, что и дубу, и грабу опасно туда смотреть.
Но хоть все пески, всю пустыню словами вымости, завали цветами, чей многоцветен пир, – не тверди, не пой мне о щедрой твоей терпимости и о том, как в сравнении с нею я нетерпим! О, ты терпишь всех, как терпит белая бестия ундерменша в коросте, прикованного к ярму. Я терплю этот мир иначе – как терпят бедствие. Извини, что я иногда нетерпим к нему.
Я не все говорю, не всему раздаю названия, вообще не стремлюсь заглядывать за края – ибо есть зазор спасительного незнания, что тебе и мне оставляет вера моя. В небесах случаются краски, которых в мире нет, – немучительная любовь и нестыдный стыд. Твой пустынный Бог никогда меня не помилует, – мой цветущий тебя простит и меня простит.
Теодицея
– На, – сказал генерал, снимая «Командирские». –
Хочешь – носи, хочешь – пропей.
Михаил Веллер
- Не всемощный, в силе и славе, творец миров,
- Что избрал евреев и сам еврей,
- Не глухой к раскаяньям пастырь своих коров,
- Кучевых и перистых, – а скорей
- Полевой командир, небрит или бородат,
- Перевязан наспех и полусед.
- Мне приятно думать, что я не раб его, а солдат.
- Может быть, сержант, почему бы нет.
- О, не тот, что нашими трупами путь мостит
- И в окоп, естественно, ни ногой,
- Держиморда, фанат муштры, позабывший стыд
- И врага не видевший, – а другой,
- Командир, давно понимающий всю тщету
- Гекатомб, но сражающийся вотще,
- У которого и больные все на счету,
- Потому что много ли нас вообще?
- Я не вижу его верховным, как ни крути.
- Генеральный штаб не настолько прост.
- Полагаю, над ним не менее десяти
- Командиров, от чьих генеральских звезд
- Тяжелеет небо, глядящее на Москву
- Как на свой испытательный полигон.
- До победы нашей я точно не доживу –
- И боюсь сказать, доживет ли он.
- Вот тебе и ответ, как он терпит язвы земли,
- Не спасает детей, не мстит палачу.
- Авиации нет, снаряды не подвезли,
- А про связь и снабжение я молчу.
- Наши танки быстры, поём, и крепка броня,
- Отче наш, который на небесех!
- В общем, чудо и то, что с бойцами вроде меня
- Потеряли еще не всё и не всех.
- Всемогущий? – о нет. Орудья – на смех врагу.
- Спим в окопах – в окрестностях нет жилья.
- Всемогущий может не больше, чем я могу.
- «Где он был?» – Да, собственно, где и я.
- Позабыл сказать: поощрений опять же нет.
- Ни чинов, ни медалей он не дает.
- Иногда подарит – кому огниво, кому кисет.
- Скажем, мне достались часы «Полет».
- А чего, хорошая вещь, обижаться грех.
- Двадцать пять камней, музыкальный звон.
- Потому я и чувствую время острее всех –
- Иногда, похоже, острей, чем он.
- Незаметные в шуме, слышные в тишине,
- Отбивают полдень и будят в шесть,
- Днем и ночью напоминая мне:
- Времени мало, но время есть.
Колыбельная для дневного сна
- В удушливом полдне, когда ни гу-гу
- В цветущем лугу и заросшем логу,
- И, еле качая тяжелые воды,
- Река изогнулась в тугую дугу
- И вяло колышет лиловые своды
- Клубящейся тучи на том берегу, –
- СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.
- Я слышу их рост и уснуть не могу.
- Как темные мысли клубятся в мозгу,
- Как в пыльные орды, в живую пургу
- Сбивают гонимые страхом народы, –
- В безмолвии августа, в душном стогу,
- В теплице безветренной влажной погоды
- СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.
- Я вижу их мощь и дышать не могу.
- Один изгаляется в узком кругу,
- Взахлеб допивая остатки свободы,
- Другой проклинает недавние годы,
- А третий бежит, норовя на бегу
- Еще и поставить подножку врагу, –
- Хотя их обоих накроют отходы,
- Осколки руды и обломки породы.
- На всем горизонте, на каждом шагу
- СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.
- Я знаю какой, но сказать не могу.
- Но в это же время, над той же рекой,
- В лиловом дыму вымывая проходы,
- В ответ собираются силы такой,
- Такой недвусмысленно ясной природы,
- Что я ощущаю мгновенный покой.
- Уже различая друг друга в тумане,
- Они проплывают над лесом травы.
- Имело бы смысл собираться заране,
- Но первыми мы не умеем, увы.
- И я засыпаю, почти замурлыкав,
- В потоке родных переливов и бликов
- Плывя в грозовую, уютную тьму.
- У тех, кто лубится в лиловом дыму,
- Всегда бесконечное множество ликов,
- А мы остаемся верны одному.
- Неясно, каков у них вождь и отец,
- Неясно, чего они будут хотеть,
- Неясно, насколько все это опасно
- И сколько осталось до судного дня,
- И как это будет, мне тоже неясно.
- Чем кончится – ясно, и хватит с меня.
- Одиннадцатая баллада
Серым мартом, промозглым апрелем,
- Миновав турникеты у врат,
- Я сошел бы московским Орфеем
- В кольцевой концентрический ад,
- Где влачатся, с рожденья усталы,
- Позабывшие, в чем их вина,
- Персефоны, Сизифы, Танталы
- Из Медведкова и Люблина, –
- И в последнем вагоне состава,
- Что с гуденьем вползает в дыру,
- Поглядевши налево-направо,
- Я увижу тебя – и замру.
- Прошептав машинально «Неужто?»
- И заранее зная ответ,
- Я протиснусь к тебе, потому что
- У теней самолюбия нет.
- Принимать горделивую позу
- Не пристало спустившимся в ад.
- Если честно, я даже не помню,
- Кто из нас перед кем виноват.
- И когда твои хмурые брови
- От обиды сомкнутся в черту, –
- Как Тиресий от жертвенной крови,
- Речь и память я вновь обрету.
- Даже страшно мне будет, какая
- Золотая, как блик на волне,
- Перекатываясь и сверкая,
- Жизнь лавиной вернется ко мне.
- Я оглохну под этим напором
- И не сразу в сознанье приду,
- Устыдившись обличья, в котором
- Без тебя пресмыкался в аду,
- И забьется душа моя птичья,
- И, выпрастываясь из тенёт,
- Дорастет до былого величья –
- Вот тогда-то как раз и рванет.
- Ведь когда мы при жизни встречались,
- То, бывало, на целый квартал
- Буря выла, деревья качались,
- Бельевой такелаж трепетал.
- Шум дворов, разошедшийся Шуман,
- Дранг-унд-штурмом врывался в дома –
- То есть видя, каким он задуман,
- Мир сходил на секунду с ума.
- Что там люди? Какой-нибудь атом,
- Увидавши себя в чертеже
- И сравнивши его с результатом,
- Двадцать раз бы взорвался уже.
- Мир тебе, неразумный чеченец,
- С заготовленной парою фраз
- Улетающий в рай, подбоченясь:
- Не присваивай. Всё из-за нас.
- …Так я брежу в дрожащем вагоне,
- Припадая к бутылке вина,
- Поздним вечером, на перегоне
- От Кузнецкого до Ногина.
- Эмиссар за спиною маячит,
- В чемоданчике прячет чуму…
- Только равный убьет меня, значит?
- Вот теперь я равняюсь чему.
- Остается просить у Вселенной,
- Замирая оглохшей душой,
- Если смерти – то лучше мгновенной,
- Если раны – то пусть небольшой.
Двенадцатая баллада
Хорошо, говорю. Хорошо, говорю тогда. Беспощадность вашу могу понять я. Но допустим, что я отрекся от моего труда и нашел себе другое занятье. Воздержусь от врак, позабуду, что я вам враг, буду низко кланяться всем прохожим. Нет, они говорят, никак. Нет, они отвечают, никак-никак. Сохранить тебе жизнь мы никак не можем.
Хорошо, говорю. Хорошо, говорю я им. Поднимаю лапки, нет разговору. Но допустим, я буду неслышен, буду незрим, уползу куда-нибудь в щелку, в нору, стану тише воды и ниже травы, как рак. Превращусь в тритона, в пейзаж, в топоним. Нет, они говорят, никак. Нет, они отвечают, никак-никак. Только полная сдача и смерть, ты понял?
Хорошо, говорю. Хорошо же, я им шепчу. Все уже повисло на паутинке. Но допустим, я сдамся, допустим, я сам себя растопчу, но допустим, я вычищу вам ботинки! Ради собственных ваших женщин, детей, стариков, калек: что вам проку во мне, уроде, юроде?
Нет, они говорят. Без отсрочек, враз и навек. Чтоб таких, как ты, вообще не стало в природе.
Ну так что же, я говорю. Ну так что же-с, я в ответ говорю. О, как много попыток, как мало проку-с. Это значит, придется мне вам и вашему королю в сотый раз показывать этот фокус. Запускать во вселенную мелкую крошку из ваших тел, низводить вас до статуса звездной пыли. То есть можно подумать, что мне приятно. Я не хотел, но не я виноват, что вы всё забыли! Раз-два-три. Посчитать расстояние по прямой. Небольшая вспышка в точке прицела. До чего надоело, Господи Боже мой. Не поверишь, Боже, как надоело.
Четырнадцатая баллада
Читать бесплатно другие книги:
