Эвакуатор Быков Дмитрий

IX

«Люблю люблю буду ждать сколько надо если не дождусь не полечу буду Тарасовке приезжай туда с кем хочешь тоскую умираю вскл единственная самая лучшая приезжай скорее тут нечего больше делать готовлю лейку летим вскл жду люблю не могу могу хочу крышу сносит добирайся скорей верю сумеешь зпт эвакуатор 5.11. P. S. Если поедешь машиной поворот Тарасовку после Шараповой Охоты двести метров будет указатель потом по бетонке направо дальше найдешь».

За что она его любила – так это за способность шутить в любых обстоятельствах. Даже почерк был спокойный, наклонный, острый. Что ж это, ведь я впервые вижу его почерк. Катька поцеловала записку и аккуратно сложила ее. Значит, он уехал пятого, как и собирался, и теперь активизирует лейку. Вовремя успел, но ждал до последнего. Вокруг уже горело, причем как-то странно – очагами, точками; одни дома еще стояли невредимо, другие тлели, из подвалов валил зловонный дым, и огонь, кажется, распространялся под землей – то ли по коммуникациям, то ли просто сама земля уже понемногу воспламенялась, как торф в жару.

Дом Игоря был пуст, жителей не оставалось – мимо Катьки быстро прошел лысый мужчина, которого она часто видела выгуливающим собаку; на руках он нес постанывающую хрупкую старуху, завернутую в одеяло. Он вынес ее из подъезда, пихнул на заднее сиденье последних стоявших около дома «жигулей», прыгнул в машину, резко стартовал и умчался.

Катька чувствовала ступнями стремительно нагревающийся пол – скорей всего, это была иллюзия, а может, земля действительно горела под ногами, чем черт не шутит. Было семь вечера, время, когда безвредный мальчик, ыскытун, обычно начинал свой безумный танец. Она выскочила из подъезда, махнула дяде Боре, чтобы ждал, и бегом понеслась в длинный дом по Снежной. По дороге она миновала их кафе – то, где работали утопленники из Свибловских прудов. Господи, неужели когда-то они сюда заходили с Игорем? Можно было зайти в кафе, была какая-то почти пристойная жизнь… Как быстро все происходит, боже мой, как быстро: сегодня ты верная супруга и добродетельная мать, а завтра от твоего дома ничего не осталось, и разрушила ты его своими руками. Сегодня ты столица какой-никакой страны, а завтра трещишь по швам, и на улицы твои прорывается подземное пламя. Когда надо, все делается сразу. По этому признаку и узнается то, что надо. На двери кафе висело рукописное объявление: «Закрыто до 8.11».

Непонятно, подумала Катька. Это что же, они рассчитывают открыться после конца света? Когда каждый уже уравняется с ними, пройдя через главное испытание и обретя свое предназначение? Хорошая публика соберется у них восьмого ноября… Надо будет зайти, если не взлетим по техническим причинам.

Какой же подъезд? Третий, третий… второй этаж… Какая квартира? На лестничной клетке их было восемь, по четыре справа и слева; в пяти были открыты двери и все являло вид внезапного бегства. По полу змеился одинокий шарф – забыли! Катька метнулась к трем закрытым дверям справа от лифта, бешено нажала кнопки звонков – один дилидонил, другой чирикал, а третий зазвонил резко, как будильник, и эта третья дверь открылась. На пороге стоял лысый сутулый мужчина лет пятидесяти, до того придавленный всей своей жизнью, что никакая московская катастрофа не смогла бы испугать его больше.

– Скажите, – задыхаясь, выпалила Катька (удушливый дым полз снизу, пахло паленой резиной), – скажите, у вас не живет мальчик?

Сутулый мужчина молча отступил в сторону и кивком указал ей на обшарпанную дверь меньшей комнаты. Мельком она увидела убогую обстановку большей. У окна стояла испуганная маленькая женщина и смотрела на Катьку в немой невыносимой тревоге.

– Я быстро, – сказала Катька зачем-то и толкнула дверь.

В маленькой комнате, в которой действительно стоял шкаф из ДСП, а кроме него письменный стол с облезлым стулом и аккуратно, по-солдатски застеленная кровать, – кружился высокий стройный мальчик с высокой черной шапкой волос. При виде Катьки он учтиво поклонился, словно давно ее ждал, и продолжил свое кружение от окна к стене, чуть покачивая руками при поворотах. Двигаясь к окну, он кружился по часовой стрелке, а возвращаясь к стене – против: наверное, чтобы не закружилась голова.

– Заходите, пожалуйста, – сказал он очень вежливо. – Простите, что я должен с вами разговаривать вот так, но прерваться мне нельзя.

– Благодарю вас, – в тон ему ответила Катька. Мальчику было на вид лет семнадцать, на нем были узкие джинсы и клетчатая ковбойка.

– Вы, наверное, хотите узнать, зачем я это делаю? – спросил мальчик ломким голосом.

– Нет, я уже поняла. Я только не уверена, что по нынешним временам этого достаточно.

– Иногда мне тоже кажется, что уже ничего не спасешь, – спокойно отвечал мальчик, – но задумываться о таких вещах вредно. Если задумываться об очевидном, можно забыть свои обязанности.

– Как вас зовут? – спросила Катька.

– Меня зовут Валентин, – ответил он с поклоном. – А вас?

– Меня зовут Екатерина. Можно Катька, – сказала она и сделала реверанс. – Валя, я бы хотела, чтобы вы поехали со мной. Если настаиваете, я могу забрать и ваших родителей.

– Благодарю вас, – твердо сказал Валя, подтанцовывая к окну, – но это совершенно невозможно. Меня ведь никто не освобождал от моих обязанностей.

– А кто вас мог бы освободить? – спросила Катька, кружась рядом с ним. Получался почти вальс, но поврозь. – Знаете, один мальчик тоже был обязан хранить свое честное слово и стоял на посту три часа, хотя игра в войну давно закончилась. Его мог освободить только военный. Скажите, какого человека привести вам.

– Это не человек, – сказал мальчик, беря ее за талию и осторожно кружа, – и вам вряд ли удастся его привести, Екатерина. Я думаю, что он скоро придет сам.

– Валя, но если все действительно серьезно? Если вы никого этим не спасете?

– Я не должен об этом думать, – виновато сказал Валя. – Может быть, и не спасу. Мне кажется, вся беда именно оттого, что мы все время думаем: а что, если? А надо делать, и все. Каждому ведь сказали, но делают очень немногие.

– Валя, а родителей вам не жалко?

– Очень жалко, – сказал Валя, отвешивая полупоклон окну. – Но если солдата призывают, родителей тоже жалко. А он все равно идет, верно?

– Хотите, я заберу их?

– Не надо. Они все равно не поедут.

– Ну ладно, Валя. Мне пора. Я уезжаю насовсем.

– Екатерина, я желаю, чтобы все у вас было благополучно, – сказал он вежливо. – Благодарю за то, что вы пришли. Вы чудесно танцуете. С тех пор, как я получил приказ, у меня почти никто не бывает.

– Если у вас получится все спасти, я обязательно вернусь, – сказала Катька.

– Буду ждать, – ответил мальчик, продолжая кружиться.

Катька вышла из комнаты.

– Может быть, покушаете? – робко спросила мать мальчика, по-прежнему не отходя от окна. Видимо, здесь действительно редко бывали гости.

– Спасибо, – сказала Катька, густо краснея и чувствуя себя предательницей. – Я еще зайду.

Можно было, конечно, позвать дядю Борю, схватить мальчика в охапку, уговорить родителей… Но что-то ей подсказывало, что это будет неправильно и даже грешно – все равно что снимать часового с поста. Она сбежала по лестнице и увидела, что по стене дома зазмеилась извилистая трещина. Страшный гул нарастал вокруг. Катька подбежала к «газели».

– Поехали, дядь Боря, – выдохнула она.

Дядя Боря невозмутимо завел мотор, и они поехали в красный туман, в сторону кольцевой дороги. Он вел машину спокойно, но очень быстро. В уазике все молчали. Когда выехали из Свиблова, Катька услышала позади грохот и рев – пространство стремительно смыкалось за ними, и вместо Свиблова стояла сплошная стена огня. Мир схлопывался, и прямо за ними неслась волна невыносимого жара, накрывая город, плавя асфальт, валя на своем пути дома, тополя, фонари.

– Не спас, значит, – сказала Катька.

Дядя Боря кивнул, словно понимал, о чем речь.

– Вот и всё, – сказал Сереженька.

– От и сё! – радостно крикнула Подуша.

Катька с трудом нашла нужный поворот. Тьма была кромешная, лил дождь, а на севере, на месте Москвы, тлело зарево. Почему все случилось еще до седьмого, Катька не понимала. Видимо, город успел рассыпаться и сгореть до того, как его взорвали, – как в одном рассказе Грина голова приговоренного оторвалась сама, несмотря на помилование, просто потому, что все время думала о казни. А вообще это было в московских традициях – Наполеон тоже хотел захватить варварскую столицу и насладиться ее разграблением, но она успела устроить самосожжение и обломить ему весь триумф. Получилось остроумно. Вот тебе, Шамиль, чмо одноногое, бритое, исламское. Пришел взрывать, а там уже ни фига.

Последние слова она произнесла вслух, и сзади послышался всхлип.

– Ой, Майнат, – сказала Катька. – Прости, пожалуйста.

– Никто нам не верит, даже ты не веришь, – завела чеченка. – Все говорили – Шамиль, Шамиль, а у вас все само сгорело. Давно нет никакого Шамиля, и письма сам Путин писал. Аллахом клянусь, хлебом клянусь.

– Да ладно тебе, – сказала бабушка.

– А дома, вы скажете, тоже Путин взрывал? – не выдержал Сереженька.

– Аллахом клянусь! – крикнула чеченка. – Зачем нашим было дома взрывать? Что, хотели, чтобы совсем нас всех зачистили? Никогда наши не взрывали ваши дома, всё ваши взорвали, чтобы нас зачернить! Бедный народ, гордый народ… Ты знаешь, что они делают с нами в фильтрах? Ты был в фильтрах? У меня кости целой не осталось, почки отбиты, зубы отбиты!

– А головы нашим кто резал?! – заорал Сереженька.

– Да ладно вам, – сказал дядя Боря. – Теперь-то чего. Кать, тут налево?

Начался дачный поселок. Свет фар полз по скользкой темной дороге и подпрыгивал на колдобинах. Катька отсчитывала: пятая, шестая, седьмая линия… Еще издали она узнала каменный дом соседа Коли. В доме горели все окна: очевидно, сосед успел вывезти семью из Москвы. А у Игоря было темно, и Катька в первый момент испугалась, что он не доехал до Тарасовки – допустить, что он улетел без нее, она не могла, – но тут же с облегчением заметила пляшущее пятно голубого света возле сарая: эвакуатор колдовал над лейкой.

– Вылезаем! – бодро крикнула она. – Мы почти на месте.

Сереженька выскочил первым, помог вылезти бабушке – он никогда не упускал случая демонстративно уважить старость; тяжело вылезла Майнат, словно боялась расплескать драгоценный сосуд. Странно, она так быстро бегала, а из машины вылезала тяжело, да и сидела как-то согнувшись, словно пыталась успокоить сильную боль в животе.

Игорь – весь в какой-то темной смазке, в ватнике и сапогах – шел к калитке по бетонной дорожке.

– Ну, слава богу, – сказал он и обнял Катьку. Все было родное, даже запах ватника.

– Солнце мое, – повторяла Катька. – Господи, как я соскучилась. Я чуть там не сдохла, по дороге. Как мы ехали – я тебе когда-нибудь расскажу. Это за год не расскажешь, честно.

Хотя сейчас, когда цель была достигнута, она уже толком не понимала, о чем там рассказывать. Что особенного-то? Ехали сравнительно благополучно, довезла всех, тут и бабушка, и спасенный ребенок, хотя и не особенно полноценный, и сама она во главе своего маленького отряда. На истерзанную Катькину душу опустился тот ни с чем не сравнимый покой, который она всегда ощущала в присутствии своего эвакуатора. Ей даже не было жалко улетать.

– Ну, пошли. Она через полчаса дозреет. Еще час-два я смог бы ее удерживать, а потом надо стартовать.

– И ты бы улетел?

– Нет, конечно. Она бы взорвалась, а я остался. Тебя ждать.

– Я знала, я знала!

Она совершенно не стеснялась ни мужа, ни бабушки.

– Да, Игорь, – сказала она, поняв, что надо бы все-таки пояснить ситуацию. – Я тебя должна познакомить. Вот это бабушка, Кира Борисовна.

– Добрый вечер, – церемонно сказала бабушка.

– Здрасьте, – смущенно поздоровался эвакуатор. – Я Игорь.

– Да уж вижу, что не Ваня, – непонятно ответила бабушка.

– А это мой муж, – сказала Катька. – Его зовут Сережа. Это вот дочка, ее зовут Поля, Подуша.

Подуша спала на руках у Сережи, но при звуке своего имени проснулась и с любопытством уставилась на Игоря. Все-таки она была вылитый наш муж – те же круглые глазки, тот же нос кнопкой; не зря друзья нашего мужа, приходя на нее посмотреть (и начисто игнорируя при этом Катьку – словно она вообще не имела отношения к дочери), спрашивали с преувеличенной радостью: «А где борода?»

– Здравствуй, Сережа, – сказал Игорь и хотел было протянуть руку нашему мужу, но передумал, потому что руки у нашего мужа были заняты, а у нашего любовника сплошь покрыты инопланетным машинным маслом, которое пахло почти как земное, но с легкой примесью апельсина и немного марципана. Видимо, у них действительно была очень хорошая планета.

Наш муж надменно кивнул. Он ни о чем не догадывался и, кажется, до сих пор искренне полагал, что сейчас его тайными тропами, через толщу Земли, поведут в Соединенные Штаты Америки.

– Я тебя сейчас со всеми перезнакомлю, – бодро сказала Катька.

Она оглядела свой отряд доблестных представителей земной цивилизации, которым предстояло от имени всех землян сутки спустя приветствовать высокоразвитую цивилизацию в системе Альфы Козерога. Вот все, что я смогла отобрать на моей нынешней родине в ее нынешнем состоянии. Это мы, Господи. Перед сараем в ряд стояли: восьмидесятилетняя бабушка, в прошлом инженер текстильной фабрики, имеющая также навыки врача, учителя, садовода и огородника; тридцатилетний безработный, по образованию биолог, по роду утраченных занятий менеджер турфирмы; пятидесятилетний одинокий водитель дядя Боря, по совместительству мастер на все руки; примерно двадцатипятилетняя, хотя по ним никогда не скажешь, чеченка Майнат, чудесно спасенная жертва многократных зачисток; и наконец – представитель альтернативной формы жизни, мальчик-даун, которого было неизвестно как звать, потому что выговорить он мог только два слога: что-то похожее на -ын и что-то напоминающее -ун. На этого-то мальчика Игорь смотрел особенно пристально, а потом посветил фонариком прямо ему в лицо.

– Тыкылын улун аум? – быстро спросил он.

– Лыкут сылын, – ответил мальчик-даун неожиданно отчетливо.

– Гырс пат?

– Ытук.

– Дырдык бултых аусганг?

– Быпс, трипс, припипипс.

– Эне бене?

– Квинтер контер.

– Эники?

На это даун ничего не ответил, а только молча кивнул.

– Катька, – потрясенно сказал Игорь, и Катька заметила слезы у него на глазах. – Катька, где ты его взяла?

– В Брянске, он отбился от детдома…

– О господи, – прошептал эвакуатор. – Поистине, вы заслужили всё, что с вами произошло. Прости меня тысячу раз, но это так.

– Он ваш? – не поняла Катька.

– Это Лынгун, чудо-дитя, наш главный вундеркинд. Единственный ребенок-эвакуатор в истории цивилизации. В четыре года он сам собрал свою первую лейку.

– А почему он здесь… в таком странном виде?

– Это его принцип. У него собственная концепция. Он отбирает только тех, кто способен пожалеть его таким. Видишь, ты отобрана дважды.

– Спасибо, – сказала Катька, все еще не веря. – Но почему он не говорит по-русски? Давно бы мне все объяснил…

– Ыкытыгын, – смеясь, перевел Игорь. – Канталуп барам дырдык, трын?

– Сыбылын, – виновато сказал даун.

– Он просит его извинить, – пояснил Игорь. – Видишь ли, он технический гений, и у него в самом деле очень плохо с языками. Он на родном-то заговорил только в пять лет, когда уже свободно читал. Читает запросто, а говорит с трудом. Ему это не нужно.

– Но как же вы отпустили сюда ребенка?

– Его долго не отпускали. В первую командировку он улетел сам, на собственной лейке, в восемь лет. Сейчас ему уже четырнадцать, просто он маленький. Ну, а потом его уже посылали вполне сознательно. У нас, я тебе говорил, нет жестких возрастных ограничений: ребенок, не ребенок – все равно человек. Он работает с детьми, и в этом есть резон: наши не всегда могут разобраться в психике ваших мелких. А он как-то разбирается. Его и раньше иногда травили, иногда мучили… но чтобы бросить вот так, отбраковать (по-нашему эники) – это впервые. Видно, у вас действительно абсолютный кризис. Его выгнали не только дети, но и воспитатели. Он не очень понял, о чем говорила воспитательница… но знаешь, ему с его психикой необязательно понимать слова. Он почувствовал. Я же тебе говорю, он наше чудо. Его портрет почти у всех эвакуаторов в лейке висит. Вот активируется моя – я тебе покажу.

Лынгун скромно закивал.

– Ты понимаешь? – спросил Игорь. – Они его просто отбраковали. Гения, который перевернул все наши критерии. Он мог спасти всех этих детей, один. Но они бросили его.

– А как бы он их спас?

– Господи, увез бы на своей лейке.

– А где она?

– Я не знаю, где он ее держал. Ыускун лейка? – обратился Игорь к Лынгуну.

– Лейка сырдык. Аус кырт.

– Она была у них в подсобке, в детдоме, – перевел Игорь.

– Игорь! – простонала Катька. – Что же мы ее не взяли! Мы могли бы спасти еще двадцать человек!

– Вряд ли, – сказал Игорь. – Ее же надо активизировать.

– Так он и активизировал бы!

– Ну, теперь поздно. И знаешь, Катя, – сказал он непривычно резко, – я все чаще думаю, что не стоило. Кого спасли, того спасли, а остальным, значит, не надо. Кракатук не фраер.

– Но дети-то чем виноваты?!

– Это они его не пускали в автобус, – сказал Игорь. – И воспитатели, и они. Они очень мучили его, Кать.

– Что же он нам не сказал! Как он мог… нарисовал бы хоть…

– Ладно, – сказал Игорь и посмотрел на часы. – Вообще пора. Отойди, я ее вынесу. Хотя хорошо бы кто-то из мужчин помог. Она уже очень тяжелая и с каждой секундой тяжелеет.

– Ну давай, – просто сказал дядя Боря.

– Это дядя Боря, мастер на все руки, – сказала Катька.

Она все еще не могла прийти в себя. Если бы она не схватила в охапку Лынгуна, он бы нашел способ догнать детдомовских и всех их вывезти на Альфу… Конечно, они сами оттолкнули его, но какой спрос с детей, да еще детдомовских! Кто имеет право их судить! Теперь они ехали неведомо куда по Брянской области на своем автобусе, а лейка так и сгниет в подсобке под Брянском! Конечно, это тонкий ход – посылать дауна для отбора милосердных… Но что этот даун даже не говорит по-русски… Могли бы дать ему хоть переводчика!

– Да не угрызайся, Кать, – сказал Игорь, как всегда обо всем догадавшись.

– Это очень жестоко, Игорь! Очень жестоко!

– У вас тут все жестоко, Катя. Посмотришь – и того жалко, и этого. Всех надо брать. А они убийцы, понимаешь? Они беспомощного больного ребенка не пустили в автобус.

– Среди них тоже есть больные, Игорь.

– Ну, может, и спасутся, – сказал Игорь. – Повезли же их куда-то…

– Турук, – подал голос Лынгун. – Куругач.

– Что он сказал? – вскинулась Катька.

– Он сказал, что вряд ли спасутся, – объяснил Игорь, потупившись.

– Да, кстати, – вспомнила Катька. – Он-то знает, что у вас там объявлена тревога?

– Ды, – кивнул Лынгун. Он, кажется, действительно немного понимал язык.

– А почему – не знает?

– Ны, – покачал головой вундеркинд.

– Черт возьми, – неожиданно заорал наш муж Сереженька с такой злобой, что Подуша немедленно разревелась. – Что тут вообще происходит?

– Спокойно, Сережа, – тихо ответил Игорь. – Происходит эвакуация.

– Куда?

– На другую планету.

– А меня кто-нибудь спросил?! – взвыл Сереженька. – Меня предупредил кто-нибудь?

– Ты что, не сказала ему? – не понял Игорь.

– Я сказала, что мы просто уезжаем и что все объясню потом.

– Слышь, Сереж, – вступил дядя Боря. – Тут дело такое. Мы на планету летим, хорошую. Здесь просто опасно, мы там пересидим и потом вернемся. Если захотим.

– Да я, может, против! – кричал Сережа. – Что за шарлатанство! Какая еще другая планета, я совершенно не хочу, чтобы мой ребенок рос где ни попадя!

– Ну, захочешь – вернешься, – пообещал дядя Боря. – Я тебе точно говорю. Но пока – не надо, пока надо пересидеть, понял? Мы там перезимуем, а когда здесь все уляжется – сюда.

– Да не хочу я никуда! Катерина, как ты смела мне врать!

– Слушай, – зло и решительно сказала Катька. – Не хочешь – оставайся. Ребенка я тебе не отдам, так и знай. А истерики в другом месте будешь устраивать. Понял?

Он отошел, что-то мрачно бормоча.

– Давай, дядя Боря, – сказала Катька. – Помоги Игорю с ракетой, пора уже.

– Какая система-то? – спросил дядя Боря.

– Да лейка, – пояснил Игорь.

– Как фотоаппарат, что ль?

– Близко к тому.

Они с трудом выволокли лейку вдвоем – два здоровых мужика, профессиональные механики, привычные к любым тяжестям. От лейки шло тусклое красноватое свечение. Она нагревалась – медленно и уверенно, как рефлектор.

– Ну что, если все в сборе, я активизирую, – сказал Игорь, обращаясь главным образом к дяде Боре.