Лондон – лучший город Америки Дейв Лаура
– Может, за ними нужно сходить? – прошептала я, стараясь, чтобы мама не услышала.
Отец продолжал хмуриться.
– Спустятся, когда захотят, – ответил он.
– Тогда чего же ты такой хмурый?
– Я думаю, они уже не спустятся.
Я не узнала, почему он так думает: раздалась музыка. От оркестра осталась одна ответственная скрипачка, и она начала играть канон Пахельбеля. Все встали и обернулись к двери. В мерцании свечей жених и невеста вошли в зал и прошествовали к алтарю. Зрелище было захватывающее. Разве этот торжественный момент не стоил всего, что было? Мои сомнения вновь развеялись. Все же это судьба, они созданы друг для друга. Что я знаю о том, как строятся отношения и семейное счастье? Может, так и нужно – сначала дойти до грани, чтобы потом стать единым целым?
Мысли неслись вереницей, но я многого не успела додумать, потому что жених и невеста уже шли мимо нас.
Мои родители держались за руки, отец по-прежнему смотрел в сторону. Тем временем Джош и Мерил встали у алтаря. Пот лился с них ручьями, волосы Мерил прилипли к голове. Джош глянул на нее, стиснул ей руку и что-то тихо сказал судье.
– Будьте добры, садитесь, – сказал судья, и мы быстро сели, не сводя глаз с главной пары.
Джош и Мерил повернулись к нам. Джош попытался улыбнуться.
– Мы хотим поблагодарить вас за то, что вы пришли, – сказал он. – Это во-первых.
– И что так долго ждали, – добавила Мерил.
Джош кивнул и прокашлялся.
– Из-за отключения электроэнергии, полагаю, присутствующие поймут, что это не самый лучший момент для заключения брака. Мы решили все перенести.
Джош говорил так путано, что большая часть публики, похоже, не сообразила, что свадьба отменяется. Все явно ждали, что церемония вот-вот начнется, даже я. Мне казалось, что этого хочет и Мерил. Джош постоянно смотрел на нее, и она, наконец, ответила на его взгляд. Это придало ему мужества.
– Все знают, что мы много лет вместе и по-настоящему любим друг друга. Я хотел сказать, что мы всего лишь немного изменили планы. Свадьба не отменяется, нет, просто откладывается. – Он натянуто усмехнулся. – Мы не хотим сковывать себя узами брака в темноте.
Тут вспыхнул свет.
Приглушенные полутона сменились нещадно яркими красками. Джош стоял, как в луче прожектора. На его лице было столько отчаяния, что не замечать необычности его поведения было уже попросту невозможно.
– Мерил, – пробормотал он, но, видно, слишком поздно. Орхидея упала на пол, как в замедленной съемке.
– Сам откладывай, – прошипела Мерил, надвигаясь на Джоша. Я закрыла лицо руками. – Сколько можно тут стоять и оправдываться: это обстоятельства, свет не работает… Наверху ты мне обещал, что честно расскажешь нашим родителям.
Все молчали, да и что можно было сказать? При ярком освещении казалось, что события происходят на сцене, а не в реальной жизни. Я и верила, и не верила, что мой брат и Мерил отменяют свадьбу.
Не знаю, почему именно в этот момент я решила внимательней присмотреться к композиции из мусорных мешков у витража. Сквозь щели между пакетами просачивался свет, и я вдруг заметила, что один из мешков немного отличается от остальных: голубая ленточка, содержимое торчит острыми углами… Этот мешок лежал в самом низу, на него текло из других пакетов.
Мой фильм. Плавится и варится в лучах послеполуденного солнца. Пленка корежится и лопается. По-видимому, в неразберихе мой мешок не успели отнести в номер, отец оставил его внизу и побежал решать какие-то неотложные вопросы, а мои записи случайно свалили в одну кучу вместе со льдом. Как будто и так мало потерь за сегодня.
– Боже мой! – вырвалось у меня.
Я не узнала собственный голос, но все обернулись, Джош тоже. Он, наверное, думал, что я волнуюсь за него. А как же иначе? Разве в этот момент у кого-то еще могли возникнуть проблемы сопоставимого масштаба? Тем не менее, мы оба сейчас теряли то, что больше всего боялись потерять. Мы столько цеплялись за прошлое, мы так боялись пойти навстречу новому…
Я смотрела Джошу в глаза. Он ждал, что я его выручу, заглажу неловкое молчание. Я промолчала, оставила Джоша отдуваться самого, но тут со своих мест повставали родители Мерил: сначала профессор Мойниган-Ричардс, за ним Майкл и Бесс, затем и миссис Мойниган-Ричардс. Они были готовы растерзать Джоша – а еще несколько минут назад мы чуть было не стали одной семьей. Тогда встали и мы. Сначала Бэррингер, потом отец и мама. Видя, что я все еще сижу, она потянула меня за локоть.
Я бросила последний взгляд на свой мешок – и переключилась на более насущную проблему. Теперь я была готова стоять за брата горой. В случае чего я бы взяла на себя миссис Мойниган-Ричардс. Я бы сделала ее в два счета.
Я понимала: следующие мгновения забудутся, сотрутся из памяти, – и старалась запомнить все в мельчайших подробностях. Джош перестал метаться в поисках поддержки и посмотрел на присутствующих, явно собираясь взять всю вину на себя. Было видно, как он виноват и как сильно себя осуждает. Тогда-то я и перестала его винить: хватит с него собственного осуждения и возмущения окружающих.
Тем временем гостиница начала оживать: заработали кондиционеры и сотни других приборов – фены, принтеры, музыкальный центр. Через открытую дверь доносились звонки телефонов, шум лифтов, крики. Пронзительней всего вопила одна девушка, она требовала, чтобы ей что-то вернули, но, видно, человек, забравший ее вещь, был уже далеко. Вскоре и эта девушка поймет, что ничего уже не поделаешь.
Среди всей этой суеты раздался голос моего брата:
– Я ничего не могу поделать.
Часть пятая
И что, теперь все кончено?
Конечно, нет. Теперь все только начинается.
Сэди Эверетт
Вот так вот.
И что теперь? Тот сумасшедший уик-энд начинался с настроя предугадывать те моменты, которые запомнятся навсегда, а закончился тем, что я пыталась удержать в памяти то, что наверняка забудется. Точнее, запомнится иначе, не так, как происходило на самом деле. И откуда у нас этот навык возвращаться к воспоминанию до тех пор, пока оно не перестанет ранить и мы не сможем посмотреть на те события другими глазами – подчас немного искажая, чтобы поберечь свое самолюбие?
Когда Джош, наконец, заговорил, было ужасно неловко. О таких случаях хочется забыть, но, наверное, именно поэтому ими лучше делиться с другими: тебя выслушают и скажут, что ничего страшного, все будет хорошо, пусть ситуация неприятная и некоторое время еще будет неприятно, однако рано или поздно все плохое закончится, и можно будет, наконец, вернуться домой.
Самое странное, что когда приглашенные стали расходиться, одна дама сказала соседке, что у невесты было великолепное платье. Я отчетливо помню, как дама держала соседку под руку, помню, как они обменялись взглядами – и разошлись в разные стороны. Великолепное платье – неужели это все, что они для себя вынесли? Мысль странным образом утешительная.
Без особой надежды я вытащила мешок с записями и заглянула внутрь. Как и ожидалось, кассеты были мокрые и покореженные. Зачем было смотреть?
Я стояла в прострации. В номер к молодоженам я бы теперь ни за что не пошла. Представляю, что у них происходит. Выйдя из зала первыми, Джош и Мерил, наверное, машинально направились к лестнице и только на седьмом или девятом этаже вспомнили, что лифт уже работает. А в номере им предстояло прощание, на этот раз окончательное.
В вестибюле Бесс говорила по телефону. Майкл стоял рядом, Мойниганы-Ричардсы ждали немного поодаль. Мой отец провожал гостей и пытался их убедить, что они видели не совсем то, что видели.
Теперь все происходило, как при перемотки фильма назад: коридорные сновали туда-сюда, гора ненужных полотенец таяла, лифты приезжали и уезжали. Я направилась к выходу глотнуть свежего воздуха, переждать хаос. Когда я вошла во вращающуюся дверь, за спиной послышался стук. Пришлось возвращаться: звала мама.
Она посмотрела на мешок с пленками, но промолчала. Может, еще не поняла, или просто было не до этого.
– Эмми, отвези Мойниганов-Ричардсов к нам. Езжайте прямо сейчас, потому что им нужно домой, в Арканзас. Они хотят выехать как можно раньше.
Я бы не стала перечить, даже если бы мама говорила менее деловито. Я обрадовалась возможности уехать. Даже с Мойниганами-Ричардсами.
– Хорошо, мам. Будет сделано.
– Не хочу, чтобы в доме были посторонние, когда я вернусь. Лучше нам побыть дома вчетвером. – Мама задумчиво посмотрела в потолок. – И да, не забудь сделать ванночку для ноги. На полчасика, хорошо?
А я почти забыла о своем ранении.
– Просто подержи ее в воде. И добавь соли, половину столовой ложки.
– Хорошо, посолю. Что еще?
– Ничего, – покачала она головой и поправила мне прядь волос.
– А ты где будешь? – спросила я.
– С твоим отцом. Куда он, туда и я.
Раньше во время медового месяца в путешествие не ездили. Название «медовый месяц» пошло от другого обычая: подносить молодым медовуху и на свадебном пиру, и еще месяц после свадьбы. Считалось, что это обеспечит супругам сладкую совместную жизнь.
В тот вечер было впору пить горькую. Мойниганы-Ричардсы стащили в гостинице литровую бутылку вина и уютно прихлебывали на заднем сиденье «вольво», устроившись по обе стороны детского кресла, в которое пересадили большую мягкую игрушку. Профессор периодически протягивал бутылку и мне. Думаю, он хотел показать, что не держит на меня зла. За то, что свадебный уик-энд превратился в фарс. Профессор сам так сказал:
– Мы считаем, что ты не виновата, это все твой брат и родители. Но главным образом твой брат.
Я широко улыбнулась ему в зеркало заднего обзора.
– Спасибо.
Я решила, что сейчас не лучшее время признаваться, что я тоже отчасти виновата. Я притворялась подругой их дочери, а потом выяснилось, что никакая я не подруга, есть обстоятельства важнее. Интересно, как там они, в гостинице. Кто с кем? Что говорят? Что делают? Джош и Мерил сидят, наверное, в гостиной одни, в разных углах: оба хотят уйти, но боятся поставить последнюю точку.
Я включила радио.
– Не хотите узнать обстановку на дороге? – предложила я Мойниганам-Ричардсам. – Вам же еще домой ехать.
Миссис Мойниган-Ричардс наклонилась вперед, выключила радио да так и осталась сидеть, обнимая мое кресло. Я бы предпочла, чтобы она села, как раньше.
– Какая разница, – сказала она. – Мы поедем в любом случае.
Миссис Мойниган-Ричардс вышла на контакт! И сразу же нарушила личное пространство.
– Тогда, конечно, хотя… – поддержала я разговор, понимая, что мы разговариваем в первый и последний раз.
– У меня к тебе вопрос, – заявила она, не отпуская моего сиденья. – Там в мешке – те самые видеозаписи? Документальный фильм о рыбаках? Нам Мерил рассказывала.
– О женах рыбаков, – поправила я. – Да, были записи.
Были. Может, удастся спасти несколько кассет, но большая часть материала пропала. Все эти истории просто исчезнут.
– Я мало смыслю в пленках, но они, похоже, испорчены, – сообщил профессор.
«Спасибо, профессор». Я постаралась не обращать на него внимание, но он тоже наклонился вперед и обнял пассажирское сиденье. Жена переглянулась с ним и спросила меня:
– Мерил сказала, ты хочешь снять кино с хорошим концом. Это так? Это твоя главная цель?
Я кивнула, хотя мне было неприятно это слышать. Вслух подобные вещи звучат более странно, к тому же мне так и не удалось закончить свой фильм. Даже когда пленки были целы, концовкой там и не пахло.
Профессор Мойниган-Ричардс пристально смотрел на мое отражение. Похоже, что-то в моем ответе его не устраивало.
– А не кажется ли тебе, что снимать такие фильмы – очень печально? – поинтересовался он.
– Какие «такие» фильмы?
– Которые хорошо заканчиваются.
– Не хочу говорить неприятное, – вклинилась миссис Мойниган-Ричардс, – но важнее спросить себя, почему ты сложила свои материалы в мусорный мешок. То, что ты положила записи в мусорный мешок, ясно указывает на намерение от них избавиться. Как минимум, подсознательное.
Профессор кивнул. Я чуть было не запамятовала, что они всю жизнь посвятили изучению социологии. А сейчас, очевидно, разбирают мой случай для научной аудитории. Случай молодой женщины, которая сложила все самое важное в мусорный мешок. Только если бы я действительно хотела избавиться от этих пленок, мое подсознательное сработало бы иначе – учитывая то, как я жила последние годы. Мусорный мешок – это слишком просто.
Профессор М-Р придвинулся еще ближе.
– Так ты на самом деле считала, что когда-нибудь закончишь фильм? Что найдешь тот самый хэппи-энд?
Я отвела взгляд.
– Возможно, я надеялась, что случится что-то еще.
– Что именно?
Я с вызовом посмотрела на них и признала:
– Что кто-то придет и скажет.
– Что скажет? – спросила миссис М-Р.
– Что делать дальше.
Она внимательно посмотрела на меня и откинулась на спинку сиденья. Профессор сделал то же самое.
– Тогда на самом деле все гораздо печальней, – промолвила она, глядя в окно.
Потом наступила тишина. Порой они поглядывали на меня с сочувствием, и мне становилось только хуже. Пленки в багажнике не давали мне покоя. В конце концов я остановилась у обочины, достала мешок и вышвырнула все в траву. Кассеты разлетелись, как чайки; впрочем, видно, чайки были нездоровы: улетели они недалеко.
Труд моих последних трех лет жизни валялся в канаве. Я испытала огромное облегчение. Не потому что радовалась такому завершению, а потому что сама туда не угодила.
Когда мы снова были в пути, миссис Мойниган-Ричардс обратилась ко мне грустным, тихим голосом:
– Можно мне проверить свою догадку? Полагаю, у тебя остались копии?
– Да. Нет.
Я плохо помню, как вошла в дом и в конце концов распрощалась с Мойниганами-Ричардсами. Когда я осталась одна, воцарилась удивительная тишина. В звонкой пустоте было немного жутко. Я не знала, что думать. Я больше не радовалась тому, что избавилась от пленок, что нашелся способ закончить фильм. Но и грустно мне не было. У меня внутри что-то освободилось. Появилось новое место для чего-то важного, манящего, и я почувствовала тоску по этому неизведанному.
На кухне я написала записку и наклеила ее на входную дверь. «Уходите. Большое спасибо!»
Я медленно поднялась к себе, прокладывая путь наощупь. Открывая свою дверь, я, наверное, на что-то надеялась, однако явно не на то, что увидела.
На кровати лежал Бэррингер. Кто ему позволил? Улегся поверх покрывала, в одежде, но без обуви. Мне захотелось спросить, как ему удалось приехать раньше… Ладно, неважно. Я села на краешек кровати, и Бэррингер положил руку мне на спину. Мы молчали. Мое сердце билось, как бешеное, и я боялась, что он это почувствовал, потому и пытается поддержать.
Потом я разулась, поставила босоножки рядом с его туфлями, распустила волосы. Встала, закрыла дверь. Вернулась и легла рядом. Все это время Бэррингер наблюдал за мной, по крайней мере, в темноте я видела, что он моргает. Теперь мы лежали бок о бок. Плечо к плечу, бедро к бедру, ступня к больной ступне.
– Еще болит?
– Немного.
Он повернулся ко мне и устроился поудобней, опираясь на локоть, видно, приготовился слушать.
– Я все сегодня испортила, – повинилась я.
– Нет, Эмми, это было не в твоих силах – ни испортить, ни наладить.
Я хотела спросить, почему на свадьбе не было Селии, но передумала. Я и так знала, что вчера ночью они серьезно поговорили, и он сказал ей, что больше не может с ней встречаться. Я просто знала, что с Селией все кончено. Иначе Бэррингера здесь не было бы. Хоть у него хватало честности, не то что у Джоша и Мэтта.
Он повернул меня к себе спиной и стал расстегивать мне молнию. Его руки были холодные и гладкие, как стекло.
– Нам нужно отдохнуть, – сказал он, обнимая меня за талию.
– А руки?
– Пусть будут.
Я повернулась к нему, чтобы сказать «ладно», и оказалась в его объятиях. Ни он, ни я не отводили взгляда, и уже невозможно было остановиться. Я его поцеловала. Бэррингер прижался сильнее; чувствовалось, что он нервничает – и я забыла про собственный страх. Если бы не это, все могло бы сложиться иначе. Мы могли бы передумать. Остановиться.
Но мы не остановились. Время застыло, все происходило так медленно, как будто мы вместе не в первый раз и можем позволить себе не спешить, чтобы лучше прочувствовать каждую грань близости. В такие моменты что-то древнее, забытое мелькает на секунду, как при вспышке света, – потом закрываешь глаза и отдаешься на волю ощущений.
Наверное, я заснула, потому что когда я открыла глаза, то лежала на кровати одна, раздетая. Бэррингера не было, и я почувствовала себя еще более раздетой. Я медленно встала, и ступню пронзила острая боль. Ах да, порез. Я легла, стиснув зубы. Тут зазвонил телефон. На экране высветилось имя.
ДЖОШ.
Кошмар.
– Ты где? – спросила я.
– Еще в городе, а ты?
– Дома.
– Дома?
Я прокашлялась, не зная, что еще сказать. Я не хотела расспрашивать его о Мерил, узнавать, как все прошло. Я надеялась, он сам все расскажет, когда будет готов. Теперь я могла не опасаться. Все решено.
– Слушай, не знаешь, где Бэррингер? Он не у нас случайно? Ты его не видела?
Я подскочила и прикрылась платьем.
– А почему я должна знать, где Бэррингер? С чего ты решил, что я его видела? Где я его видела?.. – Я понимала, что несу бред, но ничего не могла с собой поделать.
– Эмми, не надо так реагировать…
– Как реагировать? Да я самый покладистый человек на свете! – заявила я и тут же мысленно выругалась: «Покладистый! Можно положиться. О да».
– Ладно, если он появится, скажи, что я его ищу, хорошо? Мы договорились встретиться в полночь, но я немного опоздаю.
Полночь. Мы с Мэттом договорились встретиться в полночь. Я посмотрела на часы. 11:36. Ааа! 11:36! До кафе пятнадцать минут. Если выеду прямо сейчас (придется обойтись без душа), наверное, успею. Я схватила в шкафу первое, что попалось, и начала одеваться.
– Ладно, Джош, мне пора. Увидимся дома, ладно?
Он, кажется, не слышал, потому что спросил:
– Что?
Времени на объяснения не было, и я выключила телефон.
У Вселенной есть свои законы, и некоторые из них я хорошо изучила, потому что мне никак не удавалось их обойти. Например, когда я очень сильно спешила (выйти замуж, приехать на встречу, избавиться от неясности), мне обязательно что-нибудь мешало, все замедлялось, возникала куча препятствий. Стоило мне только понять, как сильно я куда-то хочу, – и я уже не могла попасть туда вовремя.
Типичное препятствие (и по совместительству второй закон Вселенной): моя мама обязательно попытается меня накормить.
Когда я вышла из дому с ключами от машины, на пороге стояли родители. Они уже переоделись после неудавшегося торжества, и отец держал высоченную белую коробку. Его голос послышался откуда-то сзади:
– Ого, когда ты успела вернуться?
– А вы? – ответила я и потрясла больной ногой, придерживаясь за ручку двери. Мама тут же посмотрела вниз, затем перевела взгляд на мой наряд: небесно-голубые пижамные штаны со сверкающими облачками и белая футболка с надписью «Я люблю “Mt. Airy Lodge”» (гостиницу, где мы останавливались лет пятнадцать назад).
– Очаровательно выглядишь, – прокомментировала мама и махнула, чтобы я посторонилась. Отец прошел внутрь, она за ним. – Загляни на кухню, пожалуйста. Нам надо поговорить.
– Мам, я уже опаздываю, – простонала я.
– Значит, придется опоздать немного больше.
Я сорвала с двери свою записку и недовольно поплелась на кухню. Отец поставил коробку на стол и осторожно снял крышку. Торт. Великолепный ананасовый торт в шесть ярусов.
– Не попробовать торт на свадьбе – плохая примета, – сказала мама, усаживаясь напротив меня и убирая челку со лба.
– Так свадьбы не было.
Мама строго посмотрела.
– Ты что, всю жизнь будешь со мной препираться по поводу и без повода?
Отец поцеловал нас обеих в лоб – сначала маму, потом меня, – и пошел наверх.
– Можно я свой кусок съем наверху? – сказал он. – Хочу в душ, часов так на девять.
– Встретимся там, – ответила мама, глядя ему вслед. Как и в детстве, мне не очень понравилось присутствовать при их заигрываниях, я испытала что-то среднее между тошнотой и облегчением. Мама с улыбкой повернулась ко мне и протянула вилку. – А теперь рассказывай.
– Что именно, мам?
– Куда теперь собирается твой брат? Сначала, понятное дело, ему придется загладить все то, что он натворил. А натворил он немало. – Мама прикрыла глаза, как будто в осуждение его поведения. – Думаешь, он отправится к ней? Той, другой женщине?
– Ты знаешь о ней? Об Элизабет?
– Ее зовут Элизабет? – Она задумчиво посмотрела на кусок торта на вилке и заключила: – Замечательное имя.
– Все так говорят.
Мама внимательно прожевала торт.
– И ты поешь, хотя бы немного.
Я покачала головой, глядя на то место, где она отковырнула свой кусочек: под желтой глазурью открылась сахарно-белая начинка.
– Не могу. Я же говорила: опаздываю.
Мама вопросительно посмотрела, словно спрашивая куда. Я не ответила. По-моему, она все поняла.
– Вот оно что, – промолвила она, откладывая вилку в сторону.
– Мам, я не собираюсь начинать с ним все снова. С Мэттом, то есть. Я люблю его, но просто не смогу. Теперь я в этом уверена. По-настоящему уверена.
Услышав свои слова, я вдруг поняла, что все так и есть. Если бы я вернулась к Мэтту, я бы каждый день помнила, что это счастье когда-нибудь да кончится, и я снова застряну на месте, не в силах себе помочь.
– Знаешь, как ни прискорбно, порой я совсем не понимаю собственных детей. – Мама вытерла руки салфеткой и указала на входную дверь: – Этот годами мечется между двумя женщинами, надеясь, что кто-то из них решит за него, что ему делать. А эта, – мама показала на меня, – хоть и делает выбор, умудряется выбрать противоположные вещи. Она и уходит, и остается. Она остается там, где уходит.
Я попыталась улыбнуться, но расплакалась.
– Маленькой ты жаловалась, что все решает Джош, потому что он старший, а тебе ничего выбирать не дают. «Мам, ну почему все решает Джош? Это нечестно!» Поэтому, когда тебе исполнилось семь лет, отец предложил тебе самой выбрать, куда мы поедем следующим летом. Ты могла выбрать любое место в Америке – хоть Сиэтл, хоть Манхэттан. А ты что выбрала? Помнишь?
Я помнила, однако теперь увидела это событие и саму себя в ином свете. Я стала признавать за собой кое-что, чего раньше не желала видеть.
– Лондон, – сказала я.
– Лондон, – повторила мама. – И ты слышать ничего не хотела. Я столько раз тебе говорила: «Мы не полетим в Лондон, это очень дорого, выбери город в Америке, мы путешествуем только на машине». Потом отец достал карту и пытался тебе доказать, что Лондон не в Америке. Ты все равно твердила: «Я хочу в Лондон. Это лучший город в Америке. Я больше никуда не поеду». И так неделями. Ты повторяла одно и то же, как заезженная пластинка.
– И куда же мы поехали тем летом?
– Мы поехали на шоколадную фабрику в Херши. И знаешь, тебе там понравилось! В самый первый день ты сказала отцу: «Пап, я думаю, что Херши лучше Лондона!»
Херши. Я помнила только дорогу туда. Я сидела на заднем сиденье и сверлила взглядом папин затылок.
– Мам, точно? Так и было?
– Нет, – покачала она головой. – Ты все время жаловалась. Ресторан не как в Лондоне. Кондитерская не как в Лондоне. Все не как в Лондоне.
– Странно, почему я не помню?
Мама пожала плечами и протянула мне на вилке кусочек торта.
– Ты постоянно жаловалась и ничего вокруг не замечала.
Я прожевала торт: сладкий, фруктовый вкус, теплый… Наверное, из-за поездки в машине и отключения электричества.
– Извини, мам. Мне очень жаль.
– Не нужно извиняться. Просто пойми, что я хочу тебе сказать. Я тебе рассказывала, как мы с твоим отцом познакомились?
– Всего раз двадцать, не больше.
– А ты помнишь, о чем эта история?
– Конечно! Вы встретились, ты ушла в туалет, понимая, что не сможешь без него жить. Ты просто почувствовала, что вам суждено быть вместе. Навсегда.
– Все было совсем не так.
Я ошарашенно на нее посмотрела.
– Ты начинаешь меня пугать.
– Я понимала, что могу вернуться за столик, сказать ему «пока» – и все будет хорошо. Я пойду на спектакль, встречу когда-нибудь другого, и моя жизнь сложится иначе. Может, я выйду замуж за того другого, может, не выйду. Может, вернусь к бывшему, моему первому парню, которого звали Нейман Мортимар. (Теперь он самый крупный дистрибьютор платьев для выпускного на Северо-Западе страны.) У меня был бы другой дом, другая мебель. Белая, возможно. Мы бы устраивали роскошный ужин в Шаббат. Мне бы очень, очень нравилась моя свекровь…
– Сьюзан Мортимар? Старушка с клюкой в магазине здоровой пищи? Вы всегда здороваетесь. У нее еще розовые волосы…
– Разве она не прелесть?
Этого я уже не выдержала и разрыдалась. В горле першило от ананасов. Мама перегнулась ко мне через стол и пожала плечами. Она не стала гладить меня или обнимать.
– Эмми, в тот день, когда мы с твоим отцом познакомились, я поняла одну важную вещь: нужно делать выбор. Ты сама выбираешь, какой будет твоя жизнь. Хуже она станет или лучше.
Я попыталась успокоиться и собраться с мыслями.
– Мам, просто кажется, что мне пока не из чего выбирать. Поэтому и сложно отказаться от прошлых возможностей.
– Эмми, ты так и не поняла, – сказала она, нетерпеливо махнув рукой. – Ты сейчас делаешь то же самое, что в семь лет.
– Что именно?
– Перед тобой есть несколько реальных вариантов, они доступны, а ты хочешь только то, что получить невозможно или что тебе не подходит. У тебя есть свое представление, как все должно было сложиться, и ты продолжаешь за него цепляться. А нужно думать о том, что ты можешь сейчас и чего хочешь от своей жизни.
Как все должно было сложиться. Чего я хочу от своей жизни. Получается два списка. В одном – Мэтт и я, Мерил и Джош, в другом – мое будущее. Я так и не побывала в Лондоне, однако у меня есть будущее, моя жизнь еще может сложиться как угодно. Я могу выбрать направление, но я даже не знаю, чего хочу. В колонке «Чего я хочу от своей жизни» пусто. Одни вопросы.
Я не стала озвучивать свои вопросы маме. Как признать, что моя жизнь чудовищно отклонилась от того курса, который я себе когда-то представляла? Я живу в рыбацком поселке, совершенно одна. Нормальная жизнь, если бы я ее выбрала сама, но в том-то и дело, что я ничего не выбирала.
Мама взяла себе кусок торта побольше, с глазурью.
– Только не обижайся. На твоем месте я бы больше не надевала эту майку. Никто по-настоящему не любит «Mt. Airy Lodge», даже если утверждает обратное.
Я опоздала всего на пятнадцать-двадцать минут. Кафе за эти годы ни капли не изменилось: большие окна по всему периметру, высокие белые колонны у входа, огромная ярко-розовая неоновая вывеска. Я припарковалась на заднем дворе у мусорки и шустро похромала к главному входу. Ни с того ни с сего мне захотелось оказаться на месте как можно быстрее.
Конечно, я спешила не в предвкушении расставания. Я еще не знала, какими словами высказать все, что у меня на душе, но я точно знала, что хочу извиниться за то, что ушла тогда из мотеля. Я поняла, что расстаться нужно было иначе: так, чтобы я поверила, что это взаправду. Теперь я была готова попрощаться «правильно». Еще я хотела пожелать Мэтту удачи в Париже. Очень сильно хотела пожелать ему всего самого лучшего.
Мэтта в кафе не было. По словам хозяина, он зашел, оставил большой конверт для девушки по имени Эмми. И тут же ушел.
– Значит, Эмми – это ты? – спросил хозяин с сильным греческим акцентом. – Я так понимаю, ты тоже ничего не будешь заказывать. Тут вам не почтовое отделение.