No Logo. Люди против брэндов Кляйн Наоми

Глава шестнадцатая. Повесть о трех брэндах

Многие кампании, направленные против брэндов, сумели хорошо встряхнуть свои корпоративные мишени, а в ряде случаев и заставить их существенно изменить линию поведения. Но три кампании выделяются на общем фоне тем, что вышли далеко за пределы антикорпоративного движения и проникли в глубины общественного сознания. Тактика, разработанная для них, в частности использование судебных разбирательств, чтобы заставить корпорации быть более прозрачными, и использование Интернета для обхода традиционных средств массовой информации, ломает все сложившиеся стереотипы политической борьбы. Читатель уже не удивится, узнав, что мишенью этих эффективных кампаний стали три самых известных и самых ухоженных брэнда: Загогулина (Nike), Раковина (Shell) и Две Дуги (McDonald's).

CEO Nike Фил Найт давно уже стал национальным героем для студентов западных бизнес-школ. Престижные деловые издания (например, Harvard Business Review) превозносят его оригинальные маркетинговые технологии, его подход к брэндингу и его новаторские идеи систематического использования аутсорсинга. Бесчисленные соискатели степени МВА и прочие студенты, изучающие маркетинг и массовые коммуникации, штудируют найковскую формулу «брэнды, а не товары». Поэтому, когда Фила Найта пригласили прочитать в мае 1997 года лекцию в Стэнфордской бизнес-школе — в его альма-матер, — все ожидали, что это будет очередной визит из длинной серии сборищ найковских фанатов. Вместо этого Найта приветствовала толпа студентов-пикетчиков, а когда он подошел к микрофону, его ветретили скандированием: «Эй, Фил, с трибуны вали! Плати рабочим, чтоб жить могли!» Так закончился найковский медовый месяц.

Нет повести, более наглядно иллюстрирующей рост недоверия к культуре корпоративного брэндинга, чем повесть о международном антинайковском движении, самой гласной и целеустремленной из всех кампаний протеста против глобальных брэндов. Скандалы по поводу практики использования потогонных цехов корпорации Nike стали темой более 1500 статей и комментариев. По азиатским фабрикам Nike рыщут объективы камер едва ли не всех крупных медийных компаний, от CBS до диснеевского спортивного телеканала ESPN. Компания стала темой целой серии комиксов и «мальчиком для битья» в документальном фильме Майкла Мура «Большой» (The Big One). В результате в департаменте Nike по связям с общественностью несколько человек занимаются теперь исключительно дискуссиями о практике использования полулегального потогонного труда при производстве кроссовок: отвечают на звонки, встречаются с представителями общественных организаций и подготавливают официальные ответы на жалобы. Кроме того, в компании введена новая руководящая должность — вице-президент по вопросам социальной ответственности корпорации. Nike получила сотни и тысячи писем протеста, против компании выступили сотни мелких и крупных демонстраций, а десяток враждебных сайтов в сети Интернет ведет против нее информационную войну.

На протяжении последних двух лет антинайковские силы Северной Америки и Европы делают попытки собрать всю энергию разрозненных ударов по загогулине и устроить компании общую порку в один день. Каждые полгода объявляется «Международный день активных действий против Nike», и тогда требования справедливых ставок оплаты труда и независимого мониторинга доносятся непосредственно до покупателей во флагманских супермагазинах Nike Town, находящихся в центральных городах, и в менее фешенебельных магазинах Foot Locker, расположенных в пригородных моллах. Согласно данным Кампании за права трудящихся, самое крупное антинайковское мероприятие имело место 18 октября 1997 года: в нем участвовали жители 85 городов в 13 странах. Не все демонстрации привлекли много людей, но для такого децентрализованного движения само число антинайковских выступлений впечатляет, и департаменту по связям с общественностью пришлось крутиться волчком, чтобы успеть прокомментировать эти события в десятках местных информационных программ. Ведь даже такой вездесущий брэнд, как Nike, не может успеть везде одновременно.

Поскольку многие магазины, в которых продаются товары Nike, расположены в моллах, демонстрации часто заканчиваются тем, что охрана вытесняет участников на автомобильную стоянку. Джефф Смит, активист из города Гранд-Рапидс, штат Мичиган, рассказал, что "когда мы спросили, преобладает ли право частной собственности над правом на свободу слова, охранник помялся, а затем решительно ответил «Да». (Впрочем, в экономически неблагополучном городе Сент-Джонс, Ньюфаундленд, по рассказам антинайков-ских демонстрантов, после того, как их выбросили из молла «к ним подошел охранник и попросил разрешения подписать их петицию».) Но и на парковке у молла, и на тротуаре можно сделать немало.

Например, участники кампании, иронизируя над найковской практикой использования потогонных цехов, устроили несколько инсценировок: «Показ образцов потогонной моды», «Аукцион по размещению транснациональных капиталов: игра на выживание» (побеждает «подрядчик», предложивший наименьшую стоимость выполнения производственного контракта) и «Бегущую дорожку глобальной экономики» (беги быстро, чтобы оставаться на месте). В Австралии известны случаи, когда демонстранты ходили в холщовые мешках с надписью "Лучше ходить в мешке, чем в «найках». Студенты Университета штата Колорадо в Боулдер-сити наглядно представили разниц} между официальной минимальной ставкой оплаты труда и реальным прожиточным минимумом с помощью сбора пожертвований: «Участники платят за вход 1 доллар 60 центов (дневной заработок рабочего на фабрике Nike во Вьетнаме), а победитель получает 2 доллара 10 центов (стоимость трехра зового питания во Вьетнаме)». Активисты в Остине, штат Техас, устроюп игру в пиньату[29] с гигантской найковской кроссовкой из папье-маше, а на демонстрации у молла в городе Реджина, Саскачеван, был предложен аттракцион «изуродуй загогулину». Это вообще излюбленная тема антинайковскю выступлений: найковский логотип и слоган так часто «глушат» — на футбол ках, наклейках, плакатах, транспарантах и значках, — что от бесконечных по боев они теперь выглядят, как сплошной синяк.

Характерно, что антинайковское движение сильнее всего проявляется в родном штате компании — Орегоне, несмотря даже на то, что регион извлекает из успеха Nike ощутимую экономическую выгоду (Nike — крупнейший работодатель в Портленде и хорошо известна там своей филантропической деятельностью). Соседи Фила Найта не бросились в час испытаний ему на выручку. Да что там — с момента публикации в журнале Life истории с футбольными мячами многие орегонцы прямо-таки жаждут крови. Демонстрации у портлендского Nike Town — самые многолюдные и воинственные в стране; иногда на них носят гигантскую страшную куклу Фила Найта со знаками доллара вместо глаз, иногда маленькие дети тащат по земле четырехметровую загогулину, символизируя эксплуатацию детского труда. И в нарушение принципов ненасилия, которыми руководствуется антинайковское движение, одна демонстрация протеста в орегонском городе Юджине вылилась в акт вандализма — демонстранты разрушили забор, окружавший стройку нового Nike Town, скинули товары с полок магазина и, по словам очевидца, «сбросили целую стойку с одеждой с балкона в расположенный под ним фонтан».

Местная пресса в Орегоне агрессивно (и порой злорадно) следила за скандалами Найта с потогонными цехами, а ежедневная газета Oregonian направила в Юго-Восточную Азию собственного корреспондента для проведения на фабриках Nike журналистского расследования. Марк Зусман, редактор орегонской газеты Willamette Week, публично журил Найта в 1996 году: "Право, Фил, пора уже научиться на горьком опыте этой медийной оргии… Орегонцам и так досталось от скандалов с их знаменитыми земляками Тони Хардинг, Бобом Пэквудом и Уэсом Кули.[30] Избавь уж нас еще и от унижения быть известными как родина самого жестокого в свободном мире капиталиста-эксплуататора".

Даже благотворительные пожертвования Nike, и те вызывали споры. На пике критически важной кампании по сбору средств на покрытие 15-миллионного дефицита портлендский отдел образования разрывали дебаты о том, принимать или не принимать пятисоттысячный дар от Nike в виде денег спортивной одежды и обуви с загогулиной. Кончилось тем, что отдел принял пожертвование, но только после того, как публично посмотрел этому дареному коню в зубы. «Я задал себе вопрос, — сказал репортеру The Oregonian попечитель совета Джозеф Там. — Nike пожертвовала эти деньги, чтобы мои дети могли получить лучшее образование, но за чей счет? За счет детей, работающих за 6 центов в час?.. Мне как иммигранту и азиату пришлось серьезнс поразмышлять над этой нравственной и этической дилеммой».

Спонсорские скандалы преследуют Nike далеко за пределами ее родного штата. В Эдмонтоне, провинция Альберта, учителя, родители и учащиеся сделали попытку не позволить Nike спонсировать программу поддержкг дворового хоккея для детей, потому что «не годится, чтобы компания, наживающаяся на труде детей в Пакистане, считалась героем среди детей Эдмонтона»". Одна школа, участвовавшая в общегородской программе, даже вернула фирменный спортивный инвентарь с загогулиной обратно в штаб квартиру компании. А когда Nike в марте 1998 года обратилась к городскому совету Оттавы с предложением оборудовать баскетбольную площадкл с загогулиной в спортзале одного из местных культурных центров, ей при шлось отвечать на вопросы о «цене крови»[31]. Nike свое предложение отозвал; и подарила площадку другому, менее щепетильному центру. Нравственна} дилемма — принимать или не принимать спонсорские деньги Nike — остр (стояла, как мы увидим в следующей главе, и на университетских кампусах.

Поначалу антинайковский гнев подогревало в немалой мере то обстоятель ство, что, когда скандал с потогонными цехами был подхвачен прессой, по поведению Nike никак не было заметно, чтобы компания сожалела об этом В то время как Kathie Lee Gifford и Gap хотя бы продемонстрировали раскаяние, когда их поймали на использовании потогонной системы, Фил Найт уперся: он отрицал свою ответственность, нападал на журналистов, обвинял в< всем мошенников-подрядчиков и рассылал повсюду своих агентов, которые выступали в защиту компании. В то время как Кэти-Ли плакала в телевизоре, Майкл Джордан пожимал плечами и говорил, что его дело — бросать мяч в кольцо, а не играть в политику, в то время как компания Gap согласилась, чтобы группа по правам человека в Сальвадоре вела независимое наблюдение за ее особо скандальной местной фабрикой, — Nike лицемерно хвалила собственный кодекс корпоративного поведения, о котором азиатские рабочие, как выяснилось при расспросах, никогда не слышали.

Впрочем, между Nike и Gap на том этапе было одно существенное отличие. Nike не запаниковала, когда скандал достиг среднего американского молла, потому что, хотя именно там продается большинство товаров компании, имидж Nike формируется в других местах. В отличие от Gap, Nike тянула соки из городских трущоб, сливаясь, со стилем и модой бедной чернокожей и латиноамериканской молодежи, перенимая ее систему образов и жизненные ценности. Брэндинговая мощь Nike накрепко связана с афро-американскими героями, которые с середины 80-х представляют ее товары — с Майклом Джорданом, Майклом Джонсоном, Спайком Ли, Тайгером Вудсом, не говоря уже о рэпперах, выступающих на сцене в одежде и обуви Nike. Фил Найт отлично понимал, что стиль хип-хоп остается главной модой для посетителей моллов, a Nike — королем среди брэндов для фанатов Джордана в Комптоне и Бронксе[32], его, Фила, сдвинуть с места нельзя. Пусть их учителя, родители и церковные наставники цокают зубами по поводу потогонных цехов, но когда речь идет о важнейшей для Nike демографической группе — 13-17-летних подростках — загогулина неприкосновенна.

К 1997 году критикам Nike стало очевидно: если в информационной войне с компанией они всерьез намерены наступать, им надо добраться до источника своеобразия этого брэнда, — а они, как написал летом того же года в журнале Third Force Ник Александер, еще к нему и не приближались. «Никто пока не придумал, как заставить Nike сломаться и покаяться. Дело в том, что никто еще не вовлек в эту борьбу афро-американцев. Чтобы заручиться существенной поддержкой цветных общин, антикорпоративные движения должны установить связь между операциями Nike за границей и условиями жизни у себя дома».

А связывать было что. Самая горькая ирония найковской формулы «брэнды, а не товары» заключается в том, что те самые люди, что наполнили загогулину ее могучим смыслом, больше всех и пострадали от раздутых цен и уничтожения отечественной производственной базы. Именно молодежь городских трущоб самым непосредственном образом ощутила на себе решение Nike производить свои товары за пределами США: и поднявшийся уровень безработицы, и снижение налоговых поступлений в местные бюджеты (что привело к ухудшению ситуации в государственных школах).

Вместо предоставления рабочих мест их родителям, Nike время от времени посылает к подросткам из городских трущоб своих маркетологов и дизайнеров на «братские» паломничества. «Эй, брат, как тебе эти новые „джорданы“ — не слабо, а?» Мы уже говорили о том, к чему приводят высокооплачиваемые «охотники за крутизной», раздувающие брэндовую лихорадку на растрескавшемся асфальте баскетбольных площадок Гарлема Бронкса и Комптона: брэнды становятся частью униформы, которую ребята надевают, собираясь в свои компании. Некоторые подростки так страстно же лают этих фирменных «прикидов», что способны ради них торговать нарко тиками, воровать, грабить и даже убивать. Джесси Коллинз, исполнительный директор культурного центра Edenwald-Gun Hill Neighborhood Center на северо-востоке Бронкса, рассказала мне, что иногда на эти сиюминутные сим волы «общественного положения» идут деньги, награбленные или выручен ные продажей наркотиков, но чаще всего — из мизерной материнское зарплаты или пособия по бедности. Когда я спросила ее о газетных репортажах, повествующих, как подростки пыряют друг друга ножами за 150-долларовые кроссовки Air Jordan, она сухо ответила: «За такие деньги маму родную не пожалеешь… для них 150 долларов — это чертова прорва денег».

Владелец обувного магазина Essex House of Fashion Стивен Рот, как многие другие вроде него, часто чувствует себя неуютно от того, что так называемая «уличная мода» постиндустриального Ньюарка в штате Нью-Джерси, где расположен его магазин, играет нешуточную роль в реальной жизни.

Меня не оставляет гнетущая мысль, что я зарабатываю на бедняках. Приходит в магазин мать с подростком; он не умыт и плохо одет. Но подавай ему эту пару за 120 баксов, и эта дуреха их ему покупает. Я прямо чувствую у этого пацана глубинную внутреннюю потребность, страстное желание иметь именно эти вещи и ощущать себя соответственно — на все это просто больно смотреть.

Обвинять родителей в слабости легко, но эта «глубинная внутренняя потребность» в стильных дизайнерских вещах стала настолько острой, что сбивает с толку всех, от городских властей до полиции. Все более или менее согласны, что такие брэнды, как Nike, играют в бедных городских кварталах роль всеобщего суррогата, подчиняя себе все — от чувства самоуважения до афро-американского культурного наследия и политической власти. Менее понятно, как эти потребности удовлетворить, как помочь детям осознать собственную значимость, ощутить внутреннюю силу и уверенность в себе, которые вовсе не обязательно связаны с обладанием фирменной вещью. Даже просто поднимать вопрос о брэндовом фетишизме при разговорах с ними, и то рискованно. В эти культовые предметы потребления уже вложено столько эмоций, что многие тинейджеры воспринимают критику Nike или Tommy Hilfiger как личную критику, как если бы кто-нибудь оскорбил их мать.

Неудивительно, что Nike совсем иначе объясняет свою популярность среди детей трущоб. Компания утверждает, что, поддерживая спортивные программы детских клубов, давая деньги на строительство городских баскетбольных площадок и превращая профессиональную спортивную одежду и обувь в уличную моду, она выступает с вдохновляющим посланием: дети бедняков тоже могут «сделать это». В своих публикациях в прессе и в рекламных материалах Nike изображает себя чуть ли не мессией в той роли, которую играет в городских трущобах: у неблагополучных детей повысится самооценка, уменьшится число случаев нежелательной беременности, у молодежи будет больше честолюбивых замыслов — и все потому, говорит Nike, что «мы видим в них спортсменов». С точки зрения компании 150-долларовые Air Jordans — не просто обувь, но нечто вроде талисмана, с помощью которого дети бедняков смогут убежать из гетто и сделать свою жизнь счастливее. Найковские «волшебные туфельки» помогут им летать — как они помогли взлететь Майклу Джордану.

Благородные помыслы? Возможно. Но почему-то все время кажется: идея о том, что чернокожая городская молодежь якобы может вырваться из гетто только благодаря рэпу или метким броскам по кольцу, возникает из того, что Nike и другие транснациональные корпорации усиленно поддерживают этот стереотипный образ чернокожего молодого человека — и одновременно сокращают рабочие места. Как сформулировали в своем письме в адрес компании конгрессмены США Верни Сэндерс и Марси Кэптур, Nike сыграла поворотную роль в выводе производства из городских центров. «Никакая корпорация не бросила на произвол судьбы столько промышленных рабочих США и их семей, как Nike… Очевидно, компания считает, что рабочие в США вполне годятся для того, чтобы покупать вашу обувь, но более недостойны ее производить».

Если брэндинговую стратегию компании в городах рассматривать в единстве с историей развития рынка труда, Nike перестает быть спасителем городских трущоб, а становится тем, кто крадет твою работу, а потом продает тебе дорогие кроссовки и кричит: «Беги как сумасшедший! Эй, парень, это единственный путь из гетто. Просто сделай это!»

Во всяком случае, так видит все это Майк Гайтелсон, социальный работник культурного центра Edenwald-Gun Hill в Бронксе. Гайтелсона ничуть не впечатлило, что загогулина может выступать в роли мудрого гуру в его проектах, и он «устал смотреть на ребят в кроссовках, которые не по карману ни им ни их родителям». Тогда как противников Nike на университетских кампусах и в движении в защиту прав трудящихся подогревает в большой мере нравственное негодование, Майк Гайтелсон и его коллеги просто ощущают себя ограбленными. И вместо того чтобы просвещать детей историями о достоинствах бережливости, они начинают рассказывать им, каким именно образом Nike произвела обувь, которую они так сильно хотят иметь. Гайтелсон рассказывает им о рабочих в Индонезии, зарабатывающих два доллара в день; oi рассказывает, что обувь, которую они покупают за 100-200 долларов, обхо дится Nike всего лишь в пять; он рассказывает, что Nike не производит ю одной пары кроссовок в США — и это одна из причин того, почему их родите лям так трудно найти работу. "Нас очень разозлило, — говорит Гайтелсон, — что они берут с нас так много денег, а потом отправляются в другие страны и там эксплуатируют людей еще сильнее… Мы хотим, чтобы наши дети видели как все происходящее отражается здесь, на улице, но также и то, как ситуацю на наших улицах отражается на людях в Юго-Восточной Азии". Его коллега специалист по работе с детьми Лео Джонсон, объясняет детям проблему н; их собственном жаргоне. «Слышь, чувак, — говорит он своим подопечным тинейджерам, — ты понял, за кого тебя держат? Правильно, за идиота, если тебе толкают за 100 баксов „шузы“, которые в производстве стоят всего пять Если тебя так кинут на тусовке, ты ведь знаешь, что делать, да?»

Подростки в центре были расстроены, когда узнали о потогонных цехах но больше всего их взбесило, что Фил Найт и Майкл Джордан «держат их за идиотов». Они послали Найту сотни писем о том, сколько денег они потрати ли за эти годы на найковские вещи, и что, как теперь выясняется, Nike, должна им по большому счету. «Я только что купил пару „найков“ за 100 долларов, — написал один. — То, что вы делаете, нечестно. Справедливой ценой было бы 30 долларов. Прошу прислать мне 70 долларов обратно». Компания ответила детям циркулярной отпиской, и тогда, говорит Гайтелсон, «мы разозлились окончательно и решили организовать акцию протеста».

Они решили, что протест примет форму «обувной забастовки» в супермагазине Nike Town на углу Пятой авеню и 57-й стрит[33]. Поскольку большинство подростков в центре были законченными фанатами Nike, их гардеробы битком набиты старыми кроссовками Air Jordan и Air Carnivore, носить которые им уже «стремно». Чтобы как-то употребить эти неактуальные вещи, они решили сложить их в мусорные пакеты и свалить у входа в Nike Town.

Когда найковское руководство услышало о том, что шайка чернокожих и латиноамериканских подростков из Бронкса собирается публично глумиться над их компанией, формальные отписки неожиданно прекратились. До сих пор Nike на большую часть критики отвечала нападками на ее авторов как членов «экстремистских молодежных группировок», но теперь все было иначе: если протест укоренится в трущобах, он может погубить брэнд в моллах. «Наши ребята — это именно те, от кого зависит поддержание моды на их кроссовки Nike, так чтобы вся страна их покупала. Пока с компанией воюют белые взрослые из среднего класса, это не особенно страшно. А вот когда против Nike начинают выступать цветные дети, она действительно начинает бояться», — говорит Гайтелсон.

Начальство в Орегоне тоже, несомненно, понимало, что Edenwald-центр — только верхушка айсберга. Последние пару лет в хип-хоповой тусовке ведутся дебаты, «почему это рэпперы продаются Nike и Tommy Hilfiger», вместо того чтобы поддерживать компании, принадлежащие черным, такие, как FUBU (For Us By Us — «Для нас — нами самими»).

А рэппер KRS-One (Лоренс Паркер) задумал проект «Храм хип-хопа» с целью отвоевать афро-американскую молодежную культуру у белых владельцев звукозаписывающих и выпускающих одежду брэндов и вернуть тем, кто их создал и раскрутил. На этом-то фоне 10 сентября 1997 года, за две недели до намеченной «обувной демонстрации», директор Nike по связям с общественностью Вейда Менеджер совершил неслыханное: прилетел из Орегона с коллегой, чтобы постараться убедить центр, что загогулина — его друг.

«Он трудился, как пчелка, пытаясь всучить нам свою стряпню», — говорит Гайтелсон. Не сработало. Во время переговоров центр выдвинул три совершенно конкретных требования:

1. Работающие на Nike за границей должны получать столько, чтобы этого хватало на жизнь, и за выполнением этого требования должен быть установлен независимый контроль.

2. Кроссовки Nike не должны стоить так дорого в Америке, причем не за счет использования иностранной рабочей силы и переноса производства за границу (никаких сокращений, увольнений и урезания пособий).

3. Nike должна реинвестировать значительную часть своих прибылей в повышение уровня жизни молодежи бедных городских кварталов Америки, особенно Нью-Йорка, потому что именно они были объектом столь массированной рекламы "и .

Гайтелсон, возможно, понимал, что Nike напугана, — но все же не настолько Сразу стало ясно, что переговоры зашли в тупик, и совещание превратилось в простую перепалку. Два высокопоставленных менеджера компании должны были выслушивать, как директор Edenwald-центра Джесси Коллинз сравнивала азиатские потогонные цеха компании со своим собственным личньну опытом, когда она ребенком собирала хлопок на Юге. Там, в Алабаме, говорила она Менеджеру, ей платили 2 доллара в день, как сегодня платят индонезийцам. «Может быть, многие американцы никак не связывают положенш этих рабочих со своей собственной жизнью, но я-то связываю».

Вейда Менеджер вернулся в Орегон ни с чем, и демонстрация состоялась согласно плану при участии двухсот человек из одиннадцати культурных центров Нью-Йорка и окрестностей. Подростки — по большей части 11-13-летние — свистели, кричали и вывалили несколько прозрачных мусорных мешков со старыми пропахшими «найками» у ног охранников, специально выставленных в кордон для охраны священной собственности Nike. Вейд Менеджер снова прилетел в Нью-Йорк, чтобы взять под контроль аварийную ситуацию, но что он мог сделать? Событие освещали местные телеканалы, а также программа новостей ABC и газета New York Times.

И так уж неудачно — для Nike — сложилось, что публикация в Time оказалась на соседней полосе с другим материалом о компании. Наглядн иллюстрируя актуальность протеста, статья рассказывала о 14-летнем мальчике из Бронкса, убитом другим мальчиком, 15-летним, который избил его и оставил лежать на рельсах подземки перед приближающимся поездом. Заголовок гласил: «По словам полиции, подросток погиб из-за своих кроссовок и пейджера». Марка кроссовок? Air Jordan. Приводились слова матери убийцы — ее сын связывался с разными шайками, потому что хотел «носить хорошие вещи». Друг убитого объяснил, что носить модную одежду и иметь пейджер стало для детей бедняков способом «почувствовать себя важным человеком».

Черные и латиноамериканские дети у дверей Nike Town на Пятой авеню чувствовали себя в окружении камер и любопытствующих зевак тоже «весьма важными». Встретиться с Nike «носком к носку», как они говорили, оказалось даже веселее, чем носить «найки». Один из юных активистов — 13-летний мальчик из Бронкса, — уставившись в объектив направленной ему в лицо камеры телеканала Fox News, пригрозил Филу Найту: «Nike, мы тебя создали, мы можем тебя и убить».

Самое, пожалуй, удивительное в этой антинайковской кампании протеста — ее устойчивость. После четырех лет пристального внимания общественности история Nike все еще в ходу (как, разумеется, и брэнд Nike). Но пусть большинство корпоративных скандалов благополучно гасятся демонстрацией «раскаяния» и несколькими глянцевыми рекламными материалами с детишками, счастливо резвящимися под преступными логотипами, — с Nike все иначе. Число сообщений в новостях, расследований практики трудовых отношений и научных изысканий, свидетельствующих о проливаемом за загогулину поте, не собирается уменьшаться, и критики Nike не устают расчленять стабильный поток материалов, производимых пиаровской машиной компании. Их никак не впечатлило участие Фила Найта в работе Особой комиссии Белого дома по проблемам использования потогонной системы труда, несмотря на бесценный снимок с президентом Клинтоном на пресс-конференции в Роуз-Гардене. Они кромсали и препарировали отчет об исследовании, которое Nike заказала правозащитнику Эндрю Янгу, доказывая, что Янг увильнул от вопроса о том, являются ли ставки зарплаты на фабриках Nike бесчеловечно эксплуататорскими, и нападая на него за то, что при посещении фабрик в Индонезии и Вьетнаме он пользовался услугами переводчиков, которых предоставила ему сама компания. Что же касается еще одного заказного исследования, на этот раз проведенного для Nike группой студентов бизнес-школы при Университете Дартмута, которые пришли к заключению, что рабочие во Вьетнаме на 2 доллара в день живут хорошо, — то это исследование проигнорировали практически все.

Наконец, в мае 1998 года Фил Найт вышел из-за выстроенного его «спин-докторами»[34] кордона и созвал в Вашингтоне пресс-конференцию, чтобы обратиться к своим критикам напрямую. Первым делом Найт посетовал на то, что его изображают «корпоративным плутом, образцово-показательным корпоративным негодяем своего времени». Он признал, что его обувь «стала синонимом рабских ставок, насильственной сверхурочной работы и неконтролируемых злоупотреблений». Затем под шумные возгласы одобрения он обнародовал план улучшения условий труда на фабриках компании в Азии. Там были установлены новые, более жесткие требования к качеству воздуха в рабочих помещениях и нормы использования химикатов на фабриках. Там было обещание проводить школьные занятия на территории некоторых индонезийских фабрик и не принимать на обувные предприятия работников моложе 18 лет. Но там не было сказано ничего существенного в отношении допуска на фабрики независимых инспекторов и не шла речь о повышении ставок заработной платы для рабочих. Впрочем, Найт пообещал, что подрядчики не будут больше обращаться к индонезийскому правительству, чтобы для них делали исключение в части соблюдения закона о минимальной оплате труда.

Этого оказалось недостаточно. В том же сентябре правозащитная группа Global Exchange, один из суровейших критиков компании, выпустила настораживающий отчет о положении индонезийских рабочих в условиях экономического и политического кризиса в стране. «Рабочие, производящие обую для Nike, получали мало еще до того, как их валюта, рупия, начала в 1997 год стремительно падать, но теперь долларовый эквивалент их ставок упал с 2,4 доллара в 1997 году до 80 центов в день в 1998 году». Тем временем, говорится в отчете, при взлетающих ценах на товары рабочие «прикидывают, что стоимость жизни возросла на 100-300%». Global Exchange призвала Nib удвоить ставки своим индонезийским работникам, что обошлось бы компа нии в 20 миллионов долларов в год — ровно столько, сколько она ежегоднс платит Майклу Джордану за рекламу своей продукции.

Nike, естественно, ставок не удвоила, но три недели спустя повысила зарплату 30% индонезийских рабочих на 25%. Но и это не смогло утихомирить толпу у дверей супермагазинов, и спустя пять месяцев Nike выступила снова, на этот раз с тем, что вице-президент по социальной ответственности компании Мария Эйтел назвала «актуальной для компании повесткой дня в части социальной ответственности». Начиная с 1 апреля 1999 года рабочие получат еще 6% прибавки к зарплате. Кроме того, компания открыла доступ на фабрику близ города Хошимина независимым инспекторам по охране труда, которые нашли, что условия там существенно улучшились. Дэра О'Рурк из Калифорнийского университета в Беркли написал в отчете, что на фабрике «за последние 18 месяцев произошли важные изменения, в том числе, насколько можно судить, существенно снизился контакт рабочих с ядовитыми растворителями, клеями и прочими химикатами». Самое замечательное в этом отчете то, что исследование О'Рурка и вправду было независимым: ведь это он двумя годами раньше привел компанию в бешенство, когда сделал достоянием гласности отчет о проведенном фирмой Ernst&Young исследовании, показавшем, что Nike игнорирует множество нарушений на этой же самой фабрике.

Не все обнаруженное О'Рурком было так благополучно. Никуда не делись проблемы с качеством воздуха, перегревом производственных помещений и техникой безопасности — а ведь он побывал только на одной фабрике. Кроме того, 6-процентное повышение ставок индонезийским рабочим, о котором столько трубила Nike, тоже оставляло желать лучшего: оно вылилось в один лишний цент в час и с учетом инфляции и колебания курса местной валюты довело реальные доходы лишь до половины того, чего стоила найковская зарплата до экономического кризиса. Но даже и это были знаменательные жесты со стороны компании, которая еще два года назад разыгрывала из себя беспомощного глобального потребителя на рынке труда, заявляя, что только подрядчики имеют власть устанавливать правила и ставки.

Устойчивость антинайковской кампании перед лицом агрессивного корпоративного пиара служит убедительным свидетельством того, что агрессивный маркетинг в сочетании с сокращением местного производства представляется широкому кругу людей из самых разных слоев общества несправедливым и неоправданным. Более того, многие из этих людей никак не хотят отпустить корпоративную душу Nike на покаяние просто потому, что эта технология организации бизнеса стала эталоном для современных корпораций. Наоборот, в обществе, похоже, есть такие люди, которые испытывают удовольствие, пиная самую крутую, самую яркую и не ординарную из компаний, производящих спортивные товары, — то ест) они и в самом деле находят в этом удовольствие. Критики Nike показали, что не хотят, чтобы эту историю задвинули под сукно с помощью успокоительного корпоративного пиара; они хотят, чтобы она осталась на поверхности, ибо здесь нужен глаз да глаз.

Причина этого в том, что критики Nike знают: "потогонные скандалы компании — вовсе не следствие ряда причудливых случайностей; они знают, что критика в адрес Nike касается всех обувных компаний, всех брэндов, пользующихся услугами глобальной сети фирм-подрядчиков. Но это для Nike отнюдь не оправдание — наоборот, компания, будучи лидером рынка, стала громоотводом этого широкого общественного негодования. Он; стала восприниматься как типичный пример проявления крайностей нынешней глобальной экономики: пропасть между теми, кто наживается на найковском успехе, и теми, кого ради него эксплуатируют. Эта пропасть зияет настолько широко, что даже ребенок может понять, что в этой картине неправильно. И, как мы увидим в следующей главе, именно дети и под ростки легче всего и понимают.

Итак, когда начнется тотальный бойкот продукции Nike? Очевидно, не скоро. Беглый взгляд на карту мира покажет, что загогулина по-прежнему вездесуща: спортсмены по-прежнему татуируют ее у себя на животе, а старшеклассники красуются в ее вожделенных одеяниях. В то же время не стой сомневаться, что миллионы долларов, которые Nike за все эти годы сэкономила на зарплате фабричных рабочих, начинают ей мстить и отражаться ш финансовых результатах компании. «Мы не ожидали, что положение Nike окажется таким плохим, как оказалось», — пишет в Wall Street Journal в марте 1998 года биржевой аналитик компании Nikko Тим Финукейн. Уолл-стрит не имела другого выбора, кроме как повернуться против своего многолетнего любимца. Несмотря на то, что благодаря падению азиатских валют расходь Nike на рабочую силу (например, в Индонезии) стали на четверть меньше чем были до краха, дела компании шли все хуже и хуже. Прибыль и котировки акций сильно упали, и после среднегодового роста, составлявшего с 1991 года 34%, квартальная прибыль вдруг снизилась на 70%. К третьему кварталу, закончившемуся в феврале 1999 года, прибыль снова выросла на 70%, но, по собственному признанию Nike, этот подъем был не результатом повысившегося вновь объема продаж, а следствием решения сократить число рабочих мест и контрактов. На самом деле доходы и объемы продаж продукции Nike в 1999 году снижались — уже второй год подряд.

В своих финансовых проблемах Nike винила кого угодно, но только не правозащитную кампанию. Азиатский финансовый кризис — причина падения продаж в Японии и Южной Корее; американцы, следуя моде, предпочитают теперь покупать так называемую коричневую обувь (ботинки для прогулок и туристические модели) вместо больших белых кроссовок. Впрочем, мода на «коричневую обувь» — отговорка слабая. Nike производит множество моделей «коричневой обуви» — у компании есть целая линия разнообразных моделей туристических ботинок; кроме того, она владеет маркой Cole Haan (и недавно сэкономила миллионы долларов, закрыв фабрику Cole Haan в Портленде, штат Мэн, и перенеся производство в Мексику и Бразилию). Интересно отметить, что в тот самый год, когда Nike находилась в состоянии свободного падения, Adidas готовила свой возврат на рынок спортивной обуви. В том квартале, когда Nike вошла в крутой штопор, объем продаж Adidas вырос на 42 %, чистая прибыль увеличилась на 48%, достигнув 255 миллионов долларов в год, а котировки акций за два года выросли в три раза. Эта немецкая компания, как мы видели, заставила удачу работать на себя, воспроизведя производственную структуру Nike и точно скопировав ее подход к маркетингу и спонсорству (политические последствия этого мы рассмотрим в главе 18-й). В 1997-1998 годах Adidas даже провела редизайн баскетбольных кроссовок, чтобы они выглядели как найковские — большие, белые и сверхвысокотехнологичные. Но в отличие от найковских, они продавались, как горячие пирожки. Вот вам и теория «коричневой обуви».

За эти годы Nike перепробовала десятки способов заткнуть рот своим недоброжелателям, но самой нелепой была попытка компании спрятаться за свою продукцию. «Мы не политические деятели. Мы производители обуви», — сказала пресс-секретарь Nike Донна Гиббс, когда «потогонный» скандал только начинал разгораться . Производитель обуви? Кто? Компания, которая в середине 80-х годов приняла обдуманное решение, что она больше не будет иметь никакого отношения к таким грубым приземленным предметам, как обувь, и уж точно не будет связываться с таким пошлым занятием, как производство! Нет, Nike хочет, сказал нам Фил Найт, ассоциироваться со спортом, с самой идеей спорта, даже с идеей превосходства через спорт; затем с идее самосовершенствования, с идеей борьбы за права женщин, с идеей расового равенства. Она хочет, чтобы ее магазины стали храмами, ее реклама — святыней, ее покупатели — отдельным народом, а ее работники — кастой неприкасаемых. И после всей этой фирменной лапши, навешанной нам на уши, вдруг развернуться на 180 градусов и сказать: «Не смотрите на нас, мы просто делаем обувь»? Смешно и фальшиво.

Из всех «оболочечных» брэндов, построенных по принципу воздушного шара, брэнд Nike был самым раздутым. И чем больше он раздувался, тем громче лопнул.

Nike находится в центре внимания крепнущего политического движения в Северной Америке, нацеленного на разоблачение власти транснациональных корпораций; в Великобритании же, Германии и Нидерландах эта сомнительная честь принадлежит компании Royal Dutch/Shell.

Это началось в феврале 1995 года, когда Shell объявила о своих план; избавиться от ржавой, пришедшей в негодность нефтяной платформы под названием Brent Spar, утопив ее в Атлантическом океане в 150 милях от берегов Шотландии. Экологическая организация Greenpeace выступила против: oна считала, что надо вытянуть это сооружение (весом в 14,5 тысяч тонн) на берег, где нефтяной осадок можно будет захоронить, а металл отправить на переплавку. Shell возражала: это небезопасно, не говоря уже о том, что невозможно технически. 30 апреля, когда Shell начала буксировать платформу к ее морской могиле, группа активистов Greenpeace прилетела на вертолете и попыталась приземлиться на Brent Spar. Сотрудники Shell отогнали вертолет с помощь водяных пушек, но эпизод уже был заснят на видеоленту и разослан через спутниковую связь телевизионным станциям по всему миру.

Эти активисты были «цветом» движения Greenpeace и великолепно bi глядели на телеэкранах. Но даже для них эффект, который произвели кадры с Brent Spar на европейскую публику, оказался полной неожиданностью. До инцидента с Brent Spar движение Greenpeace пребывало где-то на грани забвения: движения в защиту окружающей среды вообще подверглись нападкам и на волне рецессии казались неактуальными и выдохшимися, a Greenpeace, в частности, потеряло доверие из-за внутренних распрей, сомнительных финансовых махинаций и многочисленных тактических ошибок. Когда активисты Greenpeace решили начать кампанию против затопления Brent Spar, они и вообразить не могли, что этот мало кому ведомый вопрос станет настоящим cause celebre[35]. Как с готовностью признается председатель Greenpeace UK (Великобритания) Робин Гроув-Уайт: «Никто, и уж во всяком случае, никто в Greenpeace, не ожидал такой сильной и продолжительной реакции».

В отличие от экологической катастрофы в результате разлива нефти из танкера Exxon Valdez четырьмя годами ранее (бесспорный случай преступной халатности по вине пьяного капитана), в данном случае Shell не сделала ничего незаконного. План был полностью утвержден консервативным правительством Джона Мейджера; затопление давно уже стало общепринятым способом избавляться от старых нефтяных платформ. Кроме того, никто не доказал, что предложенная Greenpeace альтернатива экологически более оправдана, чем запланированное Shell глубинное затопление. Образ Shell, который создало движение Greenpeace, образ безобразного, гигантского, ржавого убийцы природы, отгоняющего от себя замечательных «зеленых» активистов, жужжащих над ним, как назойливые комары, — этот образ привлек внимание публики и предоставил ей своевременную и редкую возможность остановиться и подумать о том, что именно предполагалось сделать. И немалая часть публики решила, что Shell хочет затопить эту свою гору металла и нефтеотходов потому, что самая прибыльная в мире корпорация просто жалеет денег и не хочет применить более эффективный способ выбросить на помойку свой мусор. Эту точку зрения подкрепило роковое для компании расследование, в ходе которого выяснилось, что избавиться от Brent Spar на суше обошлось бы Shell в 70 миллионов долларов США, тогда как затопление — всего лишь в 16. Такая грошовая для 128-миллиардодолларовой компании экономия никак не убедила клиентов автозаправочных станций.

То обстоятельство, что действия Shell были вполне законны, а действия Greenpeace — нет, казалось совсем не относящимся к делу. В глазах многих европейцев Shell была не права в моральном отношении. Тысячи людей собирались на демонстрации протеста у автозаправок Shell, и германское отделение компании объявило о падении уровня продаж на 20-50% со времени начала скандала — «самый глубокий спад, который мы когда-либо испытывали», — сказал глава германского отделения этого нефтяного гиганта Питер Дункан. На одной из заправок Shell в Гамбурге взорвала зажигательная бомба (на месте происшествия оставили послание: «Не затоплять нефтяную платформу Brent Spar!»), а заправочную станцию компании во Франкфурте обстреляли из проезжающей машины (никто не пострадал). Неофициальный бойкот распространился через Великобриташ в Данию, Австрию и Нидерланды.

Через четыре месяца после начала акций протеста, 20 июня 1995 го, произошло беспрецедентное: Shell отступила. Компания согласна потратить лишние миллионы, чтобы отбуксировать платформу в Норвегию, где ее разберут в доке. По словам Wall Street Journal, «это был унизительный и болезненный разворот на 180 градусов». Гроув-Уайт описывает размах своей победы так: «Впервые в истории организация по защите окружающей среды повлияла на международное общественное мнение и привела к такому изменению политики, которое потрясает самые основы исполнительной власти. Пусть и ненадолго, но мир перевернулся с ног на голову — свод: конов был словно переписан заново».

До начала кампании против Brent Spar в недрах Greenpeace шли междоусобные распри вокруг того, сумеет ли организация «продать» уничтожен старой горы промышленных отходов средствам массовой информации в качестве «лакомого куска». Голландский активист Greenpeace Гиз Тйеме вспоминает сомнения, обуревавшие организацию: «Это не было кампанией против нефти или хлора, ни борьбой за чистоту воздуха». Это не было борьбой за рыбу, или за китов, или даже за прелестных тюленьих детенышей. В яснилось, что речь шла об идее сохранения нетронутого пространства, ка: протестах против вырубки леса по берегам залива Клейокуот в Британск Колумбии годом раньше речь шла о сохранении одного из последних в Kai де участков реликтовых девственных лесов. Проблема Клейокуот была только проблемой сохранения многообразия биологических видов, но и > мой девственной природы. Так же рассматривалась и ситуация с Brent Sp Хотя Greenpeace представил результаты научных исследований об эколо] ческом воздействии нефтяной платформы на океанское дно (исказив по хс дела некоторые факты), сражение шло не столько за сохранение окружа щей среды в традиционном понимании, сколько за запрет использовать д Атлантического океана в качестве мусорной свалки. Планы Shell похорош свою гору мусора в морских глубинах отозвались в общественном сознании по всему миру: вот, мол, доказательство того, что если предоставить транснациональные корпорации самим себе, то на земле не останется ни кусочка свободного пространства, — даже океанские глубины, последний оставшийся девственным участок природы, окажутся колонизированными.

Корпорация Shell, британское правительство и деловая пресса указывали, что такая реакция совершенно иррациональна. «Обывательские предрассудки побеждают науку», — гласил заголовок в Wall Street Journal, a Economist провозгласил: «Теперь при принятии решений здравый смысл отступает». И они были по-своему правы. Эта концепция защиты «незнаемого» — без какой бы то ни было практической, рациональной причины, за исключением того, что нам нравится осознавать, что оно существует, — была и в самом деле очень слабой позицией, но в то же время могущественной. Как написала обозреватель Guardian Сюзанна Мур, история с Brent Spar имела, по меньшей мере, столько же отношения к мистике, сколько и к науке: «В морских глубинах таятся странные живые существа, и хотя мы, вероятнее всего, никогда их не увидим, в душе у нас такое чувство, что лучше оставить их в покое. Почему они должны делить свои великие темные глубины с обломками нефтяной платформы?».

Урок, который Greenpeace вынес из своей победы на Brent Spar, пишет Гроув-Уайт, был уроком о неприкосновенности «территорий, принадлежащих сообществу людей в целом», — мест, не поименованных ни на каких картах, не принадлежащих никаким частным институтам и потому являющихся общей собственностью. Организация получила и еще один урок, который усвоили и организаторы антинайковских кампаний: выбирать в конце 90-х годов в качестве мишени крупные, богатые, вездесущие транснациональные корпорации — все равно, что в конце 80-х годов спасать китов. Это популизм, и это популярно, и этого хватило, чтобы вывести Greenpeace из предсмертного состояния. После дела с Brent Spar на организацию посыпались деньги, в нее стали записываться новые люди — и даже, как, сообщает Guardian, имущество по завещанию. «Одна женщина позвонила нам и сказала, что изменила свое завещание. „Я хочу оставить все, что имею, Greenpeace“, — говорится в ее записке. — Купите на эти деньги надувные лодки и затравите Shell». В своем «некрологе» на события с нефтяной платформой Brent Spar газета Wall Street Journal мрачно отметила, что в таком климате «экономическая война может быть лучшим способом ведения войны экологической».

И еще один урок дала активистам капитуляция Shell. Потерпев неуд чу в своих попытках доказать правильность и неизбежность первоначал ного плана корпорации, премьер-министр Джон Мейджер стал выгляде-как корпоративная левретка, причем нелюбимая. Когда Shell сменила позицию на противоположную, Мейджер только и смог вымолвить, что ее н чальство проявило слабость, уступив нажиму публики. Его собственн; позиция оказалась настолько подорванной, что не исключено: именно это сыграло роль в объявленном всего через два дня после капитуляции Shell его решении уйти с поста главы консервативной партии и провести голос вание о своем лидерстве. Так история с Brent Spar доказала, что корпор ции — даже такая осмотрительная и замкнутая в себе компания, как Royal Dutch/Shell, — иногда настолько же уязвимы для общественного давления, к; и демократически избранные правительства (а случается, что и сильнее их).

Этот урок оказался особенно актуальным во время следующего ист тания, выпавшего на долю Shell, когда внимание мирового сообщества бы. привлечено к роли транснациональной компании в разграблении Нигерии под патронажем коррумпированного правительства покойного ныне генерала Сани Абача. Пусть генерал и не был подвластен общественному давлению, но компания Shell — совершенно определенно.

Начиная с 50-х годов Shell Nigeria выкачала из земли народа огони в дельте реки Нигер нефти на 30 миллиардов долларов. Доходы от добычи нефти составляют 80% экономики Нигерии — 10 миллиардов долларов в год. более половины этой суммы поступает от Shell. Но народ огони не только лишили выгод от эксплуатации их естественных богатств — многие из них все еще живут без водопровода и электричества, а их воду и почву отравляют открытые нефтепроводы, разливы нефти и газовые факелы.

Движение за выживание народа огони (Movement for the Survival oft Ogoni People, MOSOP) под предводительством писателя Кена Capo-Виг выдвинутого кандидатом на Нобелевскую премию, провело кампанию борьбе за реформы и потребовало от Shell компенсации. В ответ на это, oпасаясь, как бы потоки нефтяных денег в правительственные закрома не истощились, генерал Сани Абача направил против огони нигерийскую армию.

Тысячи людей были убиты или подверглись пыткам. Огони обвинили в нападении не только Абачу, но также и компанию Shell — в использовании нигерийских военных в качестве частной полиции, т. е. в том, что корпорация платит им за подавление мирных демонстраций протеста на земле огони вдобавок к финансовой поддержке и приданию легитимности режиму Абачи.

Перед лицом усиливающегося протеста в Нигерии Shell в 1993 году ушла с земли огони, что только усилило давление на военных с целью устранения огонийской угрозы. Просочившийся в печать меморандум главы войск внутренней безопасности нигерийской армии звучал вполне недвусмысленно: «Работа компании Shell невозможна, если не будут предприняты безжалостные военные операции ради восстановления нормальной экономической деятельности… Рекомендации: карательные операции во время всех мероприятий MOSOP и прочих групп сопротивления, действия которых оправдывают постоянное военное присутствие. Целенаправленные карательные действия во всех населенных пунктах против ведущих активистов, особенно против крикливых представителей разнообразных группировок».

10 мая 1994 года, через пять дней после написания меморандума, Кен Саро-Вива сказал: «Это конец. Они всех нас арестуют и казнят. И все это ради Shell». Прошло 12 дней, и он был арестован и предан суду за убийство. Перед тем как выслушать приговор, Саро-Вива сказал суду: «Я и мои коллеги — не единственные подсудимые на этом процессе. Подсудимый здесь — корпорация Shell… Этого конкретного судебного разбирательства компания избежала, но ее день наверняка придет». 10 ноября 1995 года, несмотря на давление международного сообщества, в том числе канадского и австралийского правительств, а также, хотя и в меньшей степени, правительств Германии и Франции, нигерийская военная хунта казнила Саро-Виву вместе с восемью другими лидерами народа огони, протестовавшими против деятельности Shell. Это стало событием международного масштаба, и люди снова вышли с протестом на заправочные станции Shell, повсеместно бойкотируя компанию. В Сан-Франциско активисты Greenpeace воссоздали картину убийства Саро-Вивы, прикрепив петлю к возвышающемуся над станцией логотипу Shell (см. фото на с. 450).

Руководитель движения «Вернуть себе улицы» Джон Джордан сказал о транснациональных корпорациях: «Сами того не желая, они помогли нам увидеть всю проблему в целом как единую систему». И вот теперь эта система широких взаимосвязей заработала в полную силу: Shell, вознамерившаяся утопить чудовищную нефтяную платформу у берегов Британии, оказывается, одновременно замешана в вопиющем нарушении прав человека в Нигерии. И это в тот самый год, когда (несмотря на огромные прибыли) она сокращает рабочие места: и все для того, чтобы закачивать бензин в автомобили Лондона! Но именно это и дало толчок рождению движения RTS. Поскольку Кен Саро-Вива был поэтом и драматургом, дело подхватил PEN-клуб — международная правозащитная организация, борющаяся за свободу слова. Писатели, в том числе английский драматург Гарольд Пинтер и лауреат Нобелевской премии романист Надин Гордимер, встали на защиту права Саро-Вивы выражать свои взгляды против Shell и превратили его казнь в самое громкое дело о свободе выражения собственного мнения — самое громкое с тех пор, как правительство Ирана провозгласило священную войну против Салмана Рушди и назначило вознаграждение за его голову В опубликованной New York Times статье Гордимер писала, что «покупай в таких обстоятельствах нигерийскую нефть — значит покупать нефть в обмен на кровь. На чужую кровь — на смертный приговор нигерийцам».

То, что в двух кампаниях против Shell слились вместе проблемы социальной справедливости, трудовых отношений и охраны окружающей среды, не было случайностью — это проявление самой сути зарождающегося духа глобальной общественной деятельности. Кен Саро-Вива был убит потому, что боролся за свою окружающую среду, но эта среда включала в себя не только физический ландшафт, разграбляемый в результате шелловского нашествия на дельту Нигера. Издевательство над землей огони со стороны Shell — проблема и экологическая, и социальная, потому что компании по добыче природных ресурсов хорошо известны тем, что спокойно отступают от нравственных норм, когда бурят скважины и разрабатывают шахты в «третьем мире». Противники Shell с большой охотой проводят параллели меж ду действиями компании в Нигерии; историей ее сотрудничества с режимом апартеида в Южной Африке; продолжающимся присутствией в Тиморском ущелье на оккупированном Индонезией Восточном Тиморе жестокими столкновениями с народом нагуа в Перуанской Амазонке и конфликтом с народом у'уа (u'wa) в Колумбийских Андах, пригрозившим в январе 1997 года массовым самоубийством, если Shell не откажется от свою планов бурения скважин на их земле.

В деле Саро-Вивы сошлось воедино многое: борьба за гражданские свободы, антирасизм, антиглобализм, защита прав трудящихся и окружающей среды. Ярко-желтая раковина, логотип Shell, вышедший на бой с Саро-Ви-вой Голиаф, стал общим врагом всех озабоченных этими проблемами граждан — до такой степени, что их правительствам по всему миру пришлось внести этот вопрос в повестку дня. Против Shell протестовал PEN-клуб, протестовали сотрудники компании Body Shop, которые как коллективный держатель акций Shell три года подряд выносили на его ежегодные собрания вопрос о положении народа огони, протестовали тысячи и тысячи людей. Вот что написал о Shell в июне 1998 года Овенс Саро-Вива, брат Кена:

Корпорации веками извлекали огромные прибыли из преступной деятельности, например, трансатлантической работорговли, колониализма, апартеида и от диктатур, чьи действия являются геноцидом. Часто они со своей наживой уходили от ответственности, предоставляя извиняться правительствам. В данном случае, на закате XX века, Shell оказалась замешана в тройном преступлении: в уничтожении окружающей среды, в нарушениях прав человека и в нанесении ущерба здоровью народа огони. Просто извинений будет недостаточно. Мы ожидаем очистки нашей земли, воды и воздуха и адекватной, честной и справедливой компенсации (а) за ущерб, нанесенный нашей экологии, (б) за нарушения прав человека, прямо или косвенно вызванных деятельностью Shell, и (в) за последствия деятельности компании, негативно сказавшиеся на здоровье людей.

Если послушать Shell, то такие репарации уже вовсю выплачиваются. «Shell продолжает вкладывать деньги в общественные и экологические проекты в Нигерии, — проинформировала меня представитель Shell Canada P. Б. Блейкли. — В прошлом году Shell истратила 20 миллионов долларов на строительство больниц, школ, на образовательные программы и стипендии». (MOSOP, впрочем, оценивает эти затраты в девять миллионов и говорит, что лишь малая их часть пришлась на землю огони.) Кроме того, компания, согласно Блей-кли, пересмотрела свою «декларацию о принципах ведения бизнеса. Эти принципы, в числе которых экологичность работы компании, равно как и ответственность перед сообществами, на чьей территории мы работаем, обязательны для всех компаний группы Shell, работающих во всех уголках мира». Чтобы прийти к этим принципам, Shell глубоко заглянула в свою корпоративную душу, изучила себя с помощью фокус-групп, не обойдя вниманием ни одного своего служащего. Корпорация заставила своих сотрудников пройти серию тренингов, устроив нечто вроде тренировочного лагеря для адептов New Age, в результате чего можно было наблюдать ряд демонстративных действий, для такой старой и солидной компании прямо-таки нелепых. В своей страсти к обновлению высшие руководители Shell, по словам журнала Fortune, «помогали друг другу взбираться вверх по гладким отвесным стенам иод ледяным голландским дождем. Они рыли землю на строительстве жилых комплексов для малоимущих и снимали друг друга на видео ходящими с повязками на глазах. Они хронометрировали свой рабочий день, чтобы понять, создают ли своим трудом хоть какую-нибудь добавленную стоимость. Они даже прошли тестирование личности по опросникам Майерса-Бригса, чтобы понять, кто подходит для обновленной Shell, а кто нет».

Частью перестройки имиджа Shell был ее поход в чернокожие сообщества Европы и Северной Америки, и эта стратегия вызвала раскол в бедных кварталах, которые отчаянно нуждаются в средствах, но сомневаются в чистоте помыслов Shell. Например, в августе 1997 года в совете образования города Окленда, Калифорния, шли горячие дебаты о том, насколько этично принимать у Shell пожертвование в два миллиона долларов — 100 000 на стипендии, а остальное на создание Академии обучения молодежи имени Shell. Поскольку в Окленде много афро-американцев, в число которых входят беженцы-нигерийцы, дебаты проходили прямо по живому. «У детей в Нигерии нет возможности получить стипендию от Shell, — сказал Тунде Окородуду, оклендский родитель и нигерийский борец за демократию. — Нам очень нужны деньги для наших детей, но мы не хотим денег, сделанных на крови» . После нескольких месяцев дискуссий, совет (как было в Портленде, где обсуждался вопрос о принятии или непринятии пожерт вований от Nike) все же проголосовал за принятие денег.

Но хотя обновленная Shell примеряет на себя философию дзэн, броса ясь модными управленческими терминами, такими, как «новая этическая парадигма», «агенты перемен», «социальное партнерство» и «партисипативный подход к управлению»[36], хотя Shell Nigeria говорит о «залечивании ран» старая Shell никуда не делась. Она еще не сумела вернуться на землю ого ни, но ее операции в других частях дельты Нигера продолжаются, и осень" 1998 года волнения в регионе вспыхнули снова. Речь шла все о том же о засоренных землях, о загубленном рыболовстве, о газовых пожарах и факелах, об огромных прибылях, выкачиваемых из богатой нефтью земли, тогда как ее обитатели продолжают жить в нищете. «Посмотрите на насосную станцию — там все прекрасно оборудовано, со всеми современными удобствами. Сходите в соседнюю деревню — там нет ни воды, ни пищи. Отсюда и протесты», — объясняет местный политик Пол Ориеваре. Но только на сей раз противники Shell оказались совсем не такими приверженцами ненасилия, какими были огони. В октябре нигерийцы захватили два вертолета, принадлежавших корпорации, девять ретрансляционных станций и буровую установку, приостановив, согласно Associated Press, «перекачку около 250 000 баррелей сырой нефти в день». В марте 1999 года еще несколько баз компании подверглись нападениям и были захвачены. Shell отрицала какие-либо нарушения со своей стороны и считала причиной насилия этнические конфликты.

В самый разгар кампаний против Shell процесс о «Мак-клевете», слушания которого были назначены еще несколько лет назад, переходил в разряд событий международного значения. В июне 1995 года процесс отмечал первую годовщину слушаний, когда двое обвиняемых, Хелен Стил и Дейв Моррис, созвали пресс-конференцию в Лондоне близ здания суда. Они объявили, что компания McDonald's (которая привлекла их к суду за клевету) предложила им полюбовную сделку. Компания пожертвует деньги на любое благое дело по выбору Стил и Морриса, если эти двое известных борцов за защиту окружающей среды прекратят критиковать McDonald's, и тогда этот бесконечный кошмар останется для всех позади.

Стил и Моррис демонстративно отвергли предложение. Они не видели причин уступать, особенно на данной стадии. Процесс, который был задуман с целью остановить поток компрометирующей McDonald's негативной информации — а также заткнуть рот Стил и Моррису и разорить их, — превратился для компании в пиар-катастрофу эпического размаха. Он сделал для пропаганды вегетарианства почти столько же, сколько «коровье бешенство»; он сделал гораздо больше для привлечения внимания к условиям труда в секторе «Мак-работы», чем любая профсоюзная кампания; он вызвал более глубокие дебаты о корпоративной цензуре, чем любое другое дело о свободе слова на памяти нашего поколения.

В центре судебного иска стояла листовка, выпущенная в 1986 году организацией London Greenpeace — группировки, отколовшейся от Greenpeace International (радикальные лондонские активисты сочли последнюю слишком централизованной и конформистской). Это было одно из первых конкретных социологических исследований, в котором на примере одного брэнда связывались воедино все социальные проблемы, стоящие на повестке дня: вырубка тропических лесов (для разведения скота, принадлежащего McDonald's); нищета в странах «третьего мира» (насильственное вытеснение крестьян с их земель, чтобы освободить место для выращивания экспортных культур и кормов для скота); жестокое обращение с животными (условия содержания); избыточное производство (одноразовая упаковка и отходы); здоровье людей (жирная пища, готовящаяся во фритюре); плохие условия труда (низкие ставки и разгон профсоюзов в секторе «Мак-работы»); агрессивная реклама (целевой маркетинг продукции, направленный в первую очередь на детей).

Но на самом деле процесс о «Мак-клевете» никогда не был делом о содержании самой листовки. Во многих отношениях дело против McDonald's менее убедительно, чем кампании против Nike и Shell: те имели в активе неопровержимые свидетельства о том, что в результате их деятельности страдали люди, причем в большом масштабе. В случае с McDonald's доказательства были не такими прямыми, а проблемы, в известном смысле, не столь уж новыми. Так, озабоченность тем, что рестораны быстрого питания создают много мусора, достигла своего апогея еще в конце 80-х годов; кампания London Greenpeace против McDonald's явно исходила из крайнего вегетарианства («мясо — это смерть») — позиции правомерной, но политически слабой и с малым числом сторонников. Процесс о «Мак-клевете» оказался в одном ряду с кампаниями, нацеленными на корпорации Nike и Shell, не потому, что данная сеть ресторанов быстрого питания дурно обращается с коровами, с лесами и даже со своими работниками. Движение в поддержку авторов «Мак-клеветы» развернулось так мощно из-за того, как McDonald's обращалась с Хелен Стил и Дейвом Моррисом.

Френни Армстронг, снявшая документальный фильм об этом процессе, указывает на то, что британское законодательство в 1993 году изменилось: «Такие правительственные органы, как местные советы, больше не могут подавать в суд за клевету. Это было сделано для того, чтобы защитит право людей критиковать эти органы. Транснациональные корпорации быстро становятся более могущественными, чем правительства, и еще менее, чем они, подотчетными — почему бы не применять к ним те же правила? Как-то не похоже, что им, с их рекламными бюджетами, исчисляемыми миллиардами, нужно было бы обращаться в суд за тем, чтобы их мнение было услышано». Иными словами, многие сторонники Стил и Морриса считали, что в их деле речь идет не столько о достоинствах и недостатках ресторанов быстрого питания, сколько о необходимости защищать свободу слова в атмосфере усиливающегося корпоративного контроля. Если дело Brent Spar касалось потери свободного пространства, а дело Nike — сокращения рабочих мест, то «Мак-клевета» было делом о потере права голоса — о корпоративной цензуре.

Когда в 1990 году компания McDonald's возбудила иск против пятерых активистов Greenpeace за содержание ставшей теперь знаменитой листовки, трое из них поступили так, как поступило бы большинство людей перед угрозой встретиться лицом к лицу с корпорацией, ежегодный оборот которой составляет 11 миллиардов долларов: они извинились. Компания давно и успешно использует такую стратегию. Guardian сообщает: «За последние 15 лет McDonald's угрожала судом более чем 90 организациям в Великобритании, в том числе ВВС, Channel 4, Guardian, Sun, Scottish TUC, New Leaf Tea Shop, нескольким студенческим газетам и одной детской театральной труппе. Строгое письмо получил даже принц Филипп. Все они отступились, многие принесли формальные извинения в суде».

А Хелен Стил и Дейв Моррис сделали другой выбор. Они использовали суд для того, чтобы запустить семилетний эксперимент — прокатиться под желтыми дугами по просторам глобальной экономики. 313 дней судебных слушаний — самый долгий процесс в английской истории — безработный почтальон (Моррис) и городская садовница (Стил) вели войну с высшим руководством крупнейшей в мире империи ресторанов.

На протяжении всего процесса Стил и Моррис скрупулезно конкретизировали каждое из содержавшихся в листовке обвинений, привлекая для этого специалистов по питанию, экологов и результаты научных исследований. На суде выступило 180 свидетелей, и компания терпела унижение за унижением по мере того, как суд выслушивал свидетельства о пищевых отравлениях, о невыплате положенных по закону сверхурочных, о фальшивых отчетах по утилизации отходов, о шпионах, засылаемых корпорацией в ряды лондонского Greenpeace. В одном особенно характерном эпизоде руководителей McDonald's попросили уточнить утверждение компании о том, что ее блюда — это «здоровое питание». Дэвид Грин, старший вице-президент по маркетингу, высказал мнение, что кока-кола — питательный продукт, потому что она «снабжает организм водой, а вода, насколько мне известно, необходима для сбалансированного питания». В другой унизительной перепалке один из руководителей McDonald's, Эд Оукли, объяснил Стил, что макдональдов-ский мусор, которым набиты свалки, на самом деле «полезен, а иначе по всей стране оставалось бы множество гигантских незаполненных мусорных ям».

19 июня 1997 года судья наконец вынес вердикт. Помещение суда было битком набито странной толпой, состоящей из корпоративного начальства, розовокудрых анархистов-вегетарианцев и бесчисленных журналистов. Время, пока судья Роджер Белл читал свое 45-страничное постановление — краткое изложение настоящего вердикта, занимавшего более тысячи страниц, — показалось большинству из нас, там присутствовавших, вечностью. Хотя судья счел большинство содержавшихся в листовке обвинений слишком преувеличенными, чтобы их можно было принять юридически (его особенно не убедила непосредственная связь McDonald's с "голодом в «третьем мире»), другие он признал основанными на голых фактах. Среди пунктов, решенных в пользу Стил и Морриса, было то, что компания McDonald's «эксплуатирует детей», «используя их как наиболее восприимчивую аудиторию для рекламы»; что ее обращение с животными «жестоко»; что она противница профсоюзов и платит «но самым низким ставкам»; что ее стиль управления бывает «автократическим» и «в высшей степени несправедливым»; что регулярное употребление макдональдовской пищи повышает риск сердечно-сосудистых заболеваний. Стил и Моррис были приговорены к выплате McDonald's компенсации в размере 95 490 долларов США. Но в марте 1999 года апелляционный суд постановил, что судья Белл был чрезмерно строг, и более решительно встал на сторону Стил и Морриса «в вопросах, касающихся питания и риска для здоровья, и в обвинениях, касающихся оплаты и условий труда работников McDonald's». По-прежнему считая, что утверждения о пищевых отравлениях, раковых заболеваниях и мировой нищете не доказаны, суд тем не менее снизил размер компенсации до 61 300 долларов. McDonald's не делала попыток получить эти деньги и решила не испрашивать судебного запрета на дальнейшее распространение листовки.

После первого вердикта McDonald's поспешила провозгласить победу — но мало кого этим убедила. «Ни один победитель со времен Пирра не выходил из боя настолько опозоренным, — говорилось на следующий день в редакционной статье Guardian. — По номинации „фиаско на почве пиара“ данная акция достойна первой премии за неразумный и неадекватный ответ на общественную критику». Надо сказать, что, пока суд да дело, первоначальная листовка стала предметом коллекционирования: в одной только Великобритании она разошлась в трех миллионах экземпляров. Джон Видал написал ставшую знаменитой книгу «Мак-клевета: культура гамбургеров под судом» (McLibel: Burger Culture on Trial); телепрограмма «60 Minutes» показала длинный сюжет о процессе; английский Четвертый канал выпустил трехчасовой фильм; документальный фильм Френни Армстронг «Мак-клевета: столкновение двух миров» (McLibel: Two Worlds Collide) циркулировал в независимых кинематографических кругах (будучи отвергнут всеми крупными телевещателями из опасения… быть обвиненными в клевете!).

Для Хелен Стил, Дейва Морриса и их сторонников этот процесс никогда не был единственно вопросом выигрыша в суде: он был вопросом использования суда для привлечения на свою сторону широкой публики. И судя по толпам, собравшимся через два дня после вынесения вердикта у дверей ресторанов McDonald's, они были вправе праздновать победу. Стоя в субботний вечер у своего соседского McDonald's в Северном Лондоне, Стил и Моррис едва успевали раздавать листовку «Что не в порядке с McDonald's?» — ту самую, с которой все началось. Прохожие просили дать им экземпляр, водители притормаживали, чтобы получить сувенир на память о процессе, мамаши с малышами останавливались поговорить с Хелен Стил о том, как поступать занятой родительнице, когда ребенок требует нездоровой пищи?

Подобная сцена разыгрывалась у более чем пятисот ресторанов McDonald's по всей Великобритании, плюс у тридцати североамериканских, которые одновременно пикетировались 21 июня 1997 года. Как и найковские демонстрации протеста, каждое событие проходило по-своему. В одном месте было устроено уличное представление с размахивающим топором Рональдом Макдональдом, коровой и морем кетчупа. В другом месте людям бесплатно предлагали вегетарианскую еду. И повсюду раздавали листовки — 400 000 экземпляров в один только тот уик-энд. «Они просто разлетались у них из рук», — сказал Дэн Миллз, руководитель "Кампании в поддержку «Мак-клеветы», явно забавляясь иронией всей этой истории: перед тем, как McDonald's решила подать в суд, кампания лондонского Greenpeace угасала, и за весь этот период было роздано всего несколько сот экземпляров скандальной листовки. А теперь она переведена на 26 языков и пользуется неслыханным спросом в сети Интернет.

Можно смело биться об заклад, что кроме McDonald's многие именитые брэнды пристально следили за тем, что происходило в британском зале суда. В 1996 году Guess отозвала иск о клевете, поданный ей против женской организации Common Threads из Лос-Анджелеса за то, что та провела поэтические чтения на тему тяжелого положения рабочих, шьющих джинсы марки Guess. Также и Nike, хотя и систематически обвиняет своих критиков во лжи, до сих пор избегала попыток обелить свое имя через суд. И это понятно: зал суда — единственное место, где частным корпорациям приходится открывать ставни и позволять обществу заглянуть внутрь. Вот как об этом пишут Хелен Стил и Дейв Моррис:

Если компании все же решаются использовать ограничительные законы против своих критиков, тогда судебные дела должны быть не только юридическими процедурами и вердиктами. Их можно превращать в общественный форум, средоточие протеста и более широкого распространения истины. Так и случилось с процессом о «Мак-клевете»… Может быть, впервые в истории могущественное учреждение (то, что им оказалась сеть ресторанов быстрого питания, — простая случайность, а в принципе, это могла бы быть финансовая организация или правительственный орган) стало предметом долгого, подробного и критичного изучения со стороны общества. А из этого ничего, кроме добра, произойти не может!.

Это событие не прошло впустую для соратников Стил и Морриса по всему миру. Каждый, кто следил за процессом, понял, насколько действенным может быть длительное, исполненное драматизма судебное разбирательство, как много фактов оно обнаруживает и насколько полезно для поддержания критических настроений против корпоративного оппонента. Некоторые активисты даже не стали дожидаться, пока на них подадут в суд, а сами подали на своих корпоративных противников. Например, в январе 1999 года, когда американские защитники прав трудящихся решили, что хотят привлечь внимание к продолжающемуся использованию потогонной системы на американской территории острова Сайпан, они инициировали нестандартное судебное дело в Калифорнии против 17 американских ритейлеров, включая Gap и Tommy Hilfiger. В этом иске, возбужденном от лица тысяч сайпанских швей, ритейлеры и производители товаров под известными марками обвинялись в участии в «рэкетирском заговоре», когда молодых девушек из Юго-Восточной Азии заманивают на Сайпан обещаниями хорошо оплачиваемой работы в США. На деле же им платят по мизерным ставкам и заставляют работать, по словам Эла Майерхоффа, адвоката, ведущего процесс, в «худшем потогонном цехе Америки». В сопутствующем иске содержатся дополнительные обвинения в том, что, нашивая на вещи с Сайпана ярлыки Made in the USA или Made in the Northern Marianas, USA («Сделано на Северных Марианских островах, США»), компании занимаются недобросовестной рекламой, оставляя у покупателей впечатление, что производители товаров находятся под юрисдикцией американского трудового законодательства, тогда как на самом деле это не так.

Тем временем Центр борьбы за конституционные права (Center for Constitutional Rights) взял подобный курс против Royal Dutch/Shell, подав в Нью-Йорке федеральный иск в первую годовщину смерти Кена Саро-Вивы. Давид Лав, руководитель центра, говорит: «В этом иске, возбужденном во имя Саро-Вивы и других огонийских активистов, казненных нигерийским военным режимом в ноябре 1995 года, утверждается, что казнь была осуществлена с ведома, согласия и/или при поддержке корпорации Shell Oil». Еще в этом иске утверждается, что повешение было частью заговора с целью «насильственного и жестокого подавления любого сопротивления действиям Royal Dutch/Shell по эксплуатации нефтяных и газовых природных ресурсов на земле народа огони и в дельте реки Нигер». Shell отвергает обвинения и ставит под сомнение юридическую правомочность иска. Ко времени написания этой книги ни по Сайпанскому делу, ни по делу Shell никакого решения не принято.

Итак, суды становятся популярным орудием принудительного вскрытия закрытых компаний, а Интернет — излюбленным орудием распространения информации о транснациональных корпорациях по всему миру. Все три из описанных в этой главе кампаний отличились новаторским подходом к использованию информационных технологий, что весьма нервирует их корпоративных противников.

Каждый день информация о Nike свободно передается по электронной почте между Американским трудовым комитетом (US National Labor Committee) и Движением за права трудящихся (Campaign for Labor Rights), голландской Clean Clothes Campaign, австралийской Fairwear Campaign, гонконгским Asian Monitoring and Resource Centre, британскими Labour Behind the Label Coalition и Christian Aid, французскими Agir Ici и Artisans du Monde, германской Werkstatt Okonomie, бельгийской Les Magasins de Monde и канадской Maquila Solidarity Network — и это только малая часть игроков. В своем сентябрьском 1997 года пресс-релизе Nike нападала на своих критиков, называя их «малозначащими периферийными группировками, которые вновь используют Интернет и факс-модемы, распространяя ложные и искаженные сведения для своих неизвестных целей». Но уже к марту 1998 года Nike созрела для того, чтобы относиться к своим он-лайновым критикам с несколько большим уважением. Объясняя, почему он объявил о ряде новых реформ, касающихся условий труда и найма, пресс-секретарь компании Вейда Менеджер сказал: «Обычно мы что-нибудь изменяем, потому что это необходимо. Но на этот раз наши действия со всей очевидностью ускорила Всемирная паутина».

Shell тоже была поставлена на место и мобильностью кампании по делу о Brent Spar, и размахом движения в поддержку народа огони. Компании по добыче и переработке природных ресурсов привыкли иметь дело с активистами, которые не могут пересечь границ своей страны: нефтепровод или шахта могут вызвать крестьянские бунты на Филиппинах или в Конго, но они останутся локализованными, получат освещение только в местной прессе и станут известны только местному населению. Но сегодня каждый «чих» Shell эхом отражается в сводках, рассылаемых подписчикам группы новостей shell-nigeria-action сверхпопулярными почтовыми серверами, — в сводках, которые направляются в папки входящих сообщений всех участвующих в кампании и разбросанных по всему миру людей, от живущих в изгнании нигерийских лидеров до студенческих активистов. А когда группа активистов в январе 1999 года оккупировала часть британской штаб-квартиры Shell, они не преминули захватить с собой цифровую видеокамеру, передававшую изображение в сеть через мобильный телефон, так что их акция транслировалась в Интернете даже и тогда, когда сотрудники Shell отключили в здании электричество и телефоны.

Крупные компании — крупные мишени… Тысячи компаний были и остаются мишенями он-лайновой антикорпоративной деятелъности. Пользуясь WeberWorks/Monitor, продуктом компании eWatch, наши клиенты, когда становятся мишенями, смогут получить не только сигнал тревоги, но и важнейшие сведения о том, как эффективно справиться с ситуацией.

Джеймс М. Александер, президент eWatch, Интернет-мониторинговой компании май 1998 г.

На рост активности в Интернете Shell ответила собственной агрессивной стратегией в сети: в 1996 году она наняла 29-летнего Саймона Мея на должность «Интернет-менеджера». Согласно Мею, «произошел сдвиг в балансе сил: активисты больше не зависят целиком и полностью от существующих средств массовой информации. Shell почувствовала это на собственной шкуре в инциденте с Brent Spar, когда огромное количество информации распространялось, минуя традиционные информационные каналы». Но если баланс сил сдвинулся, то работа Мея в том и состоит, чтобы изменить его в пользу Shell: он отслеживает все упоминания о компании в сети, отвечает по электронной почте на запросы по социальным проблемам и поддерживает созданный с его помощью форум по соответствующей тематике на сайте компании.

Подобную же роль сыграл Интернет и в процессе о «Мак-клевете», выведя лондонское общественное движение против компании McDonald's на арену столь же глобальную, как та, на которой работает его транснациональный оппонент. «У нас было столько информации о McDonald's, что мы подумывали создать библиотеку», — говорит Дейв Моррис. И вот, имея это в виду, группа активистов Интернета создала сайт McSpotlight («МакПрожектор»). Там можно ознакомиться не только со скандальной листовкой, но и прочесть в режиме он-лайн всю стенограмму процесса на 20 тысячах страниц. Кроме того, там есть debating room — чат, где работники McDonald's могут обмениваться «ужастиками» о «Мак-работе» под Двумя Желтыми Дугами. Этот сайт, один из самых популярных в сети, посещался примерно 65 миллионов раз.

Бен, один из старательно избегающих известности программистов McSpotlight, сказал мне, что «это такое средство информации, которое дает активистам возможность донести до людей свои идеи без того, чтобы прыгать через обруч, или исполнять другие публичные трюки, или зависеть от благорасположения редактора». Кроме того, электронные СМИ гораздо менее уязвимы для исков о клевете, чем СМИ традиционные. Бен рассказывает, что сервер McSpotlight находится в Голландии, но его «электронные двойники» есть в Финляндии, США, Новой Зеландии и Австралии. Это означает, что, если один сервер в одной стране станет мишенью адвокатов McDonald's, сайт по-прежнему будет доступен пользователям по всему миру с других серверов. Тем временем каждого посетителя сайта просят высказать свое мнение — нужно ли подавать в суд на McSpotlight. «Будет ли McSpotlight следующим ответчиком? Проголосуйте — „да“ или нет».

И опять корпоративный мир изо всех сил старается извлечь уроки из этих кампаний. Выступая в июне 1998 года на Брюссельской конференции, посвященной росту влияния антикорпоративных группировок, Петер Верхил-ле из компании Entente International, чей бизнес — профессиональные услуги по организации PR-кампаний, заметил: «… одна из сильнейших сторон групп общественного давления — фактор, практически равняющий их с противостоящими им могущественными компаниями, — возможность использовать средства, появившиеся в ходе телекоммуникационной революции. Хитроумное использование ими инструментов глобальных коммуникаций, таких, как Интернет, компенсирует преимущество, которое когда-то предоставляли их противникам корпоративные бюджеты». И действительно, прелесть Интернета для общественных активистов состоит в том, что «всемирная паутина» дает возможность координировать усилия на международном уровне с минимальными затратами и без особой бюрократии. Например, к «Международному дню активных действий против Nike» активисты на местах просто скачивают информационные листовки с сайта общественной организации Campaign for Labor Rights, чтобы раздавать их на своих демонстрациях, а потом присылают по электронной почте из Швеции, Австралии, США и Канады подробные репортажи о событиях, которые рассылаются всем участвующим в акциях группам.

Похожую модель электронного центра обмена информацией использовали и активисты движения «Вернуть себе улицы» для координации своих глобальных уличных акций, и пикетчики у ресторанов McDonald's после вынесения вердикта по делу о «Мак-клевете». Программисты McSpotlight выставили в сети список всех 793 британских франчайзеров McDonald's, и за несколько недель до вынесения вердикта активисты на местах вели подписные списки, кто «усыновит» какой ресторан (и поучит, как вести себя уважительно) в день всеобщего протеста. Активисты «усыновили» более половины точек! Я внимательно следила за всем этим из Канады, но когда мне представилась наконец возможность увидеть лондонскую штаб-квартиру McLibel Support Campaign — средоточие всей этой деятельности, откуда запускались сотни политических акций по всему миру, куда сходятся нити, связующие тысячи участников протеста, где собирается живой архив всего, что только есть «антимакдональдовского», — я была потрясена. Мне представлялся офис, набитый людьми, работающими на высокотехнологичном оборудовании. Ничуть не бывало: головной офис McLibel — не более чем крохотная комнатушка в лондонской квартире, с граффити на лестничной клетке. Ее стены обклеены «глушеными» рекламными плакатами и анархистским агитпропом. Хелен Стил, Дейв Моррис, Дэн Миллз и несколько десятков добровольцев (не получающих за это ничего) семь лет противостояли мощи McDonald's, вооруженные одним допотопным компьютером, старым модемом, одним телефоном и одним факсом. Дэн извинялся передо мной за отсутствие лишнего стула.

Тони Джунипер из британской экологической организации Friends of the Earth («Друзья Земли») назвал Интернет «самым мощным оружием в арсенале движения сопротивления». Так оно, скорее всего, и есть, но Интернет — не только средство организации; он стал и организационной моделью — схемой и принципом устройства децентрализованного, но скоординированного процесса принятия решений. Он позволяет довести обмен информацией до такого уровня, на котором множество группировок могут работать в согласии друг с другом без необходимости достигать монолитного консенсуса (который все равно часто невозможен в силу самой природы общественных организаций). А поскольку Интернет так децентрализован, эти движения все-таки выковывают звенья цепи, связующей многочисленные ответвления групп по всему миру, хотя и не перестают удивляться тому, как далеко разлетелись их не нашедшие освещения в прессе маленькие победы и с какой тщательностью повсюду перерабатываются и используются крупицы знаний, полученных ими в процессе исследований. Эти движения только теперь начинают ощущать широту своего размаха и, как студенты и местные сообщества, о которых пойдет речь в следующей главе, свои собственные силы.

Глава семнадцатая. Внешняя политика на местном уровне

Так нам скоро придется самим бурить нефтяные скважины.

Полли Армстронг, член муниципального совета города Беркли, штат Калифорния, о решении совета запретить закупку бензина для городских нужд у всех крупных нефтяных компаний.

— О'кей, надо, чтобы у каждой двери кто-то стоял. Поехали! — закричал Шон Хейес своим лающим баритоном, типичным для школьного тренера по баскетболу, каковым, кстати сказать, он и является. — Поехали, — рявкнул он снова, ударяя в свои мясистые ладони, да так громко, что хлопок отозвался эхом в огромном спортзале средней школы Сент-Мери в Пикеринге, провинция Онтарио (городе, больше всего известном своей близостью к атомной электростанции сомнительной репутации).

Хейес пригласил меня поучаствовать в первом школьном «Шоу потогонной моды», задуманном, когда он узнал, что сделанные в Индонезии найковские кроссовки, в которых играет его баскетбольная команда, могли быть изготовлены в потогонных цехах. Хейес — грубоватый «пан спортсмен», у которого есть совесть; с горсткой сознательных студентов он организовал сегодняшнее мероприятие, чтобы остальные две тысячи подростков Сент-Мери задумались об одежде, которую они носят, в более глубоком смысле, чем в терминах «круто» или «отстой».

Замысел был прост: пока модели, наряженные в фирменные шмотки, дефилируют по наскоро сколоченному подиуму, один из ребят, стоя сбоку, должен читать заранее заготовленный текст о жизни трудящихся «третьего мира», которые эту одежду производят. Сразу за этим ученики представят сценку «Микки Маус едет на Гаити» и скетч на тему о том, как часто тинейджеры чувствуют себя «нелюбимыми, нежеланными, гонимыми и непопулярными, если не носят то, что принято в их кругу». Моя очередь наступит в самом конце — я должна произнести короткую речь о своих исследованиях в зонах экспортного производства и потом ответить на вопросы. Все просто и без затей.

Пока мы ждали, чтобы зазвенел звонок и ученики повалили в зал, Хей-ес повернулся ко мне и сказал с вымученной улыбкой:

— Надеюсь, дети поймут, о чем речь, и не подумают, что это обычный показ мод.

Я к тому времени уже прочла приготовленную учениками речь, и теперь подумала, что эта его нервозность несколько неадекватна. Да, показы мод стали у старшеклассников излюбленным способом подзаработать, и уже не уступают в популярности мытью машин. Но неужели Хейес всерьез считает своих учеников настолько бесчувственными, что они смогут выслушать свидетельство о нищенской зарплате и физических издевательствах над найковскими рабочими и при этом ожидать, что обсуждаемые вещи после шоу будут продаваться со скидкой? В этот момент двое подростков заглянули в зал, окинули взглядом лихорадочные приготовления, и один сказал:

— Эй, мужики, показ мод, это, наверно, шутка?

Тренер Хейес явно нервничал.

По мере того как две тысячи учеников занимали места на трибунах, зал заполняла суматоха, сопровождающая любую отмену уроков, — будь то школьный спектакль, просветительская лекция о СПИДе, забастовка учителей или пожарная тревога. Поверхностный взгляд не обнаруживал на одежде этих детей никаких логотипов, что явно не было их собственным выбором. Сент-Мери — школа католическая[37], и ее учащиеся ходят в форме — скучно, конечно, потому они и старались придать ей хоть немного оригинальности. Конечно, из серых фланелевых брюк и синего акрилового свитера «крутой прикид» не сварганишь, но мальчики старались изо всех сил — штаны спускали чуть ли не до колен, а под ними пристегивали к ремню узорчатые боксерские шорты. Не отставали и девочки: в ансамбль с невзрачными коричневыми платьями надевали туфли на высоченной платформе и красили губы черной помадой.

Оказалось, что тренер Хейес нервничал не напрасно. Когда зазвучал хип-хоп и первые модели пошли по подиуму в найковской обуви и тренировочных костюмах, зал взорвался приветственными криками и аплодисментами. Как только девушка, которой было поручено читать серьезный текст, начала словами «Добро пожаловать в мир Nike», ее голос утонул в гиканье и свисте. С первого взгляда было понятно, что приветствовали они вовсе не ее, а само слово Nike — всеми любимый звездный брэнд.

Пока я ожидала своей очереди, меня так и подмывало бежать прочь из этого современного тинейджерского мира, но тренер Хейес угрожающе погудел несколько раз, и толпа потихоньку успокоилась. По крайней мере, мою речь не перебивали, а последовавшее за нею обсуждение было одним из самых оживленных на моей памяти. Первый мой вопрос (как и на всех мероприятиях, посвященных рассказу о потогонной системе производства) был: «Какие брэнды не имеют ничего общего с потогонной системой?» Adidas? — спросили они. Reebok? Gap? Я отвечала ученикам Сент-Мери, что, зайдя в супермаркет, обзавестись гардеробом, не запятнанным эксплуатацией человека человеком, практически невозможно, если учесть, как налажено производство у всех крупнейших компаний. Лучший способ вызвать хоть какие-то изменения в мире, сказала я им, — это обладать информацией, для чего и существует Интернет, и сообщать компаниям, что вы о них думаете, — для этого необходимо писать письма и задавать множество вопросов в магазинах. Ребята Сент-Мери отнеслись к ответу в такой форме весьма скептически.

— Вы же понимаете, у меня нет времени действовать как политический активист всякий раз, когда я иду в супермаркет, — сказала одна девушка, твердо уперши правую руку в бок. — Просто скажите, какую обувь покупать, а какую нет?

К микрофону подплыла другая девушка, с виду лет шестнадцати:

— Я просто хочу сказать, у нас капитализм, о'кей? и всем разрешено делать деньги, о'кей? а если вам это не нравится, так вы, может, просто завидуете?

В ответ взлетело несколько рук:

— Эй, слушай, у тебя крыша поехала, что ли? Значит, если кто-нибудь что-то делает, так это обязательно правильно, что ли? И вообще, надо стоять за то, во что веришь, а не постоянно торчать перед зеркалом и прихорашиваться.

Эти детишки, посмотревшие тысячи передач Рики Лейк и Опры Уинфри, подхватывают формат ток-шоу с естественностью какого-нибудь известного политика, например, Элизабет Доул[38]. Только что они шумно приветствовали Nike, теперь с таким же энтузиазмом подбадривают друг друга — давай-давай, девчата! Последнюю минуту перед звонком тренер Хейес отвел для последнего вопроса. Мальчишка в отвисших штанах прошаркал подошвами по залу, брезгливо оттягивая двумя пальцами форменный синий свитер от своего тощего, вытянутого торса с таким выражением, как будто от него воняет. Он навис над микрофоном и безукоризненным тинейджерским монотонным голосом произнес:

— Типа, тренер Хейес, если условия труда в Индонезии такие хреновые, то почему мы должны носить эту форму? Мы покупаем тысячи этих штук, а тут прямо так и написано: Made in Indonesia. Откуда вы знаете, что они не сделаны в потогонных цехах?

Аудитория взорвалась. Получился изрядный конфуз. К микрофону рванулся еще один: они должны попытаться узнать, кто производит их школьную форму; недостатка добровольцев для такого проекта не оказалось. Когда я покидала в тот день Сент-Мери, школа кипела энтузиазмом новой взятой на себя задачи.

Не спорю, за этой новообретенной заботой учащихся Сент-Мери условиями труда в Индонезии стояло в основном то, что они вдруг нашли благовидный предлог отказаться носить свою дурацкую форму, — забота, прямо скажем, не вполне альтруистическая. Но, пусть и нечаянно, они набрели на чрезвычайно мощные рычаги, которые уже используются в целях заставить транснациональные корпорации, действующие неэтично, пойти на реформы.

Когда школы, университеты, церковные приходы, профсоюзы, муниципальные советы и правительства разных уровней, принимая решения о закупке крупных партий товаров, применяют этические критерии отбора, антикорпоративное движение выходит далеко за рамки «рекламоборчества» и протестов у супермагазинов — войны, в общем-то, символической. Каждый такого рода общественный или государственный институт — не просто совокупность индивидуальных покупателей; они сами являются потребителями — и очень влиятельными. Тысячи школ, подобных Сент-Мери, заказывающих тысячи комплектов школьной формы каждая, — из этого складывается ОГРОМНОЕ количество школьной формы. Они закупают и спортивный инвентарь для своих команд, и еду для своих столовых, и напитки для своих торговых автоматов. Муниципальные правительства закупают форму для своих полицейских, бензин для своих мусорных машин и компьютеры для своих офисов; они инвестируют средства своих пенсионных фондов в ценные бумаги крупнейших корпораций. Университеты выбирают те или иные телекоммуникационные компании в качестве провайдеров для обслуживания своих Интернет-порталов, держат свои деньги в банках и распоряжаются данными им пожертвованиями, которые могут составлять миллиарды долларов. И, разумеется, они все чаще заключают спонсорские соглашения непосредственно с корпорациями. Оптовые поставки и спонсорские сделки входят в число самых вожделенных видов контрактов, и корпорации изо всех сил стараются перебить друг другу цену, чтобы их заполучить.

Все эти различные виды бизнеса объединяет одно: противоречие между этикой общественной жизни (строящейся, по идее, на принципах «общественного блага») с корпоративной жаждой наживы. Когда корпорации спонсируют некое мероприятие на университетском кампусе или подписывают сделку с муниципальными властями, они переходят очень важную грань между частным пространством и общественным, выходят за пределы той области, где потребитель взаимодействует с корпорацией как индивидуальный покупатель. Мы не ожидаем обнаружить высокие нравственные принципы в супермаркетах и моллах, но пока еще надеемся — в известных пределах — найти их в нашем общественном пространстве: в учебных заведениях, в национальных парках, на муниципальных детских площадках.

Пусть это кому-то покажется ложкой меда в бочке дегтя, но в том, что частные корпорации все больше претендуют на это наше общественное пространство, есть некий положительный побочный эффект. В последние несколько лет во многих общественных, общенациональных и религиозных учреждениях просыпается коллективное понимание того, что вероятность иметь у себя гостем транснациональную корпорацию — в качестве поставщика или спонсора — открывает им неплохие политические возможности. Со своей гигантской покупательной способностью государственные, общественные и благотворительные учреждения могут в интересах общества оказывать серьезное давление на частные корпорации, которые, если этого не делать, ведут себя излишне свободно. И нигде эта возможность не может быть реализована успешнее, чем в школах и университетах.

Как мы уже видели, компании-производители безалкогольных напитков, кроссовок и сети ресторанов быстрого питания суетятся изо всех сил, выковывая преданность своим брэндам в школах, колледжах и университетах. Многие университеты, как и Олимпийские игры, имеют своих «официальных спонсоров» — авиакомпании, банки, телефонные сети и поставщиков компьютеров. Для спонсирующих корпораций такие эксклюзивные договоренности предоставляют возможность формировать на протяжении критически важных для человека лет учебы теплое чувство к своим логотипам — не говоря уже о шансе придать им некое псевдонаучное одобрение. (Когда компания — официальный поставщик первоклассного университета, это звучит так, будто бы Ученый совет собрался и научно определил: «Кока — это именно то, что нужно!» или «Наша картошка — самая хрустящая!» Для некоторых удачливых корпораций это равносильно получению почетной ученой степени.)

Тем не менее корпорации время от времени обнаруживают, что у такого «сотрудничества» может быть непредусмотренная оборотная сторона: на то чувство собственности, которое сопровождает спонсорство, не всегда отвечают пассивной потребительской лояльностью, на которую рассчитывали компании. В атмосфере растущего внимания к корпоративной этике студентам становится ясно, что поднять шум вокруг «внеклассной» деятельности своего официального университетского брэнда — будь то Соке, Pepsi, Nike, McDonald's, Starbucks или Northern Telecom — очень хороший способ привлечь внимание замкнутых в себе транснациональных компаний. Вместо того чтобы просто вяло жаловаться на «засилье корпораций», молодые активисты начали использовать свое положение вожделенных спонсируемых, чтобы воздать по заслугам тем, кого они считают, кроме всего прочего, интервентами на своих кампусах. В этой взрывоопасной обстановке какая-нибудь особо агрессивная спонсорская сделка может сработать как политический катализатор и вызвать дебаты, охватывающие самый широкий круг проблем — от несправедливых условий труда до торговли с диктаторскими режимами. Как это бывает, спросите у Pepsi.

Мы уже видели в четвертой главе, что Pepsi находится на переднем крае борьбы за учащуюся молодежь как за обособленный, защищенный от конкуренции рынок. Ее эксклюзивные соглашения по установке торговых автоматов вымостили дорогу множеству подобных сделок других компаний, а точки быстрого питания, которыми владеет компания PepsiCo, в числе первых утвердились в школах и университетах Северной Америки. Одна из первых сделок Pepsi по установке торговых автоматов на студенческих кампусах была заключена в 1993 году с Карлтоновским университетом в Оттаве. Тогда еще маркетинг на кампусе резал глаза своей необычностью; многим студентам не понравилось, что их насильственно привлекают к неявной пропаганде продукта, и они решили не предоставлять горячего гостеприимства своему официальному напитку. Члены университетского подразделения Группы по исследованиям в области общественных интересов (Public Interest and Research Group — сеть университетских организаций борьбы за социальную справедливость, раскинутая по всей Северной Америке и известная по аббревиатуре PIRG) обнаружили, что PepsiCo производит и продает свои безалкогольные напитки в Бирме — государстве с жестоким диктаторским режимом, ныне называющемся Мьянма. Студенты Карлтона не очень хорошо понимали, что делать с этой информацией и поместили ее в Интернете на нескольких досках объявлений по студенческим проблемам. Постепенно и другие университеты, где пепси-кола была официальным напитком, стали запрашивать новую информацию. Довольно скоро оттавская группа разработала и стала распространять «наборы для проведения акций на кампусе» с брошюрами, петициями и наклейками «Пора бойкотировать» и «Заткни Пепси пробкой». В одной листовке говорилось: «Как ты можешь помочь освобождению Бирмы? Окажи давление на свою администрацию, чтобы она приостановила контракты на торговлю едой и напитками с PepsiCo, пока она не уйдет из Бирмы».

Многие студенты стали именно так и поступать. В результате Гарвард в апреле 1996 года отверг предложение о контракте на один миллион долларов по установке торговых автоматов Pepsi, указав в качестве причины отказа контакты компании с бирманским режимом. Стэнфордский университет урезал доходы Pepsi примерно на 800 000 долларов, когда подписанная двумя тысячами студентов петиция остановила строительство ресторана принадлежащей PepsiCo сети Тасо Bell.

В Великобритании ставки были еще выше — там кампусные контракты на поставку напитков координирует Национальный союз студентов через свои организации на местах. «Pepsi только что обошла Соке в контрактах, — вспоминает Гай Хьюз, организатор кампаний базирующейся в Лондоне организации „Третий мир“ пропускаем вперед» (Third World First). — Пепси-кола продавалась на территории восьмисот студенческих союзов по всей Великобритании, и мы использовали наш консорциум как рычаг воздействия на Pepsi. Когда студенческий союз встречался с компанией, одним из факторов воздействия на Pepsi было то, что бойкот стал международным".

Дау Аунг Суу Кьи, лидер оппозиционной партии Бирмы, которая победила на выборах 1990 года и должна была прийти к власти, но не была допущена военными, поддержала это зарождающееся движение. В 1997 году в речи, зачитанной ее мужем (ныне покойным) в Американском университете в Вашингтоне, она особо выделила студентов в своем призыве оказать давление на транснациональные корпорации, инвестирующие в экономику Бирмы. «Пожалуйста, используйте свою свободу, чтобы помочь нашей, — сказала она. — Займите принципиальную позицию по отношению к компаниям, ведущим дела с военным режимом Бирмы».

После того как новости о бойкоте на кампусах попали на полосы New York Times, Pepsi продала свой пакет акций скандального бирманского завода по розливу своих напитков, владелец которого Тьен Тун открыто призвал к «остракизму и сокрушению» демократического движения Суу Кьи. Однако студенты-активисты назвали этот шаг «перетасовкой на бумаге», потому что продукцию Pepsi продолжали продавать и производить в Бирме. Наконец, перед лицом продолжающегося давления 24 января 1997 года Pepsi объявила о «полном уходе» из Бирмы. Когда Зар Ни, координатор американского студенческого движения, услышал эту новость, он разослал всем подписчикам новостной группы Free Burma Coalition в сети Интернет электронное послание: «Наконец-то мы посадили на цепь зверя Pepsi! Мы это сделали!! Мы все вместе сделали это!!!.. Теперь мы ЗНАЕМ, что у нас есть широкая народная поддержка и мы способны поставить на место одну из самых могущественных корпораций в мире».

Если у этой истории есть мораль, то она такова: попытки Pepsi захватить рынок студенческих городков поставили ее в центр дискуссий, участвовать в которых у компании не было ни малейшего желания. Она хотела, чтобы студенты стали армией ее образцово-показательных поклонников — ее настоящим, живым «новым поколением, выбирающим пепси», Generation Next, — a студенты перехватили инициативу и сделали Pepsi образцово-показательной мишенью для своего студенческого движения за свободную Бирму. Сейн Вин, один из живущих в изгнании лидеров победившей на выборах в Бирме Национальной лиги за демократию, заметил, что «PepsiCo очень заботится о своем имидже. Она старается протолкнуть образ своего напитка как „вкус нового поколения“, а новое поколение участвует в бойкоте — и имидж тускнеет». Саймон Билленнесс, специалист по «этическим принципам инвестирования», который был инициатором бирманской кампании, более резок: «Pepsi, — говорит он, — стала заложником собственной целевой аудитории». А Рид Купер, координатор кампании Карлтонского университета, отмечает, что не будь у Pepsi такой страсти к кампусному брэндингу, проблема Бирмы могла бы и не попасть в центр внимания студенчества. «Pepsi стремилась в школы, — сказал он мне в интервью, — там и случилось самовозгорание».

Победа над Pepsi, естественно, подстегнула дух кампании за свободную Бирму на кампусах. Студенты развернули лозунг «Бирма — это Южная Африка 90-х» и претендуют на звание «крупнейшей правозащитной кампании в киберпространстве». Сегодня более ста колледжей и двадцати школ по всему миру входят в Коалицию за свободную Бирму. В августе 1998 года произошло событие, показавшее, в какой степени свобода Бирмы стала студенческим cause сй1иЬге: восемнадцать иностранных активистов — по большей части, студенты — были арестованы в Рангуне за распространение листовок в поддержку демократического движения в стране. Событие, естественно, привлекло внимание международной прессы. Суд приговорил активистов к пяти годам трудовых лагерей, но в последнюю минуту заменил наказание депортацией.

Другие студенческие кампании имели своей мишенью иные корпорации и иных диктаторов. Когда Pepsi ушла из Бирмы, внимание студентов привлекли инвестиции компании Coca-Cola в Нигерии. В Кентском государственном университете (штат Огайо) и других учебных заведениях, где Соке победила в «войне прохладительных напитков», студенты утверждали, что присутствие влиятельной компании в Нигерии придает легитимность незаконному военному режиму в стране. И снова проблема прав человека в Нигерии могла бы так и остаться в пределах Кентского университета, но, поскольку Соке и университет были связаны спонсорским контрактом, кампания разгорелась, и студенты начали кричать, что у их университета «руки в крови».

Случилось также несколько сражений на почве питания, главным образом вокруг растущего присутствия на кампусах McDonald's. В 1997 году британский Национальный студенческий союз заключил с McDonald's соглашение о раздаче всем старшекурсникам Великобритании «карточек привилегированного клиента». Показав карту, студент, заказавший «Биг-Мак», картошку и напиток, получал бесплатный чизбургер. Но кампусные специалисты по охране окружающей среды этой сделке воспротивились и заставили студенческую ассоциацию выйти в марте 1998 года из маркетингового альянса. Объясняя компании McDonald's причины такой перемены намерений, ассоциация в качестве аргументов привела «враждебность к профсоюзам, эксплуатацию служащих, уничтожение окружающей среды, жестокое обращение с животными и производство вредной для здоровья пищи» — все это тщательно сформулированные ссылки на судебное определение из процесса о «Мак-клевете».

По мере развития движения наступления на брэнды студенты начинают ставить под вопрос не только спонсорские соглашения с McDonald's, Pepsi и другими известными корпорациями, но и иные, менее бросающиеся в глаза формы партнерства своих университетов с частными компаниями. Будь то банкиры в составе правления, учрежденные корпорациями профессорские должности или поименованные в честь благотворителя строения кампуса — все подвергается скрупулезному разбору со стороны политизированных и экономически грамотных студенческих группировок. Британские студенты начали кампанию давления на свои университеты, чтобы те прекратили принимать пожертвования от предприятий нефтяной промышленности, а в Британской Колумбии (Канада) сенат Университета Виктории в ноябре 1998-го проголосовал за отказ от стипендиальных денег, предложенных компанией Shell. По мере того как студенты Северной Америки собираются на ежегодные конференции, такие, например, как «Диспут-семинар по демократии: кампусная демократия или корпоративный контроль?» в 1997 году в Чикагском университете (где регулярно проходят различные семинары — «Исследования: для людей или для прибыли?», «Проверь свой кампус», «Что такое корпорация и что с ней не в порядке»), — повестка дня движения сопротивления корпорациям постепенно становится все более структурированной. В июне 1999 года студенты-активисты снова съехались, на этот раз в Толедо, штат Огайо, на конференцию недавно сформированного «Студенческого союза за реформирование корпораций».

Целью этого съезда было развернуть общенациональную кампанию, чтобы заставить университеты инвестировать свои средства только в те компании, которые уважают права человека и не наносят ущерба окружающей среде.

Пожалуй, никого не удивит то обстоятельство, что больше всего эмоций вызывает сотрудничество кампусов с той компанией, которая и сама по себе вызывает больше всего споров — с Nike. С тех пор как факты об использовании потогонной системы труда в обувной промышленности стали всеобщим достоянием, сделки, которые Nike заключала с сотнями спортивных факультетов, оказались самыми горячо обсуждаемыми вопросами среди студенчества, а значки «Долой загогулину» не уступают по популярности среди старшекурсников символике феминистского движения. И совсем уже звонкой пощечиной должно было оказаться для Nike то, что те самые кампусы, на спонсирование спортивных команд которых компания потратила миллионы долларов (университеты Северной Каролины, Дюка, Стэнфорд-ский, Пенсильвании, Аризоны и др.), стали самыми горячими точками международной антинайковской кампании. Согласно Движению за соблюдением трудового законодательства, «эти контракты, являющиеся одним из столпов найковского маркетинга, обернулись для компании настоящим пиаровским кошмаром. Теперь маркетинговые акции, проводимые Nike на кампусах, превращаются из наступательных в оборонительные».

В Университете Аризоны студенты попытались заставить своего ректора пересмотреть поддержку университетом продукции Nike, принеся в его кабинет гору старой найковской обуви (в присутствии камер двух местных телевизионных станций). Один из организаторов, Джеймс Трей-си, сказал: «Каждая пара обуви напоминала о найковских злоупотреблениях: чтобы ректору было о чем подумать». В Стэнфорде подобными протестами приветствовали решение спортивного факультета заключить с Nike четырехлетний контракт на общую сумму 5 миллионов долларов. И вообще, устраивать Nike «хорошую порку» стало на кампусе настолько популярным развлечением, что в Университете Флориды — одном из самых спортивных в стране — группа студентов построила в 1997 году анти-найковскую экспозицию на движущейся платформе для парада в честь традиционного сбора выпускников.

Большинство из названных университетов связаны с Nike многолетними спонсорскими сделками; а вот в Калифорнийском университете в Ирвине студенты повели наступление на компанию тогда, когда срок ее контракта с женской баскетбольной командой истек и должен был возобновляться. Перед лицом растущего давления со стороны студентов спортивный факультет решил заключить сделку с другой фирмой — Converse. На другом кампусе, в Университете Сент-Джон, тренер по футболу Ким Киди не сумел убедить своих работодателей перестать требовать от своей команды, чтобы она использовала форму от Nike. В знак протеста летом 1998 года он ушел с поста второго тренера.

Студентка Университета Северной Каролины Мэрион Трауб-Вернер так объясняет популярность этого движения: «Очевидно, что вопрос трудовых отношений существует. Но нас волнует вмешательство Nike в нашу студенческую культуру. Куда ни посмотри, везде загогулина: не только на спортивной форме, но и на расписании игр, на всех плакатах, она заполонила отдел одежды нашего магазина на кампусе». Nike, как никакая другая компания, заклеймила это поколение своим логотипом, и вот теперь у студентов появилась возможность заклеймить саму Nike как эксплуататора — возможность слишком благоприятная, чтобы ее можно было упустить.

В то время как одни обитатели кампусов энергично нападают на корпорации-брэнды, нарушающие торговые границы, другие начинают понимать, что их университеты и сами являются брэндами. Университеты «Лиги Плюща»[39] и колледжи с известными спортивными командами выпускают одежду под собственными торговыми марками, причем некоторые из них соперничают на рынке со знаменитыми фирмами модной одежды от известных дизайнеров. И проблемы с работниками у них такие же, как у большинства компаний. В 1998 году профсоюз работников швейной промышленности UNITE опубликовал отчет о принадлежащей компании BJ&B фабрике в зоне экспортного производства в Доминиканской Республике. Рабочие BJ&B, одного из крупнейших в мире производителей бейсболок, вышивают на кепках логотипы и гербы по меньшей мере девяти крупных американских университетов, включая Корнель, Дюк, Джорджтаун, Гарвард и Мичиганский. Условия труда на BJ&B типичны для зон свободной торговли: обязательная многочасовая сверхурочная работа, жестокая расправа с профсоюзами (включая увольнение организаторов), краткосрочные контракты, низкая зарплата, регулярные тесты на беременность, сексуальные домогательства, жесткий стиль руководства, низкое качество питьевой воды и гигантские прибыли (бейсболки продаются в среднем по 19 долларов 95 центов, из которых рабочим достается лишь 8 центов). И конечно же, в основном там работают молодые девушки, что нашло особенный отклик на кампусах, когда UNITE спонсировал поездку в США двух бывших работниц фабрики, 19-летней Кении Родригец и 20-летней Розалии Рейес. Они посетили многие из тех университетов, чьи логотипы когда-то вышивали на бейсболках. Они выступали перед своими ровесниками. «От имени 2050 рабочих этой фабрики и всех жителей этого города мы просим вас о поддержке», — сказала Рейес студенческой аудитории Университета штата Иллинойс.

Эти откровения об условиях работы на фабриках вряд ли кого-нибудь удивили. Лицензионное производство одежды, аксессуаров и атрибутики с символикой известных университетов — большой бизнес, и его игроки — Fruit of the Loom, Champion, Russell — перешли на контрактную систему размещения заказов у субподрядчиков и вместе со всей швейной промышленностью вволю пользуются благами зон свободной торговли по всему миру. В США лицензирование производства продукции с названиями и символикой колледжей и университетов представляет собой отрасль с оборотом 2,5 миллиарда долларов ежегодно; немалая часть сделок проходит через брокерскую контору Collegiate Licensing Company. Один только Университет Дюка продает каждый год примерно на 25 миллионов долларов одежды, связанной с его знаменитой баскетбольной командой. Для удовлетворения спроса на эту одежду университет сотрудничает с 700 лицензиатами, которые размещают заказы на сотнях предприятий в США и в десятке других стран.

Благодаря ведущей роли Университета Дюка в производстве одежды с университетской символикой, группа активистов решила превратить университет в образцовую модель этичного производства в пример не только другим учебным заведениям, но и всей сотрясаемой скандалами швейной промышленности. В марте 1998 года Университет Дюка обнародовал новый знаменательный принцип своей экономической политики: все компании, производящие футболки, бейсбольные кепки и трикотаж с символикой «Дюк», должны соответствовать четко сформулированным стандартам в области охраны труда и в отношениях с сотрудниками. Новый кодекс требовал, чтобы подрядчики платили не меньше установленного законом минимального оклада, соблюдали технику безопасности и позволяли работникам организовывать профсоюзы, где бы производство ни находилось. Эта политика была основательнее, чем большинство других кодексов трудовых отношений в швейной промышленности: в ней предусматривался мониторинг фабрик со стороны независимых инспекторов — положение, от которого Nike и Shell с воплями бежали прочь из-за стола переговоров, несмотря на неопровержимые свидетельства того, что провозглашенных ими самими принципов трудовых отношений на местах никто не соблюдает. Два месяца спустя примеру Дюка последовал Университет Брауна, тоже выдвинув собственный жесткий кодекс требований к лицензиатам.

Тико Алмейда, третьекурсник Университета Дюка, рассказывает, что многие студенты, узнав о жизни рабочих, производящих их спортивную форму в зонах свободной торговли, реагируют очень резко. «Глядя на это, понимаешь, что есть два класса людей, примерно одного возраста, с которыми одни и те же учреждения обращаются совершенно по-разному», — говорит он. И снова, по словам Дэвида Тенненбаума, старшекурсника Принстона, брэнд (на сей раз, логотип университета) здесь является основным связующим звеном. «В то время как рабочие производят нашу одежду за тысячи миль отсюда, в каком-то смысле мы к ней ближе — мы каждый день ее надеваем».

Лето того года, когда были приняты кодексы университетов Дюка и Брауна, отличалось особой студенческой активностью. В июле организаторы движения против потогонных производств съехались в Нью-Йорк и сформировали «Союз студентов против потогонной системы». В августе делегация из восьми студентов, в их числе и Тико Алмейда, направились собирать факты по зонам свободной торговли в Никарагуа, Сальвадоре и Гондурасе. Алмейда рассказал мне, что он надеялся найти там дюковский трикотаж, потому что видел ярлыки Made in Honduras на продаваемой на их кампусе одежде. Но он очень скоро встретился с тем, с чем встречаются все посетители зон экспортного производства: секретность, перекладывание ответственности с одного на другого и военизированные порядки образуют в комбинации мощную силу, выстраивая вокруг предприятий швейной промышленности непреодолимую стену. «Так чувствуешь себя, когда пытаешься двигаться в темноте на ощупь», — вспоминает он.

Когда в сентябре 1998 года занятия возобновились, и путешественники вернулись на свои кампусы с новой информацией, дебаты вокруг вопроса о потогонной системе производства вызвали, по словам New York Times, «крупнейшую волну активности на кампусах за последние 20 лет». В Дюке, Джорджтауне, Висконсине, Северной Каролине, Аризоне, Мичигане, Принстоне, Стэнфорде, Гарварде, Брауне, Корнеле и Беркли прошли конференции, диспуты, семинары, акции протеста и сидячие демонстрации — некоторые продолжались по три-четыре дня. Под нажимом этих акций университетская администрация соглашалась потребовать от компаний, производящих их одежду и обувь, соблюдения более высоких стандартов в трудовых отношениях.

У этого стремительно растущего движения несколько неожиданный боевой клич: «Корпорации — разоблачайтесь!» Главное требование — чтобы компании, производящие одежду и обувь с университетской символикой, обнародовали названия и адреса своих разбросанных по миру фабрик и допустили на них независимых инспекторов. Студенты уверены: информация о том, кто именно производит твою одежду, не должна быть секретной. И раз уж швейная промышленность, утверждают они, представляет собой такое глобальное хитросплетение заказчиков, подрядчиков и субподрядчиков, то бремя доказательства должно лежать на корпорациях: пусть они сами доказывают, что их добро не изготовлено в потогонных цехах, не дожидаясь, пока ведущие дознание активисты докажут, что изготовлено. Студенты, кроме того, оказывают давление на администрацию своих учебных заведений, чтобы та требовала от подрядчиков выплаты зарплаты на реальном прожиточном уровне, а не просто минимальной, установленной законом. К маю 1999 года не менее четырех администраций университетов дали принципиальное согласие ставить перед своими поставщиками вопрос о достойной заработной плате их работников. Как мы увидим в следующей главе, согласие по вопросу о том, как превратить эти благие намерения в реальные перемены на экспортных фабриках, еще не достигнуто. Но все участвующие в «антипотогонном» движении согласны в том, что сам факт постановки таких вопросов, как прозрачность корпораций и оплата труда, на переговорах с производителями представляет существенную победу, которая многие годы ускользала от устроителей подобных кампаний.

Архиепископ Теодор Маккаррик тоже проявил инициативу, пусть и в меньшем масштабе, но не менее важную в смысле создания прецедента: в октябре 1997 года он объявил, что его епархия — Ньюарк, штат Нью-Джерси, — становится «беспотогонной зоной». В программу входило введение курсов лекций, разъясняющих порочность потогонной системы производства, во всех 185 католических школах региона, выявление производителей всей их школьной формы и контроль за ними в отношении справедливых условий труда — так же, как это решили сделать в школе Сент-Мери в Пикеринге, штат Онтарио.

Итак, школьники и студенты с энтузиазмом подхватили эстафету борьбы с потогонной системой производства из рук стареющего движения за права трудящихся. Всего за год существования «Союза студентов против потогонной системы» местные ячейки были созданы на ста американских кампусах, плюс сестринская сеть ячеек Союза в Канаде. Тем временем в средних и начальных школах по всему миру набирала силу базирующаяся в Торонто организация борьбы против использования детского труда «Свободу детям», возглавляемая юным Крейгом Килбергером (тем самым, который в 13 лет заставил премьер-министра Канады обратить внимание на практику применения детского труда в Индии). Пусть Чарлз Кернаген своим «выведением начистую воду» Кэти-Ли Гиффорд и Микки Мауса и поднял эту новую волну движения за права трудящихся, к концу 1998/99 учебного года он осознавал, что больше не является ее единственным вождем. В своем послании «Союзу студентов против потогонной системы» он пишет: «В настоящее время именно ваше студенческое движение стоит на переднем крае и несет основное бремя борьбы за прекращение злоупотреблений на производстве и использования детского труда. Ваши эффективные действия заставляют компании производить перемены».

Времена изменились. Во время забастовки 1912 года на фабрике Lawrence Mill, как пишет ее историк Уильям Кан, "расположенный поблизости Гарвардский университет повышал экзаменационные оценки студентам, согласившимся служить в ополчении против забастовщиков. "Наглые, холеные гарвардские парни, — писала газета New York Call, — маршировали по улицам; винтовки заряжены, штыки блещут". Сегодня студенты на противоположной стороне баррикад: будучи «целевой потребительской аудиторией» для всего на свете, от джинсов Guess до футбольных мячей Nike и бейсболок с символикой Дюка, молодежь воспринимает проблему существования в мире потогонной системы производства как свою личную.

Поскольку федеральные правительства в Северной Америке и Европе не очень хотят применять действенные меры против таких нарушителей прав человека, как Бирма, Нигерия, Индонезия и Китай, предпочитая «конструктивно вовлекать» эти страны в торговлю, инициативу взяли в свои руки правительства менее высокого уровня. В США советы мелких и крупных городов, школьные отделы муниципальных администраций и даже правительства отдельных штатов пытаются обойти этот балаган «торговых миссий», что нынче называется «внешней политикой», и вырабатывают свою собственную политику — на местном уровне.

Местные законодатели знают, что они не могут запретить транснациональным корпорациям давать деньги диктаторским режимам Нигерии и Бирмы или запретить импорт продукции компаний, использующих труд детей и заключенных в Пакистане и Китае, но могут сделать нечто другое. Они могут коллективно отказаться закупать у таких компаний товары и услуги, когда приходит время выбирать деловых партнеров во всех областях — от мобильной связи до футбольных мячей для детских спортивных школ. Цель у этих «избирательных закупочных соглашений», как называют такую политику этичной торговли, двоякая. Во-первых, такие соглашения могут привести отдельные компании к решению, что продолжать вести бизнес в неэтичных условиях за границей невыгодно, — например, если это означает потерю контрактов дома. Во-вторых, действия местных правительств могут оказать давление на правительство федеральное, чтобы то заняло более принципиальную позицию в вопросах своей внешней политики.

Переняв многое от подобных начинаний в годы борьбы с апартеидом, нынешний «бзик» (как язвительно назвал его один комментатор-республиканец) внешней политики на местном уровне зародился, как и многие другие движения за социальную справедливость, в США, в Беркли, штат Калифорния. В феврале 1995 года городской совет Беркли принял резолюцию, запрещающую закупку товаров и услуг у компаний, имеющих предприятия или дочерние компании в Бирме, или инвестирующих в экономику этой страны. Разумеется, эти компании могли по-прежнему продавать свой товар в черте города, — но только не муниципальным учреждениям, например, не полиции и не санитарной службе. Это вызвало «эффект домино» по всей стране: по последним подсчетам, двадцать два города, один округ и два штата имеют избирательные закупочные соглашения, исключающие сделки с компаниями, ведущими бизнес в Бирме, а в ряде городов запрещена закупка у компаний, инвестирующих в предприятия на территории Нигерии.

Формулировки этих регулирующих актов слегка отличаются друг от друга, но их дух хорошо передает резолюция, принятая единогласно правительством города Кембриджа, штат Массачусетс, 8 июня 1998 года:

ПРИНИМАЯ ВО ВНИМАНИЕ, ЧТО

Правительство города Кембриджа провозглашает свое право оценивать нравственные качества своих деловых партнеров при определении того, с кем оно стремится иметь деловые отношения,

ПО СТАНОВЛЯЕТСЯ:

В качестве одного из пунктов своей политики правительство города Кембриджа провозглашает, что оно не будет закупать товары и услуги у компаний или корпораций, которые ведут бизнес в Бирме…

Самый значительный шаг был сделан в июне 1996 года, когда Законодательное собрание штата Массачусетс провело «Массачусетский закон о Бирме», сильно затрудняющий компаниям, ведущим бизнес в этой стране с диктаторским режимом, получить в штате правительственный контракт. Как отметила влиятельная газета Journal of Commerce, «хотя мишени находятся далеко от их дома, местные власти неожиданно показали, что могут простирать свое влияние по всему миру».

Другое пользующееся популярностью ограничение на закупки целит не во все корпорации в данной стране, а в те, что замечены в той или иной неприемлемой деятельности конкретно, например, в использовании потогонной системы производства или детского труда. Один из примеров такого рода — средняя школа им. Монро в Лос-Анджелесе. Прочтя в журнале Life статью о производстве в Пакистане футбольных мячей, вспоминает школьница из Монро Шэрон Полсон, она и несколько ее одноклассников «сбежали с урока и стали проверять мячи, и там везде было написано Made in Pakistan. И тогда все стало как бы реальней. Раньше это было нечто такое, про что мы просто читали, а тут… „Эй, мы победили на городских соревнованиях, а ведь там были эти самые мячи“. Мы сразу поняли, за что бороться». А боролись они — и победили! — за то, чтобы отдел образования Лос-Анджелеса приостановил заказы на мячи, сделанные в Пакистане, а городской совет «провел расследование производства футбольных мячей, изготовленных в странах, где используется детский труд». Согласно Исследовательскому центру по ответственности инвесторов, «в 1997 году около двадцати больших и малых городов США… приняли „антипотогонные“ постановления, требующие, чтобы продукция, закупаемая правительствами этих городов (в том числе форменная одежда и обмундирование для полицейских, пожарных и работников коммунального хозяйства), производилась без применения потогонной системы труда».

Хотя поначалу избирательные закупочные соглашения были в первую очередь явлением американским, теперь они начинают появляться и в других местах. Город Сент-Джонс в Ньюфаундленде принял «антипотогонную» резолюцию в июне 1998 года, а группа школьников в Форт-Макмуррее, провинция Альберта, смогла заставить свой городской совет принять резолюцию, запрещающую использование изготовленных детьми футбольных мячей и петард в общественных местах. Тем временем резолюции, включающие пункт об освобождении Бирмы, стали распространяться по всему миру. 17 марта 1998 года городской совет Марриквилля в австралийском штате Новый'Южный Уэльс «единогласно проголосовал за то, чтобы стать первым органом власти за пределами США, принявшим закон об избирательных закупках в связи с Бирмой».

За последние четыре года городской совет Беркли принял множество резолюций о бойкотах — против компаний, ведущих бизнес в Бирме, Нигерии и Тибете, связанных с военной промышленностью или атомной энергией. В связи с этим депутат совета Полли Армстронг пошутила: «Скоро нам придется самим бурить нефтяные скважины». Действительно, в силу резолюций по Нигерии и Бирме и истории с разливом нефти из танкера Exxon Valdez, муниципальный совет не имеет права пользоваться услугами ни одной крупной нефтяной компании, поэтому ему приходится заправлять свои машины «скорой помощи» и поливальную технику бензином малоизвестной компании Golden Gate Petroleum. Беркли прекратил отношения с Pepsi как с поставщиком для своих муниципальных торговых автоматов из-за ее инвестиций в Бирме, но позже, когда корпорация прервала свои связи с Рангуном, возобновил контракты с ней; затем было принято решение бойкотировать компанию Соке из-за ее связей с Нигерией.

Возможно, все это звучит, как история из «Алисы в стране чудес», но подобные бойкоты действительно оказывают влияние на транснациональные корпорации. Они могут хихикать над одетым в «варенки» студенческим городком Беркли, бойкотирующим все, кроме самокруток из марихуаны и второсортного кофе, но когда в дело вступают богатые штаты типа Массачусетса или Вермонта, корпоративному миру это удовольствия не доставляет. В мае 1999 года еще три штата — Техас, Вашингтон и Нью-Йорк — приняли (пока еще не вступившие в силу) «законы о Бирме». Наконец вся эта деятельность начала приносить реальные результаты. Перед уходом из Бирмы вследствие скандала с Селин Дион, компания Ericsson проиграла тендер на модернизацию телекоммуникационного оборудования «Службы спасения 911» в Сан-Франциско из-за своих деловых связей с Бирмой; сообщается, что и Hewlett-Packard лишилась нескольких крупных муниципальных контрактов.

То, что многие компании начали уступать требованиям правозащитников, неудивительно. С тех пор как в июне 1996 года Массачусетс принял «закон о Бирме», начался массовый исход из диктаторских государств больших и знаменитых транснациональных корпораций, в том числе Eastman Kodak, Hewlett-Packard, Philips Electronics, Apple computers и Texaco. Но то, что эти компании решили уступить, вовсе не означает, что они готовы без боя принять новые препоны международным коммерческим трансакциям со стороны местных властей. Как объясняет в Wall Street Journal Роберт С. Гринбергер, "контракты на поставку в одной только, например, Калифорнии ценнее для некоторых компаний, чем любой бизнес, который они могут вести во многих странах, но они не хотят, чтобы их заставляли делать выбор".

Именно потому, что переведенная на местный уровень внешняя политика заставляет компании делать такой нелегкий выбор, многие убеждены сегодня, что она является самым эффективным политическим средством для завоевания хотя бы некоторого контроля над транснациональными корпорациями. «Избирательные закупки по „бирманской модели“, — говорит Дэнни Кеннеди, координатор лоббистской организации шахтеров Project Underground, — наша самая большая надежда».

Заявления такого рода приводят в бешенство деловое сообщество, которое, будучи застигнуто врасплох неожиданной волной муниципальных постановлений об избирательных закупках, полно решимости не повторять одну и ту же ошибку дважды. Группа компаний, в том числе ключевые бирманские и нигерийские инвесторы, такие, как Unocal или Mobil, объединилась в «Национальный совет по внешней торговле» (National Foreign Trade Council, NFTC) с целью массированного наступления на местные соглашения по избирательным закупкам. В апреле 1997 года этот совет сформировал коалицию USA*Engage, представляющую, по его собственному утверждению, 670 корпораций и торговых ассоциаций. Ее конкретная цель — коллективно бороться против подобных законов, чтобы отдельным компаниям не приходилось подставляться под огонь в одиночку. Фрэнк Киттридж, президент NFTC и одновременно вице-председатель USA*Engage, объясняет, что «многие компании отнюдь не стремятся прослыть пособниками Ирана или Бирмы. Чтобы этого избежать, нужно объединиться в коалицию».

Аргумент коалиции таков: внешняя политика — прерогатива федерального правительства, а муниципальным и местным органам власти в ней делать нечего. С этой целью USA*Engage разработала «Перечень указаний для наблюдения за действиями муниципальных властей и властей штатов», чтобы отслеживать все штаты, города и поселки, в которых принимаются соглашения по избирательным закупкам, а также и те, где возможность введения подобных мер только рассматривается, и которые пока еще подвержены внешнему нажиму. С помощью агрессивного лоббирования члены USA*Engage уже успели провалить законопроект по Нигерии, который должен был в марте 1998 года быть принят штатом Мериленд, а компания Unocal (которой не удалось не впутать свое имя в эти дебаты) сумела убедить законодательное собрание штата Калифорния не принимать «закона о Бирме» по массачусетской модели.

Наступление пошло также и с более отдаленных рубежей. Действуя в интересах транснациональных корпораций, размещенных в Европе, Европейский союз официально оспорил массачусетский «закон о Бирме» во Всемирной торговой организации, утверждая, что он нарушает норму ВТО, запрещающую правительствам принимать решения о закупках, исходя из «политических» соображений. Шли даже разговоры о том, что муниципальные власти и правительства штатов могут быть привлечены к суду их собственным федеральным правительством за нарушение устава ВТО. Хотя федеральные законодатели категорически отрицают наличие у себя такого рода намерений, Конгресс США лишь незначительным большинством голосов отклонил 5 августа 1998 года проект резолюции, которая должна была запретить правительству тратить деньги налогоплательщиков на подобные судебные иски.

Пока продолжались эти торговые баталии, транснациональные корпорации отнюдь не предавались пассивному ожиданию, гадая, уцелеют ли в этих битвах соглашения по избирательным закупкам. В апреле 1998 года Национальный внешнеторговый совет возбудил дело в федеральном окружном суде в Бостоне, оспаривая массачусетский «закон о Бирме» как антиконституционный. NFTC утверждал, что «массачусетский „закон о Бирме“ непосредственно посягает на принадлежащее исключительно федеральному правительству право и власть определять внешнюю политику, дискриминирует компании, занятые международной коммерцией, и противоречит принципам политики и целям федерального закона, самостоятельно налагая санкции на Союз Мьянмы». NFTC сумел добиться судебного решения, включающего запрет на разглашение сведений об отдельных корпорациях, подававших иск, и в суде заявил только, что опротестовываемый закон отразился на тридцати его членах. В ноябре 1998 года NFTC выиграл дело: суд признал массачусетский «закон о Бирме» неконституционным, потому что он «непозволительно посягает на право федерального правительства проводить внешнюю политику государства».

Штат уже проиграл одну апелляцию, но обе стороны заявляют, что преисполнены решимости дойти до Верховного суда. NFTC открыто признает, что его иск — это попытка создать прецедент, который полностью искоренит все муниципальные соглашения по избирательным закупкам и запреты, принятые на кампусах и в школьных отделах образования. «Мы считаем этот иск важным, создающим прецедент делом, которое решит чрезвычайно значимый, запутанный и давно уже тянущийся спор о конституционности санкций местных властей и правительств штатов», — сказал Фрэнк Киттридж.

Сторонники соглашений по избирательным закупкам возражают: они не пытаются вести собственную внешнюю политику. Они говорят, что называть эти законы «санкциями», как неизменно делают их критики, неправильно: это не правила, регулирующие бизнес, а крупномасштабное давление со стороны потребителей. Саймон Билленнесс, участник «бирманской кампании», один из составителей этих законодательных актов, образно характеризует их как «запрет на употребление стероидов». Подобно тому, как потребители имеют право личного выбора на рынке, они имеют и право выбора коллективного — в составе школьных советов, муниципальных властей или правительств штатов. Он указывает также на то, что у таких соглашений есть демонстрируемый послужной список важных побед в деле защиты прав человека. Во времена движения против апартеида пять американских штатов, девять городов и 59 университетов приняли резолюции, либо совершенно запрещавшие закупки у компаний в Южной Африке, либо требовавшие от них следования принципам Салливана[40]. «Если бы USA*Engage преуспела в своей тактике в годы апартеида, Нельсон Мандела мог бы все еще сидеть в тюрьме», — говорит Саймон Билленнесс.

И может быть, самое важное: нападки на соглашения по избирательным закупкам превратили то, что начиналось как кампании за права граждан дальних стран, в битву за свои собственные права и свободы. Билленнесс, например, называет попытки объявить соглашения по избирательным закупкам криминальными «нарушением суверенитета штатов и демократии на местах». И это, несомненно, тактический просчет. Объявив войну этим местным начинаниям, NFTC фактически подкрепил убеждения, которые их, собственно, и породили: что корпорации стали более могущественными, чем правительства, и что федеральные правительства перестали служить интересам народа. Вследствие двух этих факторов у граждан не остается иного выбора, как только противостоять корпоративной власти собственными силами.

Находящееся в стадии обсуждения Многостороннее соглашение по инвестициям (Multilateral Agreement on Investment, MAI) проблемы не решит. В настоящий момент дискуссии по нему приостановлены, но его сторонники никоим образом не отказались от своего замысла. Согласно просочившемуся в прессу проекту 1997 года, соглашения по избирательным закупкам могут в любой момент стать незаконными. MAI недвусмысленно запрещает дискриминацию корпораций на основании их торговых отношений с другими странами и утверждает, что этот прецедент будет иметь приоритетную силу над любым предшествующим законом на всех уровнях управления, включая муниципалитеты. Мало того, транснациональным корпорациям будет дано право непосредственно подавать судебные иски на правительства за любое подозрение в нарушении постановления. Многие считают, что эти пункты положения будут вынесены на обсуждение уже в ходе следующего раунда переговоров во Всемирной торговой организации.

Так же, как в 1998 году, группировки граждан по всему миру мобилизовались на борьбу с MAI, многие подобные организации теперь провозгласили готовность противостоять лобовой атаке делового сообщества на избирательные закупки. Участники движения за свободную Бирму клянутся вывести из тени корпорации, стоящие за судебным иском NFTC, и организовать их бойкотирование. Они также указывают, что местные правительства могут легко осуществлять свой «запрет на употребление стероидов» и без запротоколированных формальных резолюций. Примером тому служит правительство города Ванкувера. В 1989 году Ванкувер принял резолюцию о соглашении по избирательным закупкам, перекрывшую доступ бензина корпорации Shell в находящийся в муниципальной собственности автопарк — из-за сомнительной деятельности компании в Южной Африке. Подобные резолюции были приняты — главным образом против банков, выдававших займы Южной Африке, — советами Торонто, Оттавы и Виктории. Но Shell Canada решила подать на город Ванкувер в суд за дискриминацию. Процесс тянулся почти пять лет, и в феврале 1994 года Верховный суд Канады пятью голосами против четырех вынес решение в пользу Shell. Судья Джон Сопинка написал, что совет действительно дискриминировал Shell, a депутаты обязаны действовать в рамках своих полномочий и при принятии решений о поставках должны ограничиваться заботой о жителях Ванкувера, а не о народе Южной Африки. Цель бойкота Shell, заключил он, «состоит в том, чтобы воздействовать на происходящее вне границ города без какой-либо заметной выгоды для его жителей».

Shell получила то, чего хотела: контракт на поставку бензина властям города Ванкувера. Но на этом проблемы компании отнюдь не закончились. Когда Shell снова стала предметом международного внимания после казни Кена Саро-Вивы, активисты местного Sierra Club[41] снова начали давить на ванкуверский городской совет, чтобы он порвал связи с Shell. В свете постановления Верховного суда совет не мог формально принять еще одну резолюцию по избирательным закупкам. Но случилось так, что 8 июля 1997 года он передал шестимиллионный контракт на заправку своего парка машин «скорой помощи», полицейской и пожарной техники во всем округе Большого Ванкувера конкуренту Shell — компании Chevron. Вполне возможно, что решение совета было принято исключительно после анализа тендерных заявок каждой из компаний, но вряд ли можно сомневаться, что вопрос о правах человека тоже был не обойден вниманием. В административный округ Большого Ванкувера входит населенный пункт Северный Ванкувер; за четыре месяца до того, как контракт перешел к Chevron, депутаты его муниципального совета единодушно проголосовали за осуждение поведения Shell на земле народа огони и призвали всех сотрудников совета не пользоваться ее заправочными станциями. «Мы должны занять твердую позицию в отношении корпораций: нельзя забывать, как Shell грабила народ огони», — сказал тогда один из депутатов. И поскольку резолюция Северного Ванкувера была просто выражением убеждений совета, без всякого упоминания о муниципальных контрактах, Shell не могла опротестовать ее в суде. Когда контракт перешел к Chevron, местные защитники окружающей среды, уже год устраивавшие еженедельные бдения у заправочных станций Shell в Ванкувере, праздновали это как победу.

Но было ли это победой? Не пройдет и года, и Бола Ойинбо, 33-летний активист, который будет руководить захватом принадлежащей Chevron нефтеналивной баржи в нигерийском штате Ондо, напишет в своем отчете:

Мы уже собирались уходить, как вдруг увидели три вертолета. Они налетели на нас, как коршуны на цыплят, и того, что произошло дальше, никто не мог предвидеть. Вертолеты сели один за другим, из них посыпались солдаты, раздались ружейные выстрелы и автоматные очереди. Собственно, они начали в нас стрелять, как командос, даже не приземлившись. Они стреляли отовсюду. Ару лика и Джолли упали. Они умерли мгновенно… Ларри был поблизости, бросился к ним на помощь, но его тоже застрелили. Потом солдат стало еще больше, стрельба не прекращалась ни на минуту. Некоторые из моих друзей прыгали за борт в океан, другие убегали в трюм. Это был кромешный ад. Они взрывали гранаты со слезоточивым газом. Пилоты были все белые… А ведь мы были беззащитны, и не представляли для них никакой угрозы… 

Протест мирно начался 25 мая 1998 года, а три дня спустя закончился бойней — два активиста были убиты. Обстоятельства зловеще напоминали те, что пятью годами раньше вызвали кампанию против Shell под руководством Кена Саро-Вивы. "Приезжайте в поселок Авойе и посмотрите, что они наделали, — пишет Ойинбо. — Там все мертвое — мангровые рощи, тропический лес, рыба, пресная вода, природа — все. Chevron убила все… Наш народ оплакивает «мертвые ручьи». По словам Ойинбо, местная община несколько раз пыталась вести переговоры с Chevron, но ее начальство так ни разу и не появилось. Захват стоявшей на рейде баржи, по их словам, был для них крайним средством, а единственным требованием — официальные переговоры с руководством Chevron.

Ойинбо и его товарищи обвиняют компанию в том, что она наняла солдат, совершивших рейд на баржу, убивших двоих и ранивших около тридцати человек. Chevron утверждает, что не несет ответственности за действия полицейских на своем судне: они просто действовали согласно закону против «пиратов». Пресс-представитель Chevron Майк Либби отрицает, что компания заплатила охранникам за вмешательство, хотя и признает, что она оповестила власти и предоставила средства транспортировки. «Очень жаль, что люди погибли, в этом, возможно, необходимости не было, но это никак не меняет того обстоятельства, что Chevron, чтобы вести бизнес в девяноста странах мира, должна сотрудничать с самыми разными правительствами», — сказал он журналистам. Компания еще больше возмутила общественность тем, что отказалась выплатить компенсацию семьям погибших — только стоимость похорон. «Если они хотят еще какой-то компенсации, пусть напишут нам, и компания, возможно, решит помочь им из гуманных соображений», — сказал Дежи Хааст-руп, менеджер Chevron по связям с общественностью. По-видимому, не случайно CEO Chevron Кен Дерр — один из самых активных участников USA*Engage и ее «крестового похода» против общественных санкций и избирательных закупок.

В отличие от Shell, Chevron еще не стала мишенью международного бойкота брэндов, хотя все больше и больше людей в мире узнают о гибели двух активистов 28 мая. Поначалу смерть коллег Болы Ойинбо даже не попала в газеты за пределами Нигерии, может быть, потому, что у него нет таких международных связей, какие были у Кена Саро-Вивы. Печальная ирония состоит в том, что Chevron, несомненно, извлекла выгоду из того, что общественные активисты приняли стратегическое решение сосредоточить свою критику на компании Shell, а не на всей нигерийской нефтяной промышленности в целом. Это указывает на самую значительную, временами вызывающую досаду, ограниченность антикорпоративных политических движений.

Глава восемнадцатая. По ту сторону брэндов

Существует только одна причина, по которой в этой отрасли происходят хоть какие-то перемены: если у кого-нибудь есть здоровенный хлыст, и он хорошенько поддаст тебе им по одному месту.

Бад Конхайм, президент компании Nicole Miller Inc., 4 сентября 1997 г.

В своей книге «Мир все тот же — готовы вы к этому или нет» (One World, Ready or Not) Уильям Грайдер пишет, что «обращать внимание на нравственные ценности или на безнравственность отдельных компаний — значит провоцировать читателей на реакцию слишком поверхностную и не вполне оправданную… Nike изобрел особенно циничную идеологию для продажи своих кроссовок — пленительные образы спортсменов-суперзвезд, за которыми скрывается человеческая жестокость, — но почему выделять Nike или Майкла Джордана, если подобным же цинизмом отличается само правительство США?»1 Грайдер прав. Поведение каждой отдельной транснациональной компании — всего лишь побочный продукт более широкой — глобальной — экономической системы, которая настойчиво устраняет практически любые барьеры и ограничения на пути коммерческой деятельности и аутсорсинга. Если компании заключают сделки с кровавыми диктаторами, закрывают и распродают свои фабрики и платят зарплаты, на которые невозможно прожить, это происходит потому, что в правилах международной торговли нет ничего, что препятствовало бы им делать это. Уничтожение неравенства в разгар глобализации свободного рынка кажется большинству из нас, простых смертных, немыслимой задачей. Но если направить гнев на Nike или Shell, изменив, быть может, поведение хотя бы одной транснациональной корпорации, может открыться выход на эту сложную и многообещающую политическую арену.

Транснациональные корпорации, о которых до сих пор шла речь в этой книге, являют собой глянцевую обложку глобального капитализма, но когда они попадают под пристальное рассмотрение публики, то вся эта система оказывается под микроскопом. Часто это бывает вполне осознанной стратегией антикорпоративных кампаний. Активисты Движения за права трудящихся (Campaign for Labor Rights), например, открыто признают: «Обсуждая Nike, мы обсуждаем всю новую глобальную экономику». Щелкните по иконке Beyond McDonald's на сайте McSpotlight, и вы узнаете, что «в силу своей популярности у широкой публики и бесспорного высокомерия, просто используется как символ всех корпораций, добивающихся прибыли любой ценой». А Стивен Коутс, объясняя, почему он выбрал Starbucks центральной фигурой в движении за улучшение условий труда на кофейных плантациях Гватемалы, сказал еще проще: «Надо же с чего-то начинать. Вот и начинаешь с одной компании». Даже битвы малых городов против Wal-Mart происходят отчасти в этой символической плоскости. Джон Джарвис, хранитель исторических ценностей и один из самых громких обличителей Wal-Mart, говорит: «Компания Wal-Mart удобна тем, что она достаточно велика, достаточно неприятна и достаточно агрессивна, чтобы на ее примере можно было с очевидностью продемонстрировать проблему бесконтрольного роста корпораций».

Но когда все внимание направлено на один брэнд, даже если его используют в тактических целях — как иллюстрацию более масштабных проблем, — другие, несомненно, остаются безнаказанными. Как мы уже видели, Chevron получила контракт, который потеряла Shell, a Adidas пожинает плоды массированного контрнаступления на рынок, скопировав производственную и маркетинговую стратегию Nike, но обойдя стороной обуревающие ее скандалы. Самой циничной оказалась Reebok, которая поспешила нажиться на скандалах вокруг Nike, объявив себя этичной альтернативой в обувной отрасли. «Потребители хотят знать, за что выступает та или иная компания», — сказал в связи с грехопадением Nike вице-президент Reebok по маркетингу Джо Харлоу. А чтобы потребитель наверняка нашел то, что ищет, в Reebok, компания учредила громкую «Премию Reebok за защиту прав человека», вручаемую активистам, которые борются против использования детского труда и сотрудничества с диктаторскими режимами. В устах компании, которая производит немалую часть своей обуви на тех же самых фабриках, что и Nike, и на счету которой нарушений прав человека не меньше, чем у первой, разве что без особой огласки, это звучит крайне лицемерно.

Джерард Гринфилд, чье собственноручное исследование фабрик по производству одежды, обуви и игрушек в Азии стало главной опорой десятков международных кампаний протеста, признается, что устал от практики двойных стандартов. Он рассказывает, что в марте 1997 года международное сообщество возмутилось, узнав, как группу работниц на вьетнамской фабрике Рои Chen, принадлежащей Nike, избили и заставили бегать кругами по территории зоны. Но, пишет он, «через месяц такому же суровому наказанию подверглись рабочие другой обувной фабрики, Giant V. на Тайване… Весть об этом происшествии разослали группам активистов, проводившим акции протеста в связи с нарушениями трудового законодательства на Рои Chen. Тем не менее, несмотря на схожесть двух инцидентов, этот случай не был подхвачен общественными группами по защите прав человека и трудового законодательства в Европе, Северной Америке и Австралии просто потому, что данная фабрика не производит обувь для Nike… Такое впечатление, что если связь с Nike не просматривается явным образом, подобные случаи ни для кого не актуальны» . Так с фабрик «третьего мира» ползет к нам уродливая иерархия угнетения: когда требуется поддержка общественности и широкая международная солидарность — только те, кто был несправедливо обижен известными корпорациями, могут на нее рассчитывать. Боб Ор-тега в своей книге «В Сэме наша надежда» (In Sam We Trust) указывает на подобное положение в движении против Wal-Mart:

У JiC&CriCZsl ирония — хотя ее вряд ли оценит по достоинству руководство Wal-Mart — есть в том обстоятельстве, что сотни малых городов и пригородов Северной Америки будут мужественно бороться за то, чтобы и близко не подпускать к себе Wal-Mart, и одновременно никак не препятствовать десяткам других ритейлеров, которые изо всех сил подражают Wal-Mart… Критикуя Wal-Mart за вытеснение с рынка предприятий мелкого бизнеса, за обезличивание городов и поселков, за попытки сокрушить всех и всяческих соперников, за торговлю товарами, произведенными в потогонных цехах здесь и за границей, — ее критики за самым большим деревом не видят леса.

Но несмотря на недостатки подобного подхода, борьба приносит огромную пользу. Брат Кена Саро-Вивы Овенс указывает, что, хотя у всех нефтяных компаний есть свои «скелеты в шкафу», слежение за деятельностью одной из них — Shell Oil в Нигерии — может иметь конкретные преимущества. «Важно не дать людям почувствовать себя беспомощными. В конце концов, заправлять машины все равно где-то придется. Если сказать, что все компании грешны, у людей возникнет чувство, что они ничего не могут поделать. Поэтому мы, имея на руках конкретные свидетельства против одной конкретной компании, даем людям возможность почувствовать, что у них есть моральные силы заставить хотя бы одну корпорацию измениться». Он также говорит, что, поскольку Shell контролирует более половины добычи нигерийской нефти, то, что случится с ней, послужит уроком и остальным нефтяным компаниям, включая и Chevron.

А с теми, кто прячется за большими брэндами, все иначе…