Доктрина шока. Расцвет капитализма катастроф Кляйн Наоми

ГЛАВА 14

ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ В США:

МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ НАЦИОНАЛЬНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

Это жестокий маленький ублюдок. Можете не сомневаться.

Ричард Никсон, президент США, о Дональде Рамсфельде, 1971 г.1

Боюсь, сегодня мы только начинаем фактически понимать, что нас окружает общество тотальной слежки.

Ричард Томас, член комиссии по информационным ресурсам, ноябрь 2006 г.2

Национальная безопасность, можеть быть, уже достигла того уровня, какой был при буме инвестирования в Интернет в 1997 году. Тогда можно было только поставить букву «е» перед названием компании, и ваши акции росли в цене. Сегодня ключевое слово — «безопасность».

Дэниел Гросс, Slate, июнь 2005 г.3

Однажды сырым и теплым вашингтонским утром Дональд Рамсфельд должен был сделать то, чего делать не любил: поговорить со своими подчиненными. С тех пор как он стал министром обороны, в Объединенном комитете начальников штабов у него создалась прочная репутация. Его считали своевольным, скрытным и — это слово повторяли снова и снова — высокомерным. И такое раздражение можно было понять. Заняв свой офис в Пентагоне, Рамсфельд отказался от традиционной роли лидера, который мотивирует людей; вместо этого он действовал как хладнокровный наемник, которому директор фирмы поручил провести сокращение штатов.

Когда Рамсфельд получил это назначение, многие удивлялись, зачем ему вообще понадобился этот пост. 68-летний дед пятерых внуков, человек удачи, которая выражалась состоянием в 250 миллионов долларов, он к тому же уже занимал важный пост в администрации Джеральда Форда4. Но Рамсфельд и не намеревался становиться обычным министром обороны, который всего-навсего наблюдает за военными действиями, это не соответствовало его амбициям.

Последние 20 с небольшим лет этот человек возглавлял международные корпорации и заседал во всевозможных советах директоров, часто занимался судьбоносными для компаний слияниями и поглощениями, а также составлял планы болезненных реструктуризации. В 1990-х он мог считать себя человеком новой экономики: Рамсфельд возглавлял компанию, занимавшуюся цифровым телевидением, заседал в совете директоров другой многообещающей программы «решений электронного бизнеса» и был исполнительным директором фирмы по разработке биотехнологий, которая обладала уникальным патентом на изготовление лекарств от птичьего гриппа, а также на несколько важных лекарств для лечения СПИДа5. Когда в 2001 году Рамсфельда пригласили в кабинет Джорджа Буша-младшего, он почувствовал, что должен создать военное дело XXI века — превратить войну в нечто скорее психологическое, чем материальное, сделать ее в большей степени спектаклем, а не борьбой, и заставить приносить больше прибыли, чем когда-либо раньше.

Многое писалось о противоречивом проекте «трансформации», который заставил восемь генералов на пенсии просить по телефону Рамсфельда об отставке и из-за которого он вынужден был покинуть свой пост после промежуточных выборов 2006 года. Когда Буш заявил о его отставке, он назвал проект «радикальной трансформации» — а не Ирак или, если шире, не «войну против террора» — главным достижением Рамсфельда: «Эти труды Дона редко попадали в газетные заголовки. Но начатые им реформы, начатое им продвижение — это войдет в историю»6. Эти реформы действительно попали в историю, хотя не всегда было легко разобраться в том, из чего они состоят.

Высокопоставленные военные презрительно говорят, что «трансформация» — «пустые громкие слова», а Рамсфельд часто как будто нарочно (что казалось почти комедией) старался доказать правоту своих критиков. В апреле 2006 года Рамсфельд вещал: «Армия проходит через процесс, который можно назвать крупной модернизацией. Она отказывается от классической дивизиональной структуры и переходит к принципу универсальных боевых групп... от сражений, ориентированных на рода войск, к сражениям без боевого соприкосновения, взаимодействию и далее — к взаимозависимости. И это нелегкая задача»7. Но такой проект на самом деле не был столь сложным, как это могло показаться с его слов. За этим жаргоном стоит попытка сделать ту революцию — в виде передачи работы подрядчикам и создания брендов, — которую он ранее совершал в корпоративном мире, самой сутью армии США.

В течение 1990-х многие компании, которые по традиции сами изготовляли продукцию и управляли большим количеством постоянных работников, перешли на так называемую модель Nike: не нужно владеть фабриками, производите свою продукцию через сеть подрядчиков и субподрядчиков, вкладывайте свои средства исключительно в дизайн и маркетинг. Другие же компании выбрали альтернативный путь — модель Microsoft: сохранили сильный управляющий центр, сотрудники которого сосредоточены на выполнении ключевых функций, и отдали на аутсорсинг все остальное — от секретарской работы до написания кодов. Иногда компании, которые провели такую радикальную перестройку, были «оболочечными корпорациями», потому что представляли собой преимущественно форму без какого-либо материального содержания.

По убеждению Рамсфельда, Министерство обороны США должно было совершить подобное преобразование. По словам журнала Fortune, прибыв в Пентагон, «господин генеральный директор... собирался произвести те же перемены, которыми он занимался в корпоративном мире»8. Хотя, разумеется, тут были существенные отличия. Корпорации таким путем освобождались от географической привязки к фабрикам и постоянных работников, Рамсфельд же представлял себе армию из большого числа постоянных отрядов с маленьким ядром кадровых военных, подкрепленных дешевыми наемниками из резерва и Национальной гвардии. В это же время подрядчики из таких компаний, как Blackwater и Halliburton, будут выполнять роль всевозможных служб: водить автомобили в условиях высокого риска, допрашивать пленных или оказывать медицинскую помощь. И если корпорации вкладывали деньги, сэкономленные на труде, в дизайн и маркетинг, Рамсфельд будет тратить накопления, сэкономленные на меньшей численности частей и танков, на новейшие спутники и нанотехнологии, разрабатываемые в частном секторе. «В XXI веке, — говорил Рамсфельд, — мы хотим перестать думать только о вещах, об их количестве и массе, но начать думать — может быть, даже прежде всего — о скорости, гибкости и точности». Он говорил совершенно так же, как чрезмерно активный консультант по управлению Том Питерс в середине 90-х о том, что компании должны выбирать: или они станут «"игроками" в сфере производства чистых идей», или же «поставщиками тяжелых вещей»9.

Неудивительно, что генералы, задававшие тон в Пентагоне, все еще крепко верили в значение «вещей» и «массы», коль скоро речь шла о ведении войны. И их начали раздражать представления Рамсфельда об «оболочечной армии». Проведя всего семь месяцев на своем посту, новый министр наступил на ноги столь многим влиятельным людям, что все уже предвкушали его уход.

И в этот самый момент Рамсфельд созвал редкое «общее собрание» для своих подчиненных в Пентагоне. Немедленно все начали строить предположения. Он хочет объявить об отставке? Собирается произнести зажигательную речь? Снова попытается скормить старой гвардии свою идею трансформации? В то утро понедельника аудиторию в Пентагоне заполнили сотни высокопоставленных военных, которых «явно переполняло любопытство», как рассказывал мне один из участников встречи. «Все думали: как он собирается нас убеждать? Потому что слишком многие испытывали к нему злость».

Когда вошел Рамсфельд, «мы привстали в знак почтения и расселись». Сразу стало ясно, что речь не пойдет об отставке и он никого не собирается воодушевлять. Возможно, это была самая необычная речь из всех, когда-либо произнесенных министром обороны США. Он начал так:

«Сегодня мы поговорим о противнике, который представляет угрозу, серьезную угрозу безопасности Соединенных Штатов Америки. Этот противник — один из последних в мире оплотов центрального планирования. Он управляет с помощью пятилетних планов. Из одной столицы он пытается навязать свои требования людям, живущим в других часовых поясах, на других континентах и за океанами. С жестоким упорством он борется со свободным мышлением и новыми идеями. Он подрывает оборону Соединенных Штатов и ставит под угрозу жизнь мужчин и женщин в военной форме.

Может быть, этот противник напоминает вам Советский Союз, но этого врага уже нет: сегодня наши враги действуют тоньше и незаметнее... Они гораздо ближе к нашей родине. Этот противник — бюрократия Пентагона»10.

Когда стала ясна цель риторического хода Рамсфельда, лица слушателей окаменели. Большинство из них сделали карьеру на борьбе с Советским Союзом, и им не понравилось, что их сравнивают с коммунистами. Но Рамсфельд еще не закончил: «Мы знаем об угрозе. Цель столь же ясна, как и при борьбе с любым кокретным противником, поэтому надо применить все необходимые меры... Итак, сегодня мы объявляем войну бюрократии». И он это сделал: министр обороны не только назвал Пентагон серьезной угрозой Америке, но и объявил войну той организации, где сам работал. Аудитория была поражена. Как рассказывал один участник встречи, «он сказал, что враг — это мы. А мы тут думали, что служим нашей стране».

Это не означало, что Рамсфельд хотел сэкономить деньги налогоплательщиков — он только что попросил Конгресс увеличить бюджетные расходы на 11 процентов. Его действия отвечали принципу контрреволюции корпоративизма, когда большая власть объединяется с большим бизнесом, чтобы перераспределить фонды в свою пользу. Он хотел тратить меньше на сотрудников и направить поток государственных денег непосредственно в сундуки частных компаний. Для этого он начал «войну». Каждое отделение должно было на 15 процентов сократить количество сотрудников, включая «каждую штаб-квартиру в любой точке земного шара. Это не просто приказание, это прекрасная идея, и мы ее осуществим»11.

Он уже отдал распоряжение своим начальникам «выявить в Министерстве [обороны] те функции, которые лучше и дешевле выполнят другие службы». Он хотел знать, «почему Министерство обороны — последняя организация в мире, которая не пытается экономить? Когда вся промышленность работает на нас, зачем нам столько иметь и столь многое делать своими руками? Почему на наших базах по всему миру мы сами вывозим наш мусор и сами подметаем пол, а не поручаем выполнять это по контракту другим службам? И разумеется, мы можем в большей мере передать другим службам поддержку компьютерных систем».

Он покусился даже на «священную корову» военных — на охрану здоровья солдат. Зачем нам так много врачей? — хотел знать Рамсфельд. «Многие наши потребности, особенно если дело касается общей практики или специалистов, не связанных с боевыми действиями, может эффективнее удовлетворить частный сектор». А жилье для солдат и их семей? Разумеется, эту проблему лучше решит «партнерство государственного и частного секторов».

Министерство обороны должно сосредоточиться на своей главной задаче — «на ведении войны... Но во всех других случаях следует искать сторонних исполнителей, которые могут решить эти неключевые задачи квалифицированнее и эффективнее».

Когда он закончил свою речь, многие из сотрудников Пентагона поняли, что Рамсфельду помешает осуществить свою идею лишь одна загвоздка. Это Конституция США, где ясно говорится, что национальную безопасность должно обеспечивать правительство, а не частные компании. «Я думал, что после этого выступления Рамсфельд потеряет свою должность», — сообщил мой источник информации.

Но Рамсфельд не ушел, а про войну с Пентагоном в прессе почти не говорили. Это произошло потому, что спорное выступление Рамсфельда датировано 10 сентября 2001 года.

Это было странным историческим совпадением: 10 сентября по CNN Evening News показали краткий сюжет под заголовком «Министр обороны объявляет войну бюрократии Пентагона», а на следующее утро тот же канал рассказывал о куда менее метафорической атаке на это же заведение, при которой 125 сотрудников Пентагона погибли, а 110 получили тяжелые ранения — те самые люди, которых Рамсфельд менее суток назад объявил врагами государства12.

Идея, которую выразил Рамсфельд в своей оказавшейся забытой речи, отражала стержневой принцип режима Буша: задача правительства состоит не в управлении, а в том, чтобы передавать задачи более квалифицированным и эффективным исполнителям из частного сектора. Как показал Рамсфельд, речь шла не о какой-либо прозаической цели типа экономии бюджета — это был настоящий крестовый поход, сопоставимый с борьбой против коммунизма.

Но к тому времени, как команда Буша получила власть, приватизационная мания 80-х и 90-х (с полного одобрения администрации Клинтона, властей штатов и местных властей) уже привела к распродаже или передаче иным исполнителям крупных государственных компаний во многих сферах, от водоснабжения и электроэнергии до обслуживания автомагистралей и уборки мусора. И когда все эти ветви государства были отрезаны, остался только «ствол» — функции, настолько тесно связанные с представлениями о правлении, что сама мысль об их передаче частным корпорациям ставила под вопрос смысл государства. К ним относились армия, полиция, пожарная охрана, тюрьмы, пограничный контроль, спецслужбы, контроль за распространением заболеваний, государственная школьная система и управление государственным бюрократическим аппаратом. Однако предыдущие стадии приватизации были настолько выгодными, что многие компании, сожравшие государственные куски, с жадностью ожидали, когда же можно будет разобрать себе и эти ключевые функции, чтобы сделать их неиссякаемым источником обогащения.

В конце 1990-х уже делались серьезные попытки нарушить табу, защищающее этот «ствол» от приватизации. Фактически этого требовала логика вещей. Рынок ценных бумаг в 1990-е годы получал сверхприбыль от нефтяных скважин России, телекоммуникаций Латинской Америки и промышленности Азии, а теперь таким источником богатств должно было стать само правительство США, и вопрос стоял особенно остро, потому что развивающиеся страны начинали все сильнее протестовать против приватизации и свободной торговли, закрывая пути дальнейшего роста.

Этот шаг был для доктрины шока новой фазой, где она замыкалась сама на себя. Ранее катастрофы и кризисы использовались для проведения программ радикальной приватизации постфактум, однако институты, имеющие власть как создавать катастрофы, так и ликвидировать их последствия: армия, ЦРУ, Красный Крест, ООН, сотрудники служб помощи при стихийных бедствиях, — оставались последним бастионом, находившимся в руках государства. Теперь же для захвата этого «ствола» метод использования кризиса, отработанный за три последних десятилетия, должен был стимулировать приватизацию инфраструктуры создания катастроф и ликвидации их последствий. Кризисная теория Фридмана достигла стадии постмодернизма.

Главными создателями того, что можно назвать приватизированным полицейским государством, были наиболее влиятельные фигуры будущей администрации Буша: Дик Чейни, Дональд Рамсфельд и сам Джордж Буш-младший.

За идеей Рамсфельда приложить «логику рынка» к армии стоит проект с 40-летней историей. В начале 1960-х он начал посещать семинары экономического отделения Чикагского университета. У него сложились особенно близкие отношения с Милтоном Фридманом, и когда 30-летний Рамсфельд был избран членом Конгресса, Фридман взял молодого республиканца под свое крыло, помог ему сформулировать политическую платформу в духе свободного рынка и наставлял в экономике. Эта близость сохранялась все последующие годы. Рамсфельд посещал ежегодные торжества в честь дня рождения Фридмана, которые устраивал президент фонда Heritage Эд Фолнер. «В Милтоне есть нечто такое, что, находясь рядом с ним и разговаривая с ним, я себя чувствую мудрее», — сказал Рамсфельд о своем наставнике, когда Фридману исполнилось девяносто13.

Это восхищение было взаимным. Фридман был в восторге от преданности Рамсфельда идее свободного рынка, так что он даже оказал сильное давление на Рейгана, чтобы на выборах 1980 года тот поставил в избирательном списке рядом с собой Рамсфельда вместо Джорджа Буша-старшего — и никогда не мог простить Рейгану, что тот отказался следовать его совету. «Я думаю, Рейган совершил ошибку, выбрав Буша кандидатом в вице-президенты, — писал Фридман в своих мемуарах, — в самом деле, это самое неудачное решение не только его предвыборной кампании, но и президентства. Кандидатом, которого я бы предпочел, был Дональд Рамсфельд. Если б выбрали его, я думаю, он стал бы президентом после Рейгана и мы бы не знали печального периода правления Буша-Клинтона»14.

Когда Рамсфельду не удалось попасть в избирательный бюллетень вместе с Рейганом, он начал свою успешную карьеру в бизнесе. Став генеральным директором международной компании Searle Pharmaceuticals, производящей лекарства и химические реактивы, он использовал свои политические связи, чтобы добиться одобрения от противоречивого и весьма богатого Управления по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов относительно аспартама (его продавали под названием NutraSweet); когда же Рамсфельд стал посредником сделки по продаже Searle компании Monsanto, он лично заработал около 12 миллионов долларов15.

Подобные крупные сделки превратили Рамсфельда в мощного корпоративного игрока и обеспечили ему место в руководстве таких компаний, как Sears и Kellog's. Статус бывшего министра обороны делал его незаменимым для любой компании, которая входила в военно-промышленный комплекс, как его называл Эйзенхауэр. Рамсфельд входил в руководство Gulfstream, производившей самолеты, а также получал 190 тысяч долларов в год как член совета директоров ASEA Brown Boveri (ABB), швейцарского инженерного монстра, который привлек к себе ненужное внимание, когда выяснилось, что ABB продала Северной Корее ядерную технологию, включая средство для производства плутония. Эта продажа ядерного реактора состоялась в 2000 году, в это время Рамсфельд был единственным человеком из Северной Америки в тамошнем совете директоров.

Он уверяет, что не может вспомнить, чтобы они обсуждали эту сделку с продажей реактора, хотя компания настаивает на том, что «члены совета директоров знали об этом проекте»16.

В 1997 году, когда Рамсфельд был назначен главой совета директоров фирмы Gilead Sciences, занимавшейся биотехнологиями, он уже был убежденным сторонником зарождающегося капитализма катастроф. Его компания получила патент на лекарство Tamiflu, которым можно лечить различные виды гриппа и которое является эффективным средством от птичьего гриппа17. И если бы произошла вспышка крайне заразного вирусного заболевания (или его угроза), государству бы пришлось заплатить миллиарды долларов за продукцию Gilead Sciences.

Выдача патентов на лекарства и вакцины для лечения заболеваний, угрожающих здоровью общества, до сих пор остается предметом споров. Несколько последних десятилетий в США не было эпидемий, но когда в середине 50-х годов в стране свирепствовал полиомиелит, болезнь вызвала горячие споры об этической стороне получения прибыли от болезней. В стране официально насчитывалось 60 тысяч больных полиомиелитом, и все родители боялись, что их ребенок заболеет этим приводящим к инвалидности и нередко смертельным заболеванием. Когда в 1952 году Джонас Солк, ученый Питтсбургского университета, разработал первую вакцину от полиомиелита, он отказался брать патент на лекарство от смертельного заболевания. «Тут не может быть патента, — сказал Солк в радиопередаче ведущему Эдварду Р. Марроу. — Можете ли вы запатентовать солнце?»18

Можно с уверенностью сказать, что, если бы солнце можно было запатентовать, Дональд Рамсфельд давно бы уже подал соответствующую заявку в Бюро патентов США. Его бывшая компания Gilead Sciences также владела патентами на четыре типа лекарства от СПИДа и тратила много сил на то, чтобы воспрепятствовать распространению дешевых непатентованных версий этих медикаментов в развивающихся странах. Деятели государственного здравоохранения США спорили с компанией, указывая, что некоторые важнейшие лекарства Gilead были разработаны на гранты из денег налогоплательщиков19. Для самой же Gilead эпидемии означали рост рынка, и фирма провела напористую рекламную кампанию, призывая предприятия и отдельных людей запасаться Tamiflu просто на всякий случай. До своего возвращения в правительство Рамсфельд был настолько уверен, что скоро создаст новую индустрию с горячими деньгами, что даже помог учредить несколько частных инвестиционных фондов, специализирующихся на биотехнологиях и фармацевтике20. Такие компании наживаются на апокалиптических картинах будущих свирепых эпидемий, заставляя правительства покупать по высокой цене жизненно важные препараты, патенты на которые держит частный сектор.

Дик Чейни, протеже Рамсфельда в администрации Форда, также полагался на доходы от мрачного будущего, хотя для Рамсфельда рыночный бум создавали эпидемии, а для Чейни — будущие войны. Будучи министром обороны при Буше-старшем, Чейни сократил количество действующих подразделений и заменил их частными подрядчиками. Он заключил контракт с Brown & Root, инженерным отделением транснациональной корпорации, расположенной в Хьюстоне, Halliburton. Компания должна была оценить, какие функции, выполняемые американскими военными, можно передать частному сектору, чтобы это приносило выгоду. Неудивительно, что Halliburton нашла множество таких работ, и эти исследования легли в основу еще одного контракта Пентагона — программы усиления служб тыла гражданскими специалистами. Пентагон славился своими контрактами на миллиарды долларов с производителями вооружения, но это было новшеством: уже не поставки необходимого для армии оружия и оборудования, но обеспечение выполнения ее операций21.

Группе компаний поручили постоянное «материально-техническое обеспечение» военных действий США; стоит отметить, что это крайне неопределенная формулировка. Более того, в контракте не были указаны конкретные суммы денег, компания-победитель получала заверение, что все ее труды для армии будут оплачены Пентагоном, включая гарантированный доход, так называемый контракт «издержки плюс». Дни администрации Буша-старшего подходили к концу, и в 1992 году этот контракт получила именно компания Halliburton. Как писал сотрудник газеты Los Angeles Times Кристиан Миллер, Halliburton, «победив 36 прочих претендентов, выиграла контракт на пять лет — возможно, это не слишком удивительно, если вспомнить, что сама эта компания и разработала подобные планы».

В 1995 году, когда в Белом доме сидел Клинтон, Halliburton назначила своим новым руководителем Чейни. Хотя отделение Brown & Root уже давно работало на армию США, под руководством Чейни Halliburton стала играть такую важную роль, что это изменило саму природу современной войны. Благодаря неясности выражений в контракте Halliburton-Чейни, когда последний еще пребывал в Пентагоне, компания могла бесконечно расширять представление о том, что входит в «материально-техническое обеспечение», так что в итоге Halliburton стала разрабатывать всю инфраструктуру военных операций США за океаном. Армии оставалось лишь предоставлять солдат и оружие — она была, так сказать, поставщиком содержимого, в то время как всем действием управляла Halliburton.

В результате, что можно было наблюдать уже на Балканах, получились военные действия в стиле McDonalds. Развернутые за границей части напоминали опасный курорт для вооруженных до зубов людей. «Первым человеком, который встречает наших солдат по прибытии на Балканы, как и последним, который с ними прощается, является наш сотрудник», — говорил официальный представитель Halliburton, как будто бы речь шла о туристической фирме, а не об обеспечении армии22. Это новшество внесла Halliburton: Чейни не понимал, почему война не может стать в Америке процветающей и высокодоходной отраслью сферы услуг — завоеванием с улыбкой.

На Балканах, куда Клинтон послал 19 тысяч солдат, американские военные базы образовали маленькие города от Halliburton: чистенькие пригородные дома, окруженные забором, которые выстроила и обслуживала исключительно Halliburton. И компания старалась предоставить солдатам весь уют покинутой родины, включая закусочные, супермаркеты, кинотеатры и гимнастические залы, оснащенные всеми техническими новинками23. Некоторые старые офицеры боялись, что такая коммерческая обстановка может дурно повлиять на воинскую дисциплину, но и они наслаждались этой роскошью. Halliburton старается позолотить все, за что ни берется, — сказал мне один из них. — Так что мы не жаловались». С точки зрения Halliburton положительные отзывы потребителей были хорошим бизнесом — они влекли за собой новые контракты, а поскольку доход вычислялся как процент от издержек: чем больше они расходовали, тем доходнее было предприятие. «Не волнуйтесь, это контракт "издержки плюс"» — стало ходовым выражением в зеленой зоне Багдада, но неимоверно щедрые расходы на войну начались еще в эпоху Клинтона. За пять лет руководства Halliburton Чейни увеличил денежные поступления в компанию от Казначейства почти вдвое — с 1,2 до 2,3 миллиарда долларов, а количество денег, полученных в виде федеральных займов и гарантированных ссуд, выросло в 15 раз24. И труд Чейни был вознагражден. Прежде чем занять пост вице-президента, Чейни «оценивал стоимость своего имущества от 18 до 81,9 миллиона долларов, в том числе от 6 до 30 миллионов в виде акций Halliburton... Всего Чейни получил в качестве опциона около 1,26 миллиона акций Halliburton, из них 100 тысяч уже использованы, 760 тысяч можно продать, а еще 166 667 станут действительными к декабрю [2000]»25.

Внедряя идеологию сферы обслуживания в деятельность правительства, Чейни рассматривал это как семейный бизнес. Во второй половине 90-х годов, когда он превращал военные базы в пригородные поселения от Halliburton, его жена Линн получала доходы от ценных бумаг, кроме того, работала в правлении Lockheed Martin, крупнейшего оборонного подрядчика. Она занимала это место с 1995 по 2001 год, когда в таких компаниях, как Lockheed, произошли существенные преобразования26. Холодная война закончилась, расходы на оборону снизились, а поскольку почти все деньги такие фирмы получали благодаря контрактам с правительством на производство оружия, им пришлось искать новую модель для своего бизнеса. Lockheed и подобные ей производители оружия разработали новую стратегию и настойчиво стремились ее реализовать — они намеревались за деньги выполнять функции правительства.

В середине 90-х Lockheed стала внедряться в отдел информационных технологий правительства США, она обслуживала систему компьютеров отдела и активно участвовала в управлении базами данных. Действуя преимущественно на виду у публики, компания настолько продвинулась на новой территории, что в 2004 году журналист газеты New York Times писал: «Lockheed Martin не управляет Соединенными Штатами... Однако она участвует в управлении ими в невероятных масштабах... Она сортирует вашу почту и подсчитывает ваши налоги. Она снижает расходы на социальную защиту и проводит перепись населения Соединенных Штатов. Она управляет космическими полетами и следит за движением самолетов. Чтобы все это совершить, Lockheed написала больше кодов компьютерных программ, чем Microsoft»27.

Так была создана мощная команда из двух супругов. Дик помогал Halliburton взять в свои руки инфраструктуру войны за границей, а в это время Линн помогала Lockheed продвинуться на территорию правительства, взяв на себя решение его повседневных задач у себя в отечестве. Случалось, что муж с женой оказывались непосредственными конкурентами. В 1996 году штат Техас объявил конкурс для корпораций, желающих взять на себя программу социального обеспечения, — контракт на два миллиарда долларов в течение пяти лет, — и как Lockheed, так и гигант в сфере информационных технологий Electronic Data Systems (EDS), в руководство которого входил Дик Чейни, участвовали в конкурсе. В итоге в дело вмешалось правительство Клинтона и остановило этот аукцион. Хотя в целом оно с энтузиазмом относилось к посторонним исполнителям, однако принимать решения, кто достоин получать пособие, должно было оставаться неотъемлемой функцией правительства, которую невозможно приватизировать. Это вызвало возмущение и у Lockheed, и у EDS, и у тогдашнего губернатора Техаса Джорджа Буша-младшего, которому идея приватизации социального обеспечения казалась великолепной28.

Джордж Буш-младший как губернатор ничем особо не выделялся, за исключением одной черты: он передавал частным компаниям различные функции правительства, ради управления которыми его выбрали. Особенно это касалось безопасности, что уже предвещало приватизированную войну против террора, которую ему вскоре предстоит начать. При его правлении количество частных тюрем Техаса выросло с 26 до 42, из-за чего журнал The American Prospect назвал Техас того времени «всемирной столицей индустрии частных тюрем». В 1997 году ФБР произвело расследование в тюрьме округа Бразория в 60 километрах от Хьюстона после того, как местное телевидение показало видеозапись, на которой охранники избивают ногами заключенных, не оказывающих сопротивления, стреляют в них из оружия шокового действия, травят собаками. По меньшей мере, один из этих охранников был в униформе Capital Correctional Resources, частной компании, которая по контракту обеспечивает тюрьмы охраной29.

Этот инцидент в Бразории не охладил энтузиазм Буша относительно приватизации. Несколько недель спустя он встречался с Хосе Пиньерой, чилийским министром, приватизировавшим социальное обеспечение при режиме Пиночета. Вот как Пиньера описывает их встречу: «Его сосредоточенность на теме, жесты и вопросы сразу показали, что мистер Буш вполне понимает суть моей идеи: реформа социального обеспечения позволяет одновременно обеспечить достойную старость и создать мир рабочих-капиталистов, общество собственников... Его настолько это вдохновило, что в конце беседы он, улыбаясь, прошептал мне на ухо: "Пойдите и скажите все это моему младшему брату в Калифорнии. Ему это тоже понравится"»30.

Будущий президент горел энтузиазмом выставить государство на аукцион, Чейни передавал функции армии сторонним исполнителям, а Рамсфельд получал патенты на лекарства, которые могли предотвращать эпидемии. Все это помогает понять, какое государство будут создавать эти трое, когда соединятся: это была идея совершенно «оболочечного» правительства. И хотя такая радикальная программа не стала основой предвыборной кампании Буша в 2000 году, можно было догадаться, что он не перестал об этом думать. «Существуют сотни тысяч федеральных служащих с полной занятостью, — говорил он в одной предвыборной речи, — они выполняют задачи, которые могли бы решать частные компании. Я намерен провести конкурс относительно как можно большего числа таких задач. Если частный сектор способен сделать это лучше, он и должен получить контракт»31.

Когда в январе 2001 года Буш и его кабинет приступили к выполнению своих обязанностей, потребность в новых источниках роста для американских корпораций стала еще более острой. Мыльный пузырь информационных технологий уже лопнул, и за первые два с половиной месяца нового правления индекс Доу-Джонса упал на 824 пункта, так что можно было опасаться серьезного экономического спада. Кейнс утверждал, что правительства должны предотвращать рецессии, создавая экономический стимул с помощью государственных работ. Но Буш пошел иным путем: правительство начало демонтировать само себя, скармливая куски общественных богатств корпоративной Америке, с одной стороны, в виде снижения налогов, с другой — заключая щедрые контракты. Руководитель Административно-бюджетного управления при Буше, видный идеолог Митч Дэниеле заявил: «Основной принцип — что задача правительства состоит не в том, чтобы выполнять определенные функции, но в том, чтобы гарантировать их осуществление, — мне кажется совершенно очевидным»32. К таким функциям относилась и ликвидация последствий катастроф. Республиканец Джозеф Олбоу, которого Буш назначил главой Федерального агентства по чрезвычайным ситуациям (Federal Emergency Management Agency, FEMA) — организации, которая занимается катастрофами, включая теракты, — называл свое новое место работы «программой с огромными субсидиями»33.

И вот наступило 11 сентября, и неожиданно оказалось, что правительство, которое видит свою главную задачу в самоустранении, — это дурная идея. Испуганные люди искали защиты у сильного и надежного правительства, так что террористы могли на корню погубить проект Буша по аутсорсингу функций государства.

Какое-то время казалось, что так оно и будет. «11 сентября все изменило», — сказал 10 дней спустя после терактов Эд Фолнер, старый друг Милтона Фридмана и президент фонда Heritage; он оказался одним из первых, произнесших эту судьбоносную фразу. Естественно, многие думали, что среди прочего произойдет и переоценка радикальной антигосударственной программы, которую Фолнер и его идеологические союзники внедряли на протяжении 30 лет как у себя дома, так и за границей. В конце концов, сами неудачи обеспечения безопасности в событиях 11 сентября были результатом того, что на протяжении более 20 лет государственный сектор разбирали по частям, передавая функции правительства корпорациям, ориентирующимся на прибыль. Как наводнение в Новом Орлеане выявило плачевное состояние государственной инфраструктуры, так и теракты 11 сентября наглядно показали вызывающую опасения слабость государства: в разгар спасательной операции вышла из строя радиосвязь нью-йоркских полицейских и пожарных, авиадиспетчеры не успели вовремя заметить изменения курса самолетов, а террористы прошли через контрольные пункты аэропорта, где работали контрактники, многие из которых зарабатывают меньше, чем такие же служащие в закусочных34.

Первой крупной победой контрреволюции Фридмана в Соединенных Штатах были нападки Рональда Рейгана на профсоюз авиадиспетчеров и отмена контроля над деятельностью авиакомпаний. Двадцать лет спустя была приватизирована вся система воздушного транспорта, там произошли сокращение штатов и отмена регулирования, при этом за безопасность в аэропортах отвечали главным образом низкооплачиваемые, плохо обученные и не состоящие в профсоюзах работники, нанятые по контракту. После терактов генеральный инспектор Министерства транспорта засвидетельствовал, что авиакомпании, обязанные отвечать за безопасность своих полетов, срезали любые расходы, чтобы снизить цены. «А это давление в свою очередь привело к значительному ослаблению службы безопасности», — сказал он Комиссии Буша по расследованию терактов 11 сентября. Опытный служащий Федерального авиационного управления, занимающийся вопросами безопасности, засвидетельствовал перед комиссией, что подход авиакомпаний к безопасности — это «пренебрежение, игнорирование и промедление»35.

10 сентября полеты были дешевыми, и предложений было очень много, и казалось, что все это не имеет никакого значения. Но 12 сентября нанимать работников по контракту за 6 долларов в час уже казалось безумием. Затем, в октябре, парламентариям и журналистам были разосланы конверты с белым порошком, что вызвало панику из-за возможной эпидемии сибирской язвы. И опять-таки в связи с этим приватизация 90-х предстала в ином свете. Почему эксклюзивным правом на производство вакцины против сибирской язвы обладает частная лаборатория? Разве федеральное правительство сняло с себя ответственность за защиту населения при возникновении опасности здоровью нации? Вдобавок в Bioport, приватизированной лаборатории, несколько инспекций обнаружили нарушения, и Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов на тот момент даже не дало ей разрешения торговать своими вакцинами36. Более того, если возбудители сибирской язвы, оспы и других опасных заболеваний можно было распространять по почте, через продукты питания и систему водоснабжения, как о том говорили СМИ, разумно ли осуществлять замыслы Буша о приватизации почтовой службы? И что случилось со всеми уволенными контролерами качества продовольствия и воды — может быть, их надо вернуть?

Протест против программ, служащих интересам корпораций, усилили новые скандалы, например вокруг Enron. Через три месяца после 11 сентября Enron объявила о банкротстве, в результате чего тысячи сотрудников потеряли свои пенсионные сбережения, а руководители, будучи информированными, успели заранее все «обналичить». Этот кризис еще раз показал, что частные компании неспособны оказывать необходимые услуги, особенно когда выяснилось, что махинации Enron с ценами на энергию несколько месяцев назад привели к масштабным отключениям электричества в Калифорнии. 90-летний Милтон Фридман начал опасаться возвращения кейнсианства, он даже жаловался, что «бизнесменов представляют публике как граждан второго сорта»37.

Руководители корпораций быстро теряли свою репутацию в глазах общества, а тем временем работники государственного сектора, объединенные в профсоюзы, — злейший враг контрреволюции Фридмана — быстро наращивали свой авторитет. В течение двух месяцев после терактов доверие к правительству стало выше, чем когда-либо после 1968 года, и все это, как сказал Буш группе федеральных служащих, «благодаря тому, что вы хорошо делали свое дело»38. Бесспорными героями 11 сентября стали «синие воротнички» — нью-йоркские пожарные, полицейские и спасатели, которые первыми отреагировали на катастрофу, причем 403 из них погибли при попытке организовать эвакуацию из башен и оказать помощь жертвам. Неожиданно Америка полюбила своих мужчин и женщин в униформе, а политики, стремительно надевшие бейсболки нью-йоркской полиции и пожарного департамента, изо всех сил старались приспособиться к этим новым настроениям.

14 сентября Буш встретился с пожарными и спасателями у развалин башен-близнецов — советники президента называли это «моментом, когда быка берут за рога», — и приветствовал тех самых бюджетников, объединенных в мощные профсоюзы, которых современное консервативное движение решило упразднить. Конечно, это был его долг (в те дни даже Дик Чейни надел каску), но он не был обязан делать это столь убедительно. Сочетание искренних чувств с потребностью общества в лидере, достойном такого момента, превратило его выступление в самую сильную речь за всю политическую карьеру.

В течение нескольких недель после терактов президент совершил большое турне по общественному сектору: посетил государственные школы, пожарные станции, мемориалы, центры контроля и профилактики заболеваемости, он обнимал служащих, благодарил их за работу на общее благо, превозносил их неброский патриотизм. «Мы обрели новых героев», — сказал Буш в одной речи, в которой прославлял не только спасателей и пожарных, но также и учителей, почтальонов, работников здравоохранения39. В эти дни люди, работающие на благо общества, получили столько уважения и похвал, сколько в США на их долю не выпадало за последние 40 лет. Неожиданно вопрос о сокращении бюджета был снят с повестки дня, а в каждой новой речи президент говорил о новых амбициозных государственных проектах.

«Башни-близнецы требовали перемены экономического курса и объявления новой войны против терроризма, и это преобразило философию программы президента Буша, — заявили Дон Харрис и Дана Милбенк в газете Washington Post через 11 дней после теракта. — Человек, который, придя к власти, объявил себя идеологическим продолжателем дела Рональда Рейгана, девять месяцев спустя превратился в наследника Франклина Рузвельта». Они отметили, что «Буш работает над большим проектом экономического стимулирования, чтобы предотвратить рецессию. Он заявил, что правительство обязано перекачивать в слабую экономику большие деньги — это главный принцип кейнсианской экономики, который лег в основу "нового курса" Рузвельта»40.

Однако не стоило принимать всерьез публичные заявления и фотографии в газетах; на самом деле Буш и его ближний круг вовсе не хотели поворота в сторону Кейнса. Напротив, промахи системы безопасности 11 сентября не только не поколебали намерения Буша ослабить государственный сектор, но и дали новые подтверждения правильности его глубинной (и небескорыстной) убежденности, что лишь частные фирмы достаточно разумны и креативны, чтобы справиться с новой угрозой безопасности страны. Действительно, Белый дом был намерен выделить из денег налогоплательщиков огромную сумму на стимуляцию экономики, однако не по модели Рузвельта. «Новый курс» Буша будет носить исключительно корпоративный характер, так что сотни миллиардов долларов в год из общественных денег должны будут переходить в руки частных компаний. Это будет происходить на основе контрактов, многие из которых заключаются в тайне, без конкуренции и внимания со стороны СМИ. Это будет сеть разных направлений: техника и инженерное дело, СМИ, коммуникации, пенитенциарная система, образование, здравоохранение41.

Задним числом можно понять, что массовая дезориентация после терактов 11 сентября была американским вариантом экономической шоковой терапии. Команда Буша, последователи Фридмана до мозга костей, быстро начала использовать шок, поразивший страну, чтобы реализовать свою радикальную идею «оболочечного» правительства, где все — от боевых действий до ликвидации последствий катастроф — превращено в доходное предприятие.

Это было явным развитием идеи шоковой терапии. В начале 90-х продавали с аукциона уже существующие государственные компании, а Буш и его команда создали для своих целей совершенно новое предприятие — войну против террора, — которое было частным с самого начала. Это удалось провернуть в два этапа. Сначала Белый дом, пользуясь всеобщим чувством страха после 11 сентября, резко усилил меры по поддержанию порядка, контролю и задержанию подозрительных, а также увеличил полномочия исполнительной власти, участвующей в войне. Военный историк Эндрю Басевич назвал этот захват власти «двойным переворотом»42. Затем эти усовершенствованные и щедро финансируемые механизмы обеспечения безопасности, нападения, оккупации и реконструкции были мгновенно переданы частному сектору для получения прибыли.

Эти меры проводились как будто бы ради борьбы с терроризмом, однако в результате был создан комплекс капитализма катастроф: сформировавшаяся новая экономическая система национальной безопасности, приватизированных военных действий и восстановительных работ, задачей которой было строительство и расширение приватизированного государства как в Америке, так и за границей. Эта масштабная инициатива стала таким мощным экономическим стимулом, что помогла преодолеть застой, с чем не справились глобализация и онлайн-бизнес. Как Интернет создал мыльный пузырь доткомов, так 11 сентября дало жизнь мыльному пузырю капитализма катастроф. По словам Роджера Новака из Novak Biddle Venture Partners, вкладывающей деньги в компании, работающие на национальную безопасность, «когда индустрия информационных технологий развалилась после периода бума, кому достались все деньги, как вы думаете? Правительству». «Теперь же, — говорит он, — все люди с капиталом видят, какая роскошная кормушка стоит перед ними, и думают только о том, как бы к ней пристроиться»43.

Здесь начатая Фридманом контрреволюция достигла своей кульминации. Десятилетиями рынок поедал отдельные ветви государства, теперь же добрался до самого ствола.

Удивительным образом самым эффективным идеологическим инструментом оказались заявления о том, что экономическая идеология отныне не является основным движущим мотивом внешней и внутренней политики США. Заклинание «11 сентября все изменило» позволило умело скрыть тот факт, что для идеологов свободного рынка и корпораций, чьи интересы они обслуживают, изменилось только одно: теперь им стало легче осуществлять свои амбициозные планы. Когда уже не надо было представлять новые мероприятия на рискованные обсуждения в Конгрессе или бороться с профсоюзами и объединениями государственного сектора, правительство Буша, используя патриотический порыв и поддержку президента, почувствовало полную свободу действий и могло перейти от слов к делу. Как писала в феврале 2007 года газета New York Times, «без каких-либо публичных обсуждений или формальных процедур подрядчики фактически заняли положение четвертой ветви власти»44.

Команда Буша, вместо того чтобы укрепить безопасность в ответ на 11 сентября, составить всесторонний план и заткнуть дыры в государственной инфраструктуре, приписала правительству новую роль:

государство должно осуществлять функции, нанимая их исполнителей по рыночным ценам. И в ноябре 2001 года, всего через два месяца после терактов, Министерство обороны созвало «небольшую группу консультантов по венчурным проектам» с опытом работы в онлайн-бизнесе. Их задачей было найти «новейшие технологические решения, которые могут непосредственно помочь США в борьбе с терроризмом». К началу 2006 года из этих неформальных встреч родилось официальное подразделение Пентагона под названием «Оборонное венчурное предприятие» (Defence Venture Catalyst Initiative — DeVenCI), «полностью дееспособная служба», непрерывно поставляющая информацию по безопасности коммерческим компаниям, участвующим в политике, которые в свою очередь постоянно отыскивают в частном секторе новые предприятия, способные создавать новые инструменты слежки и подобные продукты. «Мы — поисковая система», — поясняет директор DeVenCI Боб Поханка45. По замыслу Буша, роль правительства сводится к добыванию денег, необходимых для создания нового военного рынка и покупки лучших продуктов из всех новинок, что заставит промышленность еще усерднее разрабатывать новые технологии. Другими словами, политики создают спрос, а частный сектор предлагает все возможные виды решений — так создается экономический бум национальной безопасности, целиком и полностью застрахованный за счет налогоплательщиков.

Министерство национальной безопасности, новая ветвь государства, созданная режимом Буша, наиболее полно отражает эту новую форму правительства, в котором все делает сторонний исполнитель. Заместитель директора исследовательского отдела Министерства национальной безопасности Джейн Александр сказала: «Мы ничего не создаем. Если бы промышленность нам ничего не предлагала, у нас ничего бы и не было»46.

Было создано также «Управление контрразведывательной полевой деятельности», новая разведывательная служба Дональда Рамсфельда, независимая от ЦРУ Семьдесят процентов своих бюджетных денег эта шпионская служба передает частным подрядчикам. Подобно Министерству национальной безопасности, это управление представляет собой лишь пустую оболочку. Бывший директор Агентства национальной безопасности Кен Минихен говорил: «Национальная безопасность слишком важна, чтобы доверить ее правительству». Подобно сотням других служащих администрации Буша, Минихен оставил свой пост в правительстве для работы в процветающей индустрии внутренней безопасности, которую он сам же помогал создавать как высокопоставленный разведчик47.

Администрация Буша использовала каждый аспект войны против террора, чтобы максимально увеличить ее доходность и стабильность как рынка — этой цели служили и определение противника, и правила проведения операций, и постоянное расширение масштаба борьбы. В документе, объявляющем о создании Министерства национальной безопасности, говорится: «Сегодня террористы могут нанести нам удар в любом месте, в любое время и буквально любым типом оружия». Это означает, что нам необходимы службы безопасности, которые предупреждают любой вообразимый риск везде и всегда. И даже нет нужды доказывать, что эта угроза реальна, чтобы оправдать полноценную защиту — существует «доктрина одного процента» Дика Чейни, которая оправдывала вторжение в Ирак на том основании, что если есть вероятность риска хотя бы в 1 процент, США должны реагировать как если бы была стопроцентная уверенность в существовании угрозы. Эта логика обернулась особой выгодой для производителей различных устройств на основе высоких технологий: например, поскольку можно вообразить опасность заражения оспой, Министерство национальной безопасности выделяет полмиллиарда долларов на то, чтобы заказать у частных компаний оборудование для обнаружения источников возможного заражения48.

Менялись названия: война против террора, война против радикального ислама, война с исламофашизмом, война против стран третьего мира, длительная война, война поколений, — но форма конфликта оставалась неизменной. Этот конфликт не ограничен ни временем, ни пространством, ни целью. С точки зрения военной стратегии столь широкие и расплывчатые задачи делают войну заведомо безвыигрышной. Однако с экономической точки зрения это беспроигрышная позиция: перед нами не локальное сражение, в котором можно победить, но война нового типа, неразрывно связанная с глобальной экономикой.

Такой деловой проект администрация Буша предложила американским корпорациям после 11 сентября. Бездонный поток денег налогоплательщиков перераспределялся из Пентагона (частные подрядчики получали 270 миллиардов долларов в год, что на 137 миллиардов больше, чем в начале правления Буша), из служб американской разведки (42 миллиарда в год сторонним исполнителям, что более чем вдвое превышает уровень 1995 года) и из недавно созданного Министерства национальной безопасности. С 11 сентября 2001 года по 2006 год Министерство вбросило в экономику, выплатив частным подрядчикам, 130 миллиардов долларов — сумму, превышающую ВВП Чили или Чехии. В 2003 году администрация Буша потратила 327 миллиардов долларов на контракты с частными компаниями — примерно по 40 центов с каждого доллара из имевшихся в ее распоряжении денег49.

За удивительно короткий период ближайшие пригороды Вашингтона заполнили серые здания, в которых разместились «открывающиеся» компании и «инкубаторы» безопасности, созданные на скорую руку, куда, как это было в конце 1990-х в Силиконовой долине, деньги поступали так быстро, что в офисах не успевали устанавливать мебель. При этом администрация Буша играла роль щедрого капиталиста, в ту лихорадочную эпоху вкладывающего деньги в рискованные предприятия. В 1990-х все пытались разработать убийственную программу, очередную «новейшую новинку», которую можно было бы продать Microsoft или Oracle, теперь же все работали над технологией поиска и обнаружения террористов, которую можно было бы продать Министерству национальной безопасности или Пентагону. Вот почему индустрия катастроф породила не только инициативы и инвестиционные фонды, но и целую армию фирм-лоббистов, предлагающих связать новые компании с нужными людьми на Капитолийском холме.

В 2001 году в сфере безопасности было всего две таких фирмы, а к середине 2006 года их насчитывалось 543. Майкл Стедд, управляющий фирмой Paladin, занимающейся национальной безопасностью, сообщил журналу Wired: «Я работал с частным акционерным капиталом с начала 90-х и никогда не видел такого потока сделок, как сегодня»50.

Как это было с мыльным пузырем онлайн-бизнеса, бум вокруг катастроф раздувается непредсказуемо и хаотично. Так, сначала в сфере национальной безопасности возник бум вокруг камер наблюдения. В Великобритании их число дошло до 4,2 миллиона — по одной на каждые 14 человек, а в США — до 30 миллионов, они записывали ежегодно почти по 4 миллиарда часов видеоматериалов. Это заставило задаться вопросом: кто будет просматривать 4 миллиарда часов записей ежегодно? Затем появился новый рынок «аналитических программ», которые сканируют записи и сопоставляют их с уже накопленными визуальными данными (создание сети для различных систем безопасности потребовало крупнейших контрактов — скажем, Военно-воздушные силы заключили договор с консорциумом компаний, включая Booz Allen Hamilton, одну из старейших фирм стратегического консультирования, и с крупнейшими оборонными подрядчиками)51.

Это породило очередную проблему, потому что компьютерные программы распознавания лиц позволяли идентифицировать личность, только когда человек стоит лицом к камере по центру поля обзора, что он редко делает, когда спешит на работу или домой. Так появился еще один рынок — повышения качества цифрового изображения. Salient Stills, компания, торгующая программами, которые позволяют изолировать и увеличить изображение, сначала пыталась работать на СМИ, но оказалось, что гораздо выгоднее сотрудничать с ФБР и стражами порядка52. И поскольку вся эта слежка продолжается: запись телефонных разговоров и их прослушивание, финансовая информация, почта, камеры наблюдения, сканирование Интернета, — правительство завалено данными, а это открывает еще один рынок управления информацией и оптимизации процесса поиска, а также программ, которые пытаются «связать концы» в этом океане слов и цифр и обнаружить подозрительную деятельность.

В 90-е годы IT-компании бесконечно прославляли удивительный мир без границ и силу информационных технологий, сокрушающих авторитарные режимы и разрушающих стены. А сегодня в рамках капитализма катастроф средства информационной революции используют в противоположных целях. Мобильные телефоны и Интернет стали мощным средством для массовой слежки со стороны государства, которое становится все авторитарнее, при сотрудничестве частных телефонных компаний и интернет-поисковиков, будь то Yahoo!, сотрудничающая с китайским правительством в поиске диссидентов, или AT&T, помогающая Агентству национальной безопасности США прослушивать телефонные разговоры граждан без предупреждения (администрация Буша уверяет, что отказалась от подобной практики). Открытие границы между странами — великий символ глобализации, обещавший прекрасное будущее, — сменила стремительно растущая индустрия охраны границ: оптическое сканирование, паспорта с биометрическими данными, строительство оград на основе высоких технологий (например, запланировано возведение стены вдоль всей границы США с Мексикой, за что Boeing и консорциум других компаний получат 2,5 миллиарда долларов)53.

Поскольку высокотехнологичные компании перескочили от одного бума к другому, в результате родилась странная смесь из культур безопасности и коммерции. Многие технологии, применяемые сегодня для войны с террором (биометрическая идентификация, видеонаблюдение, сканирование Интернета, анализ данных), компаний Verint Systems, Seisint, Accenture или ChoicePoint были разработаны в частном секторе до 11 сентября 2001 года, чтобы создать детальный профиль клиента и усовершенствовать технологии микромаркетинга. Была надежда, что они также позволят сократить количество персонала супермаркетов и торговых центров, поскольку биометрическая идентификация в сочетании с банковской картой сделают кассиров лишними. Общая неприязнь к технологиям Большого брата подавила многие из этих инициатив, которые напугали как продавцов, так покупателей. Но после 11 сентября они получили свободу: страх перед террором перевесил страх перед обществом тотальной слежки. Так что теперь информацию, собранную с банковских или дисконтных карт, можно продать не только туристическому агентству или магазинам Gap как информацию для маркетолога, но и в ФБР как информацию о безопасности, из которой выуживают «подозрительные» сведения о немедленной оплате мобильника или о путешествиях в страны Ближнего Востока54.

В журнале Red Herring недавно появилась статья о программе, которая «выслеживает террористов благодаря знанию сотни способов написать то же самое имя, которое есть в базе данных по национальной безопасности. Допустим, это имя Мохаммад. Программа знает сотни вариантов его написания и обрабатывает терабайты данных за секунду»55. Конечно, это впечатляет, если бы не одна вещь: они слишком часто ловят не того Мохаммада, и это происходит как в Ираке или Афганистане, так и в пригородах Торонто.

Возможность ошибок, которые сопровождают некомпетентность и жадность, ставшие отличительным знаком правления Джорджа Буша, просто ужасает. Одна неверная идентификация в системе этих электронных слежек — и не интересующийся политикой семьянин, который вроде бы на кого-то внешне похож, чье имя вроде бы напоминает о ком-то (особенно для людей, ничего не смыслящих ни в арабском языке, ни в мусульманской культуре), навлекает на себя подозрения в террористической деятельности. А составлением списков подозрительных лиц и организаций сейчас тоже занимаются частные компании, как и компьютерной сверкой имен путешественников с именами в базах данных. В июне 2007 года в списке потенциальных террористов Национального контртеррористического центра числилось полмиллиона человек. Кроме того, программа ATS, созданная в ноябре 2006 года, уже оценила «рейтинг потенциального риска» десятка миллионов пассажиров, побывавших в США. Об этом рейтинге пассажирам ничего не сообщают, он основан на анализе коммерческих данных, таких как информация авиакомпаний об «истории приобретения пассажиром билета в один конец, о выборе мест в кабине, количестве багажа, способе оплаты и о том, какую еду пассажир предпочитает»56. Случаи подозрительного поведения пассажира учитывают при определении рейтинга риска.

Любому человеку могут запретить полет или не выдать визу в США, его даже могут арестовать, объявив «членом незаконного вооруженного формирования», на основании этих сомнительных технологий — может быть, программа распознавания лиц получила расплывчатое изображение, или имя было написано неверно, или разговор был неправильно переведен. И если такой «террорист» не является гражданином США, он может даже никогда и не узнать, на основании чего его подозревают, поскольку правительство Буша лишило его права habeas corpus, права познакомиться с уликами на суде, как и самого права на справедливый суд и защиту.

Если подозреваемого доставят в Гуантанамо, он может оказаться в новой тюрьме, построенной Halliburton, на 200 человек с ультрасовременной системой безопасности. Если он подлежит процедуре «чрезвычайной выдачи» ЦРУ, его могут похитить на улицах Милана или при пересадке в американском аэропорту, а затем доставить в одно из так называемых темных мест архипелага секретных тюрем ЦРУ; вероятнее всего, ему надвинут на глаза капюшон и посадят в Boeing-737. Как пишет газета The New Yorker, компания Boeing стала «турагентом для ЦРУ»: она организовала уже 1245 перелетов для экстрадиции и при этом обеспечивала наземную команду обслуживания и даже заказывала номера в гостиницах. По данным испанской полиции, эту задачу выполняет компания Jeppesen International Trip Planning, дочернее предприятие Boeing, находящееся в Сан-Хосе. В мае 2007 года Американский союз гражданских свобод подал судебный иск на Jeppesen, но представители компании отказались подтвердить или опровергнуть обвинения57.

По прибытии на место арестованного ждут допросы, причем нередко его будут допрашивать не сотрудники ЦРУ и не военные, но люди из частных компаний, заключивших контракты. По словам Билла Голдена, который ведет посвященный поискам работы вебсайт www.InteUigenceCareers.com, «более половины квалифицированных специалистов по контрразведке работают на подрядчиков»58. Разумеется, такие «следователи-фрилансеры» заинтересованы в новых щедрых заказах, а потому стараются вырвать у подозреваемых ту «уличающую информацию», которую ожидают их заказчики в Вашингтоне. Это идеальная среда для злоупотреблений: под пыткой узник готов признаться в чем угодно, лишь бы избавиться от боли, а у частного палача в свою очередь существует мощный экономический стимул применять любые техники, чтобы добыть нужное признание — не важно, достоверно оно или нет. (Администрация Буша так полагается на частных исполнителей в сфере разведки, работающих в новых организациях, таких как секретное Управление особых планов Рамсфельда, еще и потому, что частники намного охотнее правительственных служащих обрабатывают информацию таким образом, чтобы она соответствовала политическим целям администрации — ведь именно от этого зависит следующий контракт.)

Существуют и «низкотехнологичные» способы применения маркетинговых решений для ведения войны против террора — щедрые награды за любую информацию о предполагаемых террористах. Во время вторжения в Афганистан американские разведчики объявили, что готовы заплатить от 3000 до 25 тысяч долларов за каждого выданного боевика «Аль-Каиды» или «Талибана». «Богатство и власть, о которых ты и не мечтал!» — такие слова были написаны на типичной американской листовке в Афганистане, которая была представлена в качестве вещественного доказательства в 2002 году в Федеральном суде, разбиравшем дело о нескольких заключенных в Гуантанамо. «Ты получишь миллионы долларов, если поможешь бороться с талибами... Достаточно денег, чтобы обеспечить твою семью, твою деревню, твой род до конца жизни»59.

И тут же камеры Баграма и Гуантанамо заполнили пастухи, водители и торговцы — все они оказались смертельно опасными людьми, по словам тех людей, которые их сдали и получили вознаграждение. «Есть ли у вас какие-либо предположения о том, почему правительство и люди из пакистанской разведки передали вас американцам?» — спросил член военного трибунала у египтянина, содержащегося в тюрьме Гуантанамо.

Судя по рассекреченной стенограмме, узник настроен скептически. Он отвечает:

— Судья, вы сами знаете, как это происходит. В Пакистане человека можно купить за 10 долларов. А что будет, если предложат 5000?

— Так что же, вас продали? — спрашивает член трибунала таким тоном, как если бы ему подобная мысль никогда не приходила в голову.

— Да.

По сведениям Пентагона, 86 процентов заключенных в Гуантанамо были выданы самими боевиками или их агентами в Афганистане и Пакистане после объявления о наградах. К декабрю 2006 года Пентагон освободил из Гуантанамо 360 заключенных. Агентству Associated Press удалось проследить судьбу 245 освобожденных; 205 из них по возвращении на родину были освобождены от всех обвинений60. Эти данные свидетельствуют об ужасающем качестве разведки в условиях, когда поиск террористов ведется на основе рыночных стратегий.

Всего за несколько лет индустрия национальной безопасности, которой до 11 сентября почти не существовало, разрослась до размеров, которые значительно превосходят показатели Голливуда или музыкального бизнеса61. Но еще поразительнее то, насколько мало этот бум безопасности анализируют и исследуют как экономическое явление, как беспрецедентное сочетание бесконтрольной полицейской власти с таким же бесконтрольным капитализмом, из чего получается гибрид супермаркета и секретной тюрьмы. Когда информация о том, кто представляет угрозу безопасности, а кто нет, становится таким же товаром, как информация относительно покупки книг о Гарри Поттере через Amazon или о том, кто уже побывал на Карибских островах и теперь может захотеть отправиться на Аляску, это меняет всю нашу культуру. И это не только благоприятная среда для шпионажа, пыток и получения недостоверной информации, но и мощный стимул для сохранения страха и чувства угрозы — тех самых эмоций, которые изначально и породили индустрию катастроф.

В прошлом появление новых экономических систем, от революции Форда до бума информационных технологий, сопровождал поток споров и размышлений о том, как новый метод создания богатства изменит накопленные культурные стереотипы, то, как мы путешествуем или даже как наш мозг обрабатывает информацию. Новая же катастрофическая экономика не стала предметом подобных широких обсуждений. Разумеется, идут дискуссии о том, насколько Закон о патриотизме соответствует конституции, о задержании без определенных правил, о пытках и об «чрезвычайной выдаче», но никто не обсуждает смысла того, что все эти вещи происходят как коммерческие сделки. Темы обсуждений ограничиваются отдельными скандальными случаями получения прибыли от войны или коррупции, а также традиционными сетованиями на то, что правительство неспособно адекватным образом контролировать работу частных подрядчиков; но рамки дискуссии были слишком узки и мало кто говорил о том, что это значит — участвовать в полностью приватизированной войне, которая устроена так, что будет тянуться бесконечно.

Отчасти это объясняется тем, что экономика катастроф подкралась к нам незаметно. В 1980-1990-х годах новые типы экономики заявляли о себе гордо и громогласно. Особенно это заметно на примере бума информационных технологий и сопутствующего нового класса собственников, которые рекламировали себя в СМИ чересчур шумно: это бесчисленные молодые и решительные руководители компаний на фоне собственных самолетов, роскошных яхт и идиллических вилл.

Сегодня индустрия катастроф приносит не меньше богатства, но мы об этом почти ничего не слышим. По данным одного исследования 2006 года, «с начала войны против террора доходы руководителей ведущих 34 частных предприятий, работающих в сфере безопасности, в среднем выросли настолько, что вдвое превышают уровень доходов четырех лет, предшествовавших 11 сентября». Если у этих руководителей доход между 2001 и 2005 годами вырос в среднем на 108 процентов, руководители других больших американских компаний за тот же период стали получать больше всего лишь на 6 процентов62.

Таким образом, доходы в сфере индустрии катастроф приближаются к доходам в сфере информационных технологий, однако тут существует почти такой же уровень секретности, что и в ЦРУ Капиталисты экономики катастроф избегают прессы, приуменьшают свое богатство и умеют молчать. Джон Илстнер из Chesapeake Innovation Center, где разрабатываются идеи национальной безопасности, заявил: «Мы не радуемся тому, что вокруг защиты нашей страны от терроризма расцвела гигантская индустрия. Но это большой бизнес, и наша компания целиком в него погружена»63.

Питер Свайр, служивший советником по конфиденциальности в администрации Клинтона, сказал о сплетении сил, которые создают бум вокруг войны против террора, такие слова: «Есть правительство, священная миссия которого — сбор информации, и есть индустрия новых информационных технологий, которая отчаянно ищет новые рынки»64. Иначе говоря, это корпоративизм: большой бизнес и мощное правительство объединились в невиданную силу, чтобы регулировать и контролировать жизнь обычных граждан.

ГЛАВА 15

КОРПОРАТИВИСТСКОЕ ГОСУДАРСТВО:

ВМЕСТО ВРАЩАЮЩИХСЯ ДВЕРЕЙ -ПРОХОДНОЙ ДВОР

По-моему, это нелепость и глупость. Думать, что все наши действия объясняются жаждой денег, — безумие. Вам бы следовало вернуться в школу и поучиться.

Джордж Буш-старший отвечает на обвинение в том, что его сын осуществил вторжение в Ирак, чтобы открыть новые рынки для американских компаний1

Государственные служащие имеют нечто такое, чего не хватает частному сектору. Это долг верности большему благу — долг верности общим интересам всех, а не только интересам кучки людей. Компании же хранят верность своим акционерам, но не стране.

Дэвид М. Уолкер, начальник Главного контрольно-финансового управления США, февраль 2007 г.2

Он не видит разницы между общественными и частными интересами.

Сэм Гардинер, бывший полковник Военно-воздушных сил США, пенсионер, о Дике Чейни, февраль 2004 г.3

В разгар промежуточных выборов 2006 года, за три недели до объявления об отставке Дональда Рамсфельда, Джордж Буш на скромной церемонии в Овальном кабинете подписал Закон об ассигнованиях на оборону. Он занимал 1400 страниц и содержал одну поправку, на которую в тот момент почти никто не обратил внимания. Она давала президенту полномочия вводить военное положение и «использовать вооруженные силы, в том числе Национальную гвардию», игнорируя пожелания губернатора штата, в случае «чрезвычайной ситуации», чтобы «восстановить общественный порядок» и «подавить» беспорядки. Такой чрезвычайной ситуацией может быть ураган, массовые протесты или «чрезвычайная ситуация, угрожающая здоровью общества», в случае чего армия может участвовать в организации карантина и охранять склады с вакциной4. Раньше президент мог ввести военное положение только в случае мятежа.

Сенатор от демократов Патрик Лихи, поддерживаемый коллегами по предвыборной кампании, был единственным политиком, который пытался забить тревогу. Он заявил, что «использование военного положения для поддержки законов противоречит одному из базовых принципов нашей демократии», и указал на то, что «последствия такой поправки будут невероятно значительными, однако эта поправка была вставлена в оборонный закон как незначительное дополнение, которое мало изучалось. Другие комитеты Конгресса, обладающие правом обсуждать эти вопросы, были лишены возможности оставить свои комментарии к этим предложениям, не говоря уже о возможности посвятить им специальные слушания»5.

Это изменение давало гораздо больше полномочий исполнительной ветви власти, но тут была, по меньшей мере, еще одна сторона, оставшаяся в выигрыше, — фармакологическая индустрия. В случае вспышки какой-либо эпидемии они могли рассчитывать на армию, которая будет охранять их лаборатории и хранилища, а также вводить карантины — администрация Буша давно стремилась к реализации этой цели. Это было прекрасной новостью для бывшей компании Рамсфельда Gilead Sciences, владевшей патентом на препарат для лечения птичьего гриппа Tamiflu. Новый закон в сочетании с опасениями перед птичьим гриппом, возможно, также увеличил популярность Tamiflu: после того как Рамсфельд покинул правительство, всего за пять месяцев стоимость соответствующих акций поднялась на 24 процента6.

Как же повлияли на этот закон интересы производителей? Возможно, никак, но это не пустой вопрос. Он сродни более широкому вопросу: какую роль корыстные интересы таких подрядчиков, как Halliburton и Bechtel, или нефтяных компаний, таких как ExxonMobil, сыграли в стремлении команды Буша оккупировать Ирак? На подобные вопросы, касающиеся мотивации, невозможно дать четкого ответа, потому что речь тут идет о людях, которые, как всем известно, постоянно сплетают интересы корпораций с национальными интересами в такой степени, что часто, кажется, сами неспособны отличить одни от других.

В 2006 году вышла книга под названием «Переворот» (Overthrow), написанная бывшим журналистом газеты New York Times Стивеном Кинзером, который пытается понять, чем же руководствовались американские политики в XX веке, когда они организовывали и осуществляли перевороты в других странах. Изучив истории таких операций по смене режима, начиная от переворота на Гавайях в 1893 году и кончая Ираком в 2003 году, он нашел, что каждый раз повторяется один и тот же процесс, проходящий в три этапа. На первом этапе транснациональные американские корпорации видят какую-либо значимую угрозу со стороны иностранного правительства, которое требует, чтобы компания «платила налоги или соблюдала трудовое законодательство и законы об охране среды. Иногда компании угрожает национализация или ее вынуждают продать часть своих земельных владений или активов». Затем, продолжает Кинзер, американские политики начинают воспринимать эти проблемы корпораций как нападение на Соединенные Штаты: «Они превращают экономические мотивы в политические или геостратегические. Делают вывод, что режим, который ставит препятствия американским компаниям или им угрожает, — это режим антиамериканский, репрессивный, диктаторский и, вероятнее всего, он служит орудием в руках еще какого-то государства или группы влияния, которые занимаются подрывной деятельностью против Соединенных Штатов». И наконец, наступает третий этап, когда политики должны убедить публику в том, что необходимо вмешаться, используя образ борьбы добра против зла, подавая ситуацию как «возможность освободить бедный и угнетаемый народ от жестокого режима, который считают диктаторским, потому что какой же еще режим будет ставить под угрозу американские компании»7. Иными словами, внешняя политика США представляет собой плод массовой психологической проекции, когда крохотная элита путает свои корыстные интересы и потребности с интересами всего мира.

Кинзер указывает на то, что подобные вещи особенно характерны для политиков, которые пришли на государственную службу непосредственно из корпоративного мира. Например, государственный секретарь при Эйзенхауэре Джон Фостер Даллес большую часть жизни проработал юристом в крупнейших международных корпорациях и отстаивал интересы самых богатых компаний мира в конфликтах с правительствами других стран. Кинзер, подобно многим другим биографам Даллеса, приходит к выводу, что этот госсекретарь не умел отделять интересы корпораций от интересов страны. «Даллес, — пишет он, — всю жизнь был одержим двумя идеями: борьбой с коммунизмом и защитой прав транснациональных монополий... Он считал, что эти интересы "взаимосвязаны и поддерживают друг друга"»8. Это означало, что ему не приходилось выбирать между двумя главными идеями: если, скажем, правительство Гватемалы предпринимает действие, угрожающее интересам United Fruit Company, это фактически равноценно наступлению на Америку и заслуживает силового ответа.

Администрация Буша, одержимая двумя идеями — войны против терроризма и защиты интересов транснациональных корпораций — и наполненная людьми, вчера сидевшими в совете директоров корпораций, подобным образом смешивает и переплетает разные интересы. Но при одном существенном отличии. Компании, которые защищал Даллес, были транснациональными корпорациями, вкладывающими крупные деньги в экономику других стран: в шахты, сельское хозяйство, банки и нефть. И, как правило, они все единодушно желали заниматься своим бизнесом в стабильном и приносящем доходы окружении, где нестрогие законы относительно инвестиций, много свободных рабочих рук и не происходит никаких неприятных неожиданностей вроде экспроприации. Если они и устраивали государственные перевороты или военные операции, это не было самоцелью, но в итоге должно было служить стабильности.

С зарождением капитализма катастроф положение изменилось: создатели войны против террора принадлежали уже к иному поколению политиков-корпоративистов, для которых войны и катастрофы стали самоцелью. И когда Дик Чейни и Дональд Рамсфельд смешивают выгоду Lockheed, Halliburton, Carlyle или Gilead с благом для Соединенных Штатов и даже всего мира, такая проекция имеет крайне опасные последствия. Ибо благом для этих компаний являются бедствия: войны, эпидемии, стихийные катаклизмы и нехватка ресурсов — и количество подобных «удачных моментов» сильно возросло с приходом к власти Буша-младшего. Эта проекция еще разрушительнее по той причине, что важнейшие соратники Буша в беспрецедентной степени своими интересами связаны с комплексом капитализма катастроф в новой эре, когда произошла приватизация войн и ликвидации последствий катастроф, что позволяет им получать высокую прибыль от бедствий, которые они сами организовали.

Например, когда Рамсфельд покинул свой пост после поражения республиканцев на промежуточных выборах 2006 года, пресса сообщала, что он вернулся в частный сектор. Но правда заключается в том, что он никогда оттуда не уходил. Когда Буш назначил его министром обороны, Рамсфельд, как все государственные чиновники, был обязан избавиться от любого имущества, которое позволило бы ему получать прибыль или нести потери от решений, принятых им как политиком на своем посту. Проще говоря, он обязан был распродать все, что связано с национальной безопасностью и обороной. Но это оказалось для Рамсфельда огромной проблемой. У него было столько имущества в различных сферах производства, связанных с катастрофами, что он заявил о невозможности от него избавиться к намеченному сроку и ему пришлось идти на большие компромиссы с этикой, чтобы сохранить в своих руках все, что возможно.

Он продал акции Lockheed, Boeing и других оборонных компаний, которыми непосредственно владел, и выставил на аукцион акции на 50 миллионов долларов в надежде на будущее. Но он все равно остался частичным или полным владельцем частных инвестиционных фирм, связанных с обороной и биотехнологиями. Рамсфельд не хотел нести потери от быстрой продажи этих компаний, а вместо этого дважды просил увеличить срок выполнения этого требования на три месяца, что встречается крайне редко среди политиков такого уровня. Это означало, что он все еще продолжал искать подходящих покупателей для своих компаний и активов шесть месяцев, а возможно даже и позже, уже когда был министром обороны9.

Что же касается компании Gilead Sciences, которую Рамсфельд раньше возглавлял и которая обладала патентом на Tamiflu, министр обороны проявил упорство. Когда ему предложили сделать выбор между интересами бизнеса и государственной деятельностью, Рамсфельд просто отказался это сделать. Эпидемии прямо угрожают национальной безопасности и потому относятся к сфере деятельности министра обороны. Но несмотря на такой очевидный конфликт интересов, Рамсфельд так и не смог продать акции Gilead на протяжении всего срока своей службы, сохранив за собой имущество в Gilead на сумму от 8 до 39 миллионов долларов10.

Когда сенатская Комиссия по этическим вопросам пыталась заставить Рамсфельда привести свои дела в соответствие с обычными требованиями, тот повел себя агрессивно. В частности, он обратился с письмом в Отдел по вопросам правительственной этики с жалобой, что ему пришлось потратить 60 тысяч долларов на работу бухгалтеров в связи с этими «чрезвычайно сложными и запутанными» денежными отчетами. Хотя для владельца акций на 95 миллионов долларов на момент службы в правительстве расход в 60 тысяч на манипуляции со своими финансами вряд ли должен показаться чрезмерным11.

Непоколебимое упорство Рамсфельда отказаться от бизнеса катастроф, даже находясь на важнейшем государственном посту в сфере национальной безопасности, отразилось на его работе в ряде конкретных случаев. В течение первого года службы, когда он искал варианты продажи своих акций, Рамсфельд всячески старался уклониться от различного рода важных решений. По данным Associated Press, «он избегал совещаний в Пентагоне, на которых обсуждалась проблема СПИДа». Когда же федеральное правительство должно было принять решение о том, надо ли ему вмешиваться в случаях нескольких крупнейших слияний и поглощений, в которых участвовали важнейшие оборонные подрядчики, включая General Electric, Honeywell, Northrop Gurman и Silicon Valley Graphics, Рамсфельд как мог старался уклониться от этих дискуссий на высшем уровне. Со слов его официального представителя, у Рамсфельда сохранились финансовые связи с перечисленными выше компаниями. «Я старался держаться от них в стороне», — сообщил Рамсфельд журналисту, отвечая на вопрос об одном из таких поглощений12.

В течение шести лет, пока он занимал свой пост, Рамсфельд должен был покидать комнату, если в ней заходила дискуссия о вероятности распространения птичьего гриппа и о закупке лекарств на этот случай. Согласно документу, содержащему условия, которые позволяли ему не расставаться со своими акциями, он должен был воздерживаться от принятия решений, которые могут «прямо и предсказуемо повлиять на судьбу Gilead»13. Но коллеги заботились о его интересах. В июле 2005 года Пентагон приобрел Tamiflu на 58 миллионов долларов, а Министерство здравоохранения заявило, что через несколько месяцев собирается потратить 1 миллиард долларов на закупку этого препарата14.

Упорство Рамсфельда, без сомнения, окупилось. Если бы, став министром в январе 2001 года, он сразу продал акции Gilead, то получил бы всего по 7,45 доллара за каждую. Но страх перед птичьим гриппом, истерия по проводу биологического террора и административное решение Рамсфельда о мощном финансировании компании привели к тому, что цена акции поднялась до 67,6 доллара за штуку — она выросла на 807 процентов (а к апрелю 2007 года одна акция стоила уже 84 доллара)15. Это означало, что Рамсфельд, покидая пост министра обороны, стал значительно богаче, чем до своего назначения на него, — редкий пример мультимиллионера на государственной службе.

Как Рамсфельд не мог отказаться от Gilead, так и Чейни упорно сохранял свои связи с Halliburton — этот случай, в отличие от связи Рамсфельда с Gilead, привлек внимание СМИ. Прежде чем он покинул пост руководителя компании и вступил в команду Буша, Чейни выторговал себе право сохранить за собой «пенсионный пакет», который состоял из акций и опционов Halliburton. Когда пресса начала задавать ему не слишком приятные вопросы, Чейни согласился продать часть ценных бумаг Halliburton, что принесло ему доход в 18,5 миллиона долларов. По данным Wall Street Journal, Чейни сохранил за собой 189 тысяч акций Halliburton и 500 тысяч опционов, которые он не был вправе продавать, уже став вице-президентом16.

Поскольку Чейни продолжал владеть таким большим количеством ценных бумаг Halliburton, он, уже будучи вице-президентом, получал с них миллионы долларов ежегодно в виде дивидендов с акций, кроме того, Halliburton сохраняла его зарплату в объеме 211 тысяч долларов в год, что примерно соответствует жалованью члена правительства. Когда в 2009 году он уйдет со своего поста и будет вправе продавать бумаги Halliburton, которыми владеет, то получит невообразимый доход благодаря тому, что фортуна повернулась к компании Halliburton лицом. Стоимость акции компании до начала войны с Ираком составляла 10 долларов, всего за три года она выросла до 41 доллара — скачок в 400 процентов, объясняемый повышением цен на энергию и иракскими контрактами, а оба эти фактора были прямым следствием того, что Чейни вовлек страну в войну с Ираком17. Ситуация с Ираком точно вписывается в схему Кизнера. Саддам не представлял угрозы безопасности США, но нес угрозу американским энергетическим компаниям, поскольку только что подписал контракт с гигантской российской нефтяной корпорацией и вел переговоры с французской компанией Total, что лишало американские и английские нефтяные компании всяких надежд: страна, обладающая третьими по величине запасами нефти в мире, ускользала из рук американцев и британцев18. Свержение Саддама открывало великие возможности перед нефтяными монополиями, такими как ExxonMobil, Chevron, Shell и BP, и все они закладывали основы нового Ирака, как и Halliburton, переместившаяся в Дубай, нашла себе оптимальное место для того, чтобы обеспечивать электричеством все эти компании. Так сама война стала одним из самых прибыльных дел в истории Halliburton19.

И Рамсфельд, и Чейни могли бы избавиться от ценных бумаг, связанных с катастрофами, что устранило бы любые сомнения насчет того, какую роль в их энтузиазме по созданию катастроф играет корысть. Но тогда бы они остались в стороне от бума в своем бизнесе. Когда перед ними вставал вопрос выбора между личной прибылью или жизнью общества, они всегда выбирали прибыль, заставляя даже правительственные комиссии по этике считаться с их упорством.

Во время Второй мировой войны президент Франклин Рузвельт говорил о получении прибыли от войны такие резкие слова: «Я не хотел бы видеть ни одного военного миллионера, появившегося в США в результате мировой катастрофы». Неудивительно, что он сделал бы с Чейни, который получал миллионные прибыли с войны, занимая пост вице-президента. Или с Рамсфельдом, который в 2004 году не смог противостоять искушению обналичить часть акций Gilead, что позволило ему с легкостью получить 5 миллионов долларов, согласно ежегодным сведения о доходах, пока он еще занимал пост министра обороны, и эта сумма была слабым предвкушением награды, которая его ожидала к моменту ухода из правительства20. При администрации Буша людей, получающих прибыль с войны, не только допускают в правительство, такие люди и есть само правительство, между ними и правительством нет никакой границы.

Годы правления Буша были отмечены самыми позорными и самыми вопиющими коррупционными скандалами в недавней истории: это Джек Абрамофф, предложивший членам Конгресса отдых с игрой в гольф; Рэнди «Герцог» Каннингхэм, ныне отбывающий восьмилетний срок в тюрьме, со своей яхтой The Duke-Stir, которая входила в «меню взяток», перечисленных на официальном бланке Конгресса и переданных одному оборонному подрядчику; это вечеринки в отеле «Уотергейт» с любезно предоставленными бесплатными проститутками. Все это слишком похоже на происходящее в Москве или Буэнос-Айресе в середине 90-х21.

Существует постоянно вращающаяся дверь между правительством и воротилами бизнеса. Такое положение существовало всегда, только обычно политики дожидались момента ухода своей администрации, чтобы превратить правительственные связи в прибыль. В правление Буша неистощимый рог изобилия рынка национальной безопасности стал слишком серьезным искушением, чтобы служащие администрации могли ему противостоять. Так что, не дожидаясь окончания срока своей службы, сотни чиновников различных департаментов правительства уже воспользовались этой дверью. По словам Эрика Липтона из газеты New York Times, который исследовал это явление на примере Министерства национальной безопасности, «почтенные лоббисты и стражи этики из Вашингтона говорят, что исход такого большого количества самых высокопоставленных служащих министерства до окончания срока службы администрации является чем-то беспрецедентным для современной истории». Липтон насчитал 94 примера таких служащих, работавших в сфере национальной безопасности, которые теперь стали воротилами этой индустрии22.

Таких случаев слишком много, чтобы можно было их подробно тут рассмотреть, но некоторые из них весьма выделяются, поскольку их участники — важнейшие организаторы войны против террора. Джон Эшкрофт, бывший генеральный прокурор США, основной автор Закона о борьбе с терроризмом, сейчас возглавляет компанию Ashcroft Group, которая помогает соответствующим компаниям получать федеральные контракты. Том Ридж, первый глава Министерства национальной безопасности, сейчас работает в Ridge Global и является консультантом по коммуникационным технологиям компании Lucent, которая прямо связана с обороной. Руди Джулиани, бывший мэр Нью-Йорка и герой 11 сентября, через четыре месяца основал компанию Guiliani Partners, чтобы продавать свои навыки кризисного консультанта. Ричард Кларк, звезда борьбы с терроризмом при Клинтоне и Буше, известный своей критикой в адрес правительства, теперь возглавляет компанию Good Harbor Consulting, специализирующуюся на национальной безопасности и борьбе с терроризмом. Джеймс Булей, возглавлявший ЦРУ до 1995 года, сейчас работает в Paladin Capital Group, фирме, которая занимается инвестированием в частные компании в сфере безопасности, а также служит вице-президентом Booz Allen, компании, занимающей ведущее место в индустрии национальной безопасности. Джо Олбоу, возглавлявший 11 сентября Федеральное агентство по чрезвычайным ситуациям (FEMA), покинул это место всего через полтора года, чтобы основать New Bridge Strategies; по его словам, эта организация станет «мостом» между бизнесом и щедрым миром правительственных контрактов и возможностями для инвестиций в Ираке. Ему на смену пришел Майкл Браун, который покинул свой пост всего через два года, чтобы основать Michael D. Brown LLC — компанию, специализирующуюся на устранении последствий катастроф23.

«Разве я могу уволиться сейчас?» — писал Браун в известном электронном письме своим сотрудникам по FEMA в разгар катастрофы, вызванной ураганом «Катрина»24. За этим стоит простая философия: служи в правительстве, пока не займешь достаточно почетного места в министерстве, заключающем крупные контракты, и собирай внутреннюю информацию о том, что там покупается, а затем уйди в частный сектор и продавай нужный товар своим бывшим коллегам по службе. Государственный сектор играет роль разведки для последующей работы в комплексе капитализма катастроф.

Однако в какой-то мере примеры коррупции и перемены мест создают ложное впечатление. Может показаться, что между правительством и комплексом капитализма катастроф все еще остается четкая граница, хотя на самом деле она была стерта уже давно. Новое в правлении Буша заключается не в том, сколь быстро политики переходят из одной сферы в другую, но в том, сколь многие из них стараются действовать в обеих сферах одновременно. Люди, подобные Ричарду Перлу или Джеймсу Бейкеру, определяют политику, дают советы на высшем уровне и говорят с журналистами как независимые эксперты и государственные служащие, хотя в то же время они глубоко погружены в бизнес приватизированной войны и восстановления. Это самое яркое воплощение идеи корпоративизма: полное слияние политических и корпоративных элит во имя безопасности, когда государственная должность позволяет занять достойное место в бизнесе, а также является главным источником удачи предпринимателя в экономике подрядных контрактов.

Где бы он ни возникал за последние 35 лет: в Сантьяго, Москве, Пекине или Вашингтоне при Буше, — альянс узкого круга корпоративной элиты с правительством правой ориентации получал какое-либо прозвище: «мафиозный капитализм», «капитализм олигархов» или, при Буше, «кумовской капитализм», — и прозвище указывало на отклонение от нормы. Однако это вовсе не было отклонением, это и есть «земля обетованная» крестового похода чикагской школы, одержимой тремя страстями: приватизацией, дерегуляцией и упразднением всех профсоюзов.

Упрямство Рамсфельда и Чейни, отказавшихся сделать выбор между доходными бумагами индустрии катастроф и государственной должностью, было первым признаком появления подлинного корпоративистского государства. Хотя и не единственным.

Администрация Буша отличалась одной характерной чертой — она слишком заметно опиралась на внешних советников и частных доверенных лиц для выполнения своих важнейших функций. К ним относятся Джеймс Бейкер, Пол Бремер, Генри Киссинджер, Джордж Шульц, Ричард Перл, а также члены Совета обороны и Комиссии по освобождению Ирака и многие другие. В течение самых важных для принятия решений лет Конгресс просто ставил печати на бумагах, а Верховный суд просто делал свои вежливые замечания, зато эти свободные советники стали пользоваться огромным влиянием.

Они пользовались властью по той причине, что раньше занимали важнейшие посты в правительстве — это бывшие госсекретари, послы или заместители министров обороны. Все они уже давно покинули правительство и сделали блестящую карьеру в индустрии капитализма катастроф. Поскольку они относятся к подрядчикам, а не к служащим, на них не распространяются те же правила урегулирования конфликта интересов, что и на выбранных или назначенных политиков, а часто они существуют вне сферы действия каких-либо ограничений. Это позволило устранить так называемую вращающуюся дверь между правительством и индустрией и создать «арку для прохода» (как сказал мне специалист по кризисному урегулированию Ирвин Редленнер). Это позволило индустрии катастроф открыть свою лавку в правительстве, используя в качестве прикрытия репутацию известнейших бывших политиков.

Когда в марте 2006 года Джеймс Бейкер был назначен сопредседателем Группы по изучению Ирака, советники преисполнились энтузиазма относительно новых подходов к проблеме Ирака — это был политик старой школы, который правил страной в более спокойные времена, это был «взрослый». И действительно, Бейкер знал США в относительно более спокойный период их внешней политики, чем сегодня. Но что происходило 15 лет назад? И кто такой Бейкер?

Подобно Чейни, Джеймс Бейкер-третий, оставив администрацию Буша-старшего, начал строить свое благосостояние на правительственных контрактах. Особой выгодой для него обернулась дружба с Саудовской Аравией и Кувейтом, которая возникла во время первой войны в Заливе25. Его юридическа фирма Baker Botts в Хьюстоне представляла интересы королевской семьи Саудовской Аравии, а также Halliburton и «Газпрома» — крупнейшей российской газовой и нефтяной компании, другими словами, организация Бейкера является одной из ведущих юридических фирм в сфере нефти и газа в мире. Он также стал партнером Carlyle Group, владельцем доли стоимостью примерно 180 миллионов долларов, которая изо всех сил старается держаться в тени26.

Carlyle получает огромные доходы от войны, поскольку торгует робототехникой, оборонными системами связи, а также получила крупнейший контракт в Ираке по подготовке полиции через свою дочернюю компанию USIS. Эта компания стоимостью 56 миллиардов долларов владеет инвестиционной фирмой, которая отбирает подрядчиков, выполняющих различные работы, связанные с безопасностью, и превращает их в прибыльные акционерные компании. «Это лучшие 18 месяцев в нашей истории, — сказал Билл Конвей, который отвечает за инвестиции в Carlyle, после начала войны в Ираке. — Мы делали деньги, причем очень быстро». Война в Ираке, ставшая катастрофой, моментально обернулась неслыханно высокими выплатами избранным инвесторам Carlyle, которые получили 6,6 миллиарда долларов27.

Когда Буш-младший снова вовлек Бейкера в политическую жизнь, назначив своим послом по специальным поручениям для решения проблемы долгов Ирака, Бейкер не должен был расставаться с Carlyle Group или Baker Botts, несмотря на то, что эти компании были прямо заинтересованы в войне. Сначала некоторые комментаторы указывали на этот конфликт интересов. Редакционная статья газеты New York Times призывала Бейкера уволиться из Carlyle Group и Baker Botts, чтобы это не мешало ему быть объективным послом. «Мистер Бейкер слишком сильно связан с частным бизнесом, приносящим огромные доходы, что делает его потенциально заинтересованной стороной, когда дело идет о реструктуризации долгов», говорилось в статье. Она заключала, что Бейкеру недостаточно «отказаться брать деньги с клиентов в ситуациях, где связь с долгами Ирака очевидна... Чтобы достойным образом выполнять государственную миссию, мистер Бейкер должен был оставить два своих поста в частных компаниях»28.

Но Бейкер, по примеру старших чинов вашингтонской администрации, отказался это сделать, и Буш поддержал его, поручив Бейкеру попытку убедить правительства всего мира простить огромные внешние долги Ирака. После того как он пробыл на этом посту около года, мне удалось получить копию конфиденциального документа, который доказывал, что речь идет о куда более серьезном конфликте интересов, чем думали раньше. Это бизнес-план на 65 страницах консорциума компаний, включая Carlyle Group, представленный правительству Кувейта, одному из главных кредиторов Ирака. Консорциум предлагал, используя политические связи на высшем уровне, собрать в Ираке 27 миллиардов долларов в погашение безнадежного долга Кувейту, который образовался из-за вторжения Саддама в Кувейт. Иными словами, он предлагал сделать нечто прямо противоположное тому, что должен был делать Бейкер как посол, чья миссия заключалась в том, чтобы убедить правительства аннулировать долги эпохи Саддама29.

Этот документ под заголовком «Предложение о помощи правительству Кувейта по защите и реализации его требований по возмещению убытков к Ираку» был подготовлен почти через два месяца после того, как Бейкер был назначен послом. В документе сам Бейкер упоминается 11 раз, это дает Кувейту возможность увидеть все преимущества сотрудничества с компанией, в которой работает человек, отвечающий за аннулирование долгов Ирака. Но за это придется заплатить. В обмен на эти услуги, говорится в документе, правительство Кувейта должно вложить 1 миллиард долларов в Carlyle Group. Это была недвусмысленная сделка: заплатите компании Бейкера, и она защитит вас от Бейкера. Я показала этот документ Кэтлин Кларк, профессору права Вашингтонского университета и ведущему специалисту по правительственной этике и нормам. Кларк сообщила: «Это классический конфликт интересов. Бейкер участвует в сделке с обеих сторон: он должен представлять интересы Соединенных Штатов, но он также главный советник компании Carlyle, которая хочет за деньги помочь Кувейту получить долг с Ирака». Изучив документы, Кларк сделала такой вывод: «Carlyle и другие компании используют служебное положение Бейкера, чтобы заключить сделку с Кувейтом, которая подрывает интересы правительства США».

Через день после того, как журнал The Nation опубликовал мой очерк о Бейкере, Carlyle вышла из консорциума, потеряв надежду на получение 1 миллиарда; несколько месяцев спустя Бейкер уволился из Carlyle Group и отказался от места главного советника. Но он уже успел принести вред: ему не удалось добиться смягчения долговых обязательств, о котором просил Буш и которое так было нужно Ираку. В 2005 и 2006 годах Ираку пришлось заплатить 2,59 миллиарда долларов репарационных выплат за войну Саддама преимущественно Кувейту, а эти деньги были крайне нужны из-за гуманитарного кризиса самому Ираку и для восстановления страны, особенно после того как его покинули американские фирмы, промотав деньги, выделенные на помощь. Мандат Бейкера предполагал уменьшение долга Ирака на 90-95 процентов, вместо этого долг был всего-навсего реструктурирован, и он до сих пор составляет 99 процентов ВВП страны30.

Другие ключевые аспекты программы развития Ирака также находились в руках внештатных послов, которые работали в компаниях, получавших доходы от войны. Бывший государственный секретарь Джордж Шульц возглавил Комиссию по освобождению Ирака, группу лоббистов, сформированную в 2002 году по просьбе администрации Буша, которая должна была объяснить причину войны публике. Шульц без колебаний на это согласился. Поскольку он был относительно независим от правительства, он мог свободно раздувать панику по поводу надвигающейся угрозы со стороны Саддама, не обременяя себя доказательствами или фактами. «Если у вас во дворе ползает гремучая змея, вы не ждете ее нападения, а сразу приступаете к самозащите», — писал он в газете Washington Posts сентябре 2002 года в статье под заголовком «Пора действовать. Нам грозит опасность. Необходимо избавиться от Саддама Хусейна». Однако Шульц не сказал читателям, что на тот момент он входил в совет директоров компании Bechtel, а до того много лет был ее генеральным директором. Эта компания должна была собрать 2,3 миллиарда долларов на реконструкцию страны, которую Шульц призывал разрушить31. Поэтому задним числом хочется спросить: когда Шульц призывал мир «действовать», он выступал в качестве государственного мужа либо же представителя Bechtel или Lockheed Martin?

По словам Дэниэлы Брайен, исполнительного директора Проекта по наблюдению за деятельностью правительства, некоммерческой группы контроля, «невозможно сказать, где кончается правительство и начинается Lockheed». Еще труднее сказать, где кончается Lockheed и начинается Комиссия по освобождению Ирака. Группа для поддержки войны, которую возглавлял Шульц, была создана Брюсом Джексоном, который всего за три месяца до этого работал вице-президентом по стратегии и планированию в Lockheed Martin. Джексон говорит, что он сделал это по просьбе «людей из Белого дома», включив в нее многих своих старых знакомых из Lockheed. Кроме Джексона, туда вошли Чарльз Купперман, вице-президент по космическим и стратегическим ракетам, и Дуглас Грэхэм, отвечающий за системы защиты. И хотя комиссия была создана по прямому поручению Белого дома для пропаганды войны, ни от кого не потребовали покинуть Lockheed или избавиться от акций компании. Это принесло великолепную прибыль членам комиссии, поскольку благодаря войне, которую они помогали организовывать, стоимость акций Lockheed подскочила на 145 процентов: с 41 доллара в марте 2003 года до 102 долларов в феврале 2007 года32.

Среди советников был и Генри Киссинджер, в свое время начавший контрреволюцию с поддержки Пиночета. В своей книге «Государство отрицания», вышедшей в 2006 году, Боб Вудворд рассказывает, что Дик Чейни ежемесячно встречается с Киссинджером, а Буш — раз в два месяца, «что позволяет назвать Киссинджера одним из самых активных советников Буша по внешней политике». Чейни говорил Вудворду: «Кажется, я разговариваю с Генри Киссинджером чаще, чем с кем-либо еще»33.

Но кого именно представляет Киссинджер на этих встречах высшего уровня? Подобно Бейкеру или Шульцу, он был государственным секретарем, но с тех пор прошло уже три десятилетия. После 1982 года, когда он основал свою частную и тайную компанию Kissinger Associates, он стал представителем множества самых разных компаний: Coca-Cola и Union Carbide, Hunt Oil или монстра инженерии Fluor (которая получила один из крупнейших контрактов на восстановление Ирака) или даже своего давнего партнера по секретной деятельности в Чили ITT34. И когда он встречался с Чейни, кем он был: опытным государственным мужем или же высокооплачиваемым лоббистом интересов своих клиентов — нефтяных и инженерных компаний?

Киссинджер открыто продемонстрировал, чему он отдает предпочтение, в ноябре 2002 года, когда Буш назначил его главой Комиссии по 11 сентября — возможно, это самая важная роль для любого патриотического политика, ушедшего в отставку. Однако когда семьи жертв теракта попросили Киссинджера представить список его корпоративных клиентов, чтобы можно было выявить потенциальные конфликты интересов, он не согласился пойти навстречу и совершить жест, показывающий его надежность и открытость. Вместо того чтобы назвать своих клиентов, Киссинджер отказался возглавить комиссию35.

Год спустя Ричард Перл, друг и партнер Киссинджера по бизнесу, сделал точно такой же выбор. Когда-то Перл работал в Министерстве обороны при Рейгане, и теперь Рамсфельд предложил ему возглавить Совет по обороне. До прихода Перла этот совет включал неприметных консультантов, которые могли поделиться своим прошлым опытом с нынешней администрацией. Перл превратил его в свою персональную платформу, от имени Совета приводя агрессивные аругменты в пользу превентивного нападения на Ирак. Он использовал Совет и иным способом. Как показало расследование Сеймора Херша, проведенное для журнала The New Yorker, Перл использовал свою должность, чтобы добиться финансирования своей новой компании. Перл был представителем капитализма катастроф, возникшего после 11 сентября; уже через два месяца после терактов он основал венчурную фирму Trireme Partners, которая инвестирует в компании, производящие оборонную продукцию или оказывающие услуги в сфере национальной безопасности. В деловых письмах Trireme хвалится своими политическими контактами: «Трое членов руководства Trireme сегодня являются консультантами министра обороны США, работая в Совете обороны». Это сам Перл, его приятель Джеральд Хиллмен и Генри Киссинджер36.

Одним из первых инвесторов Перла была Boeing — второй из крупнейших подрядчиков Пентагона, — которая внесла 20 миллионов долларов, чтобы Trireme могла существовать. Перл выделялся как энтузиаст компании Boeing, он писал статьи, в которых защищал эту компанию в связи с получением сомнительного контракта от Пентагона на строительство авиазаправщиков в 17 миллиардов долларов37.

Перл подробно рассказал своим инвесторам все, что касается его работы в Пентагоне, зато некоторые из его коллег по Совету обороны пожаловались, что им он не рассказывал про Trireme. Кто-то сказал, что слушание, посвященное этой компании, проходило «на грани этически допустимого». В итоге были выявлены важнейшие зоны конфликтов интересов и Перлу, как ранее Киссинджеру, предложили выбор: заниматься обороной или получать доходы от войны против террора. В марте 2003 года, когда началась война в Ираке и на подрядчиков должны были посыпаться огромные деньги, Перл сложил с себя обязанности главы Совета обороны38.

Ричард Перл выходит из себя, когда слышит, что его энтузиазм по поводу масштабной войны до полной победы над злом каким-либо образом связан с тем, насколько высокие доходы он лично получает от этой войны. Вольф Блитцер на CNN вспомнил слова Херша о том, что Перл «создал компанию, которой потенциально выгодна война». Это всем казалось очевидным, но Перл в ответ взорвался и назвал лауреата Пулитцеровской премии Херша «американским журналистом, который, если честно, ближе всех стоит к террористам». Перл сказал Блитцеру: «Я не думаю, что компании выгодна война... Идея о том, что на мои представления как-то повлияли мысли о потенциальных инвестициях в национальную безопасность, — это полный вздор»39.

Это было очень странное заявление. Если фирма венчурного капитала для инвестиций в сфере безопасности и обороны не планирует получать доходы от войны, она просто лишится инвесторов. Этот эпизод вызывает более широкий вопрос о том, какую роль играют деятели вроде Перла, который существует в мутной зоне между капитализмом катастроф, гражданским обществом и государственной политикой. Если бы руководители компаний Lockheed или Boeing пришли на передачу Fox News и начали говорить о необходимости смены режима в Иране (как это делал Перл), явная корыстная заинтересованность выступавших перечеркнула бы весомость любых их разумных аргументов. Однако Перл продолжает представляться «аналитиком» или советником Пентагона, возможно даже неоконсерватором, но никто не предполагает, что это, быть может, просто обычный торговец оружием с хорошо подвешенным языком.

Но когда любому члену вашингтонской клики задают вопросы о корыстной заинтересованности в войне, которую они пропагандируют, они всегда отвечают точно так же, как Перл: подобная мысль абсурдна, глупа и служит на пользу террористам. Так называемые неоконсерваторы, к которым относятся Чейни, Рамсфельд, Шульц, Джексон и, по моему мнению, Киссинджер, тратят много сил на то, чтобы представить себя чистыми интеллектуалами или суровыми реалистами, руководствующимися идеологией и великими мечтами, а не такой прозаической вещью, как прибыль. Брюс Джексон, например, уверяет, что компания Lockheed не одобряет его участия во внешней политике. Перл заявил, что его сотрудничество с Пентагоном наносит ущерб его бизнесу, поскольку это означает, «что есть вещи, которые ты не вправе сказать или сделать». Партнер Перла Джеральд Хиллмен настаивает на том, что Перлом «движут не деньги. У него нет намерения получить финансовую выгоду». Дуглас Фейт, помощник министра обороны США по политическим вопросам, заверял, что «бывшие связи вице-президента [с компанией Halliburton] заставляют правительство настороженно относиться к контрактам и неохотно на них соглашаться, хотя ранее их постоянно и не без оснований получала KBR [Kellog, Brown and Root, бывшая дочерняя компания Halliburton] »40.

Даже самые ревностные их критики изображают неоконсерваторов как истинных верующих, единственным мотивом деятельности которых является приверженность идее превосходства Америки и Израиля, и эта идея их поглощает настолько, что они даже готовы пожертвовать экономическими интересами ради «безопасности». Но это отделение идеологии от интересов искусственно и страдает от исторической амнезии. Право стремиться получать ничем не ограниченную прибыль всегда было центральным элементом идеологии неоконсерваторов. До 11 сентября неоконсервативное движение лелеяло мысль о радикальной приватизации и сокращении социальных расходов — чистые идеи Фридмана, разрабатывающиеся в таких мозговых центрах, как Американский институт предпринимательства, фонд Heritage и Институт Катона.

После объявления войны против террора неоконсерваторы не оставили своих корпоративистских экономических целей, но нашли новый и даже более эффективный путь их достижения. Разумеется, вашингтонские ястребы стремятся к имперскому господству США над миром и Израиля над Ближним Востоком. Однако невозможно отделить этот милитаристский проект — бесконечную войну за границей и государство безопасности в США — от интересов комплекса капитализма катастроф, который создал многомиллиардную индустрию на той же основе. И нигде это смешение политики и корысти не проявилось столь ярко, как на полях сражений Ирака.

ГЛАВА 16

ОПУСТОШЕНИЕ ИРАКА:

В ПОИСКАХ «ОБРАЗЦА» ДЛЯ БЛИЖНЕГО ВОСТОКА

Интровертированного шизофреника или меланхолика можно сравнить с городом, окруженным стеной, который закрыл свои ворота и отказывается торговать с окружающим миром... Когда в стене пробивается брешь, взаимоотношения с миром восстанавливаются. К сожалению, мы не в состоянии контролировать размер повреждений при такой бомбардировке.

Эндрю М. Уайлли, английский психиатр, об электросудорожной терапии, 1940 г.1

Думаю, в мире после 11 сентября благоразумное использование насилия может оказывать терапевтическое действие.

Ричард Коэн, обозреватель газеты Washington Post, о том, почему он поддерживает вторжение в Ирак2

Был март 2004 года. Я не успела пробыть в Багдаде и трех часов, и меня преследовали неудачи. Во-первых, не было нашей машины около контрольного пункта аэропорта, и мне с моим фотографом Эндрю Стерном пришлось ехать на попутке по «самой опасной дороге в мире», как ее называли. В деловом районе Карада нас окликнул Майкл Бирмингем, ирландский активист движения за мир, который приехал в Багдад еще до вторжения. Я спросила, может ли он познакомить меня с иракцами, которых волнуют планы приватизации их экономики. «Никто сейчас не думает о приватизации, — ответил Майкл. — Их заботит просто выживание».

У нас возник напряженный спор об этичности исследования политических вопросов в зоне военных действий. Майкл не говорил, что жители Ирака поддерживают программу приватизации — но лишь то, что сейчас у большинства людей есть более неотложные заботы. Их волнуют бомбы, разрушающие мечети, или судьба пропавшего родственника, который исчез в тюрьме Абу-Грейб, управляемой США. Они думают, где взять завтра воду, чтобы попить и умыться, а не о том, что иностранная компания хочет приватизировать водоснабжение, чтобы через год продавать им эту же воду. Задача постороннего, по мнению Майкла, — регистрировать реальности войны и оккупации, а не решать вопросы о послевоенных приоритетах Ирака.

Я защищалась как могла, указывая на то, что распродажа страны компаниям Bechtel и ExxonMobil отнюдь не лучшая идея, а эта программа уже начала осуществляться под руководством верховного посла Белого дома в Ираке Л. Пола Бремера-третьего. Месяцами я слышала об аукционах по продаже государственного имущества Ирака на сюрреалистических аукционах в конференц-залах отелей, где торговцы бронежилетами пугали бизнесменов рассказами об отрезанных руках и ногах, в то время как официальные торговые представители США заверяли, что на деле все там не так плохо, как это показывает телевидение. «Наилучшее время для инвестиций — пока еще земля не просохла от крови», — с полной серьезностью заявил мне один из участников конференции «Восстановление Ирака-2» в Вашингтоне.

Тот факт, что в Багдаде трудно было найти людей, желающих поговорить об экономике, неудивителен. Авторы вторжения в Ирак были строгими приверженцами доктрины шока — они понимали, что, пока иракцев заботят острые повседневные проблемы, можно незаметно распродать страну с аукциона, объявив о результатах уже тогда, когда сделка состоится. Мы, журналисты и активисты, устали наблюдать за драматичными атаками, забыв о том, что люди, которые более всего от этого выигрывают, никогда не показываются на поле сражения. А богатства Ирака были огромными: это не только третьи по величине запасы нефти в мире, но и территория, которая оставалась одним из последних бастионов противников попытки построить тут свободный рынок неограниченного капитализма по замыслу Фридмана.

Крестоносцы уже покорили Латинскую Америку, Африку, Восточную Европу и Азию, и теперь арабский мир стал последним полем битвы.

Пока мы дискутировали с Майклом, Эндрю вышел покурить на балкон. Как только он открыл стеклянную дверь, какая-то сила как будто вытянула из комнаты весь воздух. За окном в воздухе висел огромный огненный шар цвета лавы, темно-красный с черными пятнами. Мы схватили в руки обувь и в одних носках сбежали по лестнице на пять этажей. Холл был усыпан осколками стекла. На углу улицы лежали руины отеля «Гора Ливан» и соседних домов, разрушенных взрывом 500-килограммовой бомбы; оказалось, это был самый большой налет такого рода после окончания войны.

Эндрю кинулся к обломкам со своей камерой; я попыталась усидеть на месте, но затем последовала за ним. Проведя всего три часа в Багдаде, я уже нарушила собственное правило: никакой охоты за взрывами. Вернувшись в отель, я увидела, что все репортеры и сотрудники неправительственных организаций пьют арак, пытаясь прийти в себя. Все с ухмылками смотрели на меня и восклицали: «Добро пожаловать в Багдад!» Я переглянулась с Майклом, и мы оба без слов поняли, что в споре оказался прав именно он. Последнее слово оставалось за самой войной: «Тут программу разрабатывают бомбы, а не журналисты». Так оно и было. Взрыв не только высасывает кислород своим вихрем, он требует всего: нашего внимания, нашего сочувствия, нашей ярости.

Этим вечером я думала о Клаудии Акунья, блестящей журналистке, с которой я два года назад встретилась в Буэнос-Айресе и которая подарила мне копию «Открытого письма от писателя военной хунте» Родольфо Вальша. Она предупреждала меня, что крайняя степень жестокости мешает нам замечать, каким интересам эта жестокость служит. Отчасти это уже произошло с антивоенным движением. Наши объяснения причин войны обычно односложны: нефть, Израиль, Halliburton. Большинство из нас видят в войне акт безумия президента, который вообразил себя императором, и его британских соратников, которые хотят оказаться в истории среди победителей. И мало кто думает о том, что эта война является рациональным политическим выбором и ее организаторы именно потому и действуют так свирепо, что закрытую экономику Ближнего Востока невозможно взломать мирными средствами, и уровень террора тут соответствует высокой ставке игры.

Вторжение в Ирак в глазах публики оправдывали страхом перед оружием массового поражения, потому что, как сказал Пол Вулфовиц, ОМП — «это такая вещь, относительно которой все согласны», другими словами, тут использовался наименьший общий знаменатель3. Некоторые же интеллектуальные защитники войны выдвигали более утонченные резоны — гипотезу «образца». Хитроумные сторонники этой теории — многие из них отождествляли себя с неоконсерваторами — говорили, что терроризм исходит из разных точек арабского и мусульманского мира: террористы, захватившие самолеты 11 сентября, были из Саудовской Аравии, Египта, Объединенных Арабских Эмиратов и Ливана; Иран поддерживал «Хезболлу», Сирия скрывала у себя руководство «Хамаса», Ирак посылал деньги семьям погибших смертников из Палестины. Приверженцы войны, которые смешивали нападения на Израиль с нападениями на США, как будто между ними нет никакой разницы, считали, что этих фактов достаточно, чтобы объявить весь регион питательной средой терроризма.

Что же именно в этой части мира, спрашивали они себя, порождает терроризм? Идеологическая слепота не позволяла им увидеть, как политика США или Израиля влияет на эту проблему — если не сказать определяет. Поэтому они увидели тут другое — в этом регионе не хватало демократии со свободным рынком4.

Поскольку нельзя сразу покорить весь арабский мир, следует выбрать одну страну, которая станет катализатором нужных процессов. США завоюют эту страну и превратят ее, по словам Томаса Фридмана, в «иную модель в самой сердцевине арабского и мусульманского мира», откуда в свою очередь демократические неолиберальные волны будут распространяться по всему региону. Джошуа Муравчик из Американского института предпринимательства предсказывал, что это будет «цунами по всему исламскому миру» в «Тегеране и Багдаде», а крайне консервативный советник администрации Буша Майкл Ледин говорил, что это будет «война за переделку мира»5.

Согласно внутренней логике такой теории борьба с терроризмом, расширениие границ капитализма и проведение выборов были элементами единого проекта. Ближний Восток будет «очищен» от террористов, возникнет огромная зона свободной торговли, а затем этот процесс закрепят состоявшиеся после преобразований выборы — три в одном, специальное предложение. Позже Джордж Буш выразил всю эту программу проще: «распространение свободы по проблемному региону», и многие ошибочно думали, что это идеалист мечтает о демократии6. Но то была свобода иного рода — свобода, предложенная Чили в 1970-х или России в 1990-х, — свобода западных транснациональных монополий проглотить части только что приватизированного государства. Именно это было сущностью теории образца. Президент дал это понять с полной ясностью через восемь дней после того, когда было объявлено об окончании основного сражения в Ираке и он сообщил о планах «создания зоны свободной торговли между США и Ближним Востоком в течение десятилетия»7. Дочь Дика Чейни и ветеран экспериментов шоковой терапии в странах бывшего Советского Союза Лиз возглавила этот проект.

После 11 сентября идея вторжения в арабскую страну для превращения ее в образцовое государство становилась все популярнее, однако страну выбрали не сразу, упоминались Ирак, Сирия и Египет, а Майкл Ледин предпочитал думать о вторжении в Иран. Но Ирак обладал неоспоримыми преимуществами. Кроме богатых нефтяных запасов страна располагалась в центре региона, что делало ее удобной для военных баз, тогда как Саудовская Аравия становилась менее надежной, а поскольку Саддам применял химическое оружие против собственного народа, его было легко ненавидеть. Был и еще один фактор, который часто упускают из вида: Ирак был относительно знакомой страной.

Война в Персидском заливе 1991 года была последней крупной наземной операцией, в которой участвовали сотни тысяч людей, и в течение последующих 12 лет Пентагон использовал эту битву как образец на семинарах и тренингах или для разработки учебных игр. В результате осмысления прошлого опыта среди прочего появилась статья под названием «Шок и трепет: быстрое достижение господства» (Shock and Awe: Achieving Rapid Dominance), которая привлекла к себе внимание Дональда Рамсфельда. Она была написана в 1996 году группой военных стратегов из Национального университета обороны и претендовала на освещение глобальной военной доктрины, хотя на самом деле это был как бы новый вариант войны в Заливе. Ее основной автор, Харлан Ульман, военный специалист в отставке, говорил, что начало этому проекту положил генерал Чак Хорнер, командовавший авиацией во время вторжения 1991 года. Когда его спросили о самом крупном разочаровании в процессе борьбы с Саддамом Хусейном, он ответил, что не знал, куда «воткнуть иголку», чтобы армия Ирака лопнула. «Доктрина "Шок и трепет", — пишет Ульман (который и изобрел само это выражение), — была создана как ответ на вопрос: если бы нам нужно было повторить операцию "Буря в пустыне", каким образом мы могли бы победить в сражении вдвое быстрее, используя намного меньше воинских частей? ...Ключ к успеху таков: надо найти точки для иголки Хорнера, те места, при поражении которых враг будет немедленно разбит»8. Авторы были убеждены, что, если бы им представился шанс сразиться с Саддамом еще раз, теперь им было бы намного легче найти эти точки приложения сил благодаря спутниковым технологиям и значительному увеличению точности оружия, что позволит втыкать «иголки» с беспрецедентной аккуратностью.

У вторжения в Ирак было и еще одно преимущество. Пока американские военные играли с идеями о повторной «Буре в пустыне» на основе обновления технологий, эквивалентного, по словам одного комментатора, «переходу от игрового компьютера Atari к Play-Station», военный аппарат Ирака приходил в негодность на фоне международных санкций и был практически демонтирован из-за программ ООН наблюдения за вооружением9. А это означало, что — по сравнению с Ираном или Сирией — Ирак был таким противником, которого легче всего победить.

Томас Фридман прямолинейно высказывался о том, что означало для Ирака стать таким образцом. Он писал: «В Ираке мы занимаемся не строительством страны. Мы занимаемся созданием страны», — как если бы задача выбрать большую богатую нефтью арабскую страну, чтобы создать ее с нуля, была чем-то естественным или даже «почетным» в XXI веке10. Фридман принадлежит к многочисленным сторонникам быстрой войны, которые затем начали уверять, что им и в голову не приходило, какой кровавой бойней обернется вторжение. Ирак не был пустым местом на карте, там была и остается культура столь же древняя, как сама цивилизация, а также живое презрение к империализму, сильный арабский национализм и глубокие религиозные убеждения. Вдобавок большинство мужчин в этой стране получили военную подготовку. Если в Ираке должно было произойти «создание страны», то что должно было случиться с той страной, которая там уже была? С самого начала многим казалось, что старая страна по большей части просто исчезнет, чтобы очистить место для великого эксперимента. За этой идеей стояла крайняя жестокость колониализма.

Тридцать лет назад, когда чикагская школа впервые смогла перенести свою контрреволюцию из учебников в реальный мир, это также было попыткой стереть с лица земли страны и построить на пустом месте нечто новое. Как Ирак в 2003, Чили в 1973 году хотели сделать образцом для всего бунтующего континента, и на протяжении многих лет эта страна действительно служила моделью. Жестокие режимы, применявшие идеи чикагской школы в 70-х, поняли, что для создания идеальных новых стран в Чили, Аргентине, Уругвае и Бразилии необходимо искоренить многие группы людей вместе с их культурой.

В странах, пострадавших от политической чистки, появляется общественное желание разобраться с историей такого насилия — там возникают комиссии и расследования, раскапывают секретные захоронения и начинают проводить судебные процессы по поводу военных преступлений. Но хунты Латинской Америки действовали не самостоятельно: их направлял и поддерживал Вашингтон, и до, и после переворотов, и об этом свидетельствуют многочисленные документы. Так, во время переворота 1976 года в Аргентине, когда были схвачены тысячи молодых активистов, хунта получала щедрую финансовую поддержку Вашингтона (как сказал Киссинджер, «если вам необходимо что-то делать, делайте это побыстрее»)11. В тот год президентом был Джеральд Форд, Дик Чейни был начальником штаба армии, Дональд Рамсфельд — министром обороны, а Киссинджеру тогда помогал честолюбивый молодой человек Пол Бремер. Этих людей никто не обвинял в том, что они поддерживали хунты, и они могли делать успешную карьеру на протяжении многих лет. Так что они снова собрались вместе три десятилетия спустя, чтобы осуществить удивительно похожий — но только более жестокий — эксперимент в Ираке.

В своей речи, сказанной в момент инаугурации, Джордж Буш назвал период между окончанием холодной войны и началом войны против террора «годами покоя, годами субботнего отдыха — а затем настал день огня»12. Вторжение в Ирак обозначило возобновление жестокого крестового похода прежних дней с теми же методами — использованием сильнейшего шока, который сметает все препятствия и расчищает место для создания образцового корпоративистского государства, свободного от любых посторонних вмешательств.