Вилла «Аркадия» Мойес Джоджо
Дейзи поднялась, чтобы принести бокал. На пороге она замерла и обернулась:
– Надеюсь, я не покажусь вам излишне любопытной, но мне хотелось бы спросить… Как получилось, что вы стали хозяйкой такого дома? Ведь не благодаря вашему мужу. Немного найдется женщин, которые используют архитектурный шедевр как личное убежище.
– Тебе не нужно влезать во все это.
– Нет, нужно. Иначе я бы не спрашивала.
Миссис Бернард провела пальцем по краю папки:
– Я получила его по завещанию.
– Вы получили его по завещанию?
– Да.
– Вот так просто.
Последовала затянувшаяся пауза.
– И больше ничего вы мне не расскажете?
– Что еще тебе нужно знать?
– Мне не нужно ничего знать… Но стоит ли скрытничать? Ну же, миссис Бернард. Оттайте немного. Обо мне вам известно гораздо больше, чем я знаю о вас. Что за государственные тайны? Я никому ничего не скажу. Да мне и некому говорить.
– Я же принесла фотографии.
– Но там не вы. Там дом.
– Возможно, это одно и то же.
– Сдаюсь. – Дейзи исчезла в кухне, затем вернулась и примирительно пожала плечами. – Я понимаю, когда проигрываю. Раз так, давайте обсудим образцы тканей.
Пожилая женщина откинулась на спинку дивана и смерила ее долгим, немигающим взглядом. Дейзи подумала, что в этот вечер что-то в ней переменилось. Она всем своим видом как будто говорила: «Ладно, раз мы зашли так далеко…»
Дейзи молча ждала, а миссис Бернард снова занялась папками и через какое-то время открыла одну, держа ее на коленях.
– Хорошо, – кивнула она. – Если это тебя так волнует, я расскажу, как получила дом, но только ты должна обещать, что не станешь болтать об этом всем и каждому. Для начала выпью. И хватит тебе заниматься ерундой, называя меня миссис Бернард. Если уж я собираюсь выложить тебе все мои «государственные тайны», можешь обращаться ко мне по имени. Лотти.
14
Дорогой Джо!
Спасибо за письмо и фотографию, где ты со своей новой машиной. Выглядит она, конечно, шикарно, очень приятный оттенок красного. Сразу видно, что ты ею гордишься. Я поставила фото на маленький столик, рядом с фотографией матери. Их у меня немного, так что спасибо за подарок.
О своей жизни здесь сообщить мне почти нечего. Я теперь не занимаюсь домашней работой, а читаю книжку, одолженную Аделиной. Больше всего мне нравятся книги по истории искусств. Она говорит, что сделает из меня библиофила. А еще она заставляет меня заниматься живописью, чтобы я удивила Френсис, когда та приедет. У меня не очень хорошо получается: акварели почему-то расплываются, а когда я пишу углем, то его остается больше на пальцах, чем на листе бумаги. Но мне нравится. В школе мы не так рисовали. Аделина все время твердит, чтобы я научилась «выражать себя». Когда приезжает Джулиан, он говорит, что я «делаю успехи» и что в один прекрасный день он поместит мою работу в рамку и продаст для меня. По-моему, он так шутит.
Впрочем, шутки здесь звучат не так часто. В деревне тебя считают ветреной, если ты осмелишься приколоть к платью брошь в будний день. Есть, правда, одна женщина – она держит хлебную лавку (хлеб здесь пекут палками, длинными, что твоя нога!) – очень приятная, любящая с нами поболтать. Зато мадам Миго, своего рода доктор, всегда с нами очень сурова. Впрочем, она со всеми держится сурово. Но со мной и Аделиной особенно.
Не помню, рассказывала ли я, где находится наша деревня. На середине склона горы Фарон, но на горы со снежными вершинами, как в книжках, она совершенно не похожа. На этой горе очень жарко и сухо. Здесь расположен военный форт, а когда Джордж в первый раз отвез нас с Аделиной по узкой тропе на вершину, меня чуть не стошнило от страха. Стоя на вершине, я должна была держаться за дерево. Ты знал, что здесь растут сосны? Не такие, как дома, но все равно мне было приятно на них смотреть. Аделина передает привет. Она сейчас собирает травы в саду. Здесь они очень пахучие от жары, не то что в старом саду миссис Х.
Надеюсь, ты здоров, Джо. И спасибо, что пишешь мне письма. Иногда мне, по правде говоря, бывает одиноко, и тогда твои весточки служат утешением.
Твоя…
Лотти лежала на боку на прохладных плитах, подперев бедра одной подушкой, а вторую сунув под голову, в ожидании того момента, когда кости заноют от несгибаемой твердости пола. Суставы теперь долго не выдерживали: даже на мягкой перине начинали болеть через несколько минут неподвижного лежания, требуя, чтобы она сменила позу. Она отдыхала, чувствуя, как в левом бедре появляются первые признаки онемелости, и закрыла глаза в раздражении. Ей не хотелось шевелиться: пол был самым прохладным местом – фактически единственным прохладным местом в доме испепеляющей жары, колючих обивок и огромных жужжащих тварей, которые врезались в мебель и злобно бились об оконные стекла.
Она видела, как Аделина в огромной соломенной шляпе медленно бродит по желтеющему заросшему саду, срывает травки и нюхает их, прежде чем положить в маленькую корзинку. Когда она повернула к дому, ребенок сильно толкнулся, и Лотти, сердито буркнув, запахнула полы шелкового кимоно, чтобы не смотреть на свой разбухший живот.
– Хочешь попить, Лотти, дорогая? – Аделина переступила через нее, направившись к раковине. Она давно привыкла, что Лотти лежит на полу.
Она также привыкла к ее мрачному расположению духа.
– Нет, спасибо.
– Вот досада, у нас нет гранатового сиропа. Надеюсь, та злосчастная женщина из деревни скоро придет, а то припасы почти закончились. И постельное белье пора постирать – на этой неделе возвращается Джулиан.
Лотти рывком села, подавив желание извиниться. Сколько бы Аделина ни ругала за это, она все равно чувствовала вину за то, что в последние недели беременности стала толстой, неповоротливой и бесполезной. Первые несколько месяцев после приезда Лотти удавалось выполнять всю работу по дому и готовить («У нас была прислуга из деревни, но она оказалась совершенно негодной»), постепенно наводя порядок в обветшалом французском домишке. Она превратилась в некий гибрид миссис Холден и Вирджинии, взяв на себя роль экономки в качестве платы за гостеприимство Аделины. Аделина, конечно, никакой платы не требовала, но Лотти так было спокойнее. Если ты платишь за свое содержание, людям труднее попросить тебя уехать.
Аделина тем временем посчитала своим долгом убедить Лотти (вопреки, как казалось Лотти, очевидным фактам), что ее отъезд из Мерхема был только на пользу. Аделина превратилась в своего рода наставника, поощряя ее быть «храброй» в попытках заняться живописью. Поначалу стесняясь и не желая браться за это, Лотти в скором времени с удивлением обнаружила, что для того, кто вроде бы нигде больше не существовал, она создает на бумаге вполне понятные образы. Похвалы Аделины вселили в нее редкое чувство уверенности, что она чего-то может добиться (единственным, кто когда-то ее за что-то хвалил, был доктор Холден), чувство, что в ее жизни может быть цель. Постепенно, не сразу, она была вынуждена признать зарождающийся интерес к этим новым мирам. Они хотя бы предлагали возможность убежать от ее нынешнего мира. Но теперь она расплылась. Стала никчемной. Если она слишком долго оставалась в вертикальном положении, у нее начиналось головокружение и отекали лодыжки. Если она слишком много двигалась, у нее выступала испарина, а те части тела, которые теперь терлись друг о друга, краснели и болели. Ребенок беспокойно шевелился, вытворяя в ее животе неизвестно что, толкаясь во все стороны, не давая спать ночью и лишая сил днем. Поэтому она сидела или лежала на полу, погруженная в невеселые мысли, и ждала, когда прекратится жара или успокоится ребенок.
Аделина, к счастью, ничего не говорила о ее депрессии и дурном настроении. Миссис Холден на месте Аделины обязательно бы рассердилась, заявив, что Лотти заражает всех своей тоской зеленой. Но Аделина не обращала внимания, если Лотти не желала разговаривать или реагировать. Она просто продолжала напевать, обходя Лотти, интересуясь без всякого раздражения, не хочет ли та пить, не подать ли ей еще одну подушку, или просила написать очередное письмо Френсис. Аделина отправляла Френсис много писем.
Но, видимо, ответов не получала.
Прошло шесть месяцев с тех пор, как Лотти уехала из Англии, и семь – как покинула Мерхем. Но, если судить по расстоянию, могли пройти и все десять лет.
Еще не оправившись от шока, Лотти по наивности поехала к матери, которая, с гладко залакированной головой и ярко накрашенным ртом, велела дочери и не мечтать о возвращении домой. Ей даже не верится, говорила она, размахивая сигаретой, что Лотти не извлекла урока из ее собственного примера. Лотти профукала все шансы, что дал ей Господь, а их было немало, не то что у матери, и уехала от Холденов, оставив о себе самое плохое мнение.
Кроме того (тут ее мать почему-то перешла на жеманный, почти примирительный тон), теперь, когда она обхаживает приличного вдовца, ее жизнь начала налаживаться. Человек высоких моральных устоев, он не поймет. Он не то что другие, сказала она, бросив на Лотти взгляд, в котором промелькнуло что-то похожее на вину. Он из приличных. Еще не допив свою чашку чая, Лотти уже поняла, что ее не только не приглашают остаться, но и, как в Мерхеме, о ней больше знать не хотят.
Мать вообще не рассказывала этому мужчине, что у нее есть дочь. Когда Лотти еще жила в этом доме, там было несколько ее фотографий, теперь же не осталось ни одной. Над камином, где когда-то стояла фотография с ней и тетей Джиной, покойной маминой сестрой, теперь красовалась другая фотография в рамке: пожилая пара стоит под руку перед сельским пабом, оба при этом щурятся, а мужчина отсвечивает лысиной.
– Я ни о чем не прошу. Просто хотелось повидать тебя.
Лотти собрала вещички, не в силах даже почувствовать обиду: по сравнению с тем, что она пережила, отказ этой женщины казался пустяком.
Мать, состроив страдальческую мину, как будто сдерживая слезы, прошлась по лицу пуховкой, потом протянула руку и вцепилась в Лотти:
– Дай мне знать, где ты будешь. Обязательно напиши.
– И как подписаться? Лотти? – Лотти повернулась к двери. – Или ты предпочтешь «твоя верная подруга»?
Мать, поджав губы, сунула ей в ладонь десять шиллингов. Лотти посмотрела на них и чуть не расхохоталась.
Несмотря на все усилия Аделины, Франция решительно не понравилась Лотти. Еда, кроме хлеба, так себе. Жирное рагу, отдававшее чесноком, и мясные блюда с тяжелыми соусами заставляли ее с тоской вспоминать успокаивающую лаконичность жареной рыбы с картошкой и бутербродов с огурцом, а когда она впервые нюхнула на рынке крепко пахнущий французский сыр, то ее вывернуло на обочине дороги. Ей не нравилась жара, еще более изнуряющая, чем в Мерхеме, да еще без благотворного влияния моря и бриза, ей не нравились комары, бессовестно атаковавшие, словно завывающие бомбардировщики, по ночам. Ей не нравился пейзаж, засохший и недружелюбный: потрескавшаяся почва и угрюмо свернувшаяся зелень под палящим солнцем. Не нравились сверчки, неугомонно трещавшие повсюду. И она ненавидела французов: мужчин, которые пристально и задумчиво разглядывали ее, и женщин, которые делали то же самое, когда она начала полнеть, только на этот раз с осуждением и даже иногда с явным отвращением.
Мадам Миго, местная повитуха, дважды приходила осматривать ее по просьбе Аделины. Лотти ее ненавидела: повитуха грубо ощупывала ей живот, словно месила тесто, затем замеряла давление и гаркала рекомендации Аделине. Но та почему-то сохраняла невозмутимость. Беременной мадам Миго никогда ничего не говорила, даже не смотрела ей в глаза.
– Она католичка, – каждый раз бормотала Аделина после ухода старухи. – Другого от нее нельзя ожидать. Тебе, как никому, известно, каковы нравы в маленьких городках.
Это была правда. Но, несмотря ни на что, Лотти скучала по своему маленькому городку. Ей не хватало запаха Мерхема, этакой смеси морской соли с гудроном, шума сосен на ветру, открытых причесанных лужаек городского парка и осыпающихся волнорезов, которые, казалось, уходили в бесконечность. Ей нравилась миниатюрность городка: каждый знал его пределы, которые вряд ли когда-нибудь будут расширены. Ее, в отличие от Селии, никогда не обуревала страсть к путешествиям, не мучило желание достичь новых горизонтов. Она просто была благодарна за пребывание в приятном чистеньком городке, очевидно предчувствуя, что оно продлится недолго.
Больше всего она скучала по Гаю. Днем ей еще как-то удавалось гнать прочь мысли о нем, воздвигать воображаемый барьер, задергивать занавеску перед его лицом. А по ночам он, не обращая внимания на ее мольбы о покое, появлялся в ее снах: его кривоватая улыбка, худые загорелые руки, нежность притягивали и дразнили ее одновременно. Иногда она просыпалась, выкрикивая его имя.
Ей было невдомек, как получается, что, находясь вдали от моря, она все время тонет.
Весна превратилась в лето, гости, сменяя друг друга, сидели на террасе в соломенных шляпах, пили красное вино и спали в жаркие полуденные часы. Часто друг с другом. Приезжал Джулиан. Вежливость не позволила ему прокомментировать ее расплывшуюся талию или поинтересоваться, как такое случилось. Он был беспощадно очарователен, опасно расточителен. Судя по всему, он снова делал деньги. Аделина получила от него в подарок мерхемский дом и страшно дорогой бюст женщины, который напомнил Лотти опустевший муравейник. Дважды приезжал Стивен. Еще какой-то поэт по имени Си, который с сильным акцентом выпускника частной школы не уставал повторять, что у него «заскок», что он «зависнет» здесь, только пока не найдет себе «нору», и что Аделина «просто супер», раз «подкинула» ему комнатенку. Джордж над ним подтрунивал.
Джордж бывал наездами. Только тогда Аделина оживлялась, с жаром что-то с ним обсуждала, переходя на шепот, пока Лотти делала вид, будто ее там нет. Но она знала, что они говорили о Френсис.
Однажды, когда, напившись, он взглянул на живот Лотти и отпустил какую-то шутку насчет пестиков и тычинок, Аделина ударила его.
– А знаешь, я, вообще-то, восхищаюсь тобой, малышка Лотти, – сказал он, когда Аделина не могла их слышать. – Ты, наверное, самое опасное, что когда-либо случалось в Мерхеме. – (Лотти мрачно взглянула на него из-под полей огромной шляпы.) – Я всегда считал, что из вас двоих твоя сестренка скорее попадет в беду.
– Она мне не сестра.
Но Джордж как будто не слышал. Он развалился на траве, покусывая кусочек заплесневелой острой салями, которую частенько покупал на рынке. Вокруг них продолжали стрекотать сверчки, но и те временами замолкали от жары.
– Ты ведь серьезная. Как-то все это несправедливо. Что, любопытство одолело? Или он пообещал быть твоим навеки? Стать светом очей твоих? Фу, Лотти, мадам Холден наверняка ни разу не слышала, чтобы ты произносила такие слова… Очень зрелое выражение, я бы сказал… Ладно, ладно… Так ты будешь есть этот инжир? Иначе я съем.
То ли из-за депрессии, то ли из-за разрыва с прежней жизнью Лотти трудно было радоваться ребенку, испытывать нежность, ожидая его появления. Ей вообще было трудно думать о нем. Иногда по ночам она терзалась чувством вины, что приводит его в мир без отца. На него всегда будут с отвращением смотреть все эти мадам Миго, а остальные – с подозрением. Иной раз ее обжигало негодование: теперь она никогда не избавится от присутствия Гая, а значит, от боли. Она не знала, что ее больше пугало: перспектива невзлюбить дитя из-за него или, наоборот, полюбить по той же причине.
О том, как дальше жить, она практически не думала. Аделина посоветовала не беспокоиться.
– Такие вещи утрясаются сами собой, дорогая, – говорила она, похлопывая ее по руке. – Только держись подальше от монахинь.
Лотти, огромная, утомленная, надеялась, что Аделина права. Она не плакала, не бушевала. Узнав о своих затруднительных обстоятельствах, она уже через несколько недель перестала волноваться. Все равно ничего не изменится. Легче приглушить эмоции, загнать их внутрь, чем переживать снова и снова. По мере увеличения срока она становилась все более спокойной, отстраненной, могла часами сидеть в саду, наблюдая за кружащими над ней стрекозами и осами, или, когда становилось слишком жарко, лежать в доме на холодных плитах, словно тюлень в кимоно, греющийся на камнях. Возможно, она умрет при родах, думала Лотти. И, как ни странно, эта мысль ее утешала.
Видимо, понимая, что депрессия Лотти растет обратно пропорционально дням, остававшимся до родов, Аделина начала силой вывозить ее на «экскурсии», как она их называла, хотя эти прогулки редко ограничивались чем-то большим, чем покупка красного вина или анисового ликера, а иногда яблочного пирожного или сладкого торта «Тропезьен» с заварным кремом. Остерегаясь липкой, с бензиновыми испарениями городской жары близлежащего Тулона, Аделина заставляла Джорджа везти их дальше вдоль побережья, до Санари. Лотти соскучилась по морю, вслух аргументировала Аделина. Приморский городок, обсаженный пальмами, с тенистыми мощеными улочками и очаровательными домиками с неяркими ставнями будет приятной сменой обстановки. Санари знаменит своими художниками и мастеровыми, рассказывала Аделина, устраивая Лотти за столиком уличного кафе, поближе к приятно журчащему каменному фонтану. Здесь жил Олдос Хаксли, когда работал над своим «Дивным новым миром».[24] Все южное побережье вдохновляло художника в течение многих лет. Однажды они с Френсис проехали от Сан-Тропе до Марселя, и к концу путешествия в багажнике их машины собралось столько холстов, что пришлось багаж перекладывать в салон и ехать с ним на коленях.
Джордж, сославшись на встречу внутри, у барной стойки, прошептал что-то Аделине и ушел.
Лотти, не обращая внимания на женщину в черной юбке, поставившую перед ними корзинку с хлебом, ничего не сказала. Отчасти потому, что уснула в машине и теперь, еще окончательно не проснувшись, туго соображала. Отчасти потому, что беременность заставляла ее заниматься только собой. Постепенно ее личность уменьшилась до нескольких простых симптомов: распухшие лодыжки, ноющая боль, растянутый живот, гудящие ноги, отчаяние. Она с трудом покидала свою оболочку, замечая хоть что-то вокруг. В данном случае Аделину, которая наконец оставила ее в покое, чтобы прочесть письмо, но вот уже несколько минут сидела окаменев.
Лотти сделала глоток воды и вгляделась в лицо Аделины:
– Все в порядке?
Аделина не ответила.
Лотти с трудом выпрямилась, сидя на стуле, и оглядела людей за соседними столиками. Многие сидели так часами, ничего не делая. Она старалась не оставаться на солнце, иначе от перегрева к горлу подступала тошнота.
– Аделина!
Она, держа в руке наполовину сложенное письмо, посмотрела на Лотти, словно только сейчас осознала, что та рядом. Лицо у нее, как обычно, ничего не выражало, глаза скрывались за темными очками. Иссиня-черные пряди упали на мокрые щеки.
– Она попросила меня больше не писать ей.
– Кто?
– Френсис.
– Почему?
Аделина бросила взгляд в конец мощеного двора. Две собаки грызлись из-за находки в канаве.
– Она говорит… Она говорит, что я не могу сообщить ничего нового.
– Это чересчур сурово, – проворчала Лотти, поправляя шляпу от солнца. – Трудно найти что-то новое для каждого письма. Здесь ничего не происходит.
– Френсис не сурова. Мне кажется, она не имела в виду… О, Лотти…
Они никогда не обсуждали ничего личного. Когда Лотти приехала, то начала в слезах извиняться, объяснять что-то насчет ребенка, но Аделина лишь отмахнулась бледной рукой, заверив, что ей всегда рады. Она никогда не расспрашивала Лотти, видимо полагая, что та сама расскажет, если захочет, но и о себе почти ничего не говорила. Аделина щебетала, как птичка, заботилась, чтобы у подруги было все необходимое. Единственное, что вносило дисгармонию в их жизнь, – упоминание о Френсис.
– Что же мне делать? – Аделина казалась такой печальной, смирившейся с горем. Никто другой для нее не существовал. – Ей нельзя оставаться одной. Френсис никогда не умела жить одна. Она становится чересчур… меланхоличной. Я нужна ей. Что бы она там ни говорила, я нужна ей.
Лотти откинулась на спинку плетеного стула, понимая, что через несколько минут он отпечатается на ее теле. Закрывшись ладошкой от солнца, она внимательно вглядывалась в лицо Аделины, гадая, правильно ли та все поняла.
– Почему она с вами так сурова?
Аделина взглянула на нее, потом посмотрела на свои руки, все еще сжимавшие неприятное письмо. Затем снова подняла взгляд:
– Потому… что я не люблю ее так, как ей бы хотелось. – (Лотти нахмурилась.) – Она считает, что мне не следует быть с Джулианом.
– Но он ваш муж. Вы любите его.
– Да, люблю… Но как друга.
– Друга? – после недолгого молчания переспросила Лотти, вспоминая тот послеполуденный час, который провела с Гаем. – Всего лишь друга? – Она уставилась на Аделину. – Но… как же он это терпит?
Аделина потянулась за сигаретой, закурила. Она делала это только во Франции. Затянувшись, Аделина отвела взгляд:
– Джулиан тоже любит меня как друга. Он не испытывает ко мне страсти, Лотти, физической страсти. Но мы с Джулианом подходим друг другу. Ему нужна основа, определенная… творческая среда, респектабельность, а мне нужна стабильность, люди вокруг, способные… ну, не знаю… развлекать меня. Мы понимаем друг друга.
– Но… Никак не возьму в толк… Зачем вы вышли за Джулиана, если не любили его?
Аделина тщательно сложила письмо, наполнила свой бокал.
– Мы долго ходили с тобой вокруг да около. Теперь я расскажу тебе одну историю, Лотти. Про девушку, безнадежно полюбившую мужчину, который был для нее недосягаем. Они познакомились во время войны, когда она жила другой жизнью. Таких красивых людей она прежде не видела: зеленые кошачьи глаза и печальное, очень печальное лицо из-за всего, что ему довелось пережить. И они обожали друг друга, даже поклялись, что если один умрет, то и второй не станет жить, чтобы они могли соединиться где-то там. Это была неукротимая страсть, Лотти, ужасная вещь. – (Лотти сидела, на время позабыв о ноющих суставах и крапивнице.) – Но, видишь ли, Лотти, этот человек не был англичанином. Из-за того, что шла война, он не мог остаться. Его отослали в Россию, откуда пришло два письма – и все, больше никаких вестей. Знаешь, дорогая Лотти, это сводило ее с ума. Она, как безумная, рвала на себе волосы, кричала, глядя на отражение в зеркале, часами бродила по улицам, даже когда вокруг падали бомбы. В конце концов, спустя долгое время, она решила, что должна жить, а для этого нужно научиться чуть меньше чувствовать, чуть меньше страдать. Она не могла умереть, как бы ей этого ни хотелось, потому что где-то там он мог оказаться живым. И она знала, что, если судьбе будет угодно, она и ее мужчина снова найдут друг друга.
– И они нашли?
Аделина отвела взгляд и выдохнула. Дым в неподвижном воздухе вышел ровной длинной струей.
– Пока нет, Лотти. Пока нет… Хотя я не думаю, что это случится в этой жизни.
Какое-то время они помолчали, слушая ленивое гудение пчел, разговоры за другими столиками, далекий звон церковного колокола. Аделина налила Лотти бокал разбавленного водой вина, и Лотти потягивала его, стараясь не выдать смущения.
– Я все же не пойму… Почему Френсис нарисовала вас в виде той греческой женщины?
– Лаодамии? Она обвиняла меня в том, что я будто бы цепляюсь за что-то ненастоящее – за образ любви. Она знала, что я предпочту спокойную жизнь в браке с Джулианом, чем рискну снова полюбить. Каждый раз, видя Джулиана, она расстраивалась. Говорила, будто он ей напоминает о том, что я лгу сама себе. – Аделина повернула лицо к Лотти. Глаза ее были мокрыми от слез, но она улыбалась. – Френсис такая… Она полагает, я убила свою способность любить, для меня безопаснее быть с Джулианом, любить то, чего не существует. Она думает, что раз любит меня так сильно, то может вернуть меня обратно к жизни, что одной силой воли она способна заставить меня полюбить ее тоже. И знаешь, Лотти, я ведь люблю Френсис. Я люблю ее больше, чем любую другую женщину. Больше, чем кого-либо… Кроме него… Однажды, когда мне было особенно плохо, я позволила… она была такая милая… но… ей было мало. Она не такая, как Джулиан. Она не способна жить полулюбовью. В искусстве, в жизни она требует честности. А я никогда не полюблю никого, будь то мужчина или женщина, как любила Константина…
«Вы уверены, что не любите ее?» – хотела спросить Лотти, которая помнила многочисленные письма Аделины, нехарактерное для нее отчаяние из-за отсутствия Френсис.
Но Аделина продолжила:
– Вот почему я сразу поняла, Лотти. – Аделина протянула руку и крепко пожала ее запястье. Несмотря на жару, Лотти невольно вздрогнула, как от холода. – Когда увидела тебя и Гая вместе, я поняла. – Она впилась взглядом в Лотти. – Я увидела себя и Константина.
Дорогой Джо,
извини, если письмо окажется коротким, но я очень устала, да и времени писать нет. Вчера у меня родился ребенок, очень красивая крошечная девочка. Такую прелесть даже трудно себе представить. Я постараюсь ее сфотографировать и прислать снимок, если тебе интересно. Может, попозже, когда ты перестанешь из-за меня переживать.
Жаль, конечно, что ты узнал о моем положении от Вирджинии. Я сама хотела тебе обо всем рассказать, честно, но это оказалось слишком сложно. Кстати, что бы эта злобная корова ни говорила, ребенок не от доктора Холдена. Прошу, Джо, поверь. И сделай так, чтобы остальные тоже об этом узнали. Мне все равно, что ты скажешь.
Скоро напишу тебе.
Лотти
Ночь для рождения ребенка была не самая подходящая. Хотя, как позже думала Лотти, вряд ли для нее вообще нашлась бы подходящая ночь. Она даже не подозревала, что способна выносить такую адскую боль. Ей казалось, что эта боль ее развратила, как будто была непорочная Лотти и Лотти, познавшая нечто столь ужасное, что ее разрывало на части, калечило на всю оставшуюся жизнь.
Вечер, однако, она начинала почти спокойной, лишь слегка раздраженной, как ласково выразилась Аделина. Ей надоела собственная неуклюжесть, жара, отсутствие сил и то, что она больше не могла надеть ни одну вещь, кроме экстравагантных просторных халатов Аделины и рубашек, забытых Джорджем. Аделина, наоборот, предыдущие три дня провела в хорошем настроении. Она послала Джорджа на поиски Френсис. Поручила не просто передать письмо, а привезти ее во Францию. Аделина верила, что нашла способ вернуть Френсис, заставить ее почувствовать себя любимой, не предавая при этом собственную вечную любовь к Константину. «Но тебе придется разговаривать со мной, – писала Аделина. – Можешь уйти навсегда, если по-прежнему считаешь, что мне нечего тебе сказать, но тебе придется разговаривать со мной».
– Джордж не примет «нет» в качестве ответа! – воскликнула она, довольная своим решением. – Он может быть очень настойчив.
Лотти, вспомнив Селию, кисло пробурчала:
– Знаю.
Джордж не желал возвращаться в Англию. Он хотел остаться на День Бастилии. Но, не в силах отказать Аделине, решил, что хотя бы оставит вместо себя на праздники замену. Несколько минут он рассматривал кандидатуру Лотти, затем, видимо, передумал, увидев ее высунутый язык, и обратился к Си, поэту, чтобы тот сделал фотографии для него новой цейсовской камерой. («Круто», – согласился Си.)
– Игра стоит свеч, – сказала Аделина, целуя на прощание Джорджа.
Лотти слегка удивилась, заметив, что это был поцелуй в губы.
Семьдесят два часа спустя Лотти думала, что уже никогда и ничему не удивится в своей жизни.
Она лежала в кровати, почти не ощущая жары. Вокруг летали комары, привлеченные запахом крови. Боль все еще тихо напоминала о себе, но она не сводила глаз с крошечного безупречного личика перед собой. Дочка как будто спала, – во всяком случае, глазки были закрыты, но ротик шептал в ночи маленькие секреты.
Впервые в жизни Лотти испытывала подобное: неуемную радость, пришедшую после неописуемой боли, и неверие, что она, простая девушка, Лотти Свифт, которая даже больше уже не существовала, смогла создать нечто столь совершенное, столь прекрасное. У нее появилась причина жить – самая весомая из всех, что можно только вообразить.
Она похожа на Гая.
Она похожа на Гая.
Лотти наклонила голову к дочке и заговорила очень тихо, чтобы только она одна услышала:
– Я стану всем для тебя. Ты ни о чем не будешь жалеть. И у тебя будет все. Обещаю, я сделаю все, чтобы ты не знала нужды.
– У нее кожа цвета камелий, – сказала Аделина, и на глаза ее навернулись слезы.
И Лотти, которой никогда не нравились все эти Джейн, Мэри и любые другие имена из журналов Аделины, дала имя своей дочери.
Аделина не ушла спать. Вскоре после полуночи дом покинула мадам Миго, утром должен был приехать Джордж – возможно, с Френсис. Все равно отдохнуть не удастся. Они просидели вместе ту первую долгую ночь: Лотти, удивленная и радостная, Аделина, тихо дремавшая в кресле рядом. Время от времени она просыпалась и гладила невероятно мягкую головку ребенка или руку Лотти, как будто поздравляя.
На рассвете Аделина с трудом подняла из кресла затекшее тело и объявила, что приготовит чай. Лотти, все так же державшая ребенка на руках и давно хотевшая горячего сладкого чая, обрадовалась: стоило пошевелиться, как ее тут же пронзала боль, начиналось кровотечение, спазмы напоминали об ужасных часах, проведенных в муках. С затуманенным взором, но счастливая, несмотря ни на что, она подумала, что хорошо бы никогда не покидать постель.
Аделина открыла ставни, впуская яркий голубой рассвет, и потянулась, подняв обе руки, словно салютуя. Комнату заполнили мягкие тени и звуки: на холм медленно взбирались коровы, кукарекал петушок, и все это сопровождалось стрекотанием сверчков, словно крошечных заводных механических игрушек.
– Там прохладнее, Лотти. Чувствуешь ветерок?
Лотти закрыла глаза и подставила лицо ласковому бризу. На секунду ей почудилось, что она снова в Мерхеме.
– Теперь все будет хорошо, вот увидишь.
Аделина повернулась к ней, и в какой-то момент Лотти подумала, что ничего прекраснее в жизни не видела: похоже, сказались слабость и усталость. Лицо Аделины сияло, пронзительные зеленые глаза излучали нежность и нехарактерную для нее уязвимость после всего, чему она недавно стала свидетелем. Лотти, глотая слезы, не в силах выразить внезапно нахлынувшую любовь, лишь протянула дрожащую руку.
Аделина взяла ее и поцеловала, потом прижала к прохладной гладкой щеке:
– Ты счастливица, дорогая Лотти. Тебе не пришлось ждать всю жизнь.
Лотти взглянула на спящую дочь и окропила тяжелыми слезами горя и благодарности светлую шелковую шаль.
Тут до них донесся шум приближающейся машины, и они, как перепуганные дикие зверьки, вскинули голову. Не успела хлопнуть дверь, как Аделина встрепенулась.
– Френсис! – воскликнула она, на время позабыв о Лотти, и наскоро попыталась пригладить растрепанные волосы, одернуть помятое шелковое платье. – Боже мой, у нас ведь не осталось еды, Лотти! Что мы дадим им на завтрак?
– Я уверена… Она согласится немного подождать… Как только узнает… – Лотти было абсолютно наплевать на завтрак. Ее малышка зашевелилась, взмахнула крошечной ручкой.
– Да-да, конечно, ты права. У нас есть кофе, со вчерашнего дня осталось еще немного фруктов. Скоро откроется булочная – я схожу, как только они устроятся. Быть может, они захотят поспать, если ехали всю ночь…
Аделина суетливо закружилась по комнате; привычная вальяжность уступила место какому-то детскому волнению, неспособности угомониться или сосредоточиться на чем-то одном.
– Думаешь, справедливо с моей стороны просить ее об этом? – внезапно произнесла Аделина. – Думаешь, я поступила эгоистично, заставив ее вернуться?
Лотти, онемев, сумела лишь покачать головой.
– Аделина! Ты здесь? – нарушил молчание громкий голос Джорджа, прозвучавший в доме как выстрел.
Лотти невольно вздрогнула, уже испугавшись, как бы не разбудить ребенка.
Джордж показался в дверях, мрачный и небритый, в своих любимых льняных брюках, измятых, как старые капустные листья. При его появлении Лотти пронзило дурное предчувствие: одним своим видом он разогнал красоту и тишину нового рассвета.
Аделина, ни о чем не подозревая, подбежала к нему:
– Джордж, как чудесно! Как чудесно! Ты ее привез? Она с тобой? – Аделина приподнялась на цыпочках, чтобы взглянуть за его плечо, и замерла, прислушиваясь, не раздадутся ли другие шаги. Потом отступила, вглядываясь в его лицо. – Джордж?
Лотти, увидев черноту в его глазах, похолодела.
– Джордж? – уже тише, чуть дрогнувшим голосом повторила Аделина.
– Она не приедет, Аделина.
– Но я написала… Ты сказал…
Джордж, не обратив внимания на Лотти и новорожденную, обнял Аделину за талию, взял ее руку в свою:
– Тебе нужно присесть, дорогая.
– Но почему? Ты же говорил, что найдешь ее… Я знала, что после такого письма она не смогла бы…
– Она не приедет, Аделина.
Джордж усадил ее на стул рядом с Лотти. Сам опустился на колени и зажал обе ее руки в своих ладонях.
Аделина пытливо вгляделась в лицо Джорджа, и постепенно до нее дошло то, что Лотти поняла сразу.
– Что случилось?
Джордж с трудом сглотнул:
– Несчастный случай, дорогая.
– За рулем? Она такой ужасный водитель, Джордж. Ты же знаешь, ей нельзя доверять руль.
Лотти уловила растущий ужас в болтовне Аделины и начала дрожать, но двое людей рядом с ней этого не заметили.
– Чья машина на этот раз? Ты ведь все уладишь, Джордж, правда? Ты всегда все улаживаешь. Я заставлю Джулиана снова расплатиться с тобой позже. Она пострадала? Ей что-нибудь нужно? – (Джордж опустил голову на колени Аделины.) – Тебе не следовало приезжать, Джордж! Нельзя было ее оставлять! Одну. Ты же знаешь, она не умеет быть одна. Я поэтому и послала тебя за ней.
Он заговорил, и голос его звучал хрипло, надрывно.
– Она… Она мертва.
Наступило долгое молчание.
– Нет, – твердо заявила Аделина.
Лица Джорджа не было видно, он зарылся ей в колени. Но его пальцы сжимали ее руки крепче, как будто удерживая от движения.
– Нет, – снова повторила она.
Лотти с трудом сдерживала слезы, прижав руку ко рту.
– Мне очень жаль, – прохрипел Джордж, не поднимая головы.
– Нет, – сказала Аделина, а затем повторила громче: – Нет! Нет! Нет!
Она вырвала руки и принялась, как безумная, колотить его по голове. Лицо ее исказилось, глаза смотрели в никуда. «Нет-нет-нет-нет!» – звучал бесконечный крик. Джордж плакал, извинялся и цеплялся за ее колени, а Лотти, заливаясь слезами, ничего перед собою не видя, наконец нашла силы сползти с кровати, взять ребенка, не обращая внимания на боль, всего лишь физическую, и медленно пересечь комнату, оставляя на полу кровавый след. Дверь тихо закрылась за ней.
Это не был несчастный случай. Береговой спасатель был уверен в этом, потому что находился среди тех, кто видел ее, кричал ей. Какое-то время спустя он и еще двое мужчин вытягивали ее из воды. Но в основном они знали это благодаря миссис Колкухоун, которая присутствовала там с самого начала и неделю спустя все еще переживала приступы депрессии.
Прошло несколько часов после приезда Джорджа, когда оба подкрепились коньяком, и Аделина устало заявила, что хочет знать все. Он рассказал все, что знал. Она попросила Лотти посидеть с ней. Лотти согласилась, хотя предпочла бы спрятаться наверху вместе с ребенком. С неподвижным лицом, напряженная от того, что должно было последовать, села рядом и позволила Аделине вцепиться ей в руку, которую та периодически трясла.
Хаотичная при жизни, в смерти Френсис проявила организованность. Ушла из «Аркадии» на удивление прибранной, так что Марни, вызванная на опознание, с легкостью подтвердила ее личность. На Френсис была длинная юбка с ивовым принтом, волосы она собрала в аккуратный узел. «Простите, – написала она в письме, – но я не в силах больше выносить эту пустоту. Простите». Она спокойно и целенаправленно прошла по тропе к морю и с высоко поднятой головой, словно разглядывая какую-то удаленную точку на горизонте, вошла, не раздеваясь, в воду.
Миссис Колкухоун, поняв, что это не обычный утренний заплыв, закричала. Она знала, что Френсис ее услышала, ибо оглянулась и посмотрела вверх на тропу, а затем пошла быстрее, словно опасаясь, что ее попытаются остановить. Миссис Колкухоун проделала весь путь до домика портового инспектора бегом, стараясь не спускать глаз с Френсис, а та тем временем брела все дальше, погружаясь в воду по пояс, по грудь. На глубине волны стали выше, одна чуть не сбила ее с ног и расплела узел в длинные мокрые пряди. Но Френсис продолжала идти. Миссис Колкухоун сломала каблук и охрипла от крика, колотя в дверь, а фигурка Френсис все удалялась, придерживаясь одной ей ведомого курса.
Шум привлек внимание двух рыбаков, которые кинулись за ней в лодке. К этому времени собралась небольшая толпа, все кричали, чтобы Френсис остановилась. Позже некоторые выразили тревогу, что бедняжка могла подумать, будто они сердятся, и лишь ускорила шаг, но береговой охранник их успокоил, сказав, что она сознательно так поступила. Он-то на своем веку повидал таких немало. Успеешь вытянуть его из воды – глядишь, через пару дней он уже болтается на рее.
В этом месте Джордж заплакал. Аделина держала в ладонях его лицо, словно отпускала грехи.
Френсис не вздрогнула, уйдя под воду. Просто продолжала идти. Над ее головой прошла одна волна, вторая, а в следующую секунду ничего нельзя было разглядеть. К тому времени, как лодка вышла из бухты, течение успело подхватить тело. Его нашли два дня спустя в устье реки, юбку с ивовым рисунком обмотали длинные водоросли.
– Мы должны были встретиться за ужином, но мне пришлось задержаться в Оксфорде. Я позвонил ей сказать, что меня пригласил член совета колледжа, и она ответила, что мне следует пойти. Аделина, она сама сказала, чтобы я пошел на встречу. – Грудь его вздымалась, когда он всхлипывал, закрыв лицо руками. – Но мне следовало уехать, Аделина, мне следовало быть там.
– Нет, – сказала Аделина отстраненно. – Это мне следовало быть там. О, Джордж, что я наделала!
Только позже, вспоминая этот разговор, Лотти осознала, что в тот момент у Аделины пропал акцент. Она больше не говорила как француженка. Она говорила вообще без акцента. Возможно, из-за потрясения. Миссис Холден уверяла, что так бывает. Она знавала одну женщину, у которой брат погиб на войне, а на следующий день та проснулась, и каждый волосок на ее голове был седым. Причем не только на голове, добавила миссис Холден, покраснев от собственной дерзости.
Лотти едва успела оправиться после родов, как стала матерью уже двоих детей. В первые несколько недель своей детской жизни Аделина как будто чуть-чуть умерла. Отказывалась есть, спать, бродила по саду перед домом и плакала дни и ночи напролет. Однажды она прошла весь пыльный путь на вершину горы, и обратно ее, обожженную солнцем и ничего не понимающую, привел старик, который держал буфет на вершине. Она плакала во сне в те редкие случаи, когда засыпала, и была совершенно на себя не похожа: немытые волосы, некогда фарфоровое лицо в грязи и морщинах от горя.
– Почему я не поверила ей? – рыдала Аделина. – Почему я не слушала? Она всегда понимала меня лучше кого-либо другого.
– В том нет вашей вины. Вы не могли знать, – бормотала каждый раз Лотти, понимая, что все это пустые слова, банальности. Боль Аделины слишком напоминала ее собственную боль, такую же открытую рану, которую ей почти удалось залечить.
– Но почему она решила доказать это мне таким способом? – стонала Аделина. – Я не хотела любить ее. Я никого не хотела любить. Ей следовало знать, что требовать от меня любви несправедливо.
Лотти была чересчур морально измотана заботами о дочке. Девочка была, как говорится, хорошим ребенком. Впрочем, у нее не было иного выбора. С отчаявшейся Аделиной на руках Лотти не всегда успевала вовремя проснуться, чтобы успокоить плачущее дитя. Если она пыталась готовить и убирать в доме убитой горем подруги, Камилле приходилось подстраиваться под мать: моргать глазками, лежа в импровизированной перевязи, или спать под шум выбиваемых ковров и свист чайников.
Недели проходили одна за другой, а Лотти все больше изматывалась и впадала в отчаяние. Приезжал Джулиан, но и он не сумел справиться с эмоциональным хаосом, творившимся в доме. Он в очередной раз отписал какую-то сумму жене, отдал Лотти ключи от своей машины и уехал на художественную ярмарку в Тулузу, забрав с собой бледного, молчаливого Стивена. Поток гостей иссяк. Джордж, оставшийся на два дня и напившийся до бесчувствия, уехал, пообещав вернуться. Но обещания не сдержал.
– Присматривай за ней, Лотти, – сказал он перед отъездом. Глаза его были налиты кровью, а подбородок покрывала пробившаяся бородка. – Не позволяй ей сделать какую-нибудь глупость.
Она так и не поняла, за кого он боялся – за Аделину или за себя.
В какой-то момент, после того как Аделина проплакала целые сутки, Лотти в отчаянии обыскала ее спальню, надеясь найти хоть какое-то упоминание о ее семье, о ком-то, кто мог бы приехать и помочь вывести ее из депрессии. Она рылась среди ярких нарядов, вдыхая аромат гвоздичного масла, и кожу ее ласкали перья, шелка и атлас. Похоже, Аделины, как и Лотти, не существовало на этом белом свете: если не считать одной-единственной театральной программки, которая свидетельствовала, что несколько лет назад Аделина выступила во второстепенной роли в театре Харрогейта, не было ничего – ни фотографий, ни писем. Кроме писем Френсис. Лотти швырнула их обратно в коробку, вздрогнув от мысли, что причастна к прошлому Френсис. Наконец в чемодане нашелся паспорт Аделины. Она пролистала его, думая, что, быть может, узнает адрес родственников или отыщет какую-нибудь зацепку, куда обратиться за помощью, чтобы умерить горе Аделины. Вместо этого она наткнулась на фотографию Аделины.
С другой стрижкой, но безошибочно она. Только вот в паспорте стояло имя Ады Клейтон.
Траур длился четыре недели без одного дня. Однажды утром Лотти проснулась и застала Аделину на кухне за разбиванием яиц в миску. О паспорте она не обмолвилась ни словом: иногда людей, как спящих собак, лучше не трогать.
– Я еду в Россию, – сказала Аделина, не поднимая глаз.
– Вот как? – откликнулась Лотти. Ей хотелось спросить: «А как же я?» Но вслух она произнесла: – А как же атомная бомба?
Дорогой Джо,
прости, но домой я не вернусь. Во всяком случае, в Мерхем. Все это немного сложно, но для меня будет лучше поехать в Лондон и попытаться найти работу. Как ты знаешь, живя у Аделины, я следила за домом. В Лондоне у нее есть друзья-художники, которые ищут кого-то вроде меня и против ребенка не возражают. Маленькая Камилла будет расти вместе с их детьми, что пойдет ей только на пользу. Что бы ты там ни говорил, нет причины, почему мне не следует самой зарабатывать себе на жизнь. Я дам тебе знать, когда устроюсь, и тогда ты сможешь приехать навестить нас.
Спасибо за вещички для девочки. Передай благодарность миссис Ансти за то, что помогала тебе их выбрать. Я сейчас рисую портрет Камиллы, которая чудесно выглядит, особенно в чепчике.