Обман Инкорпорэйтед (сборник) Дик Филип

Часть первая

Утро

Утро четверга, 5 июня 1952 года, выдалось ясным и жарким. Магазины и улицы заливал влажный солнечный свет. На лужайках сверкала холодная утренняя роса, которая, испаряясь, поднималась в стеклянно-лазурное небо. Этот рассветный небосвод скоро должен был спечься и съежиться. Со стороны Бухты медленно наползал удушливый белый туман, чтобы затопить собою весь мир. Но сейчас было только полдевятого: небу оставалось жить еще пару часов.

Джим Фергессон весело опустил стекла своего «понтиака» и, выставив наружу локоть, нагнулся, чтобы вдохнуть полной грудью свежий воздух летнего утра. Въехав с Сидер-стрит на полупустую автостоянку, Фергессон добродушным взглядом, слегка искаженным последствиями несварения и нервного утомления, окинул солнечные блики, плясавшие на гравии и проезжей части. Он припарковался, выключил двигатель, закурил сигару и немного подождал. Подкатили еще несколько машин и припарковались рядом. Другие машины со свистом проносились по улице. Первые звуки человеческой деятельности. В тихой прохладе они отражались звонким эхом от административных зданий и бетонных стен.

Фергессон вылез из машины и захлопнул дверцу. Он бодро зашагал по хрустящему гравию, а затем – по асфальту, засунув руки в карманы и громко цокая каблуками. Это был невысокий мускулистый мужчина средних лет, одетый в синий саржевый костюм и с печатью житейской мудрости на морщинистом лице. Пухлые губы обхватывали цилиндрическую сигару.

Со всех сторон торговцы умелыми жестами расправляли маркизы. Негр сметал мусор шваброй в канаву. Фергессон с достоинством переступил через мусор. Негр не проронил ни слова: утренняя подметальная машина…

У входа в Калифорнийскую кредитную компанию толпились секретарши. Кофейные чашки, высокие каблуки, духи и серьги, розовые свитера и пальто, наброшенные на острые плечи. Фергессон с наслаждением вдохнул сладкий девичий запах. Смех, приглушенный шепот, хихиканье, негромкие фразы, слетавшие с нежных губ: девушки оградились стеной от Фергессона, да и от всей улицы. Контора открылась, и они устремились внутрь в водовороте фалд и нейлоновых чулок… Фергессон оценивающе посмотрел вслед. Дело в том, что он мечтал обзавестись такой же… как в былые времена, ведь это очень полезно для бизнеса. Девушка придает шика, благородства. Бухгалтерша? Нет, лучше, чтобы ее могли видеть посетители. Тогда мужчины перестанут сквернословить и начнут шутить и смеяться.

– Доброе утро, Джим, – поздоровался продавец из магазина мужской одежды «Стайн».

– Доброе, – на ходу ответил Фергессон. Он держал руку за спиной, рассеянно перебирая пальцами. Остановился перед «Продажей и обслуживанием современных телевизоров» и выудил из кармана ключ. Критически осмотрел свой старомодный магазинчик. Будто старый костюм, тот уныло пылился в лучах утреннего солнца. Допотопная неоновая вывеска была выключена. Перед входной дверью валялся мусор, оставшийся с ночи. В витрине маячили угрюмые, скучные очертания телевизоров и радиоприемников. Грампластинки, значки, флажки… Фергессон отфутболил на тротуар картонную коробку из-под молока, лежавшую на пороге. Коробка покатилась, подхваченная утренним ветром. Фергессон вставил ключ в замок и распахнул дверь.

Внутри все казалось безжизненным. Он прищурился и сплюнул, выдохнув затхлый воздух, висевший в магазине. В глубине призрачно-голубым светом мигала дежурная лампочка, напоминая вспышку природного газа над гниющим болотом. Фергессон наклонился и щелкнул главным рубильником: с шипением зажглась большая неоновая вывеска, а через минуту затеплилась подсветка витрины. Он закрепил широко распахнутую дверь, вдохнул немного свежего воздуха и, задержав его в легких, прошелся по темному сырому магазину, попутно включая выстроенные рядами аппараты, витрины, вентиляторы, механизмы, приборы, переговорные устройства. Мертвые предметы нехотя оживали. Заорало радио, а вслед за ним очнулась и длинная вереница телевизоров. Он шагнул к дежурной лампочке и погасил ее резким движением руки. Зажег свет в кабинках для прослушивания, окружавших пыльный, заваленный товарами прилавок. Схватил шест и насилу открыл световой люк. Привел в шумное возбуждение витрину фирмы «филко» и перенес ее в глубь магазина. Подсветил роскошный рекламный плакат «зенита». Наполнил пустоту светом, жизнью, сознанием. Тьма отступила, и, едва прошли нетерпение и горячка, Фергессон успокоился, остыл и решил отметить седьмой день творения чашкой черного кофе.

Кофе он покупал в соседнем магазине «Здоровая еда». Внизу под прилавком «Современных телевизоров» валялись целые груды чашек, ложек и блюдечек. Кусочки черствых пончиков и булочек вперемешку с сигаретным пеплом, спичками, косметическими салфетками. Все это пылилось, с годами прибавлялись все новые и новые чашки, а старые никто не убирал.

Когда Джим Фергессон вошел в «Здоровую еду», из глубины магазина приковыляла Бетти, которая подняла руку в усталом приветствии. Бетти носила просторную, подбитую ватой рванину с мокрыми пятнами под мышками. Лицо женщины избороздили трудовые морщины, а очки в стальной оправе сползали на нос.

– Доброе утро, – сказал Фергессон.

– Доброе, Джим, – просипела Бетти с вымученной дружелюбной улыбкой и тут же отправилась за кофеваркой «сайлекс».

Он был не первым посетителем. У стойки и за столиками уже сидели пожилые женщины, которые тихо беседовали, ели пшеничный хлеб грубого помола, пили снятое молоко и потягивали напиток, приготовленный из злаков. В дальней части с иголочки одетый продавец сувенирной лавки изящно кусал сухой гренок без масла, намазанный яблочным пюре.

Фергессону принесли кофе.

– Спасибо, – буркнул он, достал десятицентовик из жавших местами брюк и покатил его к Бетти. Фергессон встал и направился к двери мимо стендов с персиками и грушами, не содержащими сахара, с печеньем из желудевой муки для похудания, с банками меда и мешками пшеничной муки, с сухими кореньями и емкостями с орехами. Он открыл ногой дверь-ширму, протиснулся вдоль полки с сушеными финиками и яблоками, над которым висела афиша с портретом Теодора Бекхайма, поймал осуждающий взгляд сурового, насупленного священника и наконец выскочил на тротуар – прочь от тяжелых тошнотворных запахов порошкового козьего молока и женского пота.

В «Современные телевизоры» никто, кроме него, еще не входил. Никаких признаков Олсена – ремонтного мастера, похожего на паука. Ни единого продавца. Ни одна старуха не явилась сдать в починку свой ветхий радиоприемничек. Никаких молодых парочек, мечтающих потрогать дорогие комбинированные телевизоры. Фергессон осторожно пронес чашку кофе над тротуаром и вошел в магазин.

Едва он ступил внутрь, как зазвонил телефон.

– Черт, – беззвучно выругался Фергессон. Чашка в его руке закачалась от противоречивых двигательных рефлексов. Жидкий черный напиток выплеснулся через край, когда Фергессон поспешно поставил ее и схватил трубку.

– «Современные телевизоры».

– Мой приемник уже починили? – спросил пронзительный женский голос.

Слушая вполуха, Фергессон потянулся за карандашом. Женщина шумно дышала, точно зверь, прижимавшийся к Фергессону с телефонной трубкой вместо намордника.

– Как ваша фамилия, мэм? – спросил Фергессон. Его охватила приятная разновидность утреннего отчаяния: ну вот, началось!

– Где-то на прошлой неделе ваш сотрудник вынул все изнутри и пообещал поставить на место в среду, но с тех пор от вас ни слуху ни духу. Я уже начинаю беспокоиться, что у вас там за контора такая?

Фергессон потянулся к журналу вызовов мастера и принялся листать плотные желтые страницы. С улицы в магазин проникал яркий, влажный и чистый солнечный свет. Стуча каблучками, мимо проходили стройные девушки с высокой грудью. По мокрым улицам плавно шелестели машины. Но себя не обманешь: жизнь кипела там, снаружи, а он находился внутри. И на проводе висела ископаемая старуха.

Фергессон нахмурился и осыпал журнал злобной руганью – тумаками омерзения. Его душа угодила в жернова. Он вернулся к реальности: рабочий день начался. На плечи навалилась непосильная ноша: пока его работники нежились в постели или ковырялись в завтраке, Фергессон, владелец магазина, скрепя сердце приступил к постылой работе – занялся поиском старухиного приемника.

Тем же утром, ровно без четверти шесть, на другом конце города Стюарт Хедли проснулся в камере сидер-гроувской тюрьмы от стука по металлической решетке. Хедли лежал на койке, ежась от раздражения, пока шум не стих. Недовольно поглядывая на стену, Хедли застыл в ожидании, надеясь, что стук прекратился. Но не тут-то было: вскоре он раздался снова.

– Хедли, подъем! – заорал коп.

Хедли лежал, свернувшись клубком, поджав колени к груди и обхватив себя руками. Он по-прежнему хмурился, молчаливо надеясь, что пронесет. Но загремели ключи и засовы, дверь шумно сдвинулась, и вошел полицейский, шагнув прямо к койке.

– Вставай, – гаркнул он Хедли прямо в ухо. – Пора тебе убираться отсюда, безмозглый ты сукин сын!

Хедли зашевелился. Мало-помалу он начал с досадой расплетать свое тело. Первыми к полу потянулись ступни. Затем распрямились длинные и ровные ноги. Руки расслабились: кряхтя от боли, Хедли прогнулся и сел прямо. На копа он даже не взглянул и сидел, понурив голову, уставившись в пол, насупив брови, почти зажмурившись. Хедли старался не смотреть на резкий серый свет, лившийся в окно.

– Что за херня? – спросил коп, пытаясь его растормошить.

Хедли не ответил. Он ощупал голову, уши, зубы, челюсть. Жесткая щетина царапала пальцы: надо побриться. Пальто порвалось. Галстук куда-то пропал. Хедли неуклюже порылся под койкой, наконец нашел туфли и вытащил. Под их весом он чуть не упал на колени.

– Хедли, – повторил коп, который высился перед ним, расставив ноги и подбоченившись, – да что с тобой такое?

Хедли обулся и принялся завязывать шнурки. Руки тряслись. Он почти ничего не видел. В животе заурчало, к горлу подступила тошнота. Из-за головной боли брови соединились в тонкую тревожную линию.

– Ценные вещи заберешь в канцелярии, – сказал коп, развернулся и крупным шагом вышел из камеры. С величайшей осторожностью Хедли направился следом.

– Распишись здесь, – сказал сержант, сидевший за столом, пододвинув к Хедли стопку бумаг и толстую авторучку. Третий полицейский ушел куда-то за мешком, где хранилось имущество Хедли. Еще два копа прохлаждались за другим столом, равнодушно за всем этим наблюдая.

В мешке лежали его бумажник, обручальное кольцо, восемьдесят центов серебром, два бумажных доллара, зажигалка, наручные часы, шариковая ручка, экземпляр «Нью-Йоркера» и ключи. Пристально рассматривая каждый предмет, Хедли раскладывал их один за другим по местам… кроме журнала, который выбросил в корзину, стоявшую рядом со столом. Два доллара. Остальные деньги он потратил, потерял, или, возможно, их украли. В общем и целом пропало тридцать четыре доллара. Только сейчас он заметил глубокий порез на тыльной стороне ладони: кто-то залепил его пластырем. Пока Хедли рассматривал рану, сержант подался вперед, ткнул пальцем и спросил:

– Что там у тебя в кармане пальто?

Хедли нащупал и достал большой комок глянцевой бумаги, который он затем развернул и расправил. Это оказалась цветная репродукция картины Пикассо «Семья акробатов с обезьяной». Один край неровный и рваный: видимо, Хедли выдрал страницу из библиотечной книги. Он смутно припомнил, как бродил по публичной библиотеке незадолго до закрытия и как одна за другой гасли лампы.

Потом – долгие блуждания в вечерней темноте. Затем бар. Еще один бар. Наконец, спор. А вслед за ним – драка.

– Из-за чего подрались? – спросил сержант.

– Из-за Джо Маккарти[50], – промямлил Хедли.

– С какой стати?

– Кто-то назвал его великим человеком.

Дрожащими руками Хедли пригладил свои короткие русые волосы. Жаль, что нет сигарет. Жаль, что он не дома, где можно помыться, побриться и попросить у Эллен чашку дымящегося черного кофе.

– Ты что, красный? – спросил сержант.

– Конечно, – ответил Хедли, – я голосовал за Генри Уоллеса[51].

– На красного ты не похож, – сержант присмотрелся к ссутулившемуся молодому человеку. Даже в помятой и грязной одежде Хедли отличался весьма характерной внешностью. Русые волосы, голубые глаза, умное, слегка отечное лицо. Он был стройным, почти худым и двигался с чуть ли не женственной грацией. – Ты больше похож на голубого, – констатировал сержант. – Ты из этих сан-францисских педиков?

– Я интеллектуал, – глухо сказал Хедли. – Мыслитель. Мечтатель. Можно мне теперь пойти домой?

– Конечно, – ответил сержант. – Все вещи на месте?

Хедли вернул пустой мешок:

– До единой.

– Тогда распишись-ка.

Хедли поставил подпись, минуту подождал с железным терпением и наконец сообразил, что сержант с ним закончил. Хедли развернулся и насилу поплелся к лестнице полицейского участка. Минуту спустя он уже стоял на сером тротуаре, моргал и чесал голову.

Поймал такси за два доллара. Его жилой дом находился в двух шагах, машин на улице почти не было. Хмурое, холодное белое небо. Мимо прошли несколько человек, выдыхая облачка пара. Хедли сгорбился, сцепил руки и задумался.

Эллен поднимет хай – как всегда, когда случается что-нибудь подобное. Затем снова наступит мучительная тишина, которая усиливалась весь последний месяц, пока не стала просто невыносимой. Он не знал, стоит ли выдумывать фантастическую историю. Наверное, не стоило.

– Сигареты нет? – спросил он шофера.

– Курение вызывает рак легких, – ответил тот, уставившись на пустынную улицу.

– То есть «нет»?

– Я же сказал: нет.

Трудно будет объяснить, куда пропали деньги. Это самое неприятное. Он даже не помнил, что это был за бар: возможно даже, несколько баров. В память лишь крепко врезались двое громил в черных куртках – водители грузовиков, маккартисты. Холодный воздух на улице, когда они все втроем вывалили из бара и сцепились. Резкий ветер, удар кулаком в живот и по лицу. Темно-серый, жесткий и холодный тротуар. Потом полицейская машина, и тяжелая поездка в тюрьму.

– Приехали, мистер, – сказал таксист, остановившись. Профессиональным движением он сорвал квитанцию со счетчика и вылез из машины.

Все спали. Кругом царила мертвая тишина, Хедли отпер дверь дома, поднялся по застеленной ковром лестнице и пересек вестибюль. Ни звуков радио, ни шума смываемой воды в туалетах. Только без десяти шесть. Он добрался до своей квартиры и попробовал ручку. Не заперто. Собравшись с мыслями, распахнул дверь и вошел.

В гостиной, как всегда, было темно и неубрано, попахивало сигаретами и перезрелыми грушами: Эллен давно перестала лезть из кожи вон. Шторы оказались задернуты, и, почти ничего не видя, Хедли на ходу стащил с себя пальто и расстегнул рубашку. Дверь спальни была широко распахнута, он остановился и заглянул туда.

Жена спала в большой смятой постели. Эллен лежала на боку, взъерошенные каштановые волосы разметались по подушке и оголенным плечам, по простыне и синей ночнушке. Услышав негромкое, затрудненное дыхание, Хедли успокоился, развернулся и деревянной походкой направился в кухню.

Пока он ставил воду на огонь, раздался звонкий, пронзительный голос:

– Стюарт!

Ругнувшись, Хедли вернулся в спальню. Эллен уже выпрямилась в кровати, ее большие карие глаза расширились от страха.

– Доброе утро, – мрачно поздоровался он. – Прости, что разбудил.

Она смотрела на него упор, ноздри дрожали, лицо исказилось. Хедли стало не по себе: время шло, а она все молчала.

– Что стряслось? – спросил он.

Эллен с воплем выскочила из постели и, расставив руки, засеменила к нему. По ее щекам текли горючие слезы, и Хедли в смущении отступил. Однако она обрушилась на него всем своим необъятным, раздувшимся телом и яростно вцепилась руками.

– Стюарт, – завопила она, – где ты был?

– Все хорошо – промямлил он.

– Который час? – она отпустила его и принялась искать глазами часы. – Уже утро, что ли? Где ты ночевал? Ты же весь… порезался!

– Со мной все хорошо, – раздраженно повторил он. – Возвращайся в постель.

– Где ты ночевал?

Он загадочно ухмыльнулся:

– В кустах.

– Что случилось? Вчера вечером ты поехал в центр выпить пива… и собирался в библиотеку. Но домой так и не пришел… Ты подрался, да?

– Да, с дикарями.

– В баре?

– В Африке.

– И попал в тюрьму?

– Они это так называют, – признался он. – Но я никогда им не верил.

Жена немного помолчала. Затем возмущение и гнев сменились тревогой. Ее мягкое обрюзгшее тело напряглось.

– Стюарт, – тихо сказала она, крепко сжимая тонкие губы, – что мне с тобой делать?

– Продай.

– Не могу.

– Ты не пыталась, – он побрел в кухню – проверить, не закипела ли вода для кофе. – Просто ты не вкладываешь душу.

Вдруг Эллен подбежала сзади и в отчаянии схватилась его:

– Ляг в постель. Еще только полседьмого – ты можешь поспать пару часиков.

– Я выбираю кофе.

– Да забудь ты про свой кофе, – она живо протянула руку и выключила газ. – Прошу тебя, Стюарт, пошли в постель. Поспи хоть немного.

– Я уже поспал.

Но ему все же захотелось пойти с ней: тело ломило от недосыпа. Хедли повиновался, она вывела его из кухни и поволокла в темно-янтарную спальню. Пока он неуклюже раздевался, Эллен юркнула в постель. Когда Хедли снял трусы и носки, его тело обмякло от усталости.

– Вот и славно, – прошептала Эллен, едва он растянулся бок о бок с ней. – Славно, – повторила она, грубо ощупывая его волосы, ухо, щеку. Вот в чем она нуждалась: чтобы он всегда был рядом.

Хедли широко зевнул и вырубился. Но Эллен так и не заснула, а смотрела прямо перед собой, вцепившись в мужа, крепко сжимая его в объятьях и чувствуя, как одна за другой от нее убегают минуты.

В полной тишине спальни, еще погруженной в неподвижный полумрак, зазвонил будильник. Поначалу он слабо, тихо и задумчиво жужжал монотонным металлическим голоском, но затем звук стал настойчивее. Комната пробудилась. В окно хлынул холодный белый утренний свет, который, просачиваясь сквозь муслиновые занавески, молчаливо ложился на ледяную битумную плитку пола, ворсистый коврик, кресло, туалетный столик, кровать и груды одежды. Было восемь часов.

Эллен Хедли протянула оголенную загорелую руку и нащупала будильник. Совершенно бесшумно нажала на холодную кнопочку, торчавшую над медной крышкой. Будильник продолжил тикать, но звонить перестал. Осторожно спрятав руку от холода под одеялом, Эллен слегка повернулась набок: не разбудила ли ненароком мужа?

Стюарт спал. Он не слышал будильника: слабый жестяной голосочек не достиг его слуха. Ну, и слава богу. Как ей хотелось, чтобы Стюарт вообще никогда его не услышал. Хотелось задерживать ход часов до тех пор, пока металлические шестеренки и пружины не проржавеют, а унылые стрелки не отломаются. Как ей хотелось… впрочем, это не важно. Ведь скоро ему все равно придется проснуться. Она лишь отсрочила этот момент. Когда-нибудь он обязательно наступит, и тут уж ничего не поделаешь.

За окном встрепенулись птицы: они опустились на куст, и тот резко вздрогнул. По пустынной улице прогромыхал грузовик с молоком. Где-то вдали ехал поезд «Южной Тихоокеанской компании», направлявшийся в Сан-Франциско. Эллен выпрямилась и приподняла одеяло, словно поставив ширму между Стюартом и окном. Чтобы заглушить звуки и заслонить яркий, холодный солнечный свет. Защитить Хедли своим телом. Она любила мужа, и его равнодушие, постепенное охлаждение, казалось, усиливали ее собственную страсть.

Но Хедли по-прежнему спал. Во сне его бледное лицо ничего не выражало, а волосы паклей падали на лоб. Даже губы побледнели. Серая щетина на подбородке поблекла и сливалась с пухлой белой плотью. Он спал расслабленно и беззаботно, не слыша будильника, грузовика за окном, встрепенувшихся птиц. Не ведая, что она уже проснулась и суетится поблизости.

Во сне Хедли словно утрачивал возраст, становился очень моложавым – еще не совсем мужчиной, даже не юношей, хотя и точно не ребенком. Возможно, глубоким стариком, настолько древним, что он уже расчеловечился, стал вещью, реликтом первобытного мира, холодным и целомудренным, будто слоновая кость. Фигурой, высеченной из бивня или бездушного известняка, не способной таить злобу, испытывать возбуждение, познавать мир. Безобидный предмет – слишком старый и не требующий заботы, живой, но лишенный желаний. Вполне довольный своим лежачим положением, достигший состояния покоя… Эллен хотелось, чтобы он всегда оставался таким абсолютно безмятежным, ни в чем не нуждался, не страдал и никогда не действовал, исходя из знания жизни. Но даже во сне его бледные губы кривились в недовольной детской гримасе – в угрюмом, тревожном отвращении, с уже зарождающимся страхом.