Говори Андерсон Лори

Режем наши сердца

Когда мы вышли из автобуса в день Святого Валентина, девушка с выбеленными волосами залилась слезами. Спреем на сугробе вдоль стоянки было написано «Я люблю тебя, Анджела!» Я не знаю, плакала ли Анджела потому, что счастлива, или потому что мечту ее сердца невозможно прочесть. Ее милый ждет с красной розой. Они целуются прямо тут на глазах у всех. С днем Святого Валентина.

Это застает меня врасплох. В начальной школе день святого Валентина был большой головной болью, потому что вы должны были дарить открытки всем одноклассникам, даже тем ребятам, которые толкали вас, чтобы вы вступили в собачьи какашки. Затем классная мама вносила розовые кексики с изморозью пудры, и мы продавали маленькие сердечки-конфеты, которые говорили «Красотка» и «Будь моей!»

В средних классах праздник ушел в подполье. Никаких вечеринок. Никаких обувных коробок с вырезанными красными сердечками для ваших аптечных валентинок. Сказав кому-нибудь, что он вам нравится, вы должны были привыкнуть к толпам друзей с «Джанет попросила передать тебе, что Стивен сказал мне, что Даг сказал, что Кэром разговаривал с Эйприл и она намекнула, что у брата Сары Марка есть друг по имени Тони, которому ты могла бы понравиться. Что ты собираешься делать?» Проще чистить зубы мохнатой нитью, чем допустить, чтобы кто-то понравился тебе в средних классах.

Вместе с потоком учеников я иду к своему шкафчику. Мы все одеты в жакеты, поверх которых — жилеты, так что мы соударяемся и вертимся, как автомобили на автодроме на ярмарке штата. Я замечаю конверты, прилепленные скотчем к некоторым шкафчикам, но вообще об этом не думаю, пока не нахожу один из них на своем шкафчике. Надпись на нем гласит «Мелинда». Это, должно быть, шутка. Кто-то оставил его здесь, чтобы я выглядела глупо. Я внимательно смотрю через левое плечо, затем через правое, выискивая группы злых ребят, указывающих на меня. Все, что я вижу — затылки.

Что если это на самом деле? Что если это от мальчика? Мое сердце останавливается, затем вздрагивает и снова включает свой насос. Нет, не Энди. Его стиль определенно не романтичен. Может быть, Дэвид Петракис, мой партнер по лабораторным. Он наблюдает за мной, когда думает, что я не могу его видеть, боится, что я могу разбить лабораторное оборудование или снова упасть в обморок. Иногда он улыбается мне, улыбка у него озабоченная, вроде того, как вы улыбаетесь собаке, которая может укусить. Все, что я должна сделать — это раскрыть конверт. Я не могу этого вынести. Я прохожу мимо шкафчика и иду прямо на биологию.

Мисс Кин решает, что было бы мило в день святого Валентина обсудить птичек и пчелок. Ничего практического, конечно же, никакой информации о том, почему гормоны могут свести вас с ума, или почему ваше лицо вспыхивает в самый неподходящий момент, или что говорить, если кто-то действительно оставил вам валентинку на вашем шкафчике. Нет, она в самом деле рассказывает нам о птичках и пчелках.

Записки любви и измены переходят из рук в руки, словно лабораторные столы расставлены на Шоссе Купидона. Мисс Кин рисует яйцо с маленьким цыпленком внутри.

Дэвид Петракис борется со сном. Нравлюсь ли я ему? Я его нервирую. Он думает, что я собираюсь разрушить его учебные планы. Но может быть, я стала больше ему нравиться. Хочу ли я нравиться ему? Я жую ноготь на большом пальце. Нет. Мне просто хочется кому-нибудь нравиться. Я хочу записку с сердечком. Я слишком сильно оттягиваю край ногтя, и палец начинает кровоточить. Сжимаю палец, так что кровь собирается в идеальный шарик, прежде чем сорваться и скользнуть в мою ладонь. Дэвид подает мне салфетку. Я прижимаю ее к ране. Белые сегменты бумаги растворяются по мере того, как их заливает красным. Это не больно. Никакой боли, за исключением легких улыбок и стыдливого румянца, которые вспыхивают по всей комнате словно крошечные воробьи.

Я открываю блокнот и пишу Дэвиду записку: «Спасибо!» Толчком отправляю блокнот к нему. Он сглатывает, адамово яблоко срывается до нижней части его шеи и возвращается обратно. Пишет ответ: «Пожалуйста.» Что теперь? Я прижимаю салфетку к пальцу посильнее, чтобы сконцентрироваться. На доске цыпленок, нарисованный мисс Кин, вылупился из яйца. Я дорисовываю ее рисунок, изображая дрозда. Дэвид улыбается. Он дорисовывает под его ногами ветку и подталкивает блокнот ко мне. Я пытаюсь продолжить ветку до целого дерева. Выглядит достаточно хорошо, лучше, чем когда-нибудь мне удавалось нарисовать на уроках живописи. Звенит звонок, и рука Дэвида задевает мою, когда он собирает свои учебники. Я вскакиваю со своего места. Боюсь посмотреть на него. Что если он думает, что я уже открыла его открытку и он мне противен, потому что я ничего не сказала? Но я ничего не могу сказать, потому что открытка может быть шуткой, или она может быть от другого молчаливого наблюдателя, который растворился в расплывчатом пятне шкафчиков и дверей.

Мой шкафчик. Открытка все еще там, белый клочок надежды с моим именем, написанным на нем. Я срываю его и открываю. Что-то падает к моим ногам. На открытке — рисунок двух вычурных плюшевых медведей, дружно лакомящихся медом из горшка. Я открываю ее. «Спасибо за понимание. Ты самая милая!» Это написано фиолетовыми чернилами. «Удачи! Хизер.»

Я наклоняюсь в поисках того, что выпало из открытки. Это ожерелье дружбы, которое я подарила Хизер в безумии предрождественской подготовки. Тупица тупица тупица. Как можно быть такой тупой? Я слышу хруст внутри меня, мои ребра сжимают легкие, так что я не могу дышать. Я срываюсь вниз по коридору, вниз по другому коридору, вниз по другому коридору, пока не нахожу мою самую личную дверь, и проскальзываю внутрь, и защелкиваю замок, даже не озаботившись тем, чтобы включить свет, просто падаю, падаю на мили вниз, на свое коричневое кресло, где я могу впиться зубами в мягкую белую кожу запястий и плакать, как ребенок, которым я и являюсь.

Я раскачиваюсь, бьюсь головой о бетонную стену. Полузабытый праздник обнажил каждый нож, сидящий внутри меня, каждый порез. Ни Рэйчел, ни Хизер, ни даже глупому, чудаковатому мальчишке — никому не могла бы понравиться та девочка, которая во мне и которая, как мне кажется, и есть я.

Дева Мария приемного отделения

Больницу Милосердной Девы Марии я обнаруживаю случайно. Я случайно засыпаю в автобусе и совершенно пропускаю торговый центр. Больница заслуживает попытки. Может быть, я смогу выучить для Дэвида что-нибудь, относящееся к медподготовке.

Я испытываю к этому какой-то нездоровый интерес. Приемные здесь почти на каждом этаже. Я не хочу привлекать к себе внимание, поэтому пребываю в движении, постоянно слежу за временем, стараясь выглядеть так, словно у меня есть причины здесь находиться. Боюсь подхватить кашель, но у людей вокруг меня есть другие причины для беспокойства. Больница — замечательное место для того, чтобы стать невидимым, и еда в здешнем кафетерии лучше, чем в школьном.

Самая худшая приемная на этаже сердечных приступов. Здесь столпотворение серолицых женщин, вращающих на пальцах свои обручальные кольца и глядящих на двери в ожидании знакомого врача. Одна леди просто рыдает, ее не заботит, что все эти чужие люди видят, как у нее течет из носа, или что другие люди могут услышать ее, как только выходят из лифта. Ее рыдания прекращаются, едва не переходя в крик. Это приводит меня в трепет. Я хватаю пару экземпляров журнала «Пипл» и меня здесь нет.

Родильное отделение опасно, потому что люди там счастливы. Они задают мне вопросы, кого я ожидаю, когда должен появиться ребенок, здесь моя мама, сестра? Если бы я хотела, чтобы люди задавали мне вопросы, я могла бы пойти в школу. Я говорю, что должна позвонить отцу, и спасаюсь бегством.

В кафетерии здорово. Он огромный. Полон людей, одетых в врачемедсестринскую одежду, с осанкой выпускников колледжа и пейджерами. Я всегда думала, что больничные люди должны быть повернуты на здоровье, но эти парни едят калорийную и нездоровую пищу, словно она вот-вот выйдет из моды. Большие груды начо, чизбургеры шириной с тарелку, вишневый пирог, картофельные чипсы, весь этот пищевой мусор. Лишь одна одинокая сотрудница кафетерия стоит с подносом, на котором паровая рыба и лук. Мне становится жаль ее, поэтому я покупаю тарелку рыбы. Еще я покупаю тарелку картофельного пюре, подливку и йогурт. Я ищу место рядом со столом, за которым сидит серьезный, нахмуренный мужчина с серебряными волосами, употребляющий такие длинные слова, что я удивляюсь, как он не задыхается. Очень официальный. Достаточно хороший для того, чтобы собрать вокруг людей, которые говорят так, словно знают что делают.

После ланча я забредаю на пятый этаж, в крыло взрослой хирургии, где ожидающие члены семей сконцентрированы на телевизоре. Я усаживаюсь там, где могу наблюдать за постом медсестры и за парой больничных палат позади нее. Это выглядит как неплохое место для болезни. Доктора и медсестры имеют умный вид, но время от времени они улыбаются всем. Рабочий прачечной толкает гигантскую корзину с зеленой больничной униформой (ту самую, которая покажет ваши ягодицы, если вы не побеспокоитесь, чтобы она была запахнута) в складскую зону. Я следую за ним. Если кто-нибудь спросит, я ищу питьевой фонтанчик. Никто не спрашивает. Я беру униформу. Я хочу надеть ее и заползти под белое бугристое покрывало и белые простыни в одной из этих высоко-приподнятых-над-полом кроватей, и поспать. Спать дома становится все труднее. Сколько потребуется медсестрам, чтобы понять, что я не имею отношения к этому месту? Позволят ли они мне отдохнуть несколько дней?

Вниз по коридору быстро прокатываются носилки, которые толкает высокий мускулистый парень. Позади него идет женщина, медсестра. Я понятия не имею, что случилось с пациентом, но его глаза закрыты, а на шее повязка, сквозь которую проступает тонкая полоска крови.

Я снимаю униформу. Со мной все в порядке. Эти люди действительно больны, как можно видеть. Я направляюсь к лифту.

Автобус в пути.

Битва титанов

У нас встреча с Самым Главным. Кто-то заметил, что я прогуливаю. И что я не разговариваю. Они решили, что я страдаю психическими расстройствами более, чем преступник, так что вызвали и школьного психолога.

Мамин рот дергается от слов, которые она не хочет говорить при незнакомцах. Отец все время проверяет свой бипер, надеясь, что кто-нибудь позвонит.

Я потягиваю воду из бумажного стаканчика. Если бы стаканчик был стеклянным, я бы открыла рот и откусила кусочек. Жуй, жуй, глотай. Они хотят, чтобы я говорила.

— Почему бы тебе не сказать что-нибудь?

— Ради божьей любви, открой свой рот!

— Это ребячество, Мелинда.

— Скажи что-нибудь.

— Ты только вредишь себе, отказываясь сотрудничать.

— Я не знаю, почему она так с нами поступает.

Главный откашливается и выходит в середину комнаты.

Самый Главный:

— Все согласны, что мы здесь для того, чтобы помочь. Давайте начнем с отметок. Это совсем не то, чего мы от тебя ожидали, Мелисса.

Папа:

— Мелинда.

Самый Главный:

— Мелинда. В прошлом году ты была учеником с твердой B, без проблем с поведением, без прогулов. Но отчеты об успеваемости… сейчас достану… ладно, что мы можем сказать?

Мама:

— В том то и дело, она не хочет ничего говорить! Я не могу добиться от нее ни слова. Она немая.

Школьный психолог:

— Думаю, мы должны исследовать какую роль тут сыграла семейная динамика.

Мама:

— Она заставляет нас бегать вокруг, чтобы привлечь внимание.

Я (внутри моей головы): Ты бы слушала? Ты бы поверила мне? Призрачный шанс.

Папа:

— Хорошо, что-то не так. Что вы сделали с ней? В прошлом году у меня была милая, любимая маленькая девочка, но как только она идет сюда, она замыкается, прогуливает занятия и спускает свои отметки в унитаз. Я играю в гольф с президентом школьного совета, вы знаете.

Мама:

— Нас не волнует, кого ты знаешь, Джек. Мы должны заставить Мелинду говорить.

Школьный психолог (склоняется вперед, смотрит на маму и папу):

— У вас двоих проблемы в браке?

Мама отвечает на языке, который леди не используют. Отец советует школьному психологу проведать тот горячий, страшный подземный мир. Школьный психолог замолкает. Может быть, она понимает, почему я продолжаю держать рот на замке. Самый Главный сидит позади в своем кресле и машинально рисует шершней.

Тиктиктик. Ради этого я пропускаю время, отведенное для самостоятельных занятий. Время дремоты. Сколько осталось дней до выпуска? Я потеряла счет. Надо найти календарь. Мама и папа приносят извинения. Они поют мелодию из шоу: «Что нам делать? Что нам делать? Она не от мира сего, а нас только двое. Что, о что мы должны делать?»

В мире-внутри-моей-головы они прыгают на стол Самого Главного и принимаются бить чечетку. Вспыхивает прожектор, освещая их. Присоединяется голос хора и школьный психолог танцует вокруг усеянного блестками тростника. Я хихикаю. Стоп. Вернись в их мир.

Мама:

— Ты думаешь это смешно? Мы говорим о твоем будущем, о твоей жизни, Мелинда!

Папа:

— Я не знаю, где ты подхватила это разгильдяйское отношение, но ты точно не научилась этому дома. Вероятно, это здешнее дурное влияние.

ШП:

— Вообще-то, у Мелинды очень хорошие друзья. Я видела, она помогала группе девушек, которые постоянно записываются волонтерами. Мег Хэркатт, Эмили Бриггс, Шевони Фэлон…

Самый Главный (прекращает черкать):

— Очень хорошие девочки. Все из хороших семей.

Он впервые смотрит на меня и склоняет голову набок:

— Они твои подруги?

Это их выбор быть такими непонятливыми? Они родились такими? У меня нет друзей. У меня ничего нет. Я ничего не говорю. Я — ничто. Интересно, сколько времени понадобится, чтобы добраться на автобусе в Аризону.

МВОЗ

Мерриуэзерское временное отстранение от занятий. Это мои Последствия. Это входит в мой контракт. Они правы, когда говорят вам, что вы не должны ничего подписывать, не прочитав это внимательно. Даже лучше заплатите адвокату, чтобы он внимательно прочел это.

Консультант руководства выдумал контракт после наших уютных посиделок в кабинете директора. Там перечислен миллион вещей, которые я не собиралась делать, и последствия, которые обрушатся на меня, если я их сделаю. Последствия за мелкие нарушения, вроде опоздания в класс или неучастия в делах оказались дурацкие — они хотели, чтобы я написала эссе — так что я на следующий день прогуляла школу и — Бинго! Я выиграла путешествие в МВОЗ.

Это классная комната, выкрашенная в белый цвет, с неудобными стульями и лампой, жужжащей, как голодный улей. Обитателям МВОЗ приказано сидеть и пялиться на голые стены. Это призвано привести нас к повиновению или подготовить к приюту для душевнобольных. Сегодня наш сторожевой пес Мистер Шея. Он кривит губу и рычит на меня. Я думаю, это часть его наказания за то дерьмо насчет нетерпимости, в которое он вляпался на уроке. Вместе со мной еще два осужденных.

У одного на выбритом черепе вытатуирован крест. Он сидит, как гранитная фигура, ожидающая резца, чтобы вырезать себя из горного склона. Другой парень выглядит совершенно нормальным. Может, у него слегка чудаковатая одежда, но это преступление из тех, на которые здесь закрывают глаза, не тяжкое. Когда Мистер Шея встает, чтобы поприветствовать прибывшего с опозданием, нормально выглядящий парень говорит мне, что он любит поджигать.

Наш последний компаньон — Энди Эванс. Мой завтрак превращается в соляную кислоту. Он скалится Мистеру Шее и садится за мной.

Мистер Шея:

— Опять грубил, Энди?

Энди Чудовище:

— Нет, сэр. Один из ваших коллег думает, что у меня проблемы с самоутверждением. Вы можете поверить в это?

Мистер Шея:

— Больше никаких разговоров.

Я снова Кролик Банни, прячущийся на открытом месте. Я сижу, как будто у меня во рту яйцо. Одно движение, одно слово — и яйцо разобьется и взорвет мир.

Мне приходят в голову по-настоящему жуткие вещи.

Когда Мистер Шея не смотрит, Энди дует мне в ухо.

Я хочу убить его.

Пикассо

Я ничего не могу делать, даже в классе искусства. Мистер Фримен, сам профессионал по части уставиться за окно, думает, что он знает, что не так.

— Твое воображение парализовано, — заявляет он. — Тебе необходимо путешествие.

Весь класс навостряет уши и кто-то прикручивает радио. Путешествие? Он планирует экскурсию?

— Тебе нужно посетить разум Великого, — продолжает мистер Фримен.

От вздоха класса трепещет бумага. Радио снова поет громче.

Он отталкивает в сторону мой несчастный кусок линолеума и нежно кладет чудовищную книгу.

— Пикассо. Тот, кто видел истину. Кто рисовал истину, формовал ее, вырывал из земли двумя яростными руками, — он делает паузу. — Но я увлекаюсь.

Я киваю.

— Смотри Пикассо, — командует он. — Я не могу все делать за тебя. Ты должна пойти одна, чтобы найти свою душу.

Бла, бла, ага. Рассматривать картинки, должно быть, лучше, чем смотреть, как летит снег. Я открываю книгу. У Пикассо точно был пунктик насчет голых женщин. Почему не рисовать их в одежде? Кто рассиживает даже без накинутой рубашки, перебирая струны мандолины? Почему бы не рисовать голых парней, просто для справедливости? Голые женщины — это искусство, голые парни — нет-нет, могу спорить. Вероятно, потому что большинство художников — мужчины.

Первые сюжеты мне не нравятся. Помимо всех этих голых женщин, он рисовал те голубые картины, как будто на протяжении нескольких недель избегал красного и зеленого. Он рисовал циркачей и нескольких танцоров, которые выглядели так, будто они стоят в дыму. Должно быть, они из-за него кашляли.

От следующего раздела у меня перехватывает дыхание. Он выносит меня за пределы комнаты. Он смущает, запутывает меня, в то время как одна маленькая частичка моего мозга прыгает вверх-вниз и вопит «Есть! Есть!»

Кубизм. Взгляд за пределы того, что лежит на поверхности. Переместить оба глаза и нос на одну сторону лица. Нарезать кубиками тела, и столы, и гитары, словно они — стебель сельдерея, и перегруппировать их для того, чтобы вы действительно должны были видеть их, чтобы увидеть их. Ошеломляюще. На что был похож мир для него?

Мне бы хотелось, чтобы он пришел в Мерриуэзерскую среднюю школу. Могу поспорить, мы бы с ним могли найти общий язык. Я просматриваю всю книгу и нигде не нахожу ни одного изображения дерева. Может быть, Пикассо вообще не рисовал никаких деревьев. Почему меня заклинило на какой-то дурацкой идее? Я делаю набросок кубистского дерева с ветвями из сотен узких прямоугольников. Они выглядят, как шкафчики, коробки, осколки стекла, губы, с треугольными коричневыми листьями. Я кладу набросок на стол мистера Фримена.

— Теперь ты чего-то добилась, — говорит он.

Большой палец поднят в жесте «Отлично!»

Рядом с водителем

Я хорошая девочка. В течение недели я хожу на каждое занятие. Это хорошее чувство — снова знать, о чем говорят преподаватели. Мои родители получают экстренное сообщение от школьного психолога. Она не уверены, как реагировать: радоваться моему поведению или сердиться, что им приходиться радоваться такой несущественной вещи как ребенок, который каждый день ходит в школу.

Школьный психолог убеждает их, что мне нужно поощрение — жевательная игрушка или что-то вроде. Они останавливаются на одежде. Я перерастаю всю имеющуюся.

Но делать покупки с мамой? Просто пристрелите меня и избавьте от страданий. Что угодно, только не путешествие по магазинам с мамой. Она ненавидит ходить за покупками со мной. В торговом центре она шествует впереди, подбородок задран, веки дергаются, потому что я не хочу примерять практичную «стильную» одежду, которая ей нравится. Мама — скала, я — океан. Я должна надувать губы и закатывать глаза часами, пока наконец она не утомится и не рассыплется на тысячу кристалликов прибрежного песка. На это требуется много энергии. Во мне ее нет.

Само собой разумеется, что мама не собирается тащиться в огромный универмаг, чтобы выслушивать там концерт с нытьем. Когда они заявляют, что я заслужила новую одежду, они добавляют, что я должна приобрести ее в Эфферте, потому что у мамы там скидка. Я собираюсь после школы сесть на автобус и встретить ее у магазина. В некотором смысле я довольна. Проникнуть, купить, сбежать, — как будто оторвать пластырь Бэнд-Эйд.

Это выглядит хорошей идеей до тех пор, пока я не оказываюсь на остановке автобуса напротив школы, а снежная буря вспарывает страну. С учетом ветра мороз, должно быть, достигает минус двадцати, а у меня нет ни шапки, ни рукавиц. Я пытаюсь держаться спиной к ветру, но моя задняя часть леденеет. Повернуться лицом невозможно. Снег проникает под мои веки и заполняет уши. Поэтому я не слышу, как возле меня останавливается машина. Когда раздается сигнал, я едва не выпрыгиваю из своей шкуры. Это мистер Фримен.

— Подвезти?

Машина мистера Фримена шокирует меня. Это синий Вольво, безопасная шведская коробка. Мне представлялось, что он водит старый автобус Фольксваген. В машине чисто. Воображение рисовало мне художественные принадлежности, постеры и гнилые фрукты, расположенные повсюду.

Когда я сажусь в машину, в ней тихо играет классическая музыка. Я не перестаю удивляться. Он говорит, что подбросить меня в город — небольшой крюк для него. Ему было бы приятно встретиться с моей матерью. Мои глаза расширяются от ужаса.

— Может быть, нет, — говорит он.

Я смахиваю с головы тающий снег и держу руки напротив отверстия отопления. Он включает вентилятор на полную мощность.

Когда я оттаиваю, я считаю отметки с указателем пройденных миль, кося глазом в поисках интересных сбитых животных. В пригородах полно мертвых оленей. Иногда бедняки берут оленину себе на зимние припасы, но большей частью туши гниют, пока шкура не виснет ленточками поверх костей.

Мы направляемся на запад в большой город.

— Ты проделала хорошую работу с этим кубистским наброском, — говорит он.

Я не знаю, что сказать. Мы проезжаем мертвую собаку. На ней нет ошейника.

— В твоей работе я вижу значительный рост. Ты освоила больше, чем знаешь.

Я:

— Я ничего не знаю. Мои деревья — отстой.

Мистер Фримен включает сигнал поворота, смотрит в зеркало заднего вида, въезжает на левую полосу и обгоняет пивной грузовик.

— Не будь такой безжалостной к себе. Искусство состоит в том, чтобы делать ошибки и учиться на них.

Он выруливает обратно на правую полосу. Я наблюдаю в боковом зеркале, как пивной грузовик постепенно исчезает в снежной буре. У меня мелькает мысль, что он ведет машину слегка быстрее, чем следовало бы с учетом всего этого снега, но машина тяжелая и не скользит.

Снег, прилипший к моим носкам, стаивает в кеды.

Я:

— Хорошо, но вы сказали, что мы должны вложить в свое искусство эмоции. Я не знаю, что это значит. Я не знаю, что я должна чувствовать.

Мои пальцы взлетают и прикрывают рот. Что я делаю?

Мистер Фримен:

— Искусство без эмоций — все равно, что шоколадный торт без сахара. Оно выставляет тебя дураком, — он тычет пальцем себе под горло. — В следующий раз, когда ты будешь работать над своими деревьями, не думай о деревьях. Думай о любви, или о ненависти, или радости, или ярости — о чем угодно, что заставляет тебя что-то чувствовать, от чего твои ладони потеют или пальцы скрючиваются. Сфокусируйся на этом чувстве. Когда люди не выражают свои эмоции, каждый раз какая-то их часть умирает. Ты была бы потрясена, если бы знала, сколь многие взрослые на самом деле мертвы внутри — проживая свои дни без понимания, кто они такие, просто ожидая сердечного приступа или рака, или грузовика Мак, который поспешил бы закончить работу. Это самая грустная вещь, которую я знаю.

Он минует выезд на автостраду и останавливается у светильника в нижней части пандуса. Что-то маленькое, мохнатое и мертвое скомкано у стока ливневой канализации. Я отгрызаю струп с большого пальца. Эмблема Эфферта мерцает в середине квартала.

— Вон там, — говорю я. — Вы можете высадить меня напротив.

Какое-то время мы сидим, снег скрывает другую сторону улицы, из динамиков гудит соло виолончели.

— Мм… Спасибо, — говорю я.

— Не за что, — отвечает он. — Если тебе когда-нибудь нужно будет поговорить, ты знаешь, где меня найти.

Я отстегиваю ремень безопасности и открываю дверь.

— Мелинда, — говорит мистер Фримен. Снег проникает в автомобиль и плавится на приборной панели. — Ты хороший ребенок. Я думаю, ты можешь многое сказать. Я был бы рад выслушать.

Я закрываю дверь.

Зеркальный зал

Я останавливаюсь у конторы, и секретарь говорит, что моя мама на телефоне. Тем лучше. Будет проще найти пару джинс без ее присутствия. Я направляюсь к секции «Юные Леди» в магазине. (Еще причина, по которой они не зарабатывают денег. Кому захочется, чтобы ее называли юной леди?) Мне так же сильно нужен десятый размер, как меня убивает осознание этого. Все, что у меня есть, восьмого или маленькое. Я смотрю на свои ноги-каноэ и слабые, уродливые щиколотки. Разве в этом возрасте девочки не перестают расти?

Когда мне было шесть, мама купила мне все эти книги о половом созревании и пубертатном периоде, так что я оценила через какие «прекрасные» и «естественные» и «удивительные» превращения прохожу. Дерьмо. Вот что это такое. Она все время жалуется на свои волосы, становящиеся седыми, и на обвисающую задницу, и на морщины на коже, а мне предлагается быть благодарной за лицо, полное прыщей, волосы, в смущающих местах и ступни, которые вырастают на дюйм за ночь. Полное дерьмо.

Не имеет значения, что примерять, я знаю, что возненавижу это. В Эфферте загнан в угол магазин самой немодной одежды. Одежды, которую бабушки покупают тебе на день рождения. Это кладбище моды. Я говорю себе: просто найти пару, которая подойдет. Одна пара — это цель. Я оглядываюсь. Мамы нет. Я несу три пары наименее устрашающих джинс в раздевалку. Я единственный человек, который тут что-то примеряет. Первая пара слишком мала — я даже не могу натянуть ее на свою задницу. Я не утруждаю себя второй парой, они меньшего размера. Третья пара огромна. Как раз то, что я ищу.

Я выскакиваю к трехстворчатому зеркалу. Вряд ли вы сможете сказать, что это джинсы из Эфферта, когда сверху накинут сверхогромный балахон. Мамы все еще нет. Я поворачиваю зеркала так, чтобы видеть отражения отражений, мили и мили меня и моих новых джинсов. Заправляю волосы за уши. Надо бы их вымыть.

Лицо у меня грязное. Я наклоняюсь к зеркалу. Глаза за глазами за глазами пялятся на меня. Есть ли где-то там я? Тысячи глаз моргают. Никакого макияжа. Темные круги под глазами. Я захлопываю боковую створку зеркала, запечатывая себя в отражениях, и закрывая остальную часть магазина.

Мое лицо превращается в эскиз Пикассо, мое тело разрезано на рассеченные кубы. Однажды я видела фильм, в котором женщина обгорела примерно на восемьдесят процентов и необходимо было смыть всю мертвую кожу. Ее заворачивали в бандажи, держали ее на наркотиках и ждали, пока нарастет кожа. Фактически ей сшивали новую кожу.

Я прижимаю свой ободранный рот к зеркалу. Тысячи кровоточащих, покрытых коркой губ прижимаются с той стороны. Что это за ощущение пройтись в новой коже? Была она полностью чувствительной, как младенческая, или онемевшая, без нервных окончаний, как будто идешь в кожаной сумке? Я выдыхаю и мой рот исчезает в туманной дымке. Я чувствую себя, как будто моя кожа сгорела. Я ковыляю от одного колючего куста к другому: мои мама и папа, которые ненавидят друг друга, Рэйчел, которая ненавидит меня, школа, которая отрыгивает меня, как будто я комок шерсти. И Хизер.

Я просто должна продержаться до тех пор, пока моя новая кожа прирастет. Мистер Фримен думает, что я должна найти мои чувства. Как я могу их не найти? Они едят меня поедом как инвазия мыслей, позора, ошибок. Я крепко зажмуриваю закрытые глаза. Джинсы годятся, это хорошее начало. Я должна держаться подальше от каморки, посещать все занятия. Я сделаю себя нормальной. Забуду все остальное.

Прорастание

На биологии мы закончили изучение растений. Мисс Кин роняет десятифунтовые намеки, что тест будет посвящен семенам. Я изучаю их. Как семена превращаются в растения: это действительно круто. Некоторые растения рассеивают свои семена по ветру. У других семена достаточно аппетитны, чтобы пить клюквенно-абрикосовый сок. Очень плохо, что я не могу закупить запас в сокопроизводящих компаниях — я наблюдаю за тенденциями в производстве.

Обсуждают ли они меня? Конечно, им достаточно смешно. Я с хрустом кусаю сэндвич и он срыгивает горчицей мне на блузку. Может быть, они планируют новый Проект. Они могли бы посылать снежки погодно-иссушенным детям в Техасе.

Они могли бы вязать одеяла из козьей шерсти для остриженных овец. Я представляю, как Хизер может выглядеть через десять лет, после двух детей и с семьюдесятью добавочными фунтами. Это немного помогает. Рэйчел/Рашель занимает место в конце моего стола рядом с Ханой, студенткой по обмену из Египта. Сейчас Рэйчел/Рашель экспериментирует с исламом. Она носит на шарф на голове и несколько красно-коричневых просвечивающих гаремных штанов. Ее глаза толсто, как будто мелком, обведены черным косметическим карандашом. Я думаю, что вижу, как она смотрит на меня, но, вероятно, ошибаюсь. Хана носит джинсы и футболку Гэп. Они едят хумус с питой и хихикают по-французски.

Брызги неудачников вроде меня разбросаны среди счастливых подростков, чернослив в овсянке школы. Другие имеют социальную силу, чтобы сидеть с прочими неудачниками. Только я сижу в одиночестве, под сияющей неоновой вывеской, на которой написано: «Полная и Абсолютная Неудачница, У Которой Не Все Дома. Держаться Подальше. Не Кормить.»

Я иду в туалет, чтобы переодеть сорочку таким образом, чтоб пятно скрылось под волосами.

Снежный день — школа как обычно

Вчера ночью нападало 8 дюймов снега. В любой другой части страны это означало бы день снега. Не в Сиракузах. У нас не случается дней снега. В Южной Каролине выпадает дюйм снега — всё закрывается и они попадают в шестичасовые новости. В нашем районе распахивают борозду в снегу, заблаговременно и много раз, и надевают цепи на автобусные шины.

Волосатик рассказывает нам, как в семидесятых школу отменили на целую неделю из-за энергетического кризиса. Было жутко холодно и отапливать школу было слишком дорого. Она выглядит задумчивой. Задумчивый — одноочковое словарное слово. Она громко прочищает нос и закапывает еще зеленых вонючих капель от простуды. Ветер взрывает снежный сугроб напротив окна.

Нашим учителям необходим день снега. Они выглядят необычно бледными. Мужчины неаккуратно выбриты, а женщины не снимают свои ботинки. Они переносят своего рода «учительский» грипп. Из их носов капает, их горла засорены, а глаза обрамлены красным. Они приходят в школу ровно настолько, чтоб заразить всю учительскую, а затем отправиться домой, как только появится замена.

Волосатик:

— Теперь откройте свои книги. Кто может сказать мне, что символизировал снег для Хоторна?

Класс тяжело вздыхает.

Хоторну требовался снег, чтобы символизировать холод, вот что я думаю. Холод и тишину. Нет ничего тише снега. Небо кричит, чтобы прекратить это, сотня баньши на острие снежной бури. Но как только снег покрывает землю, все успокаивается, так же, как мое сердце.

Дура дурой

После школы я проскальзываю в свою каморку, потому что не могу смириться с тем, что придется ехать домой в автобусе, набитом потными телами с улыбками-зубы-наружу, всасывающими мой кислород. Я здороваюсь с постером Майи и своим кубистским деревом. Моя скульптура из костей индейки снова рухнула. Я прислоняю ее к полке, стоящей около зеркала. Она снова соскальзывает и падает набок. Я оставляю ее в покое и сворачиваюсь в своем кресле. В каморке тепло, и я не прочь вздремнуть. У меня проблемы со сном дома. Я просыпаюсь оттого, что покрывала оказываются на полу, или потому что я стою у кухонной двери, пытаясь выйти. В моем маленьком укрытии я чувствую себя более безопасно. Я задремываю.

Просыпаюсь я от крика девочек: «Будь Агрессивным, БУДЬ-БУДЬ Агрессивным! Б-У-Д-Ь-А-Г-Р-Е-С-С-И-В-Н-Ы-М!» На какую-то минуту я решаю, что меня занесло в страну настоящих сумасшедших, но затем раздается рев толпы. Это баскетбольный матч, последняя игра в сезоне. Я смотрю на свои часы — 8:45. Я проспала несколько часов. Хватаю свой рюкзак и выпархиваю в коридор.

Шум спортзала притягивает меня. Я стою у дверей на последней минуте игры. Толпа нараспев отсчитывает последние секунды, как в канун Нового года, затем с жужжанием срывается с мест, как разъяренные шершни. Мы победили, разгромив Коутесвилльских Кугуаров со счетом 51–50. Чирлидеры рыдают. Тренеры обнимаются. Я захвачена этим возбуждением и аплодирую, как маленькая девочка.

В этом моя ошибка — подумать, что я имею к этому отношение. Мне бы немедленно сорваться домой. Но я не делаю этого. Я околачиваюсь со всеми. Мне хочется быть частью всего этого.

Дэвид Петракис в окружении друзей вываливается из дверей. Он видит меня, глядящую на него, и отделяется от своей компании.

Дэвид:

— Мелинда! Где ты сидела? Ты видела последний бросок? Невероятно! Неверочертвозьмиятно!

Он ведет воображаемый мяч, финт влево, вправо, затем останавливается для броска. Дэвид, должно быть, отложил борьбу с нарушением прав человека. Он проделывает это снова и снова, отпущенный мяч укатывается. Если послушать его разговор, можно подумать, что они только что выиграли чемпионат НБА. Затем он приглашает меня к себе домой на праздничную пиццу.

Дэвид:

— Давай, Мел! Ты должна пойти с нами! Мой папа говорил, что я могу приводить, кого захочу. Потом мы проведем тебя домой, если захочешь. Будет весело. Ты помнишь, что такое веселье, разве нет?

Неа. Я не участвую в вечеринках. Нет, спасибо. Я бубню извинения: домашнее задание, строгие родители, репетиции на тубе, прием у дантиста поздним вечером, нужно кормить бородавочников. У меня не слишком хорошие достижения по части вечеринок.

Дэвид не беспокоится проанализировать мое нежелание. Если бы он был девочкой, может быть, он бы поупрашивал, поныл немножко. Парни этого не делают. Да/нет. Стой/иди. Поступай как знаешь. Увидимся в понедельник. Я думаю, что когда у вас в голове больше одной личности, это какая-то разновидность психического расстройства. Вот какие чувства я испытываю по пути домой. Всю дорогу две Мелинды ведут борьбу. Мелинда Один недовольна, что не пошла на вечеринку.

Мелинда Один:

— Живи проще. Это всего лишь пицца. Он не собирался ничего предпринимать. Его родители должны прийти! Ты слишком переживаешь. Ты вообще не собираешься позволить нам хоть как-то веселиться, да? Ты собираешься стать одной из тех жутких старых дам, которые держат по сотне котов и звонят в полицию, когда дети пробегают по их дворику. Я тебя терпеть не могу.

Мелинда Два ждет, пока вспышка гнева Один иссякнет. Два осторожных взгляда на кустарник вдоль тротуара, чтобы заметить скрывающегося бугимена или что-то похуже.

Мелинда Два:

— Мир — опасное место. Ты не знаешь, что могло бы случиться. Что, если он только говорит, что его родители должны прийти? Он мог и солгать. Ты никогда не можешь с уверенностью сказать, когда люди лгут. Предполагай худшее. Планируй действия на случай беды. А теперь поспешим и доберемся домой. Мне здесь не нравится. Слишком темно.

Если я вышибу их обеих из своей головы, кто останется?

Ночь воспоминаний

После игры я не могу уснуть. Опять. Провожу пару часов, настраивая КВ радио на причудливые отголоски ночного эфира. Слушаю трескотню из Квебека, репортаж с фермы в Миннесоте, и станцию из Нэшвилла, транслирующую музыку кантри.

Выползаю из окна на крышу над крыльцом и закутываюсь во все одеяла. В небе спит жирное белое семя.

Слякоть прихватило морозом. Люди говорят, что эта зима будет длиться вечно, но они так считают потому, что зациклились на термометрах.

В горах на севере начинает сочиться кленовый сок. Храбрые гуси ломают тонкий ледок, оставшийся на озере. Спящие под землей семена набирают силу. Начинают пробуждаться. Начинают грезить зеленью.

В августе луна казалась ближе. Рэйчел затащила нас на вечеринку по случаю окончания лета, вечеринку чирлидеров, с пивом, старшеклассниками и музыкой. Она шантажом заставила своего брата, Джимми, отвезти нас. Мы ночевали у Рэйчел. Ее мама думала, что Джимми повез нас кататься на роликах.

Это была ферма в паре миль от нашего жилого массива. Бочонки с пивом находились в амбаре, в котором поставили колонки. Большая часть народа околачивалась на границе освещенного пространства. Они выглядели как модели, в синих джинсах, стройныестройныестройные, большие губы, большие серьги, ослепительные улыбки. Я чувствовала себя ребенком.

Конечно же, Рэйчел нашла способ влиться в их компанию. Через Джимми она знала множество людей. Я попробовала пиво. Оно оказалось хуже микстуры от кашля. Я побыстрее проглотила его. Еще пиво, и еще, затем я забеспокоилась, как бы меня не вырвало. Я выбралась из толпы и направилась к деревьям. Луна освещала листву. Я могла разглядеть свет, как будто в соснах были натянуты звездные струны. Кто-то, скрытый во тьме, хихикал, раздавался тихий шепот мальчишек и девчонок. Я не могла их видеть.

Шаги за моей спиной. Старшеклассник. Потом он заговорил со мной, флиртовал со мной. Эффектный, одетый как модель, парень. Его волосы были намного красивее моих, каждый дюйм смуглого тела состоял из мускулатуры, и у него были ровные белые зубы. Флиртует со мной! Где Рэйчел — она должна это увидеть!

Греческий Бог: