Говори Андерсон Лори

Чат

Я стою в коридоре, поджидаю автобус. Я не хочу домой. Я не хочу оставаться тут. Я тешила себя надеждами что разговор с Рэйчел уже полдела — это было моей ошибкой. Как будто ощущаешь запахи прекрасного рождественского банкета, а дверь хлопает тебя по лицу, оставляя в одиночестве на холоде.

«Мелинда.» Я слышу свое имя. Отлично. Теперь я что-то слышу. Может мне стоит попросить у руководства школы, чтоб меня отправили к невропатологу или пронырливому психиатру? Я ничего не говорю и чувствую себя ужасно. Я говорю с кем-нибудь и чувствую себя еще хуже. Неприятности находят меня даже в пограничном состоянии.

Кто-то осторожно прикасается к моей руке.

— Мелинда?

Это Иви.

— Ты можешь уехать позднее? Я хочу тебе кое-что показать.

Мы идем вместе. Она приводит меня в туалет, где она отстирывала мою блузку, на которой, тем не менее, все еще следы от ее маркеров, даже после отбеливания. Она указывает на кабинку.

— Взгляни.

«ПАРНИ, ОТ КОТОРЫХ НУЖНО ДЕРЖАТЬСЯ ПОДАЛЬШЕ:»

«Энди Эванс».

«Он подонок».

«Он ублюдок».

«Держись подальше!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»

«Его следует запереть».

«Он думает, ему все можно».

«Зовите копов».

«Как называется эта наркота, которую они дают извращенцам, так что у них не стоит?»

«Чокнуторин».

«Ему стоит добавлять это каждое утро в свой апельсиновый сок. Я ходила с ним в кино — он пытался залезть ко мне в штаны ещё во время ТРЕЙЛЕРОВ!!»

Было и больше. Разные ручки, разные почерка, диалоги между некоторыми авторами, стрелочки к предыдущим параграфам. Это лучше, чем получить рекламный щит. У меня возникло чувство, как будто я могу летать.

Подрезание веток

Я просыпаюсь на следующее утро, в субботу, от звуков бензопил, пробивающихся прямо сквозь мои уши и разбивающих мои планы на сон. Я выглядываю из окна. Лесорубы, три парня, которых отец вызвал подрезать омертвевшие ветки дуба, стоят у подножия дерева, один из них разгоняет бензопилу, как будто это гоночный автомобиль, остальные бегло осматривают дерево. Я иду вниз завтракать.

О комиксах не может быть и речи. Я делаю чашку чая и присоединяюсь к отцу и соседским ребятишкам, наблюдающим представление у дороги. Один арборист обезьяной взбирается под бледно-зеленый полог, затем на тонком тросе подтягивает бензопилу (выключенную). Он настраивается на обрезку сухих веток, как скульптор. «Бррррр-рррррау». Бензопила вгрызается в дуб, ветки рушатся на землю.

В воздухе кружатся опилки. Из открытых ран в стволе медленно вытекает сок. Он убивает дерево. Он оставит только пенек. Дерево умирает. Нельзя ничего сделать или сказать. Мы молча наблюдаем как дерево, кусок за куском, падает на сырую землю. Убийца с бензопилой с усмешкой скользит вниз. Ему наплевать. Маленький ребенок спросил моего отца, почему этот мужчина рубит дерево.

Папа:

— Он не рубит его. Он его спасает. Те ветки долго были сухими из-за болезни. Так со всеми растениями. Срезав поврежденные, ты даешь возможность дереву снова расти. Вот увидишь, к концу лета это дерево станет сильнейшим на участке.

Терпеть не могу, когда отец умничает. Он страховщик. Он не лесничий, знающий дороги в лесу. Арборист запустил каток-глыбодроб позади своего грузовика. Я увидела достаточно. Я схватила велосипед и удалилась. Первая остановка на заправке, чтобы накачать шины.

Не могу вспомнить, когда я ездила в последний раз. Утро теплое, ленивая, неторопливая суббота. Парковка у бакалейного магазина забита. Позади начальной школы играют в софтбол, но я не останавливаюсь посмотреть. Еду в гору мимо дома Рэйчел, мимо средней школы. По другую сторону холма — несложный быстрый спуск. Я осмеливаюсь убрать руки с руля.

Пока я еду достаточно быстро, переднее колесо четко держит направление. Я поворачиваю влево, еще влево, следуя по склону холма, сама не зная, куда направляюсь. За это отвечает какая-то часть меня, покачивающаяся стрелка внутреннего компаса указывает в прошлое. Тропинка не кажется знакомой, пока я не замечаю амбар. Я жму на тормоз и пытаюсь сохранить контроль над велосипедом на гравийной обочине. Над головой ветер свистит в телефонных проводах. Белка пытается удержать равновесие.

На подъездной дорожке нет автомобилей. На почтовом ящике написано «Роджерс». На стене амбара висит баскетбольное кольцо. Я этого не помню, но в темноте его было трудно заметить. Я веду велосипед по краю участка туда, где деревья проглатывают солнце. Мой велосипед прислоняется к разрушающемуся забору. Я опускаюсь на холодную затененную землю.

Мое сердце колотится, как будто я все еще кручу педали на подъеме. Руки трясутся. Это совершенно обычное место, откуда не видно амбар и дом, достаточно близко к дороге, чтобы я могла слышать проезжающие автомобили. По земле рассыпаны куски желудевых оболочек. Сюда можно было бы приводить на пикник детсадовские группы.

Я думаю, не лечь ли на землю. Нет, этого делать не стоит. Припадаю к стволу, мои пальцы поглаживают кору в поисках шрифта Брайля, подсказки, сообщения о том, как вернуться к жизни после моей долгой зимней спячки. Я выжила. Я здесь. В растрепанных чувствах, с сумбуром в голове, но здесь. Ну и как мне найти свой путь? Что это — бензопила моей души, топор, которым я могу вырубить свои воспоминания или страхи? Я запускаю пальцы в грязь и сжимаю кулаки.

Маленькая, чистая часть меня ждет тепла, и рвется наружу. Та тихая девочка Мелинда, которую я не видела месяцами. Это семя, о котором я буду заботиться.

Праздное шатание

Когда я возвращаюсь домой, уже время ланча. Делаю два сэндвича с яйцом и салатом и выпиваю громадный стакан молока. Съедаю яблоко и загружаю посуду в посудомойку. Всего час дня. Я думаю, что надо бы убрать на кухне и пропылесосить, но окна открыты и малиновки поют на лужайке перед домом, где ожидают груды мульчи, на которых написано мое имя.

Приехавшая на обед мама впечатлена. Передняя лужайка вычищена граблями, края прополоты, трава подстрижена и основания кустов присыпаны мульчой. Я даже не запыхалась. Мама помогает мне принести из подвала пластиковую мебель для веранды, и я чищу ее отбеливателем. Папа приносит пиццу, и мы едим ее на веранде. Мама и папа пьют ледяной чай, и никто не грызется и не рычит. Я мою посуду и выбрасываю коробку из-под пиццы в мусор.

Я укладываюсь на диван посмотреть ТВ, но глаза закрываются, и я засыпаю. Когда просыпаюсь, уже за полночь, и кто-то укрыл меня шерстяным покрывалом. В доме тихо и темно. Прохладный ветерок веет сквозь занавески.

Я просыпаюсь. Под кожей какой-то зуд, я дерганая, как назвала бы это мама. Не могу сидеть спокойно. Я должна что-то делать. Мой велосипед все еще стоит перед домом, прислоненный к обрезанному дереву. Я еду.

Вверх и вниз, прямо и наискосок, я кручу педали своими больными ногами, еду по практически уснувшим улицам пригорода. В некоторых спальнях окна освещены мерцанием поздних телепередач. Несколько машин припарковано у бакалейного магазина. Я представляю себе людей, полирующих полы, перекладывающих буханки хлеба. Движусь мимо домов, в которых живут мои знакомые: Хизер, Николь.

Поворачиваю за угол, вниз по склону, сильнее кручу педали, вверх на холм к дому Рэйчел. Свет горит, ее родители ждут возвращения феи с бала. Я могла бы постучать в двери и спросить, играют ли они в карты или заняты чем-то другим.

Нет.

Я еду, как будто у меня есть крылья. Я не устала. Не думаю, что когда-либо снова усну.

После бала

В понедельник утром бал уже стал легендой. Драма! Слезы! Страсть! Почему до сих пор никто не сделал телешоу на эту тему? Тотальное разрушение включает в себя один вздувшийся живот, разрыв отношений у трех давно встречавшихся пар, одну потерянную серьгу с бриллиантами, четыре возмутительных вечеринки в номерах отеля, и пять соответствующих тату, якобы украшающих заднюю часть классных руководителей старших классов. Школьный психолог празднует отсутствие фатальных исходов.

Хизер сегодня нет в школе. Все зубоскалят по поводу ее бездарного украшения зала. Могу спорить, она пропустит остаток года под предлогом болезни.

Хизер следует сбежать и вступить в морскую пехоту. Там к ней будут более добры, чем рой разъяренных Март.

Рэйчел купается в лучах славы. Она бросила Энди посреди выпускного. Я пытаюсь восстановить картину по кусочкам из слухов и сплетен. Они говорят, что у них с Энди возник спор посреди медленного танца. Они говорят, что он облапливал и обслюнявливал ее.

Пока они танцевали, он высмеивал ее, она отвечала ему тем же. Когда песня закончилась, она обругала его. Они говорят, что она была готова влепить ему пощечину, но не стала. Он смотрел по сторонам с невинным видом, а она потопала к своим приятелям из студентов по обмену. Закончилось тем, что остаток вечера она танцевала с парнем из Португалии. Они говорят, что с того времени Энди в бешенстве. Он жестоко напился и упал в блюдо с бобовым соусом. Рэйчел сожгла все, что он дарил ей, и высыпала пепел перед его шкафчиком. Его друзья смеялись над ним.

За исключением сплетен, нет других поводов ходить в школу. Впереди еще заключительные экзамены, но не похоже, чтобы они заметно повлияли на мои оценки. У нас — что? Еще две недели занятий? Иногда мне кажется, что средняя школа — одно бесконечное испытание: если вы достаточно сильны, чтобы выжить здесь, они позволят вам стать взрослым. Надеюсь, оно того стоит.

Добыча

Я ожидаю времени окончания ежедневной порции пытки алгеброй, когда ХЛОП! — в мою голову врывается мысль: я больше не хочу пропадать в моем маленьком укрытии. Я оглядываюсь вокруг, почти готовая увидеть хихикающих парней с заднего ряда, которые кинули в мою голову ластиком. Не-а, задний ряд пытается удержаться в бодрствующем состоянии. Определенно это была идея, ударившая мне в голову.

Я больше не хочу скрываться. Ветерок из открытого окна обдувает мои волосы и щекочет плечи. Это первый день, когда достаточно тепло для рубашки без рукавов. Летнее ощущение.

После урока я иду следом за Рэйчел. Энди ожидает ее. Она даже не собирается глядеть на него. Теперь парень из Португалии — нумеро уно для Рэйчел. ХА! Дважды ХА! Поделом тебе, мразь. Ребята пялятся на Энди, но никто не останавливается поговорить. Он следует за Гретой-Ингрид и Рэйчел вниз по холлу. Я в нескольких шагах позади него. Грета-Ингрид оборачивается и подробно рассказывает Энди, что он должен с собой сделать. Впечатляюще. Ее навыки в языке за этот год действительно усовершенствовались. Я готова исполнить победный танец.

После занятий я направляюсь в свою каморку. Я хочу забрать домой плакат с Майей Ангелу, и мне хочется сохранить несколько моих картинок с деревьями и мою скульптуру из костей индейки. Остальной хлам может оставаться, поскольку на нем нет моего имени. Кто знает, может в следующем году каким-нибудь другим ребятам понадобится безопасное место, куда можно сбежать. От запаха избавиться невозможно. Я оставляю дверь немного приоткрытой, чтобы можно было дышать. Трудно снять картинки с деревьями со стен не порвав их. День становится жарче, а циркуляция воздуха здесь вовсе нет. Я открываю дверь шире — ну кто сейчас может прийти? В это время года учителя уезжают быстрее, чем ученики, когда звенит последний звонок. Единственные оставшиеся люди — несколько команд, рассеянных по полям и тренирующихся.

Я не знаю, что делать с одеялом. Оно действительно слишком ветхое, чтобы забрать его домой. Мне стоило сперва сходить к моему шкафчику и взять рюкзак — я забыла о книгах, которые были тут. Я свернула одеяло, положила его на пол, выключила свет и направилась к моему шкафчику. Кто-то пихнул меня в грудь и втолкнул обратно в каморку. Вспыхнул свет и дверь закрылась.

Я поймана в ловушку с Энди Эвансом. Он молча уставился на меня. Он не так высок, как в моих воспоминаниях, но по-прежнему отвратителен. Лампа наносит тени ему под глазами. Он сделан из каменных плит и источает запах, заставляющий меня трусить до мокрых штанишек. Он хрустит костяшками пальцев. Его руки огромны.

Энди Чудовище:

— Ты трепло, знаешь об этом? Рэйчел отшила меня на выпускном, выдала мне какую-то бредовую историю о том, как я тебя изнасиловал. Ты знаешь, что это ложь. Я никогда никого не насиловал. Я этого не делал. Ты хотела этого, так же, как и я. Но пострадали твои чувства, так что ты стала распространять ложь, и теперь каждая девочка в школе говорит обо мне, как о каком-то половом извращенце. Ты распространяла эту бредятину неделями. Что не так, уродина, ты ревнуешь? Не смогла заполучить свидание?

Слова пригвождают к полу, тяжелые, острые. Я пытаюсь его обойти. Он преграждает мне путь.

— О нет. Никуда ты не пойдешь. Ты действительно накрутила шумиху вокруг меня.

Он потянулся назад и запер дверь. Щелк.

— Ты просто чокнутая сука, знаешь об этом? Фрик. Не могу поверить, что кто-то тебя послушал.

Он хватает меня за запястья. Я пытаюсь вырваться, и он сжимает их так сильно, что кажется, раздробит мне кости. Прижимает меня к закрытой двери. Майя Ангелу смотрит на меня. Она советует мне поднять шум. Я открываю рот и делаю глубокий вдох.

Чудовище:

— Ты же не собираешься закричать. Раньше ты не кричала. Ты любишь это. Ты ревнуешь, что я выбрал твою подругу, а не тебя. Думаю, я знаю, чего ты хочешь.

Его рот на моем лице. Я мотаю головой. Его губы мокрые, зубы ударяются о мою скулу. Я снова тяну свои руки, и он наваливается на меня всем телом. У меня нет ног. Мое сердце трепещет. Его зубы — на моей шее. Единственный звук, который я могу издавать — нытье. Он пытается захватить оба моих запястья одной рукой. Ему нужна свободная рука. Я помню, я помню. Железные руки, горячие руки-ножи. Нет.

Звук вырывается из меня: «НЕЕЕЕЕТ!!!»

Я следую за звуком, отталкиваюсь от стены, толкаю Энди Эванса, теряю равновесие, спотыкаясь о разбитую раковину. Он сыплет проклятиями и оборачивается, его кулак приближается, приближается. Взрыв в голове и кровь во рту. Он ударил меня. Я кричу, кричу. Почему не падают стены? Я кричу достаточно громко, чтобы обрушилась вся школа. Я сгребаю что-то — мою ароматическую чашу — и кидаю в него, она скачет по полу.

Мои книги. Он снова ругается. Дверь заперта, дверь заперта. Он хватает меня, тянет от двери, одна рука закрывает мой рот, другая рука у моего горла. Он наклоняет меня к раковине. Мои кулаки ничего не значат для него, маленький кролик не может принести вреда. Он наваливается на меня.

Мои пальцы шарят вверху, в поисках ветки, сучка, чего-нибудь, на чем можно повиснуть. Деревянный брусок — основа моей скульптуры из костей индейки. Я хлопаю им по постеру Майи. Слышу хруст. ОНО не слышит. ОНО дышит, как дракон. ЕГО рука отпускает мое горло, нападая на мое тело. Я бью деревяшкой по постеру и по зеркалу под ним, бью снова.

Осколки стекла соскальзывают по стене в раковину. ОНО, озадаченное, отскакивает. Я дотягиваюсь и смыкаю пальцы на стеклянном треугольнике. Держу его у шеи Энди Эванса. Он застывает. Я прижимаю стекло достаточно сильно, чтобы выступила капелька крови. Он поднимает руки над головой. Моя рука дрожит.

Я хочу забить стеклами его горло, хочу слышать его крик. Я смотрю вверх и вижу щетину на его подбородке, белые пятнышки в углу рта. Его губы парализовало, он не может говорить. Это хорошо.

Я:

— Я сказала «нет».

Он кивает. Кто-то тарабанит в дверь. Я отпираю, и дверь распахивается. Там Николь с командой по лакроссу — потные, злые, с высоко поднятыми палками. Кто-то отделяется и бежит за помощью.

Завершающий отрезок

Мистер Фримен отказывается выставить оценки в срок. Это должно было произойти еще за четыре дня до окончания занятий, но он не видит в этом смысла. Так что я остаюсь после школы в самый-самый последний день для последней попытки правильно изобразить дерево. Мистер Фримен рисует на стене класса картину. Мое имя пока не тронуто, но все остальное он уже удалил с помощью малярного валика и быстросохнущей белой краски. Он смешивает краски на палитре, что-то мурлыча под нос. Он хочет нарисовать восход солнца.

Через окно врываются звуки летних каникул. Занятия почти завершены. Холл полон эха хлопающих дверец шкафчиков и воплей «Я буду скучать по тебе — есть мой номер?»

Я включаю радио.

Мое дерево определенно дышит; неглубокое дыхание вроде этого пробивалось сегодня утром из-под земли. Оно не слишком симметрично. Кора грубая. Я пытаюсь сделать так, будто инициалы были вырезаны уже давно. Одна из нижних ветвей больна. Если это дерево на самом деле существует где-то, оно должно поскорее сбросить эту ветку, чтобы она не погубила его.

Корни буграми проступают из земли, а крона тянется к солнцу, высокая и здоровая.

Из открытого окна веет сиренью, влетают несколько ленивых пчел. Я вырезаю, а мистер Фримен смешивает оранжевый и красный, чтобы добиться правильных рассветных теней. С парковки доносится визг шин, прощальный привет какого-то рассудительного ученика. Я вглядываюсь в лицо летней школы, там нет и следа спешки. Но я хочу закончить это дерево.

Входит парочка старшеклассниц. Мистер Фримен осторожно обнимает их — потому что боится испачкать их краской и потому, что учитель, обнимающий учеников, может нарваться на большие неприятности. Я стряхиваю челку себе на лицо и смотрю сквозь волосы. Они болтают о Нью-Йорке, где девушки собираются поступать в колледж. Мистер Фримен записывает им несколько телефонных номеров и названий ресторанов.

Он говорит, что у него на Манхэттене полно друзей, и что они должны будут встретиться с ними как-нибудь в воскресенье за вторым завтраком. Старшеклассницы прыгают и визжат «Не могу поверить, что это на самом деле!» Одна из них — Эмбер Чирлидер. Представляете?

Перед уходом старшеклассницы смотрят в мою сторону. Одна, не чирлидер, кивает и говорит:

— Молодец. Надеюсь, у тебя все будет хорошо.

За несколько часов после окончания учебного года я становлюсь популярной. Спасибо болтливой команде по лакроссу, теперь все знают, что случилось перед закатом.

Мама отвезла меня в больницу, чтобы зашить порезы на руках. Когда мы вернулись домой, на машине была записка от Рэйчел. Она просила меня позвонить.

Моему дереву нужно кое-что еще. Я подхожу к доске и беру кусок коричневой бумаги и мел. Мистер Фримен говорит о галереях искусств, и я стараюсь изобразить птиц — маленькие штрихи цвета на бумаге. С повязкой на руке это затруднительно, но я стараюсь. Я рисую их, не думая — взмах, взмах, перо, крыло. Вода капает на бумагу, и птицы расцветают светом, их оперение несет в себе обещание.

ЭТО случилось. Этого не забыть и не изменить. Не убежать, не улететь, не закопаться, не спрятаться. Энди Эванс изнасиловал меня в августе, когда я была пьяна и слишком молода, чтобы понимать, что происходит. Это была не моя вина. Он причинил мне боль. Это была не моя вина. И я не собираюсь позволить этому убить меня. Я могу прорасти.

Я смотрю на свое непритязательное произведение. Его больше не нужно дополнять. Я могу видеть даже сквозь ручьи в моих глазах. Оно не безупречно, и это делает его правильным.

Звенит последний звонок. Мистер Фримен подходит к моему столу.

Мистер Фримен:

— Время вышло, Мелинда. Ты готова?

Передаю ему картину. Он берет ее и изучает. Я снова шмыгаю носом и вытираю глаза рукой. Ушибы ярко-багровые, но они поблекнут.

Мистер Фримен:

— В студии не плакать. От этого портятся материалы. Соль, знаешь ли, соленая. Разъедает, как кислота.

Он садится рядом со мной и возвращает мне мое дерево.

— Ты получаешь А+. Очень хорошо поработала над этим.

Он протягивает мне коробку салфеток.

— Ты через многое прошла, не так ли?

Слезы растапливают последний кусок льда в моем горле. Я чувствую, как замерзшая тишина тает во мне, осколки льда истекают капелью и исчезают в лужице солнечного света на пятнистом полу. Всплывают слова.

Я:

— Позвольте мне рассказать вам об этом.