Взорвать «Аврору» Бондаренко Вячеслав

Ему помогло то, что проход между вагонными лавками был узок, и красные могли идти только в затылок друг другу. Подпустив старшего на близкое расстояние, Сабуров четким ударом в живот вырубил его и с силой толкнул на шедшего следом красноармейца. Тот с руганью повалился на пол под тяжестью тела командира. Раздались испуганный визг бабы с бидоном, встревоженные возгласы пожилой пары. Но Владимир уже рванул на себя холодную дверь тамбура и бросился в соседний вагон.

– Уйдет – живым шкуру сниму… – с трудом просипел Захаров, держась за живот и пытаясь подняться с пола.

– Понял, – отозвался Коробчук и, грохоча сапогами, кинулся вдогон.

Сабуров, задыхаясь, бежал по полупустым вагонам пригородного поезда. Мелькали сонные лица пассажиров. Владимир чувствовал на себе чужие удивленные взгляды…

Пару раз на бегу он оглянулся. Боец с наганом в руке пока что отставал от него.

«Надо прыгать, – подумал Владимир. – Иначе никак. Я могу его застрелить, но тогда они сообщат по линии – и привет… Я нахожусь в пограничной зоне, и они перероют здесь каждый сантиметр».

В одном из тамбуров он разбежался и сильно пнул сапогом дверь вагона. Она с жалобным скрипом распахнулась наружу. В лицо ударил холодный резкий ветер, смешанный с горьким дымом сгоревшего угля. Поезд ехал мимо густых зарослей кустарника.

С силой оттолкнувшись от подножки, Сабуров кубарем полетел под откос…

А через полминуты в тамбур влетел потный, запыхавшийся Коробчук. Он сразу все понял, высунулся из открытой двери и с бессильной ненавистью заорал непонятно кому:

– Сто-о-ой! Застрелю-ю-у, гад!!!

И бессмысленно выпалил из нагана в небо. Словно издеваясь над ним, пронзительно заревел паровоз да закричали вороны, кружась над голыми ветвями деревьев.

С раннего утра 6 ноября на Дворцовой набережной Ленинграда, с недавних пор именовавшейся набережной 9 Января, толпились, несмотря на неприветливую погоду, люди. Набережная была празднично украшена красными флагами. Облокотясь на гранитный парапет, хохотали студенческие по виду компании. Солидно прогуливались нэпманы с хорошо одетыми спутницами, то и дело подъезжали извозчики и автомобили. Бойко сбывали свой товар продавцы кваса и семечек. Деловито настраивал трубы духовой оркестр.

По Неве медленно двигался украшенный флагами расцвечивания крейсер «Аврора» – символ Октябрьской революции. Немного постояв у моста Лейтенанта Шмидта – в том месте, откуда сделал выстрел по Зимнему дворцу в 1917-м, – он шел теперь к Республиканскому мосту. Правительственная комиссия решила, что в самом центре города, рядом с Зимним, «Аврора» будет смотреться эффектнее.

По набережной туда-сюда прогулочным шагом двигался с рупором в руках полный экскурсовод в очках. Он монотонно, на одной ноте, без пауз и знаков препинания говорил:

– Товарищи ленинградцы и гости нашего города с девяти ноль ноль у вас будет возможность посетить с экскурсией легендарный крейсер «Аврора» вы сможете осмотреть ту самую пушку из которой комендор Евдоким Огнев сделал исторический выстрел двадцать пятого октября семнадцатого года а также ознакомиться с устройством корабля продолжительность экскурсии сорок минут стоимость билета рубль для членов профсоюза пятьдесят копеек для студентов вузов бойцов и командиров Красной Армии двадцать копеек для детей десять копеек для матросов и командиров Морских Сил Балтийского моря бесплатно. Товарищи ленинградцы…

В рубке крейсера находились двое – сорокапятилетний моряк в черном кителе со знаками различия командира корабля 1-го ранга и его ровесник – старпом. Оба молча смотрели на празднично украшенную набережную.

– Ну что, прибыли? – вздохнул командир после большой паузы. – Почти то место, где десять лет назад стояли…

– То, да не то, Лев Андреевич, – неопределенно усмехнулся старпом.

– В каком смысле?

– Ну как же… И город не так называется. И мосты тоже. И крейсер – учебный, а не боевой. Да и вы тогда мичманом были.

– Угу, и стрелять никуда не надо, – в тон продолжил командир.

Оба переглянулись и вздохнули.

– Отдать якоря, – приказал командир.

– Есть! – четко отозвался старпом.

Якорь «Авроры» с грохотом обрушился из клюза в ледяную невскую воду. Толпа, стоявшая на набережной, взорвалась аплодисментами. Оркестр грянул почему-то «Гибель “Варяга”».

Скребцова, стоявшая среди публики, усмехнулась углом рта. На ней было простенькое пальтишко, на голове красный платок – работница с фабрики, да и только. Она следила глазами за кораблем, лузгая семечки и аккуратно сплевывая шелуху в кулак.

Чуть поодаль, облокотившись на парапет, стоял Карпов в сером дешевом пальто и кепке, его невозможно было отличить от парня-рабфаковца. Чекистка как бы невзначай взглянула на него, затем перевела взгляд дальше. Там и сям в толпе людей мелькали ее подчиненные, слившиеся с обычными гражданами. Кто-то из них был под руку с барышней, кто-то читал утреннюю газету, кто-то болтал и смеялся в кругу приятелей…

У набережной стоял большой паровой катер, на который был переброшен трап. Толстый экскурсовод в очках меланхоличным голосом урезонивал немедленно образовавшуюся очередь:

– Не толпимся, граждане, не толпимся. Экскурсии проводятся до двадцати ноль ноль, все желающие успеют посмотреть. Полтинник для членов профсоюза, двугривенный – для бойцов Красной Армии…

К Скребцовой скучающей походкой подошел Карпов, попросил закурить. Прикуривая, чуть слышно произнес:

– Чисто пока.

– Это пока, – так же неслышно ответила девушка. – Появится еще.

Карпов с усмешкой кивнул и ленивой походкой скучающего человека двинулся дальше по набережной. Скребцова, оперевшись ладонями о холодный гранит парапета, задумчиво смотрела на Неву.

Ей вспомнился родной дом – тот самый, который отец построил в 1910-м возле старой сабуровской мельницы. И тот день, когда она, пятнадцатилетняя и глупая, сидела под иконами за чисто выскобленным деревянным столом и, высунув от усердия язык, выводила на серой бумаге корявые строки:

«Дорогой Владимир Евгеньевич! Я так рада, что вы бьете проклятых германцев в хвост и в гриву и награждены чином поручика за храбрость в атаке, как я об этом прочла в журнале “Искры”, и еще там ваш художественный портрет в разделе “Герои и жертвы Отечественной войны”. Я за Вас все время молю Господа Бога, чтобы Он сохранил Вас в окопах… проливая кровь за Веру, Царя и Отечество. У нас тут все по-прежнему, все дожди в последнее время, а ко мне уже сватается Семен Захаров…»

Хлопнула дверь. В горнице появился отец Даши, крепкий шестидесятилетний мужик с просоленной проседью бородой. Он смаху уселся на лавку и неодобрительно качнул головой.

– Все пишешь, что ли? Ему?.. Ну пиши, пиши, бумага все стерпит… – Он стукнул огромным кулаком по столешнице и заорал: – Ответил он тебе раз хотя бы, дура ты косоглазая?!!

Даша отложила перо и уставилась в сторону. Ее глаза мгновенно набухли слезами.

– Ну чё он тебе сдался-то, а? – неловко продолжил отец, сбавив тон. – Ну ты глянь, вон, хоть Сенька Захаров какой… Толковый паря, с башкой, руки золотые. Тоже в офицера пойдет, коли захочет, щас это просто. А ты… – Он с отвращением сплюнул. – Тьфу, дура!

– Тьфу, дура, – раздался голос за плечом чекистки, – я ж тебе по-хорошему объясняю. А ты заладила свое, и ни с места…

Девушка, вздрогнув, обернулась. Мимо медленно прошла молодая пара, по виду студент и студентка. Они явно только что поссорились: юноша зло смотрел в сторону, а его подруга резко выдернула ладонь из его руки.

Скребцова усмехнулась. Перевела взгляд на «Аврору» и взглянула на часы. Было без двух минут девять.

Полковник Шептицкий, облаченный в домашний серый костюм, колдовал над большим мощным радиоприемником, установленным в углу комнаты. Генерал Покровский сидел в кресле, перед ним на столике стояла дымящаяся кофейная чашка.

Веселая мелодия джаза в приемнике сменилась торжественными звуками полонеза из «Евгения Онегина» Чайковского. Генерал оживился.

– Нашли, голубчик? Они любят оперу передавать, кажется.

– Нет, это Берлин, – покачал головой полковник. – Сколько воспоминаний, Алексей Кириллович… Я ведь с женой в опере познакомился, на «Евгении Онегине».

– В самом деле? – улыбнулся генерал. – Когда это было?

– В третьем году, в Одессе. Я в 60-м пехотном Замосцком служил…

– Это у полковника Михайлова, что ли? – заинтересовался генерал.

– Да, Михаил Пантелеймонович тогда был заведующим хозяйством полка. Он принял полк в июне пятого года, уже на японской.

– Мы с ним позже сталкивались в Умани, когда он 74-м Ставропольским командовал. Боевой был офицер… – ностальгически произнес Покровский. – Простите, я перебил вас… Сколько ж вам тогда было?

– Двадцать два.

– И что же? – продолжал улыбаться Покровский. – Офицеру же до двадцати трех нельзя жениться.

– Более того, – усмехнулся Шептицкий, – у меня и реверса необходимого не было, чтобы содержать жену. Пришлось зачисляться в запас, жениться, а потом снова поступать на службу… Эх, время-времечко.

Генерал помолчал.

– Где она? – спросил он тихо.

– На кладбище в Ялте, – так же тихо сказал Шептицкий. – Семь лет уже… Трех дней не дожила до эвакуации.

Его лицо, ставшее под воздействием воспоминаний моложавым и мягким, снова приняло угрюмое, жесткое выражение. Он резко крутанул ручку настройки. Полонез сменился громким припевом «Интернационала». Покровский поморщился.

– По-моему, эту музычку они любят побольше оперы, а? – углом рта усмехнулся полковник.

– Тише сделайте, голубчик, – попросил генерал.

Шептицкий уменьшил звук. Гимн закончился, началась передача.

– Говорит Москва, – торжественным голосом произнес диктор. – Московское время девять часов. Вы слушаете передачу центральной радиостанции имени Коминтерна. Передаем последние известия.

– Грандиозным праздником готовятся отметить трудящиеся Советского Союза десятую годовщину Октябрьского переворота, – так же радостно продолжила в приемнике женщина-диктор. – Ровно десять лет прошло с тех пор, как народ в нашей стране взял власть в свои руки. Особенно пышными обещают быть торжества в колыбели революции – Ленинграде.

– Недавно у Республиканского моста бросил якорь легендарный крейсер «Аврора» – ныне учебный корабль Морских сил Балтийского моря, – снова подхватил эстафету мужчина. – Именно его выстрел 25 октября 1917 года возвестил миру о начале новой, социалистической эры. Завтра в Ленинград прибудут товарищи Сталин и Ворошилов, чтобы в торжественной обстановке вручить экипажу крейсера орден Красного Знамени.

– К другим новостям, – произнесла женщина-диктор. – Завтра Осоавиахим передает в состав советского Военно-Воздушного Флота эскадрилью «Наш ответ Чемберлену»…

Полковник выключил приемник, взял со стола недопитую чашку кофе. Генерал вопросительно взглянул на него.

– Пока все в порядке?

– Смотря что иметь в виду, ваше превосходительство, – медленно ответил полковник. – Если «Аврору», то с ней действительно все в порядке. Пока…

Владимиру повезло. Прыжок с поезда оказался удачным, он не только не поломал ног, но даже не ушибся. Первое время он суматошно бежал напролом через кусты, опасаясь того, что чекисты сорвут стоп-кран и бросятся в погоню, но, видать, до такого простого шага они не додумались. А может быть, не сочли нужным останавливать поезд – все равно о беглеце будут тут же оповещены все, кому надо.

Постепенно кустарник превратился в мрачный, угрюмый подлесок, заваленный палой листвой. Под ногами жирно зачавкала болотистая почва. К счастью, этот участок быстро закончился, и минут через десять Сабуров вышел к грязному сельскому проселку, тянувшемуся вдоль такого же запущенного поля.

Не мешало бы узнать, где именно он находится. Владимир вынул из портфеля отпечатанную на тонкой бумаге карту, развернул, повел пальцем вдоль железнодорожной ветки. Но, словно в насмешку, в нужном месте карты чернела большая прореха. Видать, порвалась, когда он прыгал с поезда.

– Ч-черт!..

Невеселые раздумья Сабурова прервали близкое фырканье лошади и чавканье копыт по грязи. Спрятавшись за ветвями, Владимир напряженно следил за медленно катившей по дороге телегой, запряженной старым, уморенным одром. На телеге боком сидел старик явно крестьянского вида, с сонным унылым лицом, украшенным сивыми усами.

Поравнявшись с местом, где прятался Сабуров, конь неожиданно остановился, втянул носом воздух, громко зафыркал. Старик, встрепенувшись, хлопнул вожжами.

– Ну, милый, чего встал? Нам еще ехать да ехать… – Он обернулся к кустам, за которыми скрывался Владимир, и негромко окликнул: – Эй, мил человек! Ты чего там?

Прятаться дальше было глупо. Сабуров вышел на дорогу. Старик глядел на него без всякого удивления.

– По нужде, что ли? – скучным голосом осведомился он.

– По нужде, – кивнул Сабуров. – А конь твой что – людей чует?

– Ну а как же коню человека не чуять, коли ему все от него – и забота, и корм? – отозвался старик. – Чует… Куда тебе?

Сабуров растерянно махнул рукой вдоль дороги.

– На станцию, што ль?

– Ну да, на нее, – покладисто согласился Владимир.

– Это ж на какую? На Ленинку, што ль? Сабуровку бывшую?..

Владимир почувствовал, как у него захолодели руки. «Как Сабуровку? – лихорадочно завертелись в голове обрывки мыслей. – Неужели не совпадение? Ведь мне казалось, что до нашей Сабуровки еще ехать и ехать…» Он снова и снова мысленно выругал себя за то, что задремал в поезде…

– А Сабуровка недалеко тут? – спросил он у старика.

– Ну как недалеко – верст десяток будет. Ты-то сам не местный, гляжу?

– Не местный, дед, не местный. Землемер я, Павел Андреев. – Чтобы рассеять подозрения у возницы, он сунул ему под нос удостоверение личности. – А когда ж это Сабуровка Ленинкой стала?

– А как Ленин помер, так и стала, – отозвался старик, мельком глянув на документы. – Ну садись, товарищ землемер, вдвоем веселее.

Владимир поставил порфель на телегу, боком присел сам. Мужик хлопнул вожжами.

В кабинете начальника небольшой станции, сидя за столом, разговаривал по телефону Захаров. У дверей молчаливым изваянием застыл Коробчук. Хозяин кабинета с опаской и почтением глядел на незваных гостей.

– Так точно, нападение, – глухо говорил Захаров в трубку. – Поезд пятьдесят второй, ленинградский. Билет приобрел в Карамышихе, кассирша сказала – примерно без четверти шесть. Судя по всему, профессионал… – Он сделал паузу и переспросил: – По чему «по всему»? Ну… меня выключил грамотно.

– И по роже офицер! – добавил от двери Коробчук.

Захаров показал ему кулак.

– Спрыгнул верстах в десяти от Владыкина, – продолжал он. – А куда ему тут направляться, болота ж кругом… Никуда не денется, выйдет на Ленинку.

На другом конце провода начальник линейного отдела ГПУ, плотный, лет пятидесяти, с тремя «кубарями» в петлицах, хмыкнул в трубку:

– Не денется, говоришь? А раз никуда не денется, то ты его там и возьмешь, Захаров. Сам заварил эту кашу, теперь расхлебывай… Возьмешь – доложишь. – Он взглянул на часы. – Причем до одиннадцати, после я на собрании в райкоме…

Захаров вскочил с телефонной трубкой у уха.

– Есть, товарищ начотдела!

Он медленно положил трубку на рычаг, полез в карман шаровар за платком, вытер лоб. Не обращая внимания на начальника станции, взглянул на Коробчука.

– «И по роже офицер»! – передразнил Захаров. – Я вот тоже офицер, между прочим! Школу прапорщиков в семнадцатом закончил! Так что меня теперь, Коробчук, – к стенке?!

– Так то ж вы, товарищ замначотдела, – бодро произнес Коробчук.

Телега медленно катилась по грязи. Мимо по-прежнему тянулись унылые поля в коровьих лепешках, перелески, болотистые луга, кусты ольхи и можжевельника, покосившиеся старые изгороди. Время от времени переезжали по мостику какую-нибудь еле живую речонку с желтой глинистой водой. Иногда доносился далекий гудок паровоза и шум поезда.

– У нас тут не могу сказать, што жаловались на них, – монотонным голосом вещал возница. – Ничего. Евгений Георгич, так тот в полку почитай все время был, а супруга ихняя с сынком, они тута все лето проводили, да и вообще живали частенько… Да сейчас уже все по-другому. Вот тута, – он указал вожжами на ничем не примечательную обочину, – раньше церковка стояла, над родничком. Там такой родничок был, целебный. Так церковку-то в девятнадцатом этот… как его… – замялся старик. – Ну, железный такой…

– Броневик? – машинально спросил Сабуров.

– Да не, броневик на колесах. А этот ползает.

– А-а. Танк.

– Как ты говоришь, мил человек? – переспросил старик.

– Танк. Это английское слово. Их сначала «лоханями» пытались называть, но не прижилось.

– Ну, вот этот самый танк церковку и порушил, – не слушая, продолжал старик. – Н-но, пошла веселей… А ты сам откуда будешь-то?

Ответа не было. Возница оглянулся и хмыкнул – Владимир, ссутулившись на краю телеги, ушел в себя…

Над целебным родником высилась на обочине небольшая церковка с куполами веселого синего цвета. Отец снял фуражку, перекрестился на сияющие кресты. Володя, с обожанием ловивший каждое его движение, поспешно перекрестился тоже. Мать улыбалась.

– А догадайся-ка, братец, что я тебе из Питера привез, – проговорил отец, по-прежнему делаясь веселым. – Ни за что не догадаешься!

– Ну па-ап… – протянул Володя, теребя отца за рукав кителя. – Так же нечестно!

– Угадывай, угадывай, – кивнул отец.

– Ну, о чем ты мечтал больше всего? – пришла на помощь мать.

– Пап… неужели солдатики?! – прошептал мальчик, дрожа от восторга.

Отец засмеялся, полез в портфель, стоявший на сиденье пролетки.

– Ну-у, братцы, с вами неинтересно… Сразу в десятку!

Он вынул из портфеля большую жестяную коробку и протянул сыну. Володя негнущимися от волнения пальцами снял крышку. Коробка была доверху набита аккуратно уложенными оловянными солдатиками, изображавшими суворовских гренадер.

Володя повис на шее у отца, жарко целуя его в гладко выбритую, приятно пахнущую английским одеколоном щеку. Капитан Сабуров, смеясь, подбросил сына вверх, поймал и крепко прижал к груди.

– Да ты, мил человек, совсем спишь, – услышал Владимир насмешливый голос возницы.

Сабуров вздрогнул. Телега стояла на развилке двух грязных сельских дорог.

– Приехали, вишь ты, – продолжал старик. – Мне на деревню надо, а тебе на станцию, прямо, значит. Да тут недалече, скоро будешь.

Владимир со вздохом взглянул туда, куда указывал старик. Потом посмотрел налево. Эти места ему были хорошо знакомы: в последний раз он был тут восемь лет назад. Именно здесь его и двух его спутников заметил красный караульный и поднял тревогу выстрелом…

– Слушай, отец, – неожиданно для себя самого решительно проговорил он, – а позавтракать в деревне можно? А то проголодался жутко, а на станции буфет дрянь…

– Позавтракать, говоришь? – протянул старик. – А чего ж нельзя? Были бы гроши. Н-но, поехали…

И он подхлестнул клячу вожжами. Телега свернула с развилки налево.

В кубрике крейсера «Аврора» толпилась экскурсия. Толстяк в очках, обводя пространство кубрика руками, рассказывал о тяжкой жизни русских матросов до революции. Внимательно слушали все, кроме двух человек, стоявших в отдалении, – Карпова и Скребцовой.

– Вот на примере этого вот самого помещения вы хорошо можете себе представить тот ад, в котором обитали несчастные матросы царского флота, – вещал толстяк. – Теснота, темнота, духота, голод, холод… Всячески издевались над ними верные цепные псы царизма, холуи ненавистного режима – золотопогонные офицеры…

– Можно вопрос, товарищ экскурсовод? – громко подал голос из толпы высокий мужчина лет сорока пяти в штатском, но с военной выправкой.

Экскурсовод нахмурился, но кивнул:

– Пожалуйста, товарищ.

– Почему же сейчас командиром «Авроры» является бывший офицер Лев Андреевич Поленов?

В кубрике повисла пауза. Часть экскурсантов с интересом смотрели на человека, задавшего вопрос, часть – на толстяка, ожидая, как он выпутается.

– Это, товарищ, редкий пример того, когда бывший офицер заслужил полное доверие Советской власти, – с назидательными нотками в голосе ответил экскурсовод. – И недаром завтра командиру «Авроры» товарищи Сталин, Киров и Ворошилов вручат орден Красного Знамени, которым крейсер награжден за заслуги в деле революции.

Экскурсанты дружно зааплодировали. Толстяк вытер вспотевший лоб платком, церемонно поклонился и продолжил рассказ, изредка косясь на высокого мужчину:

– Как я уже сказал, нынешний командир «Авроры» – редкое исключение. Жутко ненавидела простых матросов золотопогонная сволочь. По приказу царизма матросов гнали на убой – в позорную русско-японскую войну, а спустя десять лет – в империалистическую… А сейчас пройдемте, товарищи, в кают-компанию.

Люди, толкаясь и переговариваясь, двинулись к выходу. Скребцова и Карпов задержались у красочно оформленного стенда «1917–1927. Десять лет Советской власти». Рядом с ними на одно мгновение остановился высокий мужчина с военной выправкой.

– Ответ политически грамотный, – быстро, чуть слышно произнес он. – На провокацию не поддался. А вот фамилии вождей перечислил плохо.

– Да слышали мы, – отозвался Карпов. – Сталин, потом Киров, потом Ворошилов…

– Не отставайте от экскурсии, – добавила Скребцова.

– Есть, – коротко сказал мужчина, отходя.

Карпов и Скребцова неторопливо двинулись за группой.

– Глупо было бы ждать, что он с первой же экскурсией появится, – тихо произнес Карпов на ухо девушке.

– Фотографии команде крейсера раздали?

– Само собой. Смотрят в оба.

Телега медленно двигалась по улице Ленинки – бывшей Сабуровки. Владимир жадно, всем существом вбирал в себя деревенские подробности. Вот огромный тополь, по ветвям которого он так любил лазить в детстве, соревнуясь в ловкости с местными мальчишками. Вот прудик-ставочек, в котором он любил пускать деревянные кораблики – как славно, что он не пересох за это время…. И лица, лица… такие родные, русские. Нет, не может быть, чтобы Совдепия убила в них все настоящее, подлинное, то, что было в них до октябрьского переворота… Слава Богу, что ничего «советского» в облике улицы не было – никаких красных флагов, лозунгов, портретов. И даже золотой купол скромной сельской церкви виднелся в перспективе улицы. Значит, не порушили!..

Владимир скользнул взглядом дальше по улице и тут же помрачнел. На одной из изб красовалась пятиконечная звезда, ниже – крупно выведенное слово «Клуб». Над крышей клуба косо торчала радиоантенна, на дверь был наклеен какой-то яркий плакат. Вглядевшись, Сабуров разобрал слова «Все на самолёт!» На крыльце избы стоял явно местный щеголь – парень в распахнутой толстовке и клешах, кепка сдвинута на затылок, на лоб выпущен лихой чуб.

– К себе тебя не зову, уж не обессудь, – обернулся к нему возница, – старуха моя хворает. А на школу зайди. Там недавно эту… столовую для ребят сделали. Може, от завтрака еще и найдешь чего. Вон туда, – указал он кнутовищем.

– Спасибо тебе, отец, – Владимир вынул из портмоне червонец. – Вот возьми за труды.

– Премного, значит, благодарны, товарищ землемер, – степенно отозвался старик, кладя в карман купюру. – Ну, бывайте здоровы.

Владимир проводил глазами телегу, повернулся к дому, фасад которого виднелся сквозь ветви деревьев и… замер неподвижно.

Да, он стоял перед своим родным домом – тем самым, который он видел в последний раз горящим, в девятнадцатом. Правда, родился он в Петербурге, но родным привык считать именно этот дом, выстроенный в сороковых годах девятнадцатого века каким-то провинциальным помещиком средней руки. Владимиру все нравилось в этом небольшом, скромном особняке. Теперь же дом был заново отстроен, крыт черепицей, появился третий этаж, удивительно не сочетавшийся с первыми двумя; с портала был сбит герб рода Сабуровых, появившийся там при деде Владимира, Георгии Петровиче. У одноэтажного флигелька, в дореволюционное время предназначавшегося для гостей, хлопотали несколько рабочих, оттуда пахло краской. Белел свежей побелкой и каретный сарай. На фасаде красовался большой кумачовый лозунг «Да здравствует 10-й Октябрь!»

Владимир медленно, оглядываясь по сторонам, подошел ко входу. Прочел новенькую вывеску: «Школа 1-й ступени имени тов. Кирова». Значит, теперь в его родном доме учат детей тому, против чего он боролся и борется?.. Вбивают в голову простым сельским ребятам, что Бога нет, человек – кузнец своего счастья, в прогнившей России царские генералы, попы и буржуи держали в страхе и голоде миллионы людей… Да мало ли что еще могут придумать кремлевские педагоги, чтобы вырастить послушное им поколение.

Он снял фуражку и сложил пальцы, чтобы перекреститься… И в этот момент почувствовал, что на него с недоумением смотрит девушка в красной косынке, с кипой учебников в руках, поспешно пробегавшая по двору. Владимир сделал вид, что поправляет волосы на лбу.

– Здравствуйте, – он заставил себя улыбнуться комсомолке.

– Здравствуйте, товарищ, – ответила она без улыбки и, как показалось Сабурову, неприязненно.

– Скажите, а давно здесь школа?

– Пять лет уже, а что?

– Нет, ничего, – усмехнулся Сабуров. – У меня приятель… сослуживец родом отсюда. Он… с женой развелся, а сын тут учится. Велел заехать, отдать гостинцы.

– Давайте я передам, – с трудом улыбнулась наконец девушка. – В каком классе учится, как фамилия?

В доме неожиданно загремел звонок. С крыльца радостно хлынула разномастно одетая толпа сельских ребят.

– Нет, я лучше сам, – покачал головой Владимир. – Вы меня проводите?

– Ну пойдемте, – пожала плечами комсомолка.

Перед тем как подняться на крыльцо, Сабуров чуть помедлил. Учительница с удивлением смотрела на него.

Он приехал сюда вечером, в конце ноября 1917-го, с трудом сумев скрыться от собственных солдат, принявших постановление о его расстреле. Поезда еще ходили исправно, и на станции, на удивление, нашелся возница, который согласился за десять двадцатирублевых керенок довезти Владимира до Сабуровки. Лил холодный, мерзкий дождь, и родной дом, в котором не светилось ни одно окно, показался Владимиру чужим и заброшенным. Возница, забрав желтую бумажную ленту неразрезанных керенок, сбросил с телеги в грязь саквояж и чмокнул губами, понукая пегую кобылку.

– Вещи помоги донести, – глухо сказал Сабуров; он донес бы и сам, но раненая нога еще сильно болела, и передвигался он только с помощью костыля.

– Что тебе, царский режим, что ли? – с непонятной злобой отозвался возница и подхлестнул лошадь.

Дождь не утихал. С трудом взобравшись на крыльцо, Владимир забарабанил кулаком в наглухо закрытую дверь.

– Мама! Это я, Володя, открой!

Никто не отзывался. И тут раздался еле слышный, дрожащий девичий голос:

– Их никого нету, Владимир Евгеньевич.

Он резко обернулся. В тени деревьев стояла промокшая до нитки, озябшая Даша Скребцова. Ее губы дрожали от холода и волнения.

– Они все уехали в Питер, как все началось, – тихо сказала она. – Владимир Евгеньевич, вы что, ранены?!

Сабуров, кривясь от боли, тяжело опустился на мокрые ступеньки.

– Владимир Евгеньевич, вы меня помните? – чуть не плача, продолжала девушка. – Я Даша. Мы с вами у сфинок в Питере виделись, как войну объявили… А потом я вам на фронт еще писала, помните?

– Помню, – машинально кивнул Владимир.

– Пойдемте ко мне, Владимир Евгеньевич. Вам нельзя под дождем. Здесь дом уже век не топили. А у меня самовар горячий есть. Тут недалеко, у мельницы…

Сабуров закрыл глаза. Потом открыл, вздохнул, поправил мокрую фуражку на голове.

– Пойдем. Я вещи у тебя оставлю и на станцию…

– Да какую станцию? – прошептала Даша. – Вам же лежать надо.

Она подхватила офицера под мокрый рукав шинели, помогла подняться, бережно свела с крыльца.

Из зарослей кустарника за ними наблюдал молчаливый бородач лет сорока в папахе и шинели без погон.

Сабуров и комсомолка в красном платке вместе шли по длинному коридору. Вокруг бегали школьники, с любопытством поглядывая на незнакомца. Владимир с волнением осматривался вокруг.

– Здесь раньше барский дом был, – на ходу говорила девушка, – а когда белые отступали, сожгли его… Все пришлось заново делать. А вон там, – она кивнула в окно на флигель, возле которого возились маляры, – у нас скоро ШКМ будет.

– Что, простите? – не понял Сабуров.

– ШКМ, – удивленно повторила девушка. – Школа крестьянской молодежи. – Она остановилась перед высокой белой дверью. – Ну, вот и первый класс. Здесь когда-то детская была. Только у них сейчас перемена после первого урока.

– А я оставлю на парте, – улыбнулся Сабуров. – Вернется с перемены, а там сюрприз.

– Ну как хотите, – кивнула комсомолка. – До свидания.

Дождавшись, когда она удалится, Владимир осторожно приоткрыл дверь. Сердце колотилось как безумное.

Когда-то это была его комната…

Сейчас это обычный школьный класс. Стояли видавшие виды парты с чернильницами, на подоконниках – цветы в горшках. Над доской висел портрет Ленина в красной рамке. В углу белела кафелем высокая печь.

Класс был пуст. И Сабуров несколько секунд стоял, молча прислонившись усталым плечом к притолоке и с трудом сдерживая кипящие в горле слезы…

Только придя в себя, он заметил за последней партой мальчика лет семи, одетого в заплатанную, явно большую для него гимнастерку. Он что-то старательно выводил пером в тетрадке. Мальчик был стрижен ежиком, у него был крутой лобик, слегка вздернутый нос и пунцовые от напряжения щеки.

Владимира он заметил тоже не сразу. А увидев, оторвал от тетрадки большие синие глаза и с любопытством, без страха, взглянул на незнакомца.

– Ты кто?..

– Я? – Владимир улыбнулся. – Я – землемер…

– Землю меряешь? – уточнил мальчик.

– Давно уже… А тебя как зовут?

– Володькой.