Лучшие в мире ученики, или Как научить детей учиться Рипли Аманда

Конкуренция «железных» детей

Я встретилась с министром образования Кореи Ли Джу Хо в его кабинете в Сеуле. У него был мальчишеский чуб и спокойное выражение лица, искусно скрывавшее амбицию, благодаря которой он дослужился до этого поста.

Ли – продукт корейской «соковыжималки». Он учился в элитарной средней школе и Сеульском государственном университете, одном из трех лучших университетов страны. Затем он получил степень доктора экономических наук в Корнеллском университете, стал профессором, затем ушел в политику. Но пост министра просвещения он занял с целью демонтировать эту «соковыжималку».

Эрик слушал эту эпопею с растущим чувством ужаса. Как подростки могут не заниматься ничем – буквально ничем. – кроме учебы?

Мы пили чай за большим столом в окружении его советников, и ни один из них не проронил ни слова. Когда я спросила, согласен ли он с пламенной риторикой президента Обамы в отношении корейской системы образования, он устало улыбнулся. На этот вопрос ему часто приходилось отвечать, особенно корейским журналистам, которые не могли понять, что президенту США или кому-то еще может нравится в корейском образовании.

–Вы, американцы, видите светлую сторону корейской системы образования, – сказал он, – а корейцы ею недовольны.

В некотором смысле Корея – крайнее проявление старой азиатской традиции. Корейские родители нанимали репетиторов для подготовки детей к экзаменам начиная с XVII века. Экзамены для госслужащих восходят к допечатным временам. В Корее Х века амбициозные молодые люди должны были выдержать экзамен, чтобы поступить на госслужбу. Сдавали этот сложный экзамен только юноши из знатных семей, которые могли себе позволить древний вариант подготовки к тесту.

Несмотря на расхожее мнение о том, что азиаты превосходят всех в математике и естествознании, раньше корейцы не были такими умными. Конфуций смог привить корейцам умение ценить долгое обучение, но в этой стране раньше не проявляли особых способностей к математике. На самом деле не так давно, в 1950-е годы, огромное большинство ее граждан было неграмотным. Когда страна стала заново отстраивать школы после Корейской войны, в корейском языке даже не было математической и естественнонаучной терминологии. Чтобы печатать учебники, нужно было придумать новые слова. В 1960 г. Корея имела соотношение «ученик – учитель» 59:1. Только треть корейских детей посещала среднюю школу. Бедность предвещала неуспеваемость. Если бы тогда существовал тест PISA, то США побили бы Кореюпо всем предметам.

За следующие 50 лет Корея стала тем, что Ли назвал «силой таланта». Страна не имела природных ресурсов и взамен стала культивировать своих людей, превращая образование в валюту. Этот период бурного экономического роста создал своего рода лотерею для корейских родителей: если их дети попадут в лучшие промежуточные школы, это приведет их в лучшие средние школы, что даст им шанс попасть в лучшие университеты – и тогда они получат престижную, хорошо оплачиваемую работу, что поднимет всю семью.

Эта конкуренция следовала очень ясным правилам: набрав больше определенного количества баллов на экзаменах в колледж, ты автоматически попадаешь в лучший университет. И потом тебе всю жизнь будут платить больше других, даже за ту же самую работу. Эта система была так же предсказуема, как и жестока. Она несла детям очень ясную идею о том, что для них важно: прием в университеты основан на знаниях школьников, оцененных тестом. И точка. Никого не примут из-за спортивных достижений или потому, что твои родители здесь учились. Эта система в чем-то более меритократична[25], чем когда-либо были многие американские колледжи.

Без одержимости образованием Южная Корея не стала бы такой экономически сильной, какой она стала в 2011 году. (С 1962 г. ВВП страны поднялся примерно на 40 000 %, сделав ее 13-й крупнейшей экономикой мира.) В Корее образование явилось прививкой от бедности, со временем делая социальное происхождение все менее и менее значимым для возможностей детей.

Но этого было недостаточно для поступления в университет или получения желаемой работы, и лотерея превращалась в своего рода конкуренцию «железных» детей, которой возмущались родители и дети, даже при том, что они ее увековечили. Это была предельная меритократия для детей, которая сцементировалась в кастовую систему для взрослых. Даже когда открылись новые университеты, общественность была по-прежнему зациклена на трех лучших. Это было предупреждение для всего остального мира. В Корее самоцелью стала конкуренция, а не учеба, к которой она должна была мотивировать.

Страна породила чудовище, сказал Ли. Система стала излишне конкурентной, ведущей к нездоровой озабоченности баллами за тест и зависимости от частных академий внешкольного образования. Даже во время летних каникул в библиотеках было так много посетителей, что детям приходилось брать билеты, чтобы туда попасть. Многие платили $4 за аренду кондиционируемой кабины в богатых городских коммерческих библиотеках для самостоятельной работы.

Высокие оценки корейцев за тесты PISA – в основном результат неустанных усилий школьников, считает Ли, а не школьной системы. Эти итоги обусловили дети и их родные. Другими словами, мотивация объясняла оценки корейцев в PISA больше, чем учебная программа.

На одного школьника корейские налогоплательщики тратили половину того, что американские налогоплательщики тратили на школы, но корейские семьи восполняли почти всю разницу из собственного кармана. В дополнение к плате за хагвон им приходилось платить за государственную школу, так как правительственные субсидии не покрывали все затраты. Школа Эрика, не самая лучшая в Бусане, стоит около $1500 в год.

Без одержимости образованием Южная Корея не стала бы такой экономически сильной, какой она стала в 2011 году.

Теоретически средние школы Эрика в Миннесоте и Корее имели много общего. И Миннетонка, и Намсан гордились отсевом менее 1 %, и обе школы платили своим учителям одинаково высокие зарплаты. Однако пока дети Миннетонки выступали в мюзиклах, дети Намсана учились и учились. Проблема была не в том, что корейские дети мало или недостаточно усердно занимались, а в том, что они учились неправильно.

Культ «железного ребенка» заразителен, детям и родителям трудно противостоять необходимости учиться все больше. Но в то же самое время они жаловались, что зацикленность на рейтингах и баллах тестов убивает их душу, лишает их не только сна, но и рассудка.

Сопутствующий ущерб

Одним воскресным утром того учебного года подросток из Сеула по имени Цзи заколол свою мать, чтобы она не пошла на родительское собрание. Цзи боялся, что она узнает о том, что он соврал ей насчет своих последних результатов теста.

После этого Цзи хранил свой секрет 8 месяцев. Он каждый день уходил и приходил из школы, словно ничего не изменилось. Он говорил соседям, что его мать уехала. Чтобы запах разлагающегося тела не распространялся по дому, он запечатал дверь ее комнаты клеем и клейкой лентой. Он приглашал к себе друзей на лапшу. В конце концов его отдельно живущий отец обнаружил труп, и Цзи арестовали за убийство.

Эта жуткая история приковала к себе внимание всей страны. Преступление Цзи, по мнению многих корейцев, – не просто трагедия, а отражение культа учебы, сводившего детей с ума.

По оценкам теста, Цзи входил в 1 % лучших учеников средних школ страны, но в абсолютных величинах занимал всего лишь 4000-е место в стране. Его мать требовала, чтобы он стал первым любой ценой, говорил Цзи. Когда его оценки разочаровывали ее, она его била и лишала еды.

Многие корейцы симпатизировали больше сыну, чем его умершей матери. Комментаторы переносили собственные неприятные воспоминания о средней школе на преступление Цзи. Некоторые заходили настолько далеко, что винили во всем мать. Передовица «Корея таймс» описывала жертву как одну из «напористых мамаш-тигриц, вечно недовольных достижениями своих детей независимо от их оценок».

Цзи сознался в преступлении, плача оттого, что убитая мать является ему во сне. На суде обвинитель потребовал приговорить его к 50 годам тюремного заключения. Судья, сославшись на смягчающие обстоятельства, осудил мальчика на 3,5 года.

Тем временем корейские политики пообещали исцелить страну от образовательной лихорадки. Когда Ли занял пост министра, министерство наняло и подготовило 500 руководителей приемных комиссий, чтобы помочь университетам страны отбирать кандидатов так, как это делают в университетах США, т. е. на основе чего-то еще, помимо баллов за тесты.

Однако почти всю ночь новые хагвоны помогали школьникам ориентироваться в схеме новых альтернативных условий приема в вузы. Сотни школьников были обвинены в фальсификации своего места жительства, для того чтобы получить льготное место для малоимущих сельских жителей. Один родитель сфабриковал развод, чтобы ребенок получил право на льготы для детей разведенных родителей. Лихорадка продолжала бушевать.

Главы страны беспокоились, что экономический рост застопорится и коэффициент фертильности продолжит снижаться, так как семьи ощущают груз расходов на внешкольное обучение.

Чтобы исправить ситуацию в средних школах так, чтобы родители не чувствовали большой необходимости в хагвонах, Ли старался улучшить преподавание. В Корее уже были более высокообразованные учителя начальной школы. Корейских учителей начальной школы выпускала всего дюжина университетов, принимавших лучшие 5 % кандидатов, и они были хорошо подготовлены. Будущие учителя промежуточной школы Кореи сдали лучше всех в мире математический тест, проведенный в шести странах, победив будущих учителей США.

Однако корейские учителя средней школы не столь впечатляли. Во времена дефицита учителей десятилетия назад правительство сделало роковую ошибку, позволив слишком многим колледжам обучать учителей средних школ. Эти 350 колледжей, как и более чем 1000 педагогических колледжей США, штамповали гораздо больше будущих учителей, чем было нужно стране. Подготовка учителей была прибыльна, но заниженные стандарты сделали эту профессию менее престижной и эффективной. Потому что, как здорово сказал один корейский политик, «качество системы образования не может превосходить качество ее учителей».

Чтобы поднять уровень профессии, Ли запустил новую программу оценки учителей, которая давала бы учителям полезную обратную связь и поддерживала их ответственность за результаты: учителя оценивались учениками и их родителями, которых опрашивали онлайн, и другими учителями. Этот подход должен был приблизительно соответствовать оценке методом 360°, используемой во многих направлениях бизнеса. (В отличие от модели, используемой многими округами США, система оценки корейского учителя не включала в себя повышение оценок учеников. Руководители, с которыми я говорила, хотели использовать эти данные, но не знали, как распределить ответственность, так как очень многие школьники имели множество учителей, включая репетиторов, обучающих их тем же предметам.)

По новым правилам учителя с низкими баллами должны были пройти переподготовку. Но, как и в США, где реформаторы пытались навязать (школам) похожие стратегии, учителя и их союзы сопротивлялись, называя эту программу унизительной и несправедливой. Неплохие методы в теории становились пагубными на практике. Некоторые корейские учителя в знак протеста дали всем своим коллегам самые высокие отзывы из возможных. В 2011 году менее 1 % корейских учителей послали на переподготовку, а некоторые просто отказались от нее.

После первого года в должности самым большим достижением Ли было то, что расходы на хагвоны снизились на 3,5 %, и все же он счел это значительной победой.

Слушая Ли, я сознавала, что остальной мир может учиться у Кореи как тому, что у них не получилось, так и тому, что получилось. Во-первых, страны могли меняться. Это обнадеживало. Корея надеялась на лучшее, несмотря на повальную бедность и неграмотность. Она не ждала, пока устранят бедность, чтобы радикально усовершенствовать систему образования. Эта вера в образование и людей подняла Корею.

Во-вторых, суровость была оправданна. Корейцы понимали, как важно учиться. Они не выбирали простых путей, особенно в математике, и считали, что успеваемость – скорее результат упорного труда, а не божий дар. При таком отношении все дети работали упорнее, и для страны это было ценнее, чем золото или нефть.

Как заметил Эрик в свой первый день, корейские школы существовали ради одной-единственной цели: чтобы дети усвоили сложный учебный материал, и в этом разница. Школы США, напротив, занимались многими вещами, и только одной из них была учеба. Эта нехватка целеустремленности способствовала тому, что они упускали из виду самое важное.

Например, школы США тратили довольно много на спорт и технику вместо того, чтобы, к примеру, потратиться на зарплаты учителей. Когда я опросила 202 школьников по обмену из 50 стран, они в большинстве согласились с тем, что в школах США больше техники. 7 из 10 американских подростков, поживших за границей, согласились с этим. Американцы наполнили классные комнаты интерактивными, высокотехнологичными проекторами и кучей iPad. Однако было мало доказательств тому, что эти приобретения принесли пользу кому-то, кроме самих продавцов техники.

В-третьих, и это Ли считал главным, в местах с самым высоким уровнем мотивации школьников победа в соревновании становится целью сама по себе. Родители и дети упускали из виду цель учебы и зацикливались на рейтингах и баллах. В некоторых богатых американских районах дети испытывали подобное насилие, трудясь день и ночь, чтобы попасть в колледж Лиги плюща[26], вероятно, только потом интересуясь, зачем. В США эта одержимость относительно умеренна, как показывает устойчиво низкая успеваемость по математике даже состоятельнейших детей США и то, что лишь 15 % подростков США брали частные уроки (уровень ниже среднего для развитых стран). Тем не менее небольшое число детей (многие из них азиатского происхождения) жило собственным прозападным вариантом конкуренции «железного ребенка».

Наконец стало ясно, что настоящее образование в Корее дается в теневой системе – комплексе внешкольного обучения на много миллионов долларов. Его-то Ли и пытался расшатать. Я понимала, что если хочу увидеть, что такое по-настоящему свободная система образования, то нужно задержаться там подольше.

Лично Ли считал, что Финляндия – гораздо лучшая модель, чем его собственная страна. Все-таки Финляндия меньше тратила на образование одного ребенка, и только 1 из 10 детей брал дополнительные уроки. А в Корее 7 из 10 дополнительно занимались вне школы. Обе страны находились на вершине мира по успеваемости, но, как бы вы на это ни смотрели, у финских детей дела обстояли гораздо лучше. Существует не единственный способ стать лучшими, предостерегал Ли, нужно быть осмотрительными и избрать верную дорогу.

Одиночество в Корее

Посетив министра в Сеуле, я села на скоростной поезд на Бусан, растущий приморский город на южном побережье Кореи. Эрик пригласил меня на экскурсию. Он появился в холле моего отеля в темных очках с белой оправой и сумкой через плечо, готовый развлекаться.

–Вам нравится корейская кухня? Вы пробовали корейскую пиццу? Она потрясающая! Или можно поесть суши.

Эрику нравилась Корея. Когда мы шли через шумные торговые ряды, он показал мне носки с портретом Барака Обамы и угостил своим любимым йогуртом. Мы зашли в магазин сувениров посмотреть на печально известные подушечки, и он продемонстрировал, как их надевают на запястье, чтобы вздремнуть.

–Я очень легко привыкаю к новым местам, – сказал Эрик.

Он неустанно совершенствовал свой корейский и теперь легко общался в ресторанах. Он заказал для нас пиццу из батата. К тому времени Эрик провел ночь в буддистском храме высоко в горах, учился тхэквондо, одним ужасным вечером на рыбном рынке даже заставил себя съесть живого детеныша осьминога, обвившего его палочку для еды.

Финляндия меньше тратила на образование одного ребенка.

И только 1 из 10 детей брал дополнительные уроки. А в Корее 7 из 10 дополнительно занимались вне школы.

Эрик оценил таинственность Кореи и сердечность корейцев. Единственной проблемой была школа. Он старался быть открытым, но страшился тех дней в Намсане, когда сидел по 6 часов с одноклассниками, слишком напряженными – или измученными, – чтобы поговорить больше пяти минут между уроками, а потом один садился на автобус.

Дело не в том, что Эрик не мог быть один. Вообще-то он долго находился в изоляции. В Америке он несколько лет жил как скрытый гей и знал, что такое одиночество.

Но он узнал, что в Корее необходимость «соответствовать» выходит далеко за рамки сексуальности. Подростки часто находились в изоляции, иногда буквально – запертые в тесном душном пространстве и готовясь к тесту.

–Ребята, с которыми я говорил, просто ненавидят эту систему, – сказал он, качая головой.

Эрику нравилась одна часть корейской системы – высокие ожидания всех в отношении возможностей ребенка. Он интересовался хагвонами, где, как говорили его одноклассники, они научились очень многому. Однако он осознал, что на первом месте в мире можно быть очень одиноким и что важно не только какие дети там находятся, но и через что они проходят ради этого.

Глава 4

Задача по математике

А в 5000 миль оттуда учительница задала Тому вопрос.

Это был его первый учебный день в Польше. Он тихо сидел сзади, стараясь сделаться незаметным. Но сейчас она пристально и выжидающе смотрела на него. И он повторил фразу, которую знал наизусть:

–Nie mwi po polsku. Не говорю по-польски.

И невежественный школьник улыбнулся. Эта тактика до сих пор срабатывала.

Через две недели Тому исполнялось 18. У него была небольшая щетина на щеках и темные глаза – голова молодого мужчины, непрочно сидящая на плечах мальчика. Когда Том улыбался, появлялись ямочки на щеках, унаследованные от матери, и он казался минимум тремя годами моложе. Американские учителя обычно принимали отговорки Тома.

Но эта учительница повторила по-английски:

–Пожалуйста, решите эту задачу.

Она протянула Тому кусок мела и жестом пригласила выйти к доске. Это был урок математики, и она написала на доске задачу на многочлен.

Том встал, сердце у него сильно забилось, и он медленно пошел к доске, а остальные 22 польских ученика смотрели на американца, любопытствуя, что будет дальше.

История Польши, поэма о стаданиях и освобождении, будет изложена дальше, а пока достаточно сказать, что Том очутился в мыслящей стране со сложным прошлым – именно поэтому он захотел там пожить.

В Америке Том жил в Геттисберге, штат Пенсильвания, где произошла самая кровавая битва Гражданской войны. На холмах родного города Тома были ранены и убиты примерно 51 000 человек. Ежегодно тысячи туристов проходят по пустым и тихим полям сражений в поисках призраков войны, следов боев или какой-нибудь запоздалой сенсации.

Однако, по мнению Тома, с 1800-х Геттисберг стал гораздо менее интересным местом. Это деревня в двух часах езды, но бесконечно далекая от столицы. Маленький Том не интересовался игрушечными солдатиками северян и южан, которые в огромном количестве продаются в сувенирных магазинах города, – он играл солдатиками Второй мировой войны.

Подростком Том играл на виолончели, слушал «Sonic Youth» и смотрел фильмы Вуди Аллена. Он занимался тем, что находилось на периферии интересов средней школы, которые вращались вокруг спорта и «Будущих фермеров Америки». В августе футбольная команда «Геттисбергские воины» проводила соревнования «Съешь, сколько можешь» по поеданию жареной свинины в честь открытия сезона.

Вскоре Том узнал, что мир за пределами его города непрост. Его отец был адвокатом по семейному праву, а мать – главным общественным защитником города. Она работала в подвале без окон, представляя права наименее популярных жителей Геттисберга, включая молодого человека, ожидавшего смертной казни за убийство инспектора Общества охраны природы.

Родители Тома много читали. Они читали вместо того, чтобы ловить рыбу, как в других семьях, или смотреть телевизор, рядом, но не вместе. Вечером в пятницу они брали Тома и двух его братьев в «Барнс энд Ноубл»[27]. Если в субботу шел дождь, они читали, иногда в разных комнатах. Тишину нарушал только шум дождя…

В выпускном классе средней школы Том решил сменить Геттисберг на один из неизвестных городов Старого Света. Он хотел поехать в Восточную Европу, потому что думал, как романтично было бы пожить где-то там, где люди знают Достоевского и Набокова. Он мало путешествовал, но надеялся попасть в далекие романтические страны, о которых читал и мечтал. Том представлял, как разучивает произведения Шопена на его родине.

И вот наконец он в Польше. Все шло более-менее по плану. Дело в том, что когда в тот день Том вышел к доске, он нес на себе невидимый американский груз. Несмотря на футболку с «Йо Ла Тенго» и зиму, проведенную за чтением Чехова, Том хотя бы в одном был типичным американским подростком: он плохо разбирался в математике.

Он начал отставать в промежуточной школе, как и многие американские дети. Это происходило постепенно. Он не просил о помощи – боялся признать, что не так умен, как другие дети. Потом он получил ноль на предварительном тесте по алгебре в 8-м классе. На других занятиях плохую оценку можно было исправить, но в математике каждый урок строился на пройденном раньше материале. И как ни старался, он не мог наверстать упущенное. Он как будто бы становился все глупее, и это было унизительно. На следующий год он получил по математике «F»[28].

Математика давалась американским подросткам хуже всего. По чтению они получили 12 за тест PISA, это выше среднего для развитого мира. Разрыв между привилегированными и бедными детьми был слишком велик, но общий средний уровень оставался неплохим, а вот средняя оценка по математике ставила США на 26-е место в мире – ниже Финляндии (3-е), Кореи (2-я) и Польши (19-е). Американские подростки слабо успевали и в естествознании, но их результаты по математике были, говоря языком статистики, наиболее угрожающими.

По успехам в математике можно было судить о будущей жизни детей. Подростки, овладевшие математикой на более высоком уровне, гораздо вероятнее окончат колледж, даже если отбросить другие факторы, такие как раса и доход. И будут больше зарабатывать по окончании колледжа.

Почему математика так много значит? Во-первых, все больше профессий требуют знания вероятности, статистики и геометрии. Во-вторых, математика – это не только математика. Математика – это язык логики. Это дисциплинированное, организованное мышление. Есть правильный ответ, есть законы, которым нужно следовать. Математика поддается более точному объяснению, чем другие предметы. Овладение языком логики помогает привить детям знания более высокого порядка: например, способность аргументировать, распознавать модели и делать квалифицированные предположения. Такие знания все выше ценятся в мире, где информация дешева и неупорядоченна.

Трудности с математикой в Америке влияли даже на детей самых состоятельных родителей. Однако эти дети, включая тех, кто посещал частные школы, все-таки заняли 18-е место по математике в сравнении с самыми богатыми детьми других стран. Они получили меньше баллов, чем богатые дети Словении и Венгрии, и сравнялись с самыми привилегированными детьми Португалии.

Самые бедные наши дети вообще-то сдали тест даже хуже, придя 27-ми, в сравнении в беднейшими детьми других развитых стран – гораздо хуже самых малоимущих детей из Эстонии, Финляндии, Кореи, Канады и Польши, а также многих других государств.

Почему наши не освоили универсального языка логики?

Исследования показали, что американским третьеклассникам задавали более легкие математические задачи, требовавшие более простых ответов, чем детям того же возраста в таких странах, как Гонконг. К моменту окончания средней школы менее половины наших детей были готовы к занятиям математикой в колледже. Если наша успеваемость была загадкой, то математика давала самые важные ключи к ее разгадке.

Тем утром во Вроцлаве Том взял в руку мел и снова ощутил себя невеждой. Он начал писать. Том знал, что может это сделать, задача была не столь уж трудной, к тому же он был старше большинства детей в классе.

Мел разломился надвое. Половинка упала на пол, а он продолжал писать. Но что-то было не так, он, наверное, пропустил одно действие. Что бы он ни делал, ничего не получалось, но он продолжал писать. За спиной кто-то захихикал. Руки стали влажными от пота. Наконец учительница сказала:

–Кто еще хочет попробовать?

Том потащился обратно к своему месту. Она его больше не вызывала.

Когда семестр закончился, Том заметил разницу между уроками математики в Польше и в Пенсильвании. В Америке Том и все его одноклассники пользовались калькуляторами, а в Польше на уроках математики этого не разрешалось. Том знал, что дети делали многие вычисления в уме. Они делали их автоматически, освободив ум для выполнения более сложных задач. Это такая же разница, как между беглым и плохим владением языком.

После первого теста учительница объявила оценки классу, и все их слышали. Том, как новый студент по обмену, был освобожден от теста. Но слушать оценки ему было очень неудобно, как и Эрику в Корее.

Он не мог представить таких низких оценок: в Польше самой низкой оценкой была единица, а высокой – пять. После каждого теста он ждал, что кто-то получит пятерку, но пятерок никто не получал. Однако никто не выглядел удивленным или расстроенным. Они надевали сумки на плечо и шли на другой урок. Он пытался представить, что было бы, если б никто не получил «А» в Геттисберге. Сдадутся ли они или будут учиться усерднее?

Если наша успеваемость была загадкой, то математика давала самые важные ключи к ее разгадке.

Казалось, дети в Польше привыкли к неудачам. В этом была логика. Если работа трудная, то повседневные неудачи – лишь дорога к знанию. Успех, как когда-то сказал Уинстон Черчилль, – это путь от неудачи к неудаче без утраты энтузиазма.

Том завалил математику в 8-м классе в Пенсильвании. И воспринял неудачу как личную травму. Провал в американских школах деморализовал, и его избегали любой ценой. Американские дети плохо переносили повседневные неудачи, или же так считали взрослые.

Как и многие молодые люди, Том сделал из своего провала вывод, что он плохо разбирается в матеатике и ему нужно по возможности ее избегать. В средней школе он не знал, как важна математика для философии и музыки, двух предметов, которые он любил. Он не знал, что математика может быть космически красивой и что он может овладеть ею путем тяжелого труда и настойчивости.

Страна Миннесота

Из трех американских школьников, за которыми я наблюдала, Эрик единственный не испытывал отвращения к математике. Случайно или нет, но родной штат Эрика Миннесота был одним из всего двух штатов, приблизившихся к мировому уровню успеваемости по математике. Грубо говоря, Миннесота имела рейтинг ниже целой дюжины других стран (включая Канаду, Корею и Финляндию) в знании математики, в США только Массачусетс сдал тест лучше нее.

У Эрика была солидная математическая подготовка. Тому было много причин, и одна, вероятно, заключалась в том, что он родился в хорошее время. Родись он раньше, все могло бы сложиться иначе.

В 1995 г. четверо учеников начальной школы Миннесоты заняли место ниже среднего по США в международном математическом тесте. Хотя Миннесота штат преимущественно белый, с преобладанием среднего класса, школьники там не очень успевали по математике. Однако, когда Эрик двумя годами позже пошел в детский сад, в штате действовали более разумные и ясные стандарты. Когда ему было 11, Миннесота снова обновила эти стандарты, следя за международными критериями. К тому времени как он пошел в школу, его сверстники успевали намного лучше среднего для США и большинства стран мира. В 2007 г. ученики начальных школ Миннесоты поразили всех в главном международном тесте по математике, сдав его почти на том же уровне, что и японские дети.

Что же такое делали в Миннесоте, чего не делали в других штатах? Это не было тайной. Миннесота создала довольно сильную систему образования. Затем власти Миннесоты приняли единый комплекс ясных целевых стандартов. И это было радикальное изменение. С ним штат преодолел самую острую проблему раздробленной американской системы. Раньше учителей Миннесоты – как и всех учителей страны – донимали противоречивыми инструкциями о том, чему учить. Многие американские учителя должны были противостоять стандартам как штата, так и округа, часто спорившим друг с другом, а каждую весну учителя должны были готовить детей к типовым тестам, которые часто никак не были связаны с учебными программами. Попав в паутину противоречивых требований, они должны были выбрать, какой им игнорировать и какому подчиниться.

Цель американского образования была туманна во всех отношениях. Чем дальше я двигалась, тем более очевидным это становилось. Для такой путаницы не было лучшей аналогии, чем американский учебник.

Американских учителей готовили по учебникам, которые были написаны, чтобы одновременно удовлетворить требованиям тысяч округов и множества штатов, что подробно описал исследователь образования Уильям Шмидт. Это значило, что американские учебники, обычно слишком длинные, поверхностно освещают слишком много тем. В мире средний учебник математики для 8-го класса состоял из 225 страниц, а в США – в среднем из 800 страниц. Это примерно на 300 страниц больше, чем все 13 книг «Начал» Евклида.

Американская традиция местного контроля – кошмар для учителей. Им остается как можно осторожнее лавировать среди противоречивых требований, снова и снова повторяя те же темы под руководством скучных, пространных учебников. Некоторые дети, приходившие к ним каждую осень, изучали простые числа, а некоторые нет. Это было трудно предугадать.

Конечным результатом было то, что американские школьники каждый год, с 1-го по 8-й класс, учили, например, дроби, в то время как их ровесники в более умных странах проходили дроби с 3-го по 6-й. В большинстве штатов американские дети учили десятичные дроби 6 лет, чуть ли не впадая в кататонию от скуки, тогда как дети образовательных сверхдержав проходили десятичные дроби за 3 года и двигались дальше. Это значило, что все время, которое американские дети тратили на пережевывание дробей, нельзя было потратить на изучение другого.

Американские школьники каждый год, с 1-го по 8-й класс, учили, например, дроби, в то время как их ровесники в более умных странах проходили дроби с 3-го по 6-й.

Это также значило, что на разных уроках алгебры в одной и той же школе или районе проходили совсем разный материал, зависевший от выбранного учителем учебника. Учебники геометрии были составлены особенно произвольно: два американских учебника геометрии обычно не имели почти ничего общего между собой. Это частично объясняло резкий перепад данных между школами, большую и необъяснимую разницу в знаниях детей.

В Миннесоте логичный комплекс стандартов, нацеливающий на освоение лишь нескольких, а не дюжины тем ежегодно, помог исправить этот недостаток. В то же время ученики начальных школ всего штата стали тратить 60 минут в день на математику по сравнению с 30 в 1995 г. И произошло кое-что еще. Новые стандарты охватывали не только меньше тем, но и изучали их глубже, они содержали более сложный материал. Может, Эрик временами и скучал на уроках, но далеко не так, как мог бы скучать в большинстве других мест США. Его штат намеренно привел свое математическое образование в соответствие с методиками, используемыми в странах с лучшим в мире образованием, и преуспел.

В том году, когда Эрик был в Корее, остальные штаты собирались сделать то же, что сделали в Миннесоте. Вопреки долгой истории несогласованных стандартов и неразумного местничества, 45 штатов договорились принять новые, более строгие стандарты по математике и чтению. Этот Единый комплекс был разработан по стандартам стран с наилучшим образованием. Дети не должны были больше барахтаться в дробях в течение 8 лет, они разделаются с этим за 5 лет, начиная на пару лет позже, чем раньше, но больше углубляясь в предмет.

И все равно критика нападала на Единый комплекс стандартов. Указывали на то, что, если учителя не имеют достаточных знаний математики или подготовки, чтобы воплотить их в жизнь, стандарты останутся лишь на бумаге. По иронии судьбы, власти Миннесоты отказались принять эти стандарты, предпочтя продолжать работать с уже существовавшими. Техас, Вирджиния и горстка других штатов сделали то же самое. Оставалось посмотреть, предпримет ли Америка этот очевидный шаг в направлении школ мирового уровня или повернет назад.

Интересно, что единственным уроком, который Эрик любил в Корее, была математика. Он заметил это в свой первый учебный день. В Корее преподавали математику как-то иначе – так, что даже в Миннесоте это трудно было вообразить.

Был, по-видимому, урок геометрии. Так как Эрик всегда разбирался в геометрии и окончил среднюю школу, он понимал большинство заданий. Однако он заметил, что здесь изучали геометрию совершенно не так, как учил ее он.

Учитель соединял тригонометрию и вычисления в одном уроке, проводя нить объяснений через дисциплины, будто геометрия была лишь одной солнечной системой в большой вселенной математики. Разные дисциплины вместе помогали решать задачи в реальном мире, где математика не помещалась в рамки четких категорий. Все-таки геометрия наука о формах, а вычисление – наука об изменении. Чтобы понимать, как ведут себя формы, меняясь – возможно, для разработки видеоигр, – вам понадобятся обе.

Эрик словно пробуждался. Он не знал, что геометрия может быть такой интересной. Он всегда хорошо успевал по математике в Миннесоте, но иногда она казалась ему скучной. В третьем классе учитель сказал его матери, что у него трудности со сложением двузначных чисел и он ужасно сдал тест. Мама попросила показать тест и заметила, что Эрик оставил многие вопросы без ответа. Затем она взглянула на лист с ответами на расстоянии вытянутой руки и увидела, что заполненные графы образуют некую форму. Это была буква «Э». Эрику так надоела математика, что он развлекался, изображая свой инициал в опросном листе.

В 2009 г. большинство опросов американских родителей показали, что они считают более важным для детей окончить среднюю школу с хорошими навыками чтения и письма, чем со знанием математики и естественных наук.

В Корее математика шла как по маслу. Когда учитель задавал вопросы, дети отвечали так, словно математика – это язык, который они знают наизусть. Как и в классе Тома в Польше, калькуляторы были под запретом и дети считали в уме.

Эрика впечатлило понимание исчисления на уровне второго курса. Эти корейские дети из обычного класса лучше справлялись с математикой, чем второкурсники у него на родине. Если в Миннесоте увидели, что дети могут подняться на более высокий уровень в знании математики, то Корея доказала, что это не предел.

А остальные штаты в основном продолжали недооценивать возможности детей, и сами дети это понимали. Когда Ким, Эрик и Том росли, 4 из 10 американских четвероклассников говорили, что их задания по математике слишком легкие. К 8-му классу 7 из 10 детей пошли в школу, которая даже не предлагала курса алгебры с содержанием, стандартным для большинства других стран. Не случайно американские дети отставали от сверстников из более умных стран – они, по существу, посещали дополнительные занятия по математике независимо от того, нужно им это или нет.

В сравнении с другими странами типичный урок математики в 8-м классе в США включал в себя задания 6-го или 7-го класса, по тем же меркам лучше всего успевающие страны учили восьмиклассников математике по программе для 9-классников.

Почему математические способности американских детей постоянно недооценивались?

В промежуточной школе и Ким, и Том решили, что математика – это предмет, который ты или понимаешь, или нет, и они не понимали.

Интересно, что о чтении большинство американских детей такого не говорили. Если ты плохо успеваешь по чтению, то можешь, как полагает большинство людей, все наверстать благодаря усердным занятиям и хорошему учителю. Но в США математика почему-то считалась едва ли не врожденной способностью, наподобие феноменальной гибкости.

А дело в том, что взрослые американцы не любили математику или не считали, что она важна для жизни. В 2009 г. большинство опросов американских родителей показали, что они считают более важным для детей окончить среднюю школу с хорошими навыками чтения и письма, чем со знанием математики и естественных наук. Как будто математика была факультативным предметом наподобие рисования. Половина этих родителей сказали, что в школе их детей нормально учили естественным наукам и математике, и они были правы, если исходить из стандартов другой эпохи.

Но по современным стандартам любая достойная работа требовала свободного владения математикой и естествознанием. Снабженцы должны были уметь учитывать инфляцию в смете. Рентгенотехники использовали геометрию. В реальной жизни математика уже давно не была факультативной.

Общепризнано, что маленькие дети легко обучаются языкам. В возрасте 2–3 лет их мозг воспринимает и интегрирует второй или третий язык с такой скоростью, с какой не могут соперничать десятилетки. Почему мы не поняли, что математический язык для них то же самое?

Программы для детей раннего возраста в Америке делали упор на чтение, искусство и творчество и поведение – важные навыки. Однако игра в цифры все же считалась запретной, предметом, который лучше оставить на потом, несмотря на очевидное и устойчивое отставание Америки.

Слишком долго то, чему учили американских детей, было случайным. Но дело в том, что математика – это иерархия. Если такие дети, как Том и Ким, пропускали одну ступень, они не справлялись и соскальзывали вниз, так и не достигнув следующей ступени. Начальный курс алгебры оказывает продолжительное влияние на ребенка, воздействуя на него независимо от того, будет он заниматься вычислениями в средней школе или совсем махнет рукой на математику.