Империя ученых Малявин Владимир

Местная элита и центральная бюрократия

Знакомство с укладом «сильных домов» позволяет судить о некоторых основных чертах ханьского общества. Оно дает основание говорить применительно к древней империи о ячеистой структуре экономики, базировавшейся на довольно замкнутых поместьях. Внутри «сильных домов» существовали социальное неравенство и отношения эксплуатации, но классовые антагонизмы в них были скрыты под оболочкой патриархальных отношений. Уклад «сильных домов» отображает незавершенный переход к классовому обществу, когда процессы классообразования еще не привели к разрыву с архаическим наследием. Патриархальная оболочка «сильных домов» обусловила слабость «горизонтальных» классовых связей. Основными факторами политической интеграции в китайской империи являлись военная сила и идеология. Не случайно и воцарение, и реставрация ханьской династии были результатом победы неоднородной в социальном отношении региональной группировки «сильных домов», боровшейся за власть с другими такими же группировками.

Отмеченные особенности социальной организации ханьской империи мы можем наблюдать на примере взаимоотношений среди местной элиты, отличавшихся особой двойственностью и противоречивостью. Хотя верхушка местного общества, как мы увидим, представляла собой весьма компактный и обособленный круг семейств, отношения внутри него далеко не всегда были дружественными. По страницам ханьских хроник рассыпаны десятки упоминаний о жестоких распрях и кровной мести среди местных магнатов, считавших месть за родича или друга делом чрезвычайной важности. Для этого могли жертвовать всем своим состоянием, не жалели ни сил, ни времени и действовали всеми возможными способами. Так, некто Су Бувэй прорыл подземный ход к дому убийцы своего отца и, не застав обидчика на месте, зарубил его жену и ребенка без ущерба для собственной репутации [Хоу Хань шу, цз. 31, с. 19а]. В другом случае Ян Цю, отпрыск влиятельного в округе семейства, убил служащего, оскорбившего его мать, сжег дом обидчика и не только не понес наказания, но, напротив, «снискал себе славу» и сделал быструю карьеру [Хоу Хань шу, цз. 77, с. 12а]. Популярность обычая кровной мести среди верхов ханьского общества внушала серьезное беспокойство идеологам империи [Хань шу, цз. 72, с. 25б; Хоу Хань шу, цз. 28а, с. 4б].

За присущими местной элите щепетильностью в вопросах чести, легко уязвимым самолюбием, страхом быть опозоренным нетрудно разглядеть острое соперничество между отдельными ее представителями, которое в свою очередь проистекало из их разобщенности и отсутствия вполне объективного и узаконенного критерия социального статуса. Не случайно рознь была особенно сильна среди наиболее замкнутых «сильных домов» юга, где она доходила до стремления насолить друг другу «из принципа» даже в ущерб собственным интересам и в конце концов воспрепятствовала созданию устойчивого самостоятельного государства южан после распада ханьской империи.

Слава и позор подобны страху. Знатность подобна великому несчастью в жизни. Что значит слава и позор подобны страху? Это значит, что нижестоящие люди приобретают славу со страхом и теряют ее тоже со страхом. Что значит знатность подобна великому несчастью в жизни? Это значит, что я имею великое несчастье, потому что я дорожу самим собой. Когда я не буду дорожить самим собой, тогда у меня не будет и несчастья. Поэтому знатный, самоотверженно служа людям, может жить среди них. Гуманный, самоотверженно служа людям, может находиться среди них.

«Дао-дэ цзин»

Таким образом, политика в обществе провинциальных магнатов – арена борьбы за первенство, где каждый должен сам постоять за себя и где отсутствует эффективный механизм устранения соперничества и розни. Это не значит, конечно, что антагонизм в кругах местной элиты был вовсе непреодолим – в конце концов у предводителей «сильных домов» было много общего между собой. Но едва ли не единственным, хотя и чрезвычайно гибким, средством налаживания сотрудничества были узы брака. Показательный эпизод содержится в биографии позднеханьского деятеля Лю Фана, где сказано, что Лю Фан враждовал с несколькими чиновниками, в том числе со своим земляком Тянь Юем. Впоследствии, записано далее, «Тянь помирился и связал себя брачными узами с семьей Лю Фана» [Саньго чжи, цз. 14, с. 38а]. Известно, что во II в. по крайней мере три из пяти крупнейших кланов Сянъяна были породнены между собой [Яно, 1976, с. 107]. Брачными узами были связаны и наиболее могущественные кланы Наньяна.

Однако не следует переоценивать эффективность брачных связей, не устранявших объективных причин соперничества и конфликтов. Любопытное тому свидетельство – деятельность Чжао Гуанханя на посту правителя Инчуани в 73 г. до н. э. До его назначения на эту должность могущественные кланы области были породнены друг с другом и сообща оказывали давление на администрацию. С помощью подложных писем и клеветнических слухов Чжао Гуанхань быстро рассорил местных магнатов, впредь отказавшихся заключать друг с другом брачные союзы [Хань шу, цз. 76, с. 2а]. Тактика Чжао Гуанханя, надо сказать, типична для ханьской бюрократии, действовавшей по принципу «разделяй и властвуй». Нередко провинциальные правители намеренно приближали к себе одних магнатов и отстраняли других, натравливая соперничавшие фракции друг на друга (см. [Хань шу, цз. 83, с. 12б-13а, цз. 90, с. 14а]).

Единство, таящее в себе семена раздоров, вражда, готовая смениться согласием, – таковы два аспекта политики в местном обществе, две стороны единого целого. Локальные лидеры – всегда друзья-враги в отношениях между собой. Надо полагать, конфуцианская ученость потому и была столь охотно воспринята провинциальной элитой, что она предоставила ей некие «объективные» критерии престижа, отсутствовавшие в ее обществе. Но заслуживает внимания не само наличие единства и вражды в обществе местной элиты, а соединение именно крайностей кровной вражды и кровного союза. В этом, несомненно, отобразились отмеченные выше гомогенность и разобщенность местной элиты. Подобная форма регулирования общественных отношений, определявшая статус в категориях клановой организации, являлась наследием родового строя. Однако в условиях имперской государственности этот реликт архаической эпохи был в значительной мере заслонен идеалами и ценностями традиции ученых-чиновников, составлявших правящую верхушку империи.

Двойственный характер отношений внутри местной элиты полезно сопоставить с отношением к ней имперской бюрократии, которое по-своему тоже отмечено печатью врожденной двойственности. Хотя официально «сильные дома» отнюдь не были в чести у администрации, в действительности они имели ряд преимуществ, позволявших им легко интегрироваться в бюрократическую систему. Богатство открывало местным магнатам двери в чиновничьи канцелярии, а низкие ставки поземельного налога позволяли им наживаться за счет эксплуатации арендаторов-издольщиков. «Милосердие государя не проникает всюду, оно распространяется только на властных и сильных», – замечал по этому поводу позднеханьский историк Сюнь Юэ [Хань цзи, цз. 7, с. 3а-б].

За время царствования ханьской династии характер взаимоотношений между центральной властью и провинциальным обществом – взаимоотношений, составивших стержень всей социальной и политической истории императорского Китая, – претерпел известные изменения. В раннеханьский период, особенно при У-ди и его преемниках, правительство часто переселяло кланы, пользовавшиеся влиянием на периферии, в столичный район. На языке государственных деятелей это именовалось «искоренением зла без применения насилия». Переселению подлежали семьи сановников рангом 2 тыс. даней и выше, богачей, владевших имуществом стоимостью более 3 млн. монет (иногда квоту снижали до 1 млн.), и просто «властные и могущественные люди», выявить которых должны были провинциальные власти. Напомним, что усилению контроля над «сильными домами» способствовало учреждение в 107 г. до н. э. должности инспекторов округов. Первые ханьские императоры насильственно разъединяли крупные кланы и щедро награждали чиновников, умевших обуздать магнатов.

С середины I в. до н. э. ханьский двор был вынужден отказаться от жесткого курса в отношении провинциальных магнатов. После 40 г. до н. э. их больше не переселяли к столице, и, хотя спустя двадцать лет некий сановник заявлял, что на востоке империи появилось много богатых семей, которые следовало бы переселить, и даже вызвался самолично подать пример, его предложение осталось без внимания. Безуспешной оказалась попытка законодательно ограничить размеры земельной собственности, предпринятая в конце столетия. Потерпели неудачу и реформы Ван Мана по усилению государственного контроля над экономикой. Внушительным подтверждением силы провинциальной элиты служит провал обмера пахотных земель в империи, затеянного в 39 г. основателем позднеханьской династии Гуан У-ди. Возмущенные действиями бюрократии, местные магнаты «повсюду поднимали мятежи, убивали старших чиновников» [Хоу Хань шу, цз. 1б, с. 16а]. Со своей стороны служащие сообщали двору ложные сведения, угодные землевладельцам. В бессильном гневе Гуан У-ди казнил более десяти ответственных чинов. Волнения удалось подавить, пообещав прощение каждым пяти мятежникам, принесшим голову шестого [Хоу Хань шу, цз. 1б, с. 16б]. Но от обмера земель пришлось отказаться, и об ограничении земельной собственности уже больше не было и речи. За исключением короткого периода, в 80-х годах I в., не действовала государственная монополия на соль и железо. Децентрализация надзора за ирригационной сетью также оказалась на руку влиятельным провинциальным кланам [Ёсинами, 1978, с. 370 и сл.].

Устои китайской империи неизменны. Традиционный образ беспристрастного чиновника занимает почетное место и на страницах позднеханьских хроник. Цзо Сюн, будучи инспектором Цичжоу, «не желал иметь дела с влиятельными семьями» [Хоу Хань шу, цз. 61, с. 1а]. Инспектор столичного округа Жэнь Фань «закрывал ворота управы, жил сам по себе, не искал связей с могущественными людьми, исполнял законы, выправлял себя» [Хоу Хань шу, цз. 37, с. 4б]. ВанХуань, будучи правителем области, «служил безупречно, не шел на уступки могущественным людям» [Хоу Хань шу, цз. 76, с. 13а]. Таков идеал, который вносит смысл в эмпирическую жизнь, но не обязан соответствовать ей. Ни один чиновник, заботившийся о своей карьере, не мог пренебрегать интересами местной элиты. За любую вспышку недовольства на вверенной ему территории он первый был в ответе⁹. Нередко местные магнаты были достаточно могущественны для того, чтобы убирать неугодных им людей в администрации, включая провинциальных правителей [Хоу Хань шу, цз. 31, с. 18а, цз. 56, с. 20а, цз. 82а, с. 8а]. Недаром сестра Гуан У-ди как-то в шутку напомнила императору: «Когда ты был простолюдином, ты прятал беглых преступников, и чиновники не смели приблизиться к твоему дому» [Хоу Хань шу, цз. 77, с. 4б]. Но обычно все заканчивалось мирным компромиссом и сотрудничеством обеих сторон к их обоюдной выгоде.

Бай-гун задал вопрос Конфуцию:

– Можно ли говорить намеками?

– Почему же нельзя? – отвечал Конфуций. – Кто знает, что значат слова? Тот же, кто знает, говорит без слов.

«Хуай Нань-цзы»

В какой-то мере двойственность отношений имперских властей и «сильных домов» отразилась в традиционном для китайской историографии сочетании образов «строгих» и «добродетельных» чиновников. Первый олицетворяет линию жесткого бюрократического контроля, и эпизоды расправы над местными тиранами присутствуют в жизнеописаниях почти каждого «строгого чиновника». Биографии «добродетельных» служащих воплощают больше культуртрегерскую и организаторскую миссию империи. Их герои пропагандируют конфуцианский ритуализм, учреждают школы, заботятся о росте населения и распашке новых земель. Такого администратора «сильные дома» могли только приветствовать. Идеальный образ «добродетельного чиновника» – идеологическое порождение процесса постепенной консолидации ханьского режима на основе смычки бюрократии и местной элиты. Примечательно, что если в книге Бань Гу выделено 13 «строгих» и 6 «добродетельных» чиновников, то у Фань Е помещены 12 биографий «добродетельных» чиновников и только 7 – «строгих». И все же консолидация власти ханьского дома под эгидой управления посредством «добродетели», «великодушия и милосердия»¹⁰ не исключала трений между имперской администрацией и частью провинциальных магнатов, существования внутри последней «зловредных людей», угрожавших официальному порядку. Эту политическую силу, игравшую важную, если не ведущую роль в свержении династий, можно назвать контрэлитой.

Мы можем взглянуть на политическую жизнь империи и с другой стороны – со стороны провинциальной элиты. Последняя была и чувствовала себя полновластной хозяйкой округи. Подкрепляя свои амбиции религиозными мотивами, местная элита покровительствовала локальным культам, шаманам и разного рода «святым людям», формально отвергавшимся имперскими властями. Невзирая на официальные запреты, она подражала знати и высшему чиновничеству во всем – от особняков и фамильных гробниц до утвари и одежды. Роскошь, спесь и снобизм провинциальных магнатов лишь изредка вызывали противодействие блюстителей закона. Диу Лунь, заступив на должность правителя Шу, обнаружил, что в области «земли плодородны, служащие богаты. Многие семьи среди подчиненных имели по нескольку десятков миллионов монет. Все они разъезжали в изящных колясках и на холеных лошадях, бахвалились богатством». Диу Лунь стал отбирать на службу бедных и целомудренных мужей [Хоу Хань шу, цз. 41, с. 4а]. Даже местный хронист признавал, что могущественные семьи Шу, «соперничая в богатстве... нарушали приличия», хотя объяснял это развращающим влиянием циньской династии [Чан Цзюй, с. 33]. «Не имея даже печати низшего служащего, они носят одежду со звездами и драконом (как высокопоставленные чиновники. – В. М.)», – писал о провинциальных магнатах Чжунчан Тун [Хоу Хань шу, цз. 49, с. 25а].

Рыхлость структуры местного общества обусловила большое разнообразие бытовавших в нем критериев социального статуса, который по совокупности определялся неоднородными признаками – происхождением и личной доблестью, ученостью и богатством. Однако решающую роль играла, по-видимому, чиновничья карьера, служившая для местной элиты мерой жизненных успехов. В надписи на стеле, посвященной Цао Цюаню (185 г.), правителю уезда Хэян, выражалось сожаление, что со времен реставрации ханьской династии «старые фамилии и совершенствовавшие себя мужи» уезда не удостоились чести попасть в число штатных чиновников [Ван Фанган, с. 608]. Помещенный здесь же список лиц, пожертвовавших на сооружение стелы, проливает некоторый свет на иерархию в верхах местного общества. Первыми стоят имена двух саньлао и человека, призванного ко двору благодаря его учености. Второй ряд составляют имена трех служащих уездной управы, являвшихся, по-видимому, инициаторами сооружения стелы. Далее следует длинный перечень отставных служащих по старшинству звания. Последний ряд отведен не имеющим титулов «почтенным людям» уезда. Отдельно стоит имя некоего «ученого, не состоящего на службе», который не был коренным жителем уезда [Ван Фанган, с. 610-616]. Как видим, порядок расположения имен в целом соответствует бюрократической субординации.

Некоторые данные позволяют считать, что должности собственно деревенской администрации не удовлетворяли местных магнатов. Интересным свидетельством на этот счет является выбитый на стеле позднеханьского времени текст своеобразного договора между неким Чжан Цзином и властями уезда Вань в Наньяне. Чжан Цзин брал на себя расходы по организации официального праздника начала весны в размере 600 тыс. монет (ежегодно?). За эту услугу Чжан Цзин просил освободить его семью от отбывания повинностей и службы в местной управе или сельским старостой [Чжан Цзесян, 1963, с. 1-3]. Известны случаи, когда честолюбивые молодые люди отказывались от службы на посту сэфу, слишком хлопотной и неблагодарной в их глазах [Хоу Хань шу, цз. 41, с. 1б, цз. 35, с. 16а, цз. 24, с. 1б].

Местная верхушка, явно не желая ограничивать себя рамками деревни, стремилась упрочить свое положение службой в уездной и особенно областной управах, дававшей реальные шансы на карьеру штатного чиновника. Во II в. магнаты Ба, добиваясь раздела области на две части, даже предлагали за свой счет содержать новую областную управу [Чан Цзюй, с. 7]. Влиятельные главы «ведомства заслуг» в провинциальных управлениях, непосредственно контролировавшие местных служащих, часто характеризуются хронистами как члены «потомственно выдающихся фамилий» [Хоу Хань шу, цз. 10а, с. 6а, цз. 16, с. 24а, цз. 62, с. 12б, цз. 11, с. 18б].

Вполне естественно, что семьи, получившие доступ в верхние эшелоны провинциальной администрации, стремились удержать завоеванные позиции. По-видимому, должности в провинциальных управлениях нередко наследственно закреплялись за той или иной семьей и считались как бы ее фамильным достоянием, так что даже фамильный знак такой семьи мог быть производным от характера ее служебной деятельности [Хэ Чанцюнь, 1964, с. 185]. Надо полагать, именно такова была подоплека появления с рубежа новой эры терминов «фамилия уезда» и «фамилия области» [Хоу Хань шу, цз. 31, с. 10б, цз. 33, с. 11б].

В позднеханьский период складывается круг семейств, прочно контролировавших штат местной администрации. Например, в биографии ученого Сюэ Ся (конец II в.), уроженца северо-западной области Тяньшуй, записано: «В Тяньшуй прежде имелись четыре фамилии – Цзян, Янь, Жэнь и Чжао. Все назначения в областную управу зависели от них, а Ся, будучи родом из простой семьи, не хотел подчиняться им. Четыре фамилии хотели сообща заставить его повиноваться» [Саньго чжи, цз. 13, с. 31б]. В книге Чан Цзюя для каждого уезда в Сычуани перечисляются влиятельные в нем фамилии, обычно от трех до пяти кланов. По поводу же уезда Ханьань (область Шу) сообщается, что среди четырех именитых фамилий уезда две «занимали исключительное положение в области и распоряжались отбором служащих» [Чан Цзюй, с. 40]. Это сообщение указывает на существование в провинциальном обществе позднеханьского Китая специфически служилой элиты. О том же свидетельствует и биография ученого Чжан Цзи из области Пинъи, о котором сказано, что он был родом из неименитой, небогатой семьи. Шестнадцати лет Чжан Цзи поступил на службу в областную управу, но, «будучи родом из неименитого дома и памятуя о том, что ему нечем гордиться, [Чжан Цзи] постоянно упражнялся в письме и писал докладные записки, давал старшим служащим то, в чем они нуждались, и так приобрел известность» [Саньго чжи, цз. 15, с. 9б].

Провинциальная администрация в позднеханьском Китае была весьма далека от роли послушного орудия центральных властей. По существу, она стала автономной системой внутри имперской бюрократии, что, впрочем, современникам казалось естественным и отчасти даже желательным. Правитель области мог с гордостью заявлять императору: «Ваш слуга принимает к сведению высочайшие указы, и только», подразумевая, что со всеми текущими делами управления успешно справляется начальник «ведомства заслуг» в его управе [Хоу Хань шу, цз. 76, с. 13а]. Цуй Ши отмечает, что провинциальные власти не считаются с распоряжениями двора, и приводит популярную в его время поговорку: «Приказы из округов и областей подобны раскатам грома. Императорские эдикты висят для украшения стен» [Цюань Хань вэнь, цз. 46, с. 12а].

Царствование позднеханьской династии отмечено консолидацией локальной элиты на базе иерархии статусов, сопряженных с бюрократической лестницей. Эта консолидация позволила провинциальным магнатам фактически разделить власть между собой, хотя отнюдь не устранила ни внутренних противоречий в местном обществе, ни его организационной рыхлости. Фактор соперничества и связанные с ним амбиции и мотивы личной доблести продолжали играть важную роль в публичной жизни местной элиты. Все это не могло не влиять на центральную бюрократию, о которой речь впереди.

Бюрократия раннеимператорского Китая по многим пунктам, и прежде всего свойственным ей порядком отбора чиновников, существенно отличалась от бюрократической организации поздних империй с ее отлаженным механизмом экзаменационной системы. Ученые люди средневековья находили государственное устройство ханьской державы примитивным и благоприятствовавшим коррупции. С их мнением можно согласиться – в конце концов исторически малоопытная ханьская бюрократия представляла ранний этап становления бюрократической государственности. И все же многое из того, что позднейшие критики ханьских институтов считали недостатком, ханьским современникам показалось бы скорее достоинством. Государственные мужи Хань отнюдь не стремились полностью обезличить и унифицировать процедуру выдвижения на службу. Не регламенты и статуты, а личные достоинства кандидата и умение распознать «истинный талант» были для них главными условиями благого правления. Они подходили к политике с меркой не среднего человека, а гения, идеология затмевала для них административную практику. К примеру, когда сановник Цзо Сюн в 30-х годах II в. предложил ввести возрастной ценз для рекомендуемых на службу, он сделал исключение для тех, кто окажется подобным добродетельнейшему ученику Конфуция Янь Хою. И претенденты немедленно нашлись. Персоналистские воззрения той эпохи еще откровеннее выразили влиятельные противники формы, прямо заявлявшие, что в империи принято «отбирать на службу по личному таланту и не связывать себя установленными правилами» [Дун Хань хуэйяо, с. 83].

Не беспокойся о том, что у тебя нет высокого чина. Беспокойся о том, достоин ли ты того, чтобы иметь высокий чин. Не беспокойся о том, что тебя не знают. Беспокойся о том, достоин ли ты того, чтобы тебя знали.

Конфуций

В ханьской политической культуре человек еще не заслонен «системой»; за ним признаются и, более того, от него требуются исключительные личные качества, ставящие его выше всяких формальностей. Ханьский двор не только допускал, но и, по всей видимости, сознательно ориентировался на сосуществование различных методов и критериев отбора на службу, причем значимость каждого из них менялась по мере политической эволюции империи.

От прежних времен ханьская династия унаследовала правило, в соответствии с которым чиновник в ранге 2 тыс. даней и выше после трех лет службы мог рекомендовать на службу близкого родственника, обычно брата или сына (привилегия жэнь). Если рекомендованный выдерживал испытательный срок, его назначали на штатную должность. Хотя этот обычай, неоднократно подвергавшийся критике как противоречащий принципу отбора служащих по личным доблестям, в 7 г. до н. э. был запрещен, он неоднократно упоминался в позднеханьских источниках и в среде тогдашней бюрократии и отнюдь не считался незаконным [Bielenstein, 1980, с. 133].

В начале царствования Хань среди чиновников имелись так называемые бо ши – официально назначенные «знатоки» разных политических доктрин, имевшие своих учеников. Взойдя на престол, У-ди повелел, в противовес указанной системе, ограничиться преподаванием пяти конфуцианских канонов. С этой целью в 124 г. до н. э. была учреждена Столичная школа (тай сюэ) с 50 учащимися, отобранными провинциальными властями. Учащимся предлагались на выбор экзамены трех степеней сложности, и в случае успеха они могли претендовать на невысокие должности¹¹. Численность обучающихся в школе постепенно возрастала. К середине I в. до н. э. их насчитывалось 200 человек, а к рубежу н. э. – свыше тысячи. В 4 г. н. э., когда реальная власть находилась в руках Ван Мана, было решено, что 40 учащихся, успешнее других выдержавшие экзамен высшей степени сложности, должны начать службу при дворе; 20 лучших учащихся по экзамену среднего уровня зачислялись в свиту наследника престола; 40 лучших учащихся по экзамену низшего уровня назначались учеными советниками в провинциальную администрацию [Хань шу, цз. 88, с. 5б].

Первый император позднеханьской династии Гуан У-ди также покровительствовал конфуцианским эрудитам. Он ввел в школе преподавание 14 экзегетических традиций и отстроил комплекс учебных зданий за южными воротами столицы – местонахождение школы, отныне ставшее традиционным. Однако источники умалчивают о квоте для лиц, попадавших на службу после сдачи экзаменов, и есть основания полагать, что учеба в школе не обещала быстрой карьеры. В 103 г. двору доносили о разброде и пренебрежении обязанностями, царящими среди преподавателей и учащихся, а через год поступили сведения о том, что в школе вообще не проводится ни занятий, ни экзаменов [Хоу Хань шу, цз. 44, с. 7а, цз. 32, с. 9а-б]. В дальнейшем школа пришла в полное запустение: многие здания обветшали и обрушились, двор заняли под огороды и пастбище, деревья были срублены на дрова. В 131 г. школа была восстановлена: новый комплекс состоял из 240 построек, насчитывавших в общей сложности 1850 комнат; была упорядочена процедура экзаменов [Хоу Хань шу, цз. 79а, с. 3б, цз. 48, с. 11а-б]. По указу 146 г. в школу направлялись дети всех штатных чиновников, и в последующие два десятилетия ее учащиеся сыграли яркую роль в политической жизни империи. В целом, однако, школа имела больше символическое значение, и ее роль как канала пополнения бюрократии была совершенно ничтожной. Это обстоятельство, конечно, не умаляет того общеизвестного факта, что в ханьской империи конфуцианское образование стало, по выражению Бань Гу, «дорогой к чинам и наградам».

Подавляющее большинство штатных служащих отбиралось по личному выбору власть имущих. Наиболее почетным считалось, разумеется, приглашение, исходившее от самого императора (чжэн чжао). В таких случаях кандидата в чиновники полагалось доставить ко двору в так называемом государственном экипаже (гун чэ). Приглашенному не гарантировалось назначение на должность, и, если он по каким-либо причинам не оправдывал надежд государя, его отсылали обратно.

Призывы от имени императора были относительно редки. Значительно чаще правитель просил рекомендовать ему кандидатов на службу столичные и провинциальные власти. Указы такого рода издавал уже Лю Бан, и в дальнейшем они повторялись через нерегулярные промежутки времени. С 30 по 200 г. было обнародовано 27 подобных указов, причем 22 из них приходятся на II в. [Фукуи, 1973, с. 118]. Поводом для появления указов обычно служили стихийные бедствия или небесные знамения, но действительной причиной – практические потребности управления.

Уже к концу II в. до н. э. качества гипотетических кандидатов стали определять в стереотипных формулах: «достойные и добрые» (сянь лян), «безупречные и прямые» (фан чжэн), «говорящие прямо и крайне усердные» (чжиянь цзицзянь). В позднеханьское время появились новые категории рекомендуемых, такие как «праведные» (юдао), «совершенно почтительные» (чжисяо), «непорочные и простые» (дунь пу) и др. Изредка эдикты ограничивали круг рекомендуемых лицами, сведущими в военном искусстве или законах. Отобранные кандидаты прибывали во дворец, где держали своеобразный экзамен: подавали императору так называемую ответную записку (дуй цэ), в которой излагали свои взгляды по насущным вопросам государственной политики. Если их советы получали одобрение правителя, кандидаты могли сразу занять высокий пост в администрации.

Нерегулярные указы о рекомендации на службу достойных мужей, разумеется, не могли удовлетворить потребности империи в административных кадрах. Правительство нуждалось в постоянном и фиксированном их притоке. Эту задачу первым попытался решить У-ди, повелевший в 130 г. до н. э. ежегодно от каждой области и удела рекомендовать двору по два человека, отличавшихся «почтительностью к родителям» и «бескорыстием». Поначалу новая мера, по-видимому, не встретила должного энтузиазма. Во всяком случае спустя два года пришлось ввести наказания для провинциальных администраторов, игнорировавших распоряжение [Хань шу, цз. 6, с. 7а]. С консолидацией ханьского режима отбор «почтительных и бескорыстных» (сяо лянь) превратился, однако, в основной канал регулярного пополнения штатной бюрократии. Именно так начинали свою карьеру большинство героев жизнеописаний в книге Фань Е. Сама категория «почтительный и бескорыстный» приобрела синтетический характер, впитав в себя все основные критерии квалификации служилых людей. Например, позднеханьский сановник Лю Лун «за начитанность в канонах был выдвинут как почтительный и бескорыстный» [Хоу Хань шу, цз. 76, с. 22а]. О большом значении данного звания свидетельствует стремление двора уточнить квоту отбора его обладателей. В 29 г. было решено, что в областях и уделах следует выдвигать одного «почтительного и бескорыстного» от 200 тыс. жителей. Там, где численность населения не достигала этой цифры, «почтительного и бескорыстного» полагалось выдвигать один раз в два года, а в областях с населением менее 100 тыс. человек – один раз в три года [Хоу Хань шу, цз. 37, с. 20б]. Спустя девять лет были введены некоторые льготы для северных пограничных районов.

В столице отобранные кандидатуры вначале подвергались проверке. Случалось, что правителям областей, сделавшим неудачный выбор, приходилось на время оставлять службу. В 132 г. по предложению Цзо Сюна для «почтительных и бескорыстных» учредили экзамены на знание конфуцианских канонов и делопроизводства [Хоу Хань шу, цз. 61, с. 6б]. Утвержденные дворцовыми ведомствами кандидаты проходили испытательный срок в качестве ланов, составлявших непосредственный резерв бюрократии¹². Ланы не имели постоянных поручений и выполняли главным образом обязанности императорской охраны. Ежегодно специальное ведомство давало оценку их службе, руководствуясь в качестве критерия так называемыми четырьмя качествами добродетельного поведения, каковыми считались «искренность и великодушие», «непосредственность и простота», «скромность и уступчивость», «воспитанность и благочестие» [Хоу Хань шу, цз. 64, с. 2б]. По-видимому, большинство ланов начинали служебную карьеру с поста правителя уезда.

При раннеханьской династии среди лиц, которых следовало рекомендовать на службу, часто упоминались «выдающиеся таланты» (сю цай). В середине I в. вследствие табу на личное имя Лю Сю, первого императора династии Поздняя Хань, употреблялся термин «блестящий талант» (мао цай). По эдикту 36 г. отбор «блестящих талантов» стал регулярной практикой. Право ежегодно рекомендовать одного кандидата по данной категории получили инспекторы округов и несколько высших сановников. Каждый год звания «блестящего таланта» могли быть удостоены 18 человек. «Блестящие таланты», среди которых бывали и те, кто ранее был рекомендован как «почтительный и бескорыстный», освобождались от испытательного срока и сразу получали назначение на должность. Тем же эдиктом 36 г. высшие чины получили право рекомендовать около двух десятков «бескорыстных служащих» из числа тех, кто уже находился на службе [Дун Хань хуйяо, с. 282].

При встрече с достойным человеком думай о том, как сравняться с ним. Встречаясь с низким человеком, присматривайся к самому себе и сам себя суди.

Конфуций

Система рекомендаций, дававшая к середине II в. более 200 кандидатов в штатные чиновники ежегодно [Ван Фу, с. 64], не была ни единственным, ни даже самым удобным каналом бюрократической карьеры. Не меньшую роль в административной практике ханьской империи играли прямые назначения на должность (пи чжао), которые не сопровождались какими-либо формально регламентированными экзаменами и проверками. Так набирали свой штат не только провинциальные правители, но и начальники столичных ведомств, которые могли затем обеспечить своим протеже быстрое продвижение наверх. В 30-х годах II в. Цзо Сюн отмечал: «Провинциальные правители безответственны и наперебой набирают себе служащих. [Их протеже] совершают быструю карьеру, перепрыгивают через ранги» [Дун Хань хуэйяо, с. 229]. Спустя двадцать лет о том же применительно к служащим управлений трех гунов писал Цуй Ши [Бэйтан Шучао, цз. 68, с. 3б]. Из многочисленных упоминаний в позднеханьской биографической литературе явствует, что прямое назначение на должность в центральном аппарате котировалось выше рекомендации по категориям «почтительный и бескорыстный» и «блестящий талант». Зачастую высокопоставленные сановники брали себе на службу тех, кто уже имел эти звания.

В ханьском Китае различные методы выдвижения на службу образовывали в итоге своеобразную иерархию, в рамках которой нерегулярные формы отбора как бы корректировали систему регулярных рекомендаций. В этой иерархии можно выделить следующие основные ступени: назначение, или так называемое учтивое приглашение (ли цин) на службу в провинциальную администрацию, рекомендация по категории «почтительный и бескорыстный» от области и «блестящий талант» от округа, нерегулярные рекомендации, назначение на должность в аппарате трех гунов, призыв ко двору по представлению высших сановников, чрезвычайное приглашение императора.

Чтобы оценить характер столь сложной структуры политических отношений, необходимо вначале определить факторы, влиявшие на выбор кандидатуры. Важнейшие из них нам уже известны. С одной стороны, соперничество между претендентами на чиновничий титул в местном обществе заставляло отдельные семьи бороться за первенство и ревниво оберегать завоеванные привилегии. С другой – то же соперничество побуждало их столь же ревниво следить за успехами конкурентов, апеллируя при необходимости к неким «объективным», всеми разделяемым критериям оценки кандидатов, требуя беспристрастности и гласности отбора. Как следствие, критерии легитимации претензий кандидатов оказывались весьма неоднозначными и даже откровенно противоречивыми. Обычно их врожденная противоречивость проявляла себя в резком расхождении между идеалом «справедливого» выдвижения на службу и действительностью административной рутины.

Обе указанные тенденции – стремление к господству и ориентация на некое «общее мнение» – отчетливо прослеживаются в низовых звеньях бюрократии. О появлении в позднеханьский период потомственной служилой элиты в провинциальном обществе уже говорилось. Резонно предположить, что звание «почтительного и бескорыстного» жаловалось в первую очередь ее представителям. Цао Цань в надписи на посвященной ему каменной стеле охарактеризован как наследственный обладатель звания «почтительный и бескорыстный» в третьем поколении [Ван Фанган, с. 606]. У чиновника Цзу Юэ (III в.) предки в восьми поколениях имели звание «почтительного и бескорыстного» [Шишо синьюй, с. 7, 93].

Вместе с тем служилые семьи стремились обосновать свои привилегии ссылками на поддержку земляков, а сама процедура отбора сохраняла пафос публичности. Признательность и любовь «жителей округи» – постоянная тема в надгробных надписях и биографической литературе позднеханьского периода, а «общее мнение» земляков выступает главным условием служебной карьеры. Показателен эпизод из жизнеописания Чжи Юня (I в.). В нем сообщается, что по заведенному в Жунани обычаю ежегодно в десятом месяце служащие и авторитетные люди области собирались в областной управе на общий пир. Однажды накануне очередного пиршества правитель области заявил, что, посоветовавшись с конфуцианскими учеными, он решил наградить некоего человека. Чжи Юнь, служивший тогда главой «ведомства заслуг», выступил против и заставил правителя на время отказаться от своего решения [Хоу Хань шу, цз. 29, с. 18б-20а]. Можно предположить, что на подобных собраниях обсуждались и кандидатуры «почтительных и бескорыстных», тем более что рекомендации следовало подавать в десятом месяце, с окончанием гражданского года [Хоу Хань шу, цз. 44, с. 11а].

Ряд сообщений источников свидетельствует о большой силе «общего мнения» местной элиты. Сын видного ученого Чэнь Юань, по отзыву доброжелательного биографа, «был настолько поглощен возвышенными думами, что даже не общался с людьми родной округи и получил звание лана благодаря отцу» [Хоу Хань шу, цз. 36, с. 14б]. Ду Ду, выходец из именитой служилой семьи Гуаньчжуна, «не заботился о соблюдении приличий, не пользовался уважением людей округи» и потому, не сумев сразу поступить на службу, поселился на чужбине [Хоу Х ань шу, цз. 80а, с. 1б]. Как явствует из другого источника, Ду Ду подвергся остракизму за попытку извлечь выгоду из связи с могущественным в то время кланом императрицы Ма [Хоу Хань шу, цз. 31, с. 6а]. Показателен и пример Фань Пана, относящийся к 60-м годам II в. Будучи главой «ведомства заслуг» в Жунани, он не взял на службу даже племянника своей жены, который «был осужден мнением жителей округи» за то, что искал протекции влиятельного дворцового евнуха [Хоу Хань шу, цз. 67, с. 23б].

Государственный муж должен печалиться о государстве в мыслях, но не должен изрекать слов, рождающих печаль в государстве.

Чэнь Цзижу

Однако приоритет «общего мнения» отнюдь не исключал той системы отношений, при которой, как записано в биографии Ван Фу, власть имущие «по очереди друг друга выдвигали» [Хоу Хань шу, цз. 49, с. 2а]. Отбор на службу был целиком внутренним делом управляющих и отличался тенденцией к постоянному сужению сферы отбора. Оттого заключенная в институте «общего мнения» социальная идея, как мы сможем убедиться, не создала устойчивых норм публичной политики.

Отмеченные факторы обусловили характер эволюции центральной бюрократии. В позднеханьской империи явственно обозначилась тенденция к складыванию прослойки именитых служилых семейств, члены которых наследственно занимали высшие должности в бюрократическом аппарате. Таких семей можно насчитать около двадцати. Большинство из них приобрели высокое положение еще в раннеханьское время, некоторые – только при Поздней Хань. Например, жунаньский клан Юань с конца I в. выдвинул в четырех поколениях пять сановников в ранге гуна, клан Сюй в той же Жунани – трех гунов в трех поколениях, клан Ян из Хунуна – четырех «Великих маршалов» в четырех поколениях, потомки ученого Хуань Жуна из области Пэй в течение трех поколений служили учителями императоров. По свидетельству Ван Фу, в его время при отборе на службу чиновники руководствовались в первую очередь знатностью происхождения (фа юэ) [Ван Фу, с. 149]. Спустя полвека Чжунчан Тун называл главным пороком служилых людей «отбор служащих исходя из знатности происхождения» [И линь, с. 54].

Аристократизация бюрократии означала превращение ее в замкнутый консервативный слой, преследовавший собственные интересы. Однако упрочение социальной иерархии внутри правящих верхов позднеханьской империи и формирование в ней обособленного круга служилой знати не вели к сословному размежеванию общества. Социальный статус оставался производным от положения на бюрократической лестнице и потому не мог не быть весьма подвижным и неустойчивым. Не существовало и четкого критерия родовитости происхождения. К примеру, семейство императрицы Дэн, супруги императора Хэ-ди, в начале II в. считалось именитейшим в империи. Власть Дэнов рухнула в 121 г. Когда спустя 38 лет император Хуань-ди захотел взять в жены дочь внучатого племянника императрицы Дэн, счастливая избранница уже слыла в придворных кругах женщиной низкого происхождения [Хоу Хань шу, цз. 104, с. 5б]. Отбор на службу по знатности, а не личным доблестям официально подвергался осуждению [Хоу Хань шу, цз. 26, с. 28а, цз. 3, с. 5б].

В конечном счете истинные мотивы выдвижения на службу не всегда были ясны и самим современникам. Так, Чжу Му, родившийся в потомственной служилой семье, девятнадцати лет занял пост инспектора в областной управе. Вновь прибывший правитель области спросил его: «Вы молоды. Служите ли вы инспектором области благодаря влиянию семьи или личной добродетели?» В ответ Чжу Му в характерном для той эпохи стиле без обиняков сравнил правителя области с Конфуцием, а себя с Янь Хоем, любимейшим учеником Конфуция [Хоу Хань шу, цз. 43, с. 6б].

Надо подчеркнуть, что определенное размежевание господствующего класса позднеханьской империи на горизонтальные страты сопровождалось укреплением вертикальных структур, связывавших чиновников разного статуса. В числе последних следует назвать прежде всего институт ученичества. Первоначально термин «ученик» (мэнь шэн, мэнь жэнь, мэнь ту) относился к учащимся частных конфуцианских школ – весьма многочисленной социальной группе в позднеханьское время. Фань Е в предисловии к разделу «Конфуцианцы» своего исторического труда отмечает: «Со времени Гуан У-ди военное дело потеряло значение, все занимались только изучением канонов. Носившие одежды конфуцианцев, восхвалявшие древних правителей, странствовавшие от школы к школе, собиравшиеся толпой в лекционных залах заполнили страну. Путь в тысячу ли к знатоку канонов не считали далеким, останавливались в каждой школе, заучение платили сотни тысяч монет. К тем, кто, имея славу и блестящую репутацию, держал открытыми двери дома и принимал учеников, записывалось не менее 10 тыс. человек» [Хоу Хань шу, цз. 79б, с. 22а].

Для середины II в. только в книге Фань Е упомянуто более 20 ученых, имевших собственные школы, где обучалось от нескольких сотен до тысячи и более учеников. Современники проводили различие между близкими учениками (ди цзы) и «зарегистрировавшимися» (чжу лу), т. е. теми, кто просто внес свое имя в списки учащихся. Так, видный ученый Ма Жун имел свыше 400 обыкновенных учеников и 50 пользовавшихся особым доверием – тех, кто имел право «подниматься в главную залу» дома наставника. Не менее знаменитый ученый Чжэн Сюань в молодости провел три года в школе Ма Жуна, но так и не увидел учителя, получая все знания от его ближайших учеников. После смерти Чжэн Сюаня его рядовые ученики на основе разъяснений близких учеников (ди цзы) составили компендиум «Восемь глав учения Чжэна» [Хоу Хань шу, цз. 35, с. 16а-б, 21б].

Социальное происхождение и жизненные идеалы учащихся предугадать нетрудно. Подавляющее большинство их были выходцами из верхов провинциального общества, стремившимися благодаря репутации ученого человека и покровительству учителя сделать карьеру. В середине II в. современник отмечал, что «среди тех, кто добивается славы ученого, все потомки главных регистраторов (должность в провинциальных управах. – В. М.)» [Хоу Хань шу, цз. 76, с. 25б]. Почти столетием ранее сановник Юань Ань заявлял: «Учащиеся вверху мечтают о должности первого советника, внизу надеются на пост правителя области» [Хоу Хань шу, цз. 45, с. 2а].

К тому времени отношения учителя и ученика вышли за рамки системы образования и превратились в универсальную форму патронажа. В ученики добровольно шли те, кто искал покровительства влиятельного лица в расчете на выгоды такого альянса. Хотя временами «ученики» могли почти сливаться с прочими категориями зависимого люда – скажем, служить в дружине или работать на полях патрона, – их преданность нередко вознаграждалась успешной карьерой. В надписи на стеле в честь Чжао Куаня из Лунси (умер в 152 г.) сообщается, что Чжао Куань постигал каноническую премудрость в области Пинъи, где блистал своей ученостью. Впоследствии он вернулся на родину, имел более ста учеников, и «все они достигли высокого мастерства, служили в окружной управе, платили добром за оказанную милость» [Шэнь Няньжун, 1963, с. 23].

Тот, кто, обращаясь к старому, способен открывать новое, достоин быть учителем.

Конфуций

К слову сказать, многие позднеханьские стелы с панегириками в адрес чиновников были воздвигнуты по инициативе и на средства их благодарных учеников. Очевидец краха империи Сюй Гань резюмировал: «Во времена правления Хуань-ди и Линди от гунов и цинов до инспекторов округов и правителей областей никто не заботился о государственных делах, все думали только о привлечении гостей... объявляли себя учителями, а не учили, ученики же не перенимали их науку и, хотя старались походить на достойных людей, вели себя, как рабы. Иные преподносили дары, давали взятки, чтобы укрепить свои личные связи [с хозяином]» [Сюй Гань, цз. 2, с. 13а-б].

Добавим, что во II в. связи учителя и учеников уже приобрели потомственный характер. Сын сановника Ли Гу после казни последнего скрывался от властей вместе с «учеником» отца¹³. На стеле в честь сановника Ян Чжэня выбиты имена почти двухсот учеников. Стела была сооружена спустя сорок лет после смерти Ян Чжэня, и в тексте эпитафии сказано, что ученики «исполняли свой долг в течение трех поколений», т. е. служили сыну и внуку Ян Чжэня [Хэ Чанцюнь, 1964, с. 206].

В позднеханьское время появилась также категория «бывших служащих» (гу ли). К ней принадлежали служащие, обязанные своему начальнику-патрону прямым назначением на должность. Так, на стеле, воздвигнутой в честь Кун Бяо (171 г.), значатся имена тринадцати его «бывших служащих». Все они были родом из Болина, где Кун Бяо одно время служил правителем. Очевидно, они были взяты Кун Бяо на службу в областную управу и продолжали считать его своим патроном, хотя к моменту сооружения стелы многие из них уже служили в столичных ведомствах [Ван Фанган, с. 352-354]. Попавшие на службу путем прямого назначения считались «бывшими служащими» выдвинувшего их лица даже в том случае, если они впоследствии поднимались до высших постов [Хоу Хань шу, цз. 33, с. 21а, цз. 44, с. 16б]. Подобно ученикам, «бывшие служащие» могли хранить верность и потомкам патрона, нередко в благодарность за когда-то оказанную честь (и в надежде на новые выгоды) одаривая их деньгами.

Личностные отношения внутри позднеханьской бюрократии следует рассматривать как часть всей политической структуры того времени. Они были оборотной стороной процесса аристократизации, окостенения бюрократии, препятствовавшей социальной мобильности. В то же время они были следствием возросшей конкуренции за место в бюрократическом аппарате, сведшей на нет попытки упорядочить систему регулярных рекомендаций. От личностных связей ждали выгод обе стороны. Служилая знать стремилась с их помощью привязать к себе своих подчиненных. В позднеханьское время постоянно слышатся жалобы на то, что высшие чины выдвигают неопытных юнцов, которые смогут в будущем отплатить за оказанную услугу [Хоу Хань шу, цз. 32, с. 5б, цз. 63, с. 10б]. Со временем количество «учеников» и «бывших служащих» стало общепризнанной мерой могущества знатного чиновничества¹⁴. Подобная тактика находила отклик в низших слоях служилого люда.

Требование беззаветной преданности патрону составляет отличительную, неизвестную прежде черту позднеханьской бюрократии. Появилась концепция «двух правителей», согласно которой верность патрону приравнивалась к верности государю. Наиболее усердные «ученики» и «бывшие служащие» соблюдали по умершему покровителю 25-месячный траур, который полагалось носить только по отцу и матери (обычай ношения 25-месячного траура тоже распространился в позднеханьский период). Они могли самовольно покинуть свой пост, чтобы прийти патрону на помощь, обрить себя наголо в знак того, что разделяют его вину, а подчас и силой освободить его из-под стражи. Увольнение чиновника даже официально влекло за собой изгнание со службы его протеже. Во II в. вера в правосудие оказалась настолько вытесненной этикой личного долга, что даже казнь обвиненного в коррупции чиновника воспринималась современниками как месть со стороны когда-то истребленного им рода [Хоу Хань шу, цз. 31, с. 21а].

Непотизм, патронаж, карьеризм, засилье личных связей в конце концов превратили ханьскую бюрократию в пародию на самое себя. В критиках пороков позднеханьской администрации нет недостатка. Сошлемся на Ван Фу, который изображает служилое общество миром лжецов и лицемеров, где тупиц выдают за «блестящие таланты», негодяев – за почтительных сыновей, стяжателей – за бессребреников, клеветников – за правдолюбцев, невежд – за мудрецов и т. д. [Ван Фу, с. 29]¹⁵.

И все же усиление фракционализма было не единственной тенденцией политического развития позднеханьского Китая. Резкую критику связанных с этой тенденцией социальных явлений нельзя считать лишь данью имперской традиции, за ней стояли реальные силы в обществе. В частности, рост фаворитизма встречал противодействие провинциальной элиты. Не случайно второе столетие отмечено совершенствованием системы регулярных рекомендаций. В 30-х годах II в. по предложению Цзо Сюна для рекомендуемых на службу был установлен возрастной ценз в 40 лет. По свидетельству Цуй Ши, двор очень часто производил перемещения среди провинциальных правителей, что, по-видимому, преследовало цель воспрепятствовать установлению тесных контактов между центральной администрацией и местной верхушкой [Цюань Хань вэнь, цз. 46, с. 8а]. В середине II в. был введен закон, запрещавший чиновникам служить в родных местах их своячеников, а также назначать чиновника инспектором в тот округ, откуда был родом тот, кто служил в данный момент инспектором в его родных местах [Хоу Хань шу, цз. 60б, с. 12а]. Все эти меры были малоэффективны, но они позволяют говорить, помимо прочего, о росте самосознания бюрократии как института в позднеханьский период.

В целом отношения между центральной бюрократией и местной элитой характеризовались преемственностью в их социальном укладе, стиле жизни и культурных ценностях. Речь идет, по существу, об отношениях взаимного компромисса и дополнения, породивших весьма стабильную, но и не свободную от внутренних противоречий структуру власти. Едва ли можно поэтому говорить о каком-либо одном направлении развития ханьского общества или о последовательной трансформации ханьской бюрократии. Скорее, мы наблюдаем в публичной жизни империи сосуществование двух начал, двух тенденций, имевших общую основу и вместе с тем противоборствующих. Их можно возвести к двум основным видам социального уклада в местном обществе: общинной организации и объединений «хозяина» и «гостей», скрепленных идеей личного долга. Эволюция социально-политического строя ханьской империи являла собой не столько смену одного общественного состояния другим, сколько углубление его имманентных противоречий. Неизбежный в таких случаях распад общества не обещал созревания в его недрах принципиально нового общественного строя.

Проблема эволюции ханьского общества

В предыдущем разделе были выявлены некоторые коллизии, присущие процессу формирования господствующего класса ханьской империи. Мы могли видеть, что отдельные элементы и сферы публичной жизни ханьского общества были вовлечены в неоднозначные, противоречивые отношения взаимной связи и взаимного отталкивания. Задача состоит в том, чтобы раскрыть воплощенный в этих отношениях принцип организации ханьского общества в его историческом развитии. Эта задача требует изучения взаимодействия многих факторов, ибо официальная табель о рангах отнюдь не была в древнекитайской империи ни единственным, ни даже решающим показателем социального статуса. Последний зависел по крайней мере еще от трех компонентов: происхождения, материального благосостояния и личных качеств. Проблема определения статуса осложняется высоким уровнем социальной мобильности (как восходящей, так и нисходящей) в ханьском Китае. Неуверенность относительно своего будущего, глубокая обеспокоенность тайной человеческой судьбы, взгляд на жизнь как на череду взлетов и падений – фундаментальная черта сознания ханьской эпохи, воплотившаяся и в розысках «сокрытых талантов», поднятых на высоту нормы государственной жизни, и в огромной популярности физиогномистики, причем вершиной этого искусства считалась способность «видеть богатство и знатность в бедности и ничтожестве, прозревать бедность и ничтожество в богатстве и знатности» [Ван Яун, с. 24]. Нам предстоит выяснить, какие факторы влияли на динамику социальной мобильности и как реагировали на них сами ханьские современники.

Начнем с особенностей семейно-кланового уклада. Выше отмечалось, что кланы включали в себя неоднородные в имущественном и социальном отношении семьи. Размежеванию среди членов клана и даже близких родственников способствовал обычай раздела семейного имущества поровну между всеми наследниками. Даже племянник мог потребовать у дяди долю умершего отца [Хоу Хань шу, цз. 39, с. 3а]. Принцип раздела имущества поровну служил источником постоянных конфликтов и трений внутри семей, особенно преуспевающих. Недаром в ханьском Китае большой популярностью пользовалась история о скромном сыне, который был вынужден отдать свою долю наследства алчным родичам, а потом, как бы в награду за скромность и доброту, неожиданно стал богачом [Цюань Хоу Хань вэнь, цз. 38, с. 4а-б]. Вообще равнодушие к наследству и даже отказ от своей доли считались почти непременным атрибутом идеального человека. Находились и хитрецы, ловко игравшие на обостренном внимании современников к дележу семейного имущества. Некто Сюй У, получив звание «почтительного и бескорыстного», хотел устроить карьеру и для своих младших братьев. Он разделил с ними доставшиеся от отца земли, дома и слуг, взяв себе лучшую долю. Младшие братья Сюй У, не ставшие возражать против такой несправедливости, прославились своей скромностью и смогли получить рекомендацию на службу. Тем временем состояние Сюй У выросло втрое, и он отдал свои сбережения братьям, восстановив свою репутацию [Хоу Хань шу, цз. 75, с. 15б-16б].

Практика уравнения имущества подрывала экономическую основу могущественных кланов, требуя от них постоянно увеличивать семейное состояние ради сохранения своих позиций. Это удавалось, разумеется, не всегда. Немалой части героев позднеханьских жизнеописаний приходилось в молодости терпеть нужду и полагаться только на себя, хотя они имели в числе недалеких предков богатых и знатных людей. В действительности обедневших отпрысков именитых семейств было, без сомнения, много больше. Преобладание в кланах нисходящей социальной мобильности побуждало современников осуждать быструю карьеру и обогащение как эгоистическую погоню за выгодой, отрывавшую человека от его родственников. Это осуждение в самой резкой форме выразил Ван Фу, писавший в своем трактате: «У того, кто воровски захватывает чиновничью должность, Небо отнимает разум, а духи лишают покоя его душу. Даже если он в бытность свою бедным и ничтожным стремился к гуманности и справедливости, то, в один день став богатым и знатным, он отворачивается от родственников, предает старых знакомых и отрекается от прежних идеалов. Он отстраняет близких и приближает чужих ему приспешников, презирает верных друзей и покровительствует холуям. Он раздает свои богатства слугам и наложницам, вручает жалованье и награды лукавым рабам. Он скорее погубит миллион связок монет, но не отдаст ни одной монеты, сгноит в амбаре гору хлеба, но не даст ни горсти зерна» [Ван Фу, с. 46-47].

Филиппика Ван Фу приоткрывает правду о ханьском обществе, о которой слишком часто молчат хронисты. Но коллизия преуспевающих одиночек и массы неудачливых родственников имела и другую сторону: она заставляла рассматривать семейный альтруизм как одну из высших жизненных добродетелей. Начиная с I в. до н. э. и особенно в позднеханьский период источники содержат множество упоминаний о чиновниках или влиятельных в своей округе людях, которые раздавали свои сбережения бедным сородичам. Значение подобных действий не следует переоценивать. Так, Цуй Ши, советуя помогать нуждающимся родственникам накануне сева и перед наступлением холодов, требует быть умеренным в своей помощи и соразмерять ее со степенью родства. Из слов Цуй Ши ясно, что помощь была делом добровольной благотворительности и что бедняки отнюдь не имели гарантии обеспеченного существования [Хрестоматия, 1980, с. 221].

Мнение Цуй Ши согласуется с материалами биографической литературы, где помощь сородичам и землякам часто сопряжена с голодом, военной опасностью и другими чрезвычайными обстоятельствами. Речь идет, очевидно, не столько о последовательно осуществляемой программе, сколько о сугубо негативной реакции на индивидуальное преуспевание. Та же реакция выражена в роли «общего мнения» округи как репрессивно-нивелирующего начала, враждебного всяким попыткам выделиться за счет остальных. Ее высшим проявлением были частые отказы от чиновничьей карьеры, неизменно одобрявшиеся деревенским обществом как знак «возвышенности духа».

В свете двух отмеченных тенденций особое значение приобретает вопрос о формах родового самосознания в раннеимператорскую эпоху. Позднеханьский период отмечен пробуждением интереса к генеалогии. В частности, Ван Фу посвятил истории родов отдельную главу своего трактата, с тем чтобы, по его словам, «выявить потомков достойных и мудрых, определить основателей разных кланов, рассказать о происхождении фамильных знаков» [Ван Фу, с. 192]. Имеются смутные известия о существовании в позднеханьское время клановых генеалогий. На рубеже П-Ш вв. ученый Гуань Нин «из-за смуты и неразберихи в родословных составил рассуждение о генеалогических книгах» [Саньго чжи, цз. 11, с. 9а].

В управлении государством есть два правила: в моменты опасности будь невозмутим, в спокойное время будь осмотрителен.

Чэнь Цзижу

К сожалению, сохранились лишь названия некоторых генеалогий именитых кланов того времени и несколько фрагментов из них, представляющих собой краткие справки о выдающихся уроженцах этих кланов. Американский синолог Д. Джонсон, исследовавший генеалогии танской эпохи, пришел к выводу, что они носили сугубо элитарный характер: в них охватывался широкий круг родственников, но упоминались только те из них, кто преуспел на службе и тем самым способствовал обоснованию претензий членов клана на высокое положение в обществе [Johnson, 1977, с. 100-105].

По всей видимости, так же обстояло дело и в позднеханьской империи. В генеалогических экскурсах позднеханьских биографий упоминаются лишь те предки, которые достигали высоких постов, даже если они отделены от героя биографии семью-восемью поколениями. Заслуживает внимания стела в честь Чжао Куаня, занимавшего должность саньлао. Стела, воздвигнутая Чжао Хуаном, сыном Чжао Куаня, в 180 г., необычна в том отношении, что Чжао Хуан не ограничился панегириком отцу, но привел обширную родословную своей семьи: 26 человек в девяти поколениях. В надписи перечислены только состоявшие на службе члены клана. Исключение сделано для отца крупного чиновника в начале правления Хань и трех братьев Чжао Куаня, погибших в молодости во время землетрясения. В двух последних поколениях члены семейства уже не занимали должностей при дворе [Шэнь Няньжунь, 1964, с. 22-23]. Очевидно, стела, сооруженная спустя 28 лет после смерти Чжао Куаня, была призвана напомнить современникам не столько о родословной, сколько о заслугах этой потомственной служилой семьи.

Сходное отношение к родословной характерно и для других эпиграфических материалов такого рода. В эпитафии Лю Сю первым делом сообщается, что в его роду «от времени Борющихся царств до Хань именитые чиновники приходили друг другу на смену» [Цюань Хань вэнь, цз. 75, с. 5а]. В надписи на стеле в честь служащего окружной управы, уроженца Инчуани, Инь Ю (177 г.) сказано, что в циньское время его клан распался на две ветви. Одна осела в Инчуани, другая – в Чжао. В инчуаньской ветви «лелеяли наследие предков, провинциальные правители сменяли друг друга», члены же клана из Чжао не удостоились внимания составителей надписи [Ван Фанган, с. 673]. В аналогичной надписи, посвященной некоему Ся Чэну, кратко говорится, что в его клане «служивших правителями областей, носивших печать чиновника было свыше десяти человек» [Хуань Гунчжу, с. 136].

Хотя в большинстве памятных надписей на стелах начало истории клана возводится к чжоуским временам, его действительным основателем неизменно выступает именитый ханьский сановник. Примечательно, что позднеханьский деятель Ян Чжэнь назван в его биографии потомком Ян Си (сподвижника Лю Бана) в восьмом поколении, хотя семейство Ян, согласно семейной хронике, вело свой род от аристократа царства Цзинь, жившего в VI в. до н. э. [Такэда, 1958, с. 616]. По-видимому, для верхов позднеханьской империи знатность и заслуги рода были неразрывно связаны с царствованием ханьского дома.

Итак, самосознание клана, представление о преемственности и знатности рода в ханьскую эпоху определялись прежде всего административными достижениями его членов. На то имелись и экономические причины. Обычай раздела имущества, приводивший к распылению материальных ресурсов семьи, не мог сделать владение землей устойчивой основой высокого положения в обществе. Выход мог быть найден в службе, дававшей регулярный и притом немалый доход. Парадокс, однако, был в том, что именно служба едва ли не более других занятий разобщала родственников. Сохранилось множество свидетельств того, что в служилых семьях родственные связи были крайне слабы и полностью заслонены политическими соображениями. Для примера сошлемся на семейство Цуй из Хэбэя. Один из его членов, Цуй Юань, по отзыву биографа, в бедности прожил с братьями несколько десятков лет под одной крышей и пользовался большим авторитетом в округе. Впоследствии он служил правителем уезда. Его близкий родственник в 40-х годах II в. был казнен тогдашним дворцовым диктатором Лян Цзи, что не помешало Цуй Ши, сыну Цуй Юаня, воспользоваться покровительством убийцы его сородича. Цуй Ши умер в бедности и был похоронен на средства своих друзей. Между тем его кузен Цуй Ле, высокопоставленный чиновник, был богат и позднее купил должность «управляющего подданными» за 5 млн. монет [Хоу Хань шу, цз. 52, с. 18а, 27б, цз. 80а, с. 24б].

Государственная служба имела, очевидно, двоякий социальный эффект: закрепляя привилегии отдельных семей, она в то же время разрушала их единство. Неудивительно, что наряду с жаждой карьеры мы наблюдаем в сознании и жизненной позиции верхов ханьского общества пренебрежение к даваемым службой преимуществам и даже отказ от службы в знак преданности семейной добродетели. Авторы панегирика Инь Ю на стеле в его память выразили типичную черту семейных традиций служилых кланов, отметив, что Инь Ю «был уважаем в родной деревне и не считал честью высокий пост» [Ван Фанган, с. 673]. На стеле в честь У Чжунши записано, что он, живя в мире с братьями, не хотел идти на службу и «даже не смотрел в сторону городских стен» [Хуань Гунчжу, с. 143].

Во II в. дошло до открытого раскола внутри некоторых знатнейших кланов империи, например жунаньского клана Юань. Около 165 г. один из его членов, Юань Хун, порвал со своими братьями, обратившись к ним с такими словами: «Почтенные наши предки заложили основы нашего процветания, а потомки не сумели добродетелью уберечь их, соперничали в тщеславии и роскоши. Жаждать власти в смутное время значит уподобляться трем братьям Си из Цзинь»¹⁶. Юань Хун покинул столицу и стал жить отшельником в родных местах [Хоу Хань шу, цз. 45, с. 11а-б]. Приблизительно в то же время Сюй Шао, земляк Юань Хуна, отказался видеться со своими именитыми родственниками в столице, ибо «ненавидел их беспутное поведение» [Хоу Хань шу, цз. 68, с. 10а].

Благородный муж не стремится есть досыта и жить богато. Он поспешает в делах, но медлит в речах. Общаясь с людьми добродетельными, он исправляет себя. Вот о таком человеке можно сказать, что он предан учению.

Конфуций

Разумеется, внутренние трения в служилых семьях далеко не всегда приводили к открытому разрыву. Многие старались удовлетворить сразу обоим, хотя и трудно совместимым, требованиям семейной жизни. Способом предотвращения конфликтов можно считать пропаганду «бескорыстия» как главного достоинства служащего. «Доброму» чиновнику подобало жить скромно и умереть в бедности. Заслуживает внимания отзыв хронистов о клане Ян из Хуннуна, который они сравнивали с жунаньским кланом Юань в следующих словах: «В роду Ян и Юань из поколения в поколение занимали должности советников императора, оба были знатнейшими кланами Хань. Однако Юани не знали меры в пышности экипажей и одеяний и в умении сохранить в семье добрые нравы, авторитетом в свете не могли сравниться с родом Ян» [Хоу Хань шу, цз. 54, с. 34а].

Не будет, впрочем, неожиданностью узнать, что в данном случае речь идет о скромности чисто демонстративной и описываемой с помощью стереотипных формул, как-то: «питался одними овощами», «не имел дома лишних средств», «лично носил свои вещи», «жил среди голых стен» и т. п. Данные источников подчас позволяют увидеть подлинную цену этикетного бескорыстия и скромности служилых людей. Приведем только два наиболее ярких примера. Сановник Ван Жун (III в.) отказался от крупной суммы денег, собранных служащими девяти областей, в которых служил отец. Между тем Ван Жун был человеком очень богатым и притом настолько алчным и скаредным, что его считали помешанным на деньгах [Шишо синьюй, с. 5, 230].

Позднеханьский сановник Гао Шэнь после многих лет службы на высоких постах вернулся на родину, не скопив состояния, а на упреки жены в том, что ему нечего оставить детям, ответил, что оставит им свою хорошую репутацию. До конца дней, по отзыву биографа, он жил в соломенной хижине среди голых стен. Гао Шэнь, надо думать, знал, что говорит, поскольку его сыновья сделали хорошую карьеру [Саньго чжи, цз. 24, с. 6б]. Но в бедности его семьи можно усомниться. В биографии его земляка и младшего современника Ся Фу сообщается, что в уезде, где он жил, «люди кланов Цай и Гао (клан Гао Шэня. – В. М.) были богаты, жители всей области в страхе прислуживали им. Один Фу не поддерживал с ними отношений, за что сильные фамилии возненавидели его» [Хоу Хань шу, цз. 67, с. 20б]. Кстати сказать, с упомянутым здесь кланом Цай, к которому принадлежал известный ученый Цай Юн, дело обстояло примерно так же, как и с кланом Гао. Отец Цай Юна, уверяет клановая хроника, «отличался непорочным поведением, в его семье три поколения сообща владели имуществом, за что ее высоко чтили в округе» [Хоу Хань шу, цз. 50б, с. 2а].

Бесспорно, социальное значение службы во многом определялось экономическим положением бюрократии. Этот вопрос специально рассматривали несколько исследователей, которые пришли к разным выводам. В. Эберхард и Т. Яно полагают, что законные доходы чиновников не могли удовлетворить их жизненные потребности [Eberhard, 1940, с. 14-16; Яно, 1976, с. 265 и сл.]. Если В. Эберхард опирался на данные о размерах жалованья, то Т. Яно апеллировал также к сообщениям о «бедности» чиновников, которую он считал «следствием скудности жалованья», игнорируя ее как показатель общественного лица служилого человека. Напротив, Цюй Тунцзу и Г. Биленстейн, основываясь главным образом на тех же данных о размерах жалованья, отстаивают противоположную точку зрения [Chu T'ung-tzu, 1972, с. 89; Bielenstein, 1980, с. 125-131]. Общим недостатком упомянутых исследований является формальный подход к проблеме. Очевидно, что статистика жалованья и цен или подсчет прожиточного минимума в ханьскую эпоху, неизбежно условный, не могут дать конкретного представления ни о материальных условиях жизни различных слоев общества, ни тем более об их потребностях. Необходимо обратиться к суждениям самих современников. Хотя эти суждения субъективны и зачастую противоречивы, их противоречивость нельзя считать признаком недостоверности. Наоборот, она может оказаться правдивым отображением исторической действительности в единстве составляющих ее противоречий.

Наименьшие споры вызывает положение низших служащих. Установленное для них жалованье было настолько ничтожно, что практически не позволяло им свести концы с концами. Это признавало и правительство. Эдиктом от 59 г. до н. э. жалованье служащих двух низших рангов было увеличено в полтора раза, а в 7 г. до н. э. было повышено жалованье служащим ранга 300 даней и ниже. В 50 г. получили прибавку служащие до ранга 600 даней включительно [Хань шу, цз. 8, с. 17б, цз. 11, с. 14а; Хоу Хань шу, цз. 1б, с. 25а]. Тем не менее в 30-х годах II в. Цзо Сюн отмечал: «Местные служащие получают скудное жалованье, средства на покупку экипажей, лошадей и одежды берут у народа. Бескорыстным хватает, а алчные доверху набивают дом [отобранными у населения вещами]» [Хоу Хань шу, цз. 61, с. 4а-б]. Сохранились жалобы и на скудость доходов среднего звена бюрократии. Цуй Ши набросал примерный бюджет «старшего служащего», под которым обычно подразумевались чиновники ранга 600 даней. Как явствует из его расчетов, жалованья такого служащего, который получал ежемесячно 20 ху зерна и 2 тыс. монет¹⁷, едва хватало на содержание одного слуги и лошадей. Цуй Ши предлагал повысить жалованье по крайней мере вдвое [Цюань Хоу Хань вэнь, цз. 46, с. 9а-б]. В конце I в. чиновник Чжан Хун отмечал, что на должность шаншулана, т. е. служащего Палаты документов, оплачивавшегося так же, как и заместитель правителя большого уезда, не находилось охотников по причине скудного жалованья. По предложению Чжан Хуна ранг шаншулана был повышен до 1 тыс. даней [Хоу Хань шу, цз. 33, с. 20б]. Позднеханьские авторы единодушно считали низкие ставки жалованья главной причиной коррупции в государственном аппарате, но способы борьбы с ней предлагали разные. Так, Сюнь Юэ ратовал за сокращение штатов, что высвободило бы дополнительные средства для фонда жалованья, Чжунчан Тун – за ужесточение законов [Chen Chi-yun, 1975, с. 156; Хоу Хань шу, цз. 49, с. 30б].

Учиться и, когда придет время, прикладывать усвоенное к делу – разве это не прекрасно! Беседовать с другом, приехавшим издалека, – разве это не радостно! Не быть по достоинству оцененным светом и не таить обиду – разве это не возвышенно!

Конфуций

Что касается высших чиновников, то они, по общему мнению исследователей, имели возможность жить на широкую ногу. Раннеханьский сановник Гун Юй, по его собственным словам, разбогател после того, как занял должность ранга 2 тыс. даней с месячным окладом в 12 тыс. монет [Хань шу, цз. 72, с. 14а]. Тем не менее даже чиновники одинакового положения с Гун Юем не всегда были столь же зажиточны. Например, при Ван Мане трое братьев из семейства Ма занимали должности ранга 2 тыс. даней, но, как гласит хроника, двое из них, служившие в столице, «из-за нехватки средств на домашние расходы подали в отставку», и тогда третий брат решил отправиться на службу в пограничную область, чтобы разводить там скот [Хоу Хань шу, цз. 24, с. 1б].

Жалобы на материальные затруднения чиновников отнюдь не означают, что те были действительно бедны. Масса свидетельств источников, включая приведенное выше суждение Цзо Сюна, показывает, что даже в низших звеньях администрации служба могла быть очень доходным занятием. Легче всего было бы объяснить это противоречие, поделив служащих, как делали в Китае, на стяжателей и бессребреников. Но ссылки на субъективные качества чиновников не должны заслонять объективных условий их социального бытия. Каковы же были те внеличностные факторы, которые определяли их поведение зачастую помимо их воли?

Отметим прежде всего, что административная карьера была практически невозможна без известного материального достатка. В раннеханьский период для служащих существовал особый имущественный ценз в 100 тыс. монет (семьи такого достатка относились к категории «средних»). Хань Синь, один из деятелей начала II в. до н. э., поначалу не мог поступить на службу по бедности и занимался торговлей [Хань Шу, цз. 34, с. 1а]. В конце I в. до н. э. Ян Сюну, имущество которого оценивалось в 10 тыс. монет, пришлось начинать службу привратником в казенной управе [Хань шу, цз. 87а, с. 2а, цз. 87б, с. 16а].

В позднеханьское время значение имущественного состояния, формально игнорировавшееся при отборе на службу, в действительности еще более возросло. Ма Юань, член упомянутого выше семейства Ма, пренебрег должностью сэфу, бежал к северной границе, где занялся разведением скота, разбогател и вскоре стал крупным чиновником [Хоу Хань шу, цз. 24, с. 2а]. Диу Лунь, также отказавшийся от поста сэфу, уехал на чужбину, под чужим именем торговал солью, а затем вернулся в родные места и сделал быструю карьеру [Хоу Хань шу, цз. 41, с. 1б]. Когда ученый Гунша Му был рекомендован на службу, некий богач обратился к нему с таким предложением: «Ныне всего добиваются богатством. Что вы скажете, если я вручу вам миллион?» [Хоу Хань шу, цз. 82б, с. 2б]. Приглашенный ко двору служащий областной управы Куайцзи позаимствовал на экипировку миллион из казенных средств. Он был обвинен в казнокрадстве, и его земляк Чжу Цзюань, владелец крупного шелкоткацкого дела, дал ему шелка на требуемую сумму. На упреки же матери в расточительстве Чжу Цзюань ответил: «Небольшой убыток сулит большой доход, сначала беден, потом богат – таков неизменный закон» [Хоу Хань шу, цз. 71, с. 11б].

Два последних эпизода особенно примечательны. Они показывают, что богатые предприниматели рассматривали ссуды свежеиспеченным чиновникам как выгодное помещение капитала, причем в обоих случаях упоминается одинаковая сумма – миллион монет. 3аметим, что, когда император Линди в 70-х годах II в. открыл распродажу чиновничьих должностей, высшие посты оценивали в 10 млн., а те, кто не мог внести деньги сразу, заступали на должность авансом, а потом платили двойную таксу [Хоу Хань шу, цз. 52, с. 27а-б]. Весьма вероятно, что в позднеханьское время миллион был или, точнее, стал тем минимумом средств, который позволял начать карьеру штатного чиновника. Речь идет, конечно, не об официальном цензе, а о стихийно сложившемся уровне жизненных потребностей служилой элиты, продиктованных соображениями престижа. Уровень этот задавали не столько сами чиновники, сколько богатые предприниматели и купцы. По словам современника реставрации ханьской династии Хуань Таня, молодые люди из семей «среднего достатка» (т. е. владевшие имуществом в 100 тыс. монет) с охотой прислуживали богатым торговцам, которые «своей роскошью соблазняли слух и зрение» [Хоу Хань шу, цз. 28, с. 5а].

Инвективы против снобизма и роскоши верхов империи – одна из самых распространенных тем в сочинениях ученых авторов ханьской эпохи. Но не в силах единичных критиков было отменить неписаные законы общества. Достаточно указать на Цуй Ши. Как моралист, он возмущался тем, что разбогатевшие купцы, подражая знати, строят для покойных родителей роскошные усыпальницы, а достойные высоких постов, но небогатые люди стараются не отстать от них из-за боязни потерять лицо [Цюань Хоу Хань вэнь, цз. 46, с. 5а]. Между тем сам Цуй Ши потратил все свое состояние на помпезные похороны отца.

Приведенные материалы побуждают внимательнее рассмотреть проблему социального значения торговли – основного источника обогащения в аграрной империи. Хотя сведения по экономической истории позднеханьского периода скудны и фрагментарны, нет сомнения, что это было время значительной активизации коммерческой деятельности. Сошлемся на Ван Фу, восстававшего против расточительства и блеска городской жизни. «Ныне, – писал Ван Фу, – в мире бросают земледелие и шелководство и устремляются в торговлю. Запряженные быками и лошадьми повозки запрудили дороги, бездельники, ищущие удачи, переполнили города... Взгляните на положение в Лояне: тех, кто занимается второстепенным делом (ремеслом и торговлей. – В. М.), вдесятеро больше земледельцев, а слоняющихся попусту вдесятеро больше тех, кто занимается второстепенным делом. Один крестьянин пашет, а сто человек от него кормятся. Одна женщина ткет, а сто человек носят сотканное ею. Но если одному снабжать сотню – можно ли обеспечить всех? В Поднебесной сотня областей, тысяча уездов, десятки тысяч городков с рынками – и такое творится повсюду» [Ван Фу, с. 50].

Нарисованная Ван Фу картина едва ли характерна для всей империи и относится главным образом к Гуаньдуну – ключевому экономическому району. Вместе с тем слова Ван Фу указывают на существование иерархии экономических центров, без учета которой нельзя иметь полного представления о тенденциях развития позднеханьского общества.

В качестве низшего уровня этой иерархии у Ван Фу выступает «городок с рынком». О широком распространении торговых местечек локального масштаба даже в Хубэе во II в. до н. э. свидетельствуют документы, извлеченные из могилы Чжан Яна, в которых упомянуты жители деревни, на один день уезжавшие торговать на близлежащий рынок. Названное Ван Фу число «городков с рынками» кажется преувеличением, если принять во внимание, что численность городков (и) в ханьском Китае, по подсчетам И. Миядзаки, сократилась с 37 844 на рубеже н. э. до 17 303 к середине II в. [Миядзаки, 1959, с. 54-55]. Однако эта статистика касается в основном существовавших с древности поселений старого типа, обезлюдение которых, разумеется, не исключало появления новых, в том числе и «торговых», городков18.

Легко представить, что ведущие позиции на этих локальных рынках занимали местные магнаты. Сановник Чжоу Юй презрительно назвал тех, кого служащие уездной управы в Лояне считали могущественными людьми округи, «ничтожными торговцами овощами» [Хоу Хань шу, цз. 77, с. 8б]. Некоторые сведения о торговых операциях «сильных домов» можно почерпнуть из «помесячных указаний» Цуй Ши, который советует использовать в целях обогащения сезонные перепады цен. Так, ячмень, семенную пшеницу, сою и просо следовало продавать накануне сева, а покупать после сбора урожая, когда цены на них падали. Ткани и одежду Цуй Ши рекомендует покупать летом, а продавать с выгодой зимой (Хрестоматия, с. 218-219]. Подобная спекуляция была не столь безобидна, если учесть, что прибыль получали за счет бедных крестьян, проедавших семенной фонд или вынужденных продавать урожай задешево, чтобы расплатиться с долгами. Такая торговля, переходившая в ростовщичество, вела к обнищанию крестьянства и углублению социального неравенства. Из истории позднесредневекового Китая известно, что зона локальных рынков формировала арену местной политики с ее собственной элитой. Весьма вероятно, что именно такова была подоплека столь часто фигурирующего в ханьских текстах понятия «родных мест» (сян) как некоей территории, в границах которой получали признание социальные претензии местной элиты.

Следующие ступени рассматриваемой иерархии были представлены экономическими центрами уездного и областного масштаба. Косвенным, но вполне надежным свидетельством их существования служит сам факт кристаллизации в позднеханьской империи круга уездной и областной элиты. К. Уцуномия, исследуя пародийный контракт Ван Бао (I в. до н. э.) о покупке раба, выделил две «зоны предполагаемой торговой деятельности раба Ван Бао: внутреннюю, с радиусом около 50 км, и внешнюю, простиравшуюся до 200 км [Уцуномия, 1955, с. 349-351]¹⁹. Можно предположить, что первая зона примерно соответствовала ареалу уездного экономического центра, а вторая – областного. Отличительной чертой коммерческой деятельности на этих уровнях можно считать оптовую торговлю продуктами сельского хозяйства и ремесла, появление богатых купцов-профессионалов.

Высшее положение занимала межрегиональная торговля. Ее основными статьями были соль, железо, шелка, драгоценности, предметы роскоши. Служила она в первую очередь интересам бюрократии и провинциальной элиты. От Ван Фу и его современников мы узнаем, что столичные вельможи регулярно получали драгоценные камни и золото от правителей далеких окраин империи и соглашались быть погребенными только в гробах, изготовленных из дерева редких тропических пород, произраставших в труднодоступных горных районах юга. Автор конца I в. Цуй Инь оставил список некоторых деликатесов, подносившихся в домах служилой знати, куда они доставлялись, судя по их названиям, со всех концов империи. В этом списке упоминаются, в частности, «окуни с озера Дунтинху», «летучие рыбы с реки Гуань», «фениксы с горы Даньшань», «драконьи потроха из болот Юэ» и пр. [Цюань Хоу Хань вэнь, цз. 44, с. 7а].

Вопреки всем протестам имперских идеологов богатство и влияние в империи были тождественными понятиями: деньги были в ней основой и выражением власти. Привлекательность торговли определялась не в последнюю очередь тем, что высшие уровни экономической иерархии предоставляли и более благоприятные условия для обогащения благодаря постоянно возраставшей дифференциации коммерческой и финансовой деятельности. На межрегиональном уровне уже наблюдается отчетливое разделение предпринимательства, специализированной торговли, кредита, транспорта, хранения и даже сферы обслуживания [Хоу Хань шу, цз. 64, с. 12б].

Коммерциализация способствовала росту социальной мобильности. В этом смысле торговля была не просто младшим партнером чиновничьей администрации, но органической частью имперского строя, делая возможным функционирование бюрократии как института. Недаром в середине II в. чиновник Чжу Му отмечал в докладе трону: «Есть слоняющиеся попусту люди, умеющие воровски наживаться на торговле. Недобрые правители в провинции охотно делают их посыльными и приказывают своим домашним извлекать пользу из их могущества» [Хоу Хань цзи, цз. 20, с. 5б]. Как мы увидим ниже, правящую верхушку позднеханьской империи того времени с полным правом можно назвать торговой аристократией.

Человек покорит даже небо. Если его воля сосредоточенна, а дух деятелен, то ни судьба, ни знамения не имеют над ним власти.

Чэнь Цзижу

Роль иерархии рыночных центров как своего рода системы капиллярных сосудов внутри имперского общества не позволила торговому капиталу превратиться в автономную силу. Стимулируя социальную дифференциацию, торговля в китайской империи служила престижному потреблению со всеми его негативными экономическими и социальными последствиями. Сибарит, утопающий в роскоши, одержимый накопительством скряга и щедрый господин, раздающий свои сбережения преданным людям, – таковы три грани образа богатого человека в ханьском обществе. Все они имели своей общей основой паразитический характер торгового капитала в аграрных деспотиях, где накопление денежных богатств не сопровождалось расширенным воспроизводством материальных ценностей. И в китайской империи деньги, будучи подлинным фетишем элиты, не имели иного назначения, кроме демонстрации власти и привилегий. Ма Юань, став богачом, часто говорил: «Товары и сокровища ценны тем, что их можно раздать, а иначе станешь пленником денег» [Хоу Хань шу, цз. 24, с. 2а]. Между тем не кто иной, как Ма Юань, предложил позднеханьскому двору восстановить денежное обращение и, несмотря на противодействие ряда сановников, добился реализации своего проекта.

В императорском Китае торговля, служившая только укреплению позиций элиты, разрушала общину и воздвигнутый на ней социальный порядок. Поэтому торговец в ханьской империи стоял вне общества или, точнее, одновременно выше и ниже общества. В глазах имперских идеологов он был только «подлым человеком рынка», и вместе с тем купцы – это люди, которые «властвуют над простым народом» (слова Сыма Цяня) и «могуществом превосходят провинциальных правителей» (Чжунчан Тун).

Антисоциальная природа торгового капитала отчасти отобразилась и в терминах, обозначавших торговый люд. Так, на рубеже новой эры сановник Инь Чжан, по сообщению его биографа, обнаружил, что в тогдашней ханьской столице – Чанъане «беспутные юнцы и порочные сыновья» не были зарегистрированы на рынке. Тогда Инь Чжан вписал в реестр торговцев несколько сот человек [Хань шу, цз. 90, с. 20б]. Подобная характеристика торговых людей заставляет вспомнить о «беспутных удальцах», прислуживавших могущественным кланам²⁰. Сходство здесь, надо полагать, не только терминологическое, но и сущностное: и те и другие были продуктом распада общины и вместе с тем силой разрушительной и исторически бесперспективной.

Таким образом, в условиях господства натурального хозяйства торговля сводилась большей частью к ограблению крестьянских общин, обострявшему социальные конфликты. Отсюда предосудительность занятия торговлей и неизменный для купца удел быть чужим по отношению к любой социальной общности. Не случайно Ма Юань и Диу Лунь предпочли наживать богатства вдали от родных мест, причем последний – под чужим именем. В сущности, торговля предполагала ограбление местных обществ. Результат предвидеть нетрудно. Торговый капитал имел тенденцию превращаться в ссудный, а стимулируемое им разорение крестьянства сокращало сферу его приложения (см. [Нагата, 1960, с. 63]).

Разрушительное действие «торгового бума» в позднеханьской империи не ускользнуло от взора проницательных современников. «Ныне, – писал Ван Фу, – люди бросают хлебопашество и шелководство, устремляются в праздные занятия, отовсюду извлекают доходы, и богатства скапливаются в одном доме. Хотя отдельные семьи богатеют, общее благосостояние падает... Ныне купцы наперебой продают бесполезные товары, погрязают в чрезмерной роскоши и, соблазняя людей, отнимают их имущество. Хотя для порочной торговли это приобретение, для государственного хозяйства – потеря» [Ван Фу, с. 7-8]. Еще конкретнее об обоюдном обнищании государства и общества, за которым стояла все углублявшаяся пропасть между богатыми и бедными, свидетельствует Цуй Ши: «Бывают годы, когда богатства скапливаются в изобилии, но не выходят [в обращение], народ же разоряется и пускается в разбой. Оттого казенные амбары пусты, а тюрьмы переполнены. Люди попадают в безвыходное положение, умирают с голоду и убегают, погибая на чужбине. Верхи и низы (власти и народ. – В. М.) остаются без средств и не могут помочь друг другу» (Цюань Хоу Хань вэнь, цз. 46, с. 5а].

Очевидно, что в китайской империи торговый капитал, не составляя самостоятельной социальной силы, не мог быть силой исторически продуктивной. «Бедность рождается из богатства, слабость рождается из силы, смута рождается из порядка, опасность рождается из успокоенности», – комментировал Ван Фу пышную и праздную жизнь верхов ханьского общества. Его сентенция навеяна классическим трактатом по военному искусству «Сунь-цзы», но в ней отразилась реальная диалектика исторического процесса в императорском Китае. Эта диалектика может быть описана в виде цикла, начинавшегося с установлением политического единства после периода внутренних войн. На первых порах развитие торговли и денежной экономики вследствие стимулируемого ими роста социальной мобильности способствовало укреплению центральной власти и увеличению ее материальных ресурсов. Однако в конечном счете рост влияния денежного капитала вел к разорению масс крестьянства и расстройству связей между различными уровнями торговой деятельности. В политической сфере он порождал избыток потенциальных кандидатов на службу, что выразилось, помимо прочего, в исключительно высокой цене личных связей во II в. Сужение каналов административной карьеры имело своим следствием растущую отчужденность провинциальной элиты от центральной власти, усугублявшуюся паразитизмом торговой аристократии. Эта отчужденность вызывала паралич экономической деятельности в обеих сферах. Она заставляла торговую аристократию прибегать к экстренным насильственным мерам для поддержания прежнего уровня доходов, а провинциальную элиту – замыкаться в рамках локальной общности, переходя от рыночных отношений к централизованному перераспределению на местном уровне.

В итоге империя распадалась на изолированные, но отличавшиеся глубоким социальным расслоением (результат предыдущего исторического развития) локальные общества. Так было во времена царствования Ван Мана, завершившего первый подобный цикл в китайской империи. Характерный пример – поведение Ли Туна, земляка и близкого сподвижника Лю Сю. Ли Тун происходил из потомственной купеческой семьи и одно время служил на западной границе офицером в армии Ван Мана. Затем, сообщает его биограф, «поскольку он был богат, имел досуг и был выдающимся человеком в своей округе, ему не понравилась служба, и он вернулся на родину». Впоследствии Ли Тун склонил к мятежу Лю Сю и поддержал его со своей дружиной [Хоу Хань шу, цз. 15, с. 1б].

Аналогичные процессы в обществе наблюдаются и накануне краха позднеханьской династии. Сошлемся на эпизод из биографии Чжэн Тая, относящийся к 70-м годам II в., времени обманчивого расцвета денежной экономики. «Зная, что в Поднебесной грядет смута, – говорится там, – Чжэн Тай тайно собрал удальцов. Его семья была богата, имела 400 цин земли, а еды [для прокорма собравшихся людей] постоянно не хватало. Слава его гремела по всему Шаньдуну» [Саньго чжи, цз. 16, с. 21б]. Автор жизнеописания, не поняв объективных причин поведения Чжэн Тая, дал ему поверхностное объяснение, но в остальном его рассказ является ценным свидетельством начавшейся задолго до гибели империи натурализации хозяйства и перестройки позднеханьского общества: все, что производилось в хозяйстве Чжэн Тая, потреблялось на месте. Конкретнее об организации локальных общностей в период краха центральной власти можно судить по биографии младшего современника Чжэн Тая – Ян Цзюня, который с началом внутренних войн увел в горы более сотни семей. Там он «оказывал помощь бедным и нуждающимся, уравнивал достаток семей... Было там шесть семей, состоявших рабами у сородичей и соседей. Цзюнь всем им дал средства» [Саньго чжи, цз. 23, с. 8б]. Известно, что местные вожди в подобные времена могли регламентировать все стороны жизни подвластных им людей вплоть до устройства браков.

Пока что не все высказанные выше положения удалось подкрепить достаточным количеством фактов. Но у нас еще будет возможность привлечь эти факты попутно с главной линией изложения. Сейчас важно отметить, что различные аспекты социальной жизни в ханьском Китае – семейный уклад, хозяйственная деятельность, политика – были подчинены действию двух тенденций, одновременно противоборствовавших и обусловливавших друг друга. Мы видим теперь, что отчужденность между родственниками, служебная карьера и экономическое могущество – звенья одной цепи, составлявшей то, что можно назвать элитистским началом в ханьском обществе. Это начало кажется источником поступательного развития древнекитайской империи, но, будучи социально разрушительным, оно не имело исторической перспективы. Ему противостояло «общинное» начало, исторически консервативное, но представлявшее социум и порядок. Сочетание двух этих начал обусловило неоднозначный характер движущих сил исторической эволюции ханьского общества. Посмотрим, как проявилась эта неоднозначность в формах и методах политической борьбы в позднеханьской империи.