Империя ученых Малявин Владимир
Эта борьба протекала внутри бюрократии, провинциальной элиты, отдельных служилых семей, отразилась в сознании каждого представителя привилегированных слоев общества. Победа евнухов не устранила бы корни раскола, что в равной мере относилось бы и к победе их противников, если бы им сопутствовала удача; с исторической точки зрения в этой борьбе не могло быть победителя.
По сути, такова была участь всех так называемых реформаторских движений в истории Китая. Тем не менее обе тенденции не были равноценны в глазах имперской элиты. Ее идеология и культура являют одностороннюю апологию идеала «чистоты», тогда как «грязное» начало скорее скрытно определяло общественную позицию служилых верхов империи. В этом смысле обе противоборствующие тенденции равно влияли на ход исторического развития Китая независимо от их соотношения в каждый конкретный момент.
Взаимодействие двух указанных начал общественной жизни отобразилось в ряде фундаментальных особенностей осмысления личности и человеческого удела в культуре служилых людей Китая: требовании постоянного «превозмогания грязного мира», презумпции возможности внезапного достижения морального совершенства и столь же внезапной его утраты, постоянной угрозе превращения «чистых» мужей в «грязных» и непоколебимой вере в обратную метаморфозу. Вместе с тем можно предположить, что исторически имперская государственность представляла собой баланс двух линий социальной эволюции, что нашло выражение в преимущественно регулятивном характере ее политики и одновременно позволило ей сохранить свою автономность. Отсюда и немалая гибкость (несмотря на кажущуюся застойность) имперского порядка, способного в мистифицированной форме откликаться на исторические перемены и интегрировать в себя естественно возникавшие тенденции в социально-политической структуре.
Весьма вероятно, что здесь кроются исторические корни основополагающих для китайской мысли категорий «всепроницающих перемен» и «срединного пути», согласно которым противоположности являются необходимым условием осуществления «всепроницающей полноты дао». Понятие всепроницающей движительной силы перемен, неисчерпаемого средоточия мира свидетельствует об общей основе двух указанных тенденций исторического развития в Китае. В представлениях о человеческой личности это выразилось в характерном для китайской культуры идеале гармонического всеединства жизни, интегрального духовно-телесного состояния мудреца.
Описанная модель эволюции общества в раннеимператорском Китае не исключала поступательного движения, хотя и весьма своеобразного. Несмотря на то что возвышение «сильных домов» знаменовало процесс феодализации древнекитайской империи, несмотря на ряд черт, сближающих послеханьский период китайской истории с историей раннесредневековой Европы (натурализация хозяйства, ослабление центральной власти, нашествие кочевников, распространение мировых религий), в Китае не сложилось феодального общества, подобного европейскому, как никогда не существовало в нем и ничего подобного рабству в античном мире Запада. Исторический процесс в Китае следует, очевидно, описывать в иных категориях.
Одной из наиболее значительных попыток выделить закономерности исторического развития императорского Китая является уже известная нам концепция «общины сильных домов» М. Танигавы1. Гипотеза японского историка претендует на объяснение существенных сдвигов, происшедших в социально-политической структуре Китая после гибели ханьской империи и связанных с формированием раннесредневековой аристократии.
М. Танигава усматривает различия между деревенской общиной и «общиной сильных домов» в их отношении к государству: для первой власть императора являлась внешней силой, тогда как во втором случае союз «сильных домов», господствовавших в общинах, узурпировал прерогативы государственной власти. Трансформация общины может быть описана, согласно М. Танигаве, как «процесс расширения ее политической автономности, представленной аристократией» [Танигава, 1976, с. 294].
По мнению единомышленника М. Танигавы Ё. Кавакацу, существовавший с III в. институт «деревенских категорий» означал, по сути дела, проекцию внутриобщинных отношений на сферу политики, так что государственный строй в послеханьское время превратился в «политическое выражение общины сильных домов» [Кавакацу, 1970, с. 121].
Автономность аристократии перед лицом императорской власти обеспечивалась, как считают М. Танигава и Ё. Кавакацу, апелляцией к «деревенскому мнению» и «чаяниям народа». «Социальная основа аристократии Шести династий, – подчеркивает М. Танигава, – заключалась не в крупной земельной собственности, как было принято думать раньше, но... в утверждавшемся ее моральными усилиями мире всеобщности» [Танигава, 1976, с. 295]. В характерных для императорского Китая отсутствии прямой зависимости между социальным статусом и землевладением и примате общинного уклада над частнособственническим историки киотоской школы видят главное отличие средневековой Европы и ее феодальной знати от средневекового Китая и его аристократии, в первую очередь несшей миссию «культурного воспитания» и «политического руководства» [Кавати, 1970, с. 483].
«Общинная теория» М. Танигавы и его последователей вызывает возражения по нескольким пунктам.
Во-первых, нельзя согласиться с тезисом о самостоятельной роли общины в истории императорского Китая, ибо в послепервобытную эпоху способ включения общины в общественную систему и ее место в ней определялись не самой общиной. М. Танигава упускает из виду, что именно империя сформировала общину такой, какой она была в имперскую эпоху – эксплуатируемым придатком бюрократического аппарата и одновременно (в качестве реакции) формой защиты от нажима государства. Явно недооценивает он и значение классовых отношений как фундамента местного общества.
Во-вторых, главный атрибут аристократии – наследственный статус – не был связан с поддержкой общины и появился лишь после того, как «деревенское мнение» окончательно оторвалось от своей исторической основы.
История аристократии есть история превращения аморфного слоя местных магнатов в круг бюрократической элиты, до некоторой степени независимый от императорской власти. С конца III в. аристократы решительно противопоставляли себя провинциальным магнатам – «деревенщине» в их глазах. Не случайно ряд японских синологов рассматривает аристократию как «паразитический мандаринат», обязанный своими привилегиями государственной службе.
Т. Яно рисует формирование аристократии как процесс консолидации слоя чиновной знати за счет притока в бюрократию провинциальной элиты [Яно, 1976, с. 362]. Из различия между местными магнатами, опиравшимися на свои частные ресурсы, и аристократами, потерявшими связь с родными местами и стремившимися восполнить отсутствие прочной материальной базы идеальными факторами, он выводит основные черты общественной позиции чиновников-аристократов – от претензии на культурную исключительность до политического оппортунизма, стремления любой ценой удержаться на службе. В движении «чистой» критики Т. Яно видит лишь борьбу служилой знати за свои традиционные привилегии и отказывается признать за ней решающую роль в формировании института личных категорий после краха империи.
Концепция «паразитического мандарината», не объясняющая социальную подоплеку аристократического статуса, тоже страдает ограниченностью. Для доказательства своего главного тезиса Т. Яно ссылается на сведения о брачных союзах между знатными служилыми семьями из разных районов империи, привязанности их членов к столице, факты погребения чиновников вдали от родных мест. Тем не менее привлекаемые Т. Яно материалы не позволяют сделать окончательные выводы о характере позднеханьского общества, тем более что они зачастую допускают и другие толкования2.
Между тем основные тенденции социального развития и нормы общественного сознания господствующего класса в тот период плохо согласуются с точкой зрения Т. Яно. Консолидация горизонтальных страт внутри служилой элиты позднеханьской империи сопровождалась даже ростом социальной мобильности; нет оснований говорить о существовании в то время сословной неприязни чиновной знати к выходцам из низов. Главный водораздел в позднеханьском обществе, рожденный столкновением двух тенденций социального развития, проходил скорее по вертикали, пронизывая как центральную бюрократию, так и местную верхушку. Вот почему не только поборники «чистоты», но и их противники – евнухи жили с оглядкой на «общее мнение» родной округи.
Нетрудно заметить, что при всем несходстве взглядов М. Танигавы и Т. Яно между ними есть немало общего. Оба не находят прямой связи между аристократией и крупным землевладением и констатируют неспособность местных магнатов создать на развалинах древней империи новый общественно-политический строй. Оба отмечают историческую «беспочвенность» аристократии: Т. Яно рисует общество аристократии, отрезанное от своих провинциальных корней, а М. Танигава отзывается об аристократической культуре как о «культуре, оторванной от реальности» [Танигава, 1976, с. 295]. Расхождения между японскими синологами в оценке исторической природы аристократии обусловлены, в сущности, различиями в подходе к проблеме. Если одни рассматривают формирование аристократии ретроспективно, обращаясь к его историческим посылкам, то другие оценивают его, так сказать, в перспективе.
Весьма возможно, что судьба аристократии указывает общий путь развития китайского общества в послеханьскую эпоху к консолидации господствующего класса в рамках имперской бюрократии. Это путь к интеграции общества и государства, экономического господства и политической власти. Его кульминацией явилось танское законодательство, установившее строгую зависимость между чиновничьим рангом, с одной стороны, социальным статусом и экономическим положением – с другой.
Можно предположить, что в движении к такому синтезу состоит смысл исторического процесса для эпохи «средних веков» в Китае. Можно предположить также, что это движение служит знаком внутренней слабости и незавершенности квазиобщинной организации «сильных домов» как определенной системы эксплуатации крестьянства. Иначе говоря, уклад «сильных домов» обретал законченность лишь будучи включенным в общегосударственную иерархию.
Мы имеем дело, однако, не с плавным переходом, а с резким качественным скачком. Воплощенная в бюрократической системе тенденция к максимальному расширению социума и свойственная местному обществу тенденция к автаркии далеко не совпадали, хотя в целом, вероятно, находились в известном равновесии. Этот разрыв между местным обществом и империей сделал невозможным появление в Китае феодального сословия в его классическом виде и породил средневековую китайскую аристократию, обусловив ограниченность ее исторических потенций.
Аристократия не создала нового социального порядка, не сумев ни обеспечить господство на местах, ни подчинить себе бюрократическую организацию. Но она тем не менее занимает важное место в китайской истории. Будучи продуктом противоречий между «частнособственническим» и «общинно-имперским» укладами в раннеимператорском Китае, она была и своеобразной формой их разрешения, подготовившей почву для воссоздания имперского строя на новой основе.
Оценка исторического характера раннесредневековой аристократии неразрывно связана с оценками социальной значимости традиции ши, которая легла в основу аристократических институтов. М. Танигава видит в ши защитников общины, главной обязанностью которых было «обеспечение существования простых людей как самостоятельных производителей» [Танигава, 1976, с. 295]. Ё. Кавакацу обращает внимание на противоречивость социальной позиции ши: будучи в массе своей выходцами из «сильных домов», они выступили в роли защитников общины, как бы отрицая свою общественную природу [Кавакацу, 1970, с. 38]. В свою очередь К. Уцуномия, характеризуя ши как людей, «несших бремя поддержания автономного порядка деревни», видит в них узурпаторов общинной «свободы», приобретшей в среде ши элитистскую окраску. Это обстоятельство, по его мнению, обусловило присущий ши культ собственной незаурядности, исключительности, эксцентричного поведения [Уцуномия, 1970, с. 31]. Наконец, Т. Яно отрицает общинный базис «чистой» критики и считает ее лишь средством регулирования отношений внутри правящих верхов [Яно, 1976, с. 131].
Ни одна из приведенных точек зрения не кажется вполне удовлетворительной. Нельзя ставить знак равенства между интересами и идеологией конфуцианских верхов ханьского общества и крестьянства – эксплуатируемого класса империи. Элитарный пафос в культуре ши сочетался с мотивами самоотречения ради торжества «всеобщности». Нормы «чистой» критики в среде бюрократии коренились, без сомнения, в жизни местного общества.
Очевидно, изучение традиции ши требует максимально широкого подхода к историческому процессу в императорском Китае, а сам образ ши не имеет конкретного социального адреса и отображает не столько интересы определенного общественного слоя, сколько взаимодействие двух тенденций исторического развития. Вот почему этот образ столь емок и устойчив, но вместе с тем не лишен интимного человеческого содержания.
Культуре ши свойственна большая сила внутреннего переживания, ей чужда увлеченность рассудочными идеями. Центральная тема этой культуры – обретение человеком или, точнее, раскрытие человеком в себе своей изначальной «небесной» природы, столь доступной каждому, сколь и неуловимой. Стяжание всепокоряющей силы космического процесса сообщает ее герою полную автономность, открывает ему опыт собственной безбрежности.
Совпадение внутренней неприступности, уникальности идеального человека и его всеобщности, событийствования всему живому предопределило своего рода «парадоксальную» концепцию личности в культуре ши, предписывавшей человеку самоутверждение через преодоление всего субъективного и личностного в себе. Непреодолимое одиночество и чувство сродства с другими были для ши незыблемыми законами реализации человеческого удела; без признательности людей (удостоверения «лица») он не был членом общества, без опыта собственной уникальности он не мог осуществить свою миссию в обществе. В итоге традиция ши предъявляла к человеку требование прославиться сугубо внутренним душевным подвигом.
Представление о человеке, игнорирующее индивидуальные границы личности, согласуется с отсутствием в Китае четкого статуса человека, с характерным для китайской цивилизации сочетанием партикуляризма и идеи «великого единения» людей. Мы можем пойти дальше, соотнеся указанный взгляд с коллизией двух уровней и двух начал в обществе императорского Китая.
Культура ши – продукт империи, и грандиозные их амбиции, претензии на исключительность со всеми сопутствующими им индивидуалистическими мотивами рождены эмансипацией имперского порядка от архаического строя и свойственной ему высокой социальной мобильностью. «Настоящий ши» уверен в своем высоком призвании и, по примеру Конфуция, «ждет, когда ему назначат достойную цену». Неутолимая жажда признания общества, беспокойство по поводу «претворения судьбы» выдают неуверенность ши в их подлинном статусе. Отсюда и та глубокая неопределенность, неловкость человеческих отношений, которая заявляет о себе в чрезвычайно деликатном соперничестве за авторитет между власть имущим и «достойным мужем», приятным для самолюбия обеих сторон, но и опасным для их престижа.
Воспринятая из конфуцианства ритуалистическая модель легитимации социальных претензий ши постулировала особый, в своем роде парадоксальный тип утверждения привилегированного статуса через его отрицание. Образ «бедного отшельника», не приемлющего власть, – столь же популярная тема традиции ши, как и миф о мудреце, из безвестности возвысившемся до положения советника государя. И то и другое являлось важной частью политической пропаганды служилой элиты, хотя императив распознавания именно «сокрытых талантов», презумпция возможности появления «достойных мужей» в любом месте не позволили ей стать исключительным достоянием какой-либо определенной социальной группы.
Особенностям понимания личности в культуре ши и фундаментальной для нее альтернативе службы и «уединения» можно найти параллели в упомянутом выше «разрыве» между местным обществом и имперской государственностью, выборе между властью чиновника и авторитетом «вождя деревни». Культура ши изначально несла в себе противоречия имперского порядка. Есть своя закономерность в том, что кризис ханьской империи, до предела обостривший эти противоречия, дал мощный импульс кристаллизации традиции ши, сделавшей возможным культурный синтез аристократии раннего средневековья.
Основные посылки человеческого удела в культуре служилых людей отобразились в двух модусах социального бытия ши, которые были условно названы «героическим» и «отшельническим». Первый воплощал пафос героического самопожертвования ради возвышенных идеалов, второй был вдохновлен идеей мудрого «сохранения себя». Девизами их были соответственно верность долгу (и) и «забота о жизни».
Как писал Фань Е в послесловии к биографиям Ли Гу и Ду Цяо, «ценить долг – значит презирать жизнь, ценить жизнь – значит презирать долг» [Хоу Хань шу, цз. 63, с. 25а]. Еще Конфуций санкционировал обе линии поведения: он отдавал должное тем мужам, кто, подобно Бо-и и Шу-ци, «погубил себя, дабы претворить гуманность», и одобрял тех, кто в неблагоприятные времена «свертывал и хранил в груди» свои возвышенные помыслы. Формирование же традиций, в том числе агиографической традиции мучеников добродетели и отшельников, приходится на ханьскую эпоху. Историческая подоплека их, по-видимому, сложна и неоднозначна. Истоки героического действия нетрудно видеть в столь различных и все же взаимосвязанных реальностях публичной жизни тогдашнего Китая, как отношения личного долга и конфронтации «достойного мужа» и правителя. Именно самоотречение ради блага других расценивалось в Китае как подлинно социальное действие и подлинная основа славы и авторитета.
Но что побуждало служилых людей драматизировать свои отношения с властью вплоть до того, что каждое обращение к трону снабжалось стандартной формулой «заслуживаю смертной кары»?
Ответ – предварительный и лишь один из возможных – подсказывает характер политической власти, представлявшей в действительности силы, которые вели общество к распаду. Не случайно бюрократия представала в ее собственных глазах погрязшей в пороках. «Гибель ради претворения гуманности» могла быть почти спонтанным актом самопожертвования во имя очищения администрации от постоянно накапливавшейся в ней «грязи». Именно так думали о себе те жертвы «запрета клики», которые, как Фань Пан, добровольно отдались в руки властей, чтобы «смертью своей преградить путь злу».
Героическая смерть скрепляла столь невнятно выраженную в ритуалистической модели отношений круговую поруку общества. Недаром нормативное поведение чиновника, по сути дела, постоянно провоцировало такую смерть, а жертвы произвола власть имущих становились объектом всеобщего почитания, нередко даже со стороны самих убийц.
Если в героическом пафосе находила концентрированное выражение внешняя, социальная направленность духовной аскезы ши как служилых людей, то мотивы отшельничества коренились в идее их внутренней автономности и потому были столь же универсальны. Политически они выражались в отказе от службы, что отнюдь не означало отрицания моральной ответственности и само по себе было героическим вызовом власти. Подобный жест, впрочем, заведомо предполагался ритуалом легитимации авторитета и встречал должное понимание.
Социальной почвой отшельничества была тенденция к автаркии местного общества, что хорошо видно из истории царствования Ван Мана и последних десятилетий правления позднеханьской династии. С того же времени отшельничество превращается в символ всего истинного, неподдельного в жизни, противопоставляемого фальши и суете служилого света. В этом пункте культура ши многое усвоила из даосской традиции, придав ей подчеркнуто элитарное звучание: отказ от почестей был значим, очевидно, лишь в том случае, если они были доступны.
Итак, героизм и отшельничество были двумя аспектами единой социокультурной ситуации. Отшельничество часто мыслилось ханьскими современниками как предпочтительная альтернатива героизму, во многом благодаря особой ограниченности последнего в условиях империи. Дело в том, что героическое самопожертвование, как подлинно социальное действие, имеет смысл лишь в рамках социума. Империи же действительная общественность была принципиально чужда. Быть может, именно надсоциальная природа имперского порядка обусловила свойственные хранителям традиции ши пессимистический взгляд на историю, сознание бессмысленности жертвы при искреннем преклонении перед мучениками добродетели. В свою очередь отшельничество не отрицало политических амбиций ши, в том числе выгод служебной карьеры. В спорах о смысле «истинного отшельничества» отобразилась внутренняя связь отшельнического идеала с социальными претензиями ши. Судить эти споры не наша задача. Важнее заметить, что неразрешимой дилемме героизма и отшельничества в культуре ши сопутствовало глубокое чувство отчужденности.
Исторический подтекст этой нормы самосознания ши состоит, вероятно, в том, что наследники, обнимавшие две противоположные социальные тенденции, два уровня публичной жизни, не могли целиком вписаться ни в один из них. Ситуация, когда «некуда деть себя», – классическая ситуация ши. Как бы ни восторгались современники и позднейшие поколения кумирами «чистой» критики, достоин внимания и отзыв Гэ Хуна о Го Тае: «Хотел поддержать династию, но мир уже погряз в великой смуте. Хотел уединиться и молчать, но было ему невыносимо тесно» [Гэ Хун, с. 187]. Каким бы почетом ни были окружены «безумные» отшельники, они шли по стопам Цюн Юаня – жертвы коллизии благородного мужа и «пошлого света». Опыту «тоски на чужбине» мы обязаны преимущественно эстетическим характером культуры ши, элегическим тоном ее поэзии и риторикой персональных оценок.
Не будем забывать, что этот опыт был явлением историческим и, как таковой, претерпел определенное развитие. Впервые он явственно заявляет о себе в ханьскую эпоху, в условиях отчужденности служилых людей от бюрократической машины, господства политического и идейного конформизма, вытеснения культа гениального правителя культом традиции и морали. Опыт «тоски на чужбине» резко усиливается после краха империи, когда «чистая» критика утратила смысл, а ши оказались на положении своего рода почетных пленников военной диктатуры. Этот опыт, наконец, полностью раскрылся в культуре раннесредневековой аристократии.
Культура ши вдохновлена в конечном счете пафосом освобождения от оков «пошлой действительности» и самой истории; освобождения, продиктованного не нигилизмом, а сознанием своего долга и ответственности перед миром. Она являет собой апологию людей, не знающих, «куда себя деть», скитание в поисках несуществующей родины. Но в этом ее безрассудстве сокрыто ее бессмертие.
Примечания
ПРОЛОГ
1 Сходные явления в общественном сознании Китая XVII в., знаменовавшие забвение символического измерения культурной традиции, рассмотрены в книге: Малявин В.В. Сумерки Дао. Культура Китая на пороге Нового времени. – М., 2001.
2 Заслуживает отдельного рассмотрения вопрос о том, в какой степени тоталитарная утопия законников наследует конфуцианскому ритуализму, который утверждает вездесущность игрового начала в жизни. Интересно также, что именно в канун триумфа законнического тоталитаризма в Древнем Китае приобретает популярность фантасм человека-робота, представление о человеке как искусно сделанной кукле. (Ср. увлечение автоматами в Европе накануне промышленной революции.)
3 Сами по себе приведенные утверждения вполне согласуются с символическим миропониманием традиции и в том или ином виде проявляются на разных этапах истории китайской мысли. Однако отождествление «всеобщей пользы» Пути затемняет наличие символической дистанции между восприятием и действительностью.
ГЛАВА 1
1 Так объясняют значение титулов «хуан ди» и «тянь цзы» ханьские ученые, в частности Чжэн Сюань. Ханьские императоры владели двумя наборами из трех яшмовых печатей, использовавшимися для скрепления указов, касавшихся соответственно внутренних и внешнеполитических дел.
2 Сэфу – довольно распространенное в ханьскую эпоху название разного рода должностей, существовавших не только в сянах, но и при дворе, в уездных управах, при заставах, на рынках и т. д.
3 Китайцы с древности делили сутки на 12 частей, так что традиционный китайский час соответствует двум европейским.
4 В империи Цинь Шихуана действовал указ о присвоении хозяевам всех зарегистрированных дворов низшего ранга знатности. В позднеханьский период с 58 по 132 г. было обнародовано 15 эдиктов, даровавших низший ранг знатности беглым, пожелавшим вновь зарегистрироваться. В дальнейшем издание таких эдиктов прекратилось, возможно ввиду полной неэффективности этой меры.
5 Цуй Ши в своих «Помесячных указаниях для четырех групп народа» также изображает поместье сложным и многоотраслевым хозяйством, в котором выращиваются все основные виды зерновых культур и овощей, имеются кузни, плантации плодовых деревьев, рыбные пруды, выделываются ткани и производится вино. Подобное же разнообразие хозяйственных занятий в быте «сильных домов» запечатлено и на обнаруженных в разных районах Китая, в частности в Шаньдуне, Хэнани, Сычуани, настенных рельефах в гробницах позднеханьского времени.
6 Так характеризуется, в частности, земляк Фань Чжуна Лю Сю, о котором, благодаря его счастливой судьбе, известно сравнительно много. Предки Лю Сю первоначально получили в Наньяне удел размером около 200 цин, а к рубежу новой эры семейство Лю, по-видимому, более чем вдвое увеличило свои земельные владения за счет распашки нови. Согласно книге Фань Е, Лю Сю в молодости уделял так много времени хозяйственным делам, что навлек на себя насмешки братьев. Между тем в «Дунгуань ханьцзи» дается иной портрет основателя позднеханьской династии. Там сказано, что он «обладал незаурядным талантом, любил учение, увлекался петушиными боями и лошадиными скачками, а кроме того, знал порочных и нечестивых людей округи» [Хоу Хань шу, цз. 1, с. 1а]. Известно также, что молодой Лю Сю «прятал у себя беглых преступников, и чиновники не смели приблизиться к его дому» [Хоу Хань шу, цз. 77, с. 4б].
7 Нередко такие клятвы скреплялись кровью участников союза или жертвенных животных, зарезанных на специально воздвигнутом алтаре. В Цзяннани в III в. присяга взаимной верности сопровождалась закланием собаки и петуха на земляном алтаре. При этом произносилась клятва следующего содержания: «Пусть будешь ты ездить в экипаже, а я носить бамбуковую шляпу крестьянина, но, если мы встретимся, ты сойдешь на землю. Если я буду идти пешком, а ты скакать на коне, при встрече ты должен сойти» [Ши цзи, с. 435].
8 Несколько позднее Чжунчан Тун, по-видимому, независимо от Цуй Ши писал о засилье магнатов почти в тех же словах: «Не будучи даже начальником пятидворки, они распоряжаются повинностями тысяч дворов, что равно населению целого удела. Славой и роскошью они затмевают удельных правителей, могуществом не уступают правителям областей и уездов. Их обуревает жажда богатства, а когда они совершают преступление, то не несут наказания. Телохранители и удальцы готовы отдать за них жизнь. Дошло до того, что слабые и невежественные имеют [в своих домах] лишь рваные одеяла вместо занавесей. Они умирают вдали от дома, и никто не заботится об их телах» [Хоу Хань шу, цз. 49, с. 26а].
9 Характерный эпизод относится к временам Гуан У-ди. В области Пинъ-юань взбунтовались пять влиятельных семей одного из уездов, которые убили правителей своего уезда и области. Всю вину за конфликт Гуан У-ди взвалил на погибших чиновников [Хоу Хань шу, цз. 18, с. 7а].
10 Двумя последними терминами охарактеризована, например, в хвалебном указе императора деятельность Хуан Ба на посту правителя Инчуани. По отзыву биографа, Хуан Ба, правивший Инчуанью несколько позднее Чжао Гуанханя, поощрял земледелие и шелководство, помогал бедным, был мягок и добился в области «всеобщего довольства и мира» [Хань цзи, цз. 82, с. 4б-5б]. Хуан Ба слыл образцовым чиновником в позднеханьское время [Ван Чун, с. 197].
11 Любопытен порядок проведения экзаменов. Существовали своего рода экзаменационные билеты, каковыми служили таблички с написанными на них темами сочинений. Таблички выставлялись в качестве мишени, и каждый учащийся стрелял по ним из лука, беря ту, в которую попала его стрела [Лунь хэн, цз. 78, с. 2а]. Сохранился анекдот на эту тему, относящийся к III в. Некоему Пан Цзину на экзамене досталась табличка с темой «непочтительный сын». «Выдвигаемый на службу муж – непочтительный сын?» – шутливо спросил Пан Цзина учитель. «Ныне я преданный подданный и не могу быть почтительным сыном!» – парировал Пан Цзин [Шо фу, с. 1702].
12 Ланы, готовившиеся к службе, были разделены на три категории. К высшей относились «ланы-советники» (и лан) и «ланы внутри дворца» (чжун лан), имевшие ранг, эквивалентный 600 даням. Служить «ланом-советником» считалось почетным даже среди высоких провинциальных чинов. Известен случай, когда на эту должность был назначен инспектор округа, признанный лучшим среди его коллег [Хоу Хань шу, цз. 31, с. 24а]. Среднюю категорию составляли «прислуживающие ланы» (ши лан) в ранге, эквивалентном 400 даням, низшую – «ланы при дворце» (лан чжун) в ранге, эквивалентном 300 даням. По-видимому, большинство «почтительных и бескорыстных» зачисляли в лан чжуны, хотя некоторые могли стать и «ланами-советниками» [Миядзаки, 1956, с. 84; Уэда, 1970, с. 120; Хоу Хань шу, цз. 67, с. 5а; Bielenstein, 1980, с. 25, 135].
13 Как утверждали враги Ли Гу в администрации, он «сколачивал предательскую клику и выдвигал на службу только своих учеников» [Хоу Хань шу, цз. 63, с. 13б].
14 Когда генерал Дун Чжо в 190 г. решил казнить попавших в его руки членов жунаньского клана Юань, его отговаривали, приводя такой довод: «Род Юаней четыре поколения распространял милость, его ученики и бывшие служащие рассеяны по всей Поднебесной. Если [Юани] соберут своих могучих последователей, все герои пойдут за ними, и тогда Вам не завладеть Шаньдуном» [Хоу Хань шу, цз. 74а, с. 3а].
15 Саркастические реплики Ван Фу предвосхищают популярные во времена правления Лин-ди поговорки: «Выдвинутые как „почтительные и бескорыстные“ вдали от отцов»; «"Бедные и непорочные", „чистые и незапятнанные“ словно вымазаны грязью»; «"Искусные полководцы" трусливы, как куры» [Ван Фу, с. 127].
16 Имеются в виду три брата, служившие на высоких постах в древнем царстве Цзинь и павшие жертвой собственного властолюбия.
17 Для сравнения заметим, что, согласно списку от 106 г., чиновник ранга 600 даней должен был получать 21 ху зерна и 2500 монет в месяц, чиновник ранга 300 даней – 2 тыс. монет и 12 ху зерна. Эти данные не вполне согласуются с цифрами, приводимыми Цуй Ши. Возможно, что Цуй Ши не стремился к документальной точности и создавал некий обобщенный образ служилого человека.
18 Вот любопытный пример, относящийся к первой трети II в. Ученый Чжан Кай в молодости потерял землю и зарабатывал на жизнь продажей лекарств на рынке уездного города. Впоследствии он уединился в горах Хуннуна. Ученики Чжан Кая, сообщает его биограф, последовали за ним, и «там, где они поселились, возникло торговое местечко». Впоследствии к югу от горы Хуаиньшань существовал «рынок Гунчао» (Гунчао – второе имя Чжан Кая)
[Хоу Хань шу, цз. 36, с. 27б]; Чжан Юй (конец I в.), управляя уездом Сяпи, оросил несколько сотен цинов земли, после чего на это место «пришли более тысячи семей бедняков из соседних областей. Хижины их лепились друг к другу, и там, где жили [пришельцы], появился рынок» [Хоу Хань шу, цз. 44, с. 2б-3а].
19 Русский перевод текста контракта см. [Хрестоматия, 1980, с. 201-204]. Известно, например, что в молодости Лю Сю однажды, пользуясь недородом, приехал, проделав 100 км с лишним, в уездный город Вань торговать зерном [Хоу Хань шу, цз. 1а, с. 2а].
20 Подобные термины, заметим, не всегда имели негативный смысл. Например, в раннедаосском трактате «Тайпин цзин» упоминаются «порочные молодые люди», которые составляли низшую страту местного общества после «бывших чиновников и служащих», «высоконравственных людей, сведущих в канонах», «почтительных сыновей и младших братьев» и «прилежных пахарей и работников». «Порочные молодые люди» были обязаны помогать администрации задерживать разбойников.
ГЛАВА 2
1 В 35 г. сановник Го Цзи, выражая, по-видимому, настроение широких кругов бюрократии, недовольных засильем старых друзей Лю Сю, напоминал императору, что «нужно отбирать достойных со всей Поднебесной, не следует полагаться только на людей из Наньяна». Лю Сю согласился с Го Цзи [Хоу Хань шу, цз. 31, с. 3а].
2 Женщин в гареме разделяли на пять категорий. Высшую ступеньку занимала, естественно, императрица. Далее следовали «знатные дамы» (гуй жэнь), «красавицы» (мэй жэнь), «дворцовые дамы» (гун жэнь) и «избранные наложницы» (цай ню).
3 Гэн Бао принадлежал к знатному роду, процветание которого началось с соратника Гуан У-ди Гэн Куана из Гуаньчжуна. Хотя род Гэн никогда не поднимался до положения «внешнего клана» императора, он регулярно поставлял наложниц в императорский гарем и был связан узами браков с несколькими принцами крови. Гэн Бао, занимавшему пост главнокомандующего, удалось провозгласить свою младшую сестру, супругу вана Цинхэ, матерью Ань-ди, хотя тот был рожден другой женщиной. Отсутствие в роду императриц в известном смысле пошло даже на пользу Гэнам, благополучно пережившим своих одновременно более удачливых и несчастливых соперников. За время царствования поздней Хань из клана Гэн вышли два главнокомандующих, девять генералов, 13 цинов, 19 обладателей титула хоу и до сотни высокопоставленных чиновников и офицеров [Хоу Хань шу, цз. 19,с. 25б-26а]. Пример клана Гэн лишний раз напоминает о том, что разница между «внешними кланами» и служилой знатью была крайне условна.
4 Данный отзыв следует воспринимать, по-видимому, как некий обобщающий вывод, поскольку сам Цзо Сюн умер в 138 г. Вместе с тем вывод этот – элемент «жития» конфуцианского бюрократа, отнюдь не претендующий на полную достоверность. При желании можно найти и суждения, обратные ему. Так, в начале 40-х годов Ли Гу утверждал, что среди дворцовых камердинеров «одни юнцы, и нет ни одного почтенного конфуцианца, у которого можно было бы спросить совета» [Хоу Хань шу, цз. 63, с. 10б].
5 Ли Гу был сыном знатного сановника, занимавшего пост гуна, и уже в юности приобрел известность. «Мужи большой силы духа всех краев завидовали его манерам и приезжали учиться в столицу», – записано в биографии Ли Гу. Ли Гу был призван ко двору специальным указом в 133 г. после серии землетрясений и пожаров. В своей записке (дуй цэ) он раскритиковал императорский фаворитизм и обрушился на засилье евнухов. Император одобрил записку Ли Гу [Хоу Хань шу, цз. 63, с. 1а-6а].
6 Разумеется, как было отмечено выше в связи с деятельностью Цзо Сюна, подобная оценка весьма условна. Достаточно сослаться на пример Тянь Синя, служившего в 30-х годах правителем Хэнани. Однажды он должен был рекомендовать двору шесть «почтительных и бескорыстных». Относительно пятерых Тянь Синь получил соответствующие указания от императорских родственников и не посмел отказать. Но он счел себя исполнившим служебный долг, когда предоставил шестую вакансию «достойному человеку» [Хоу Хань шу, цз. 56, с. 13а].
7 Тем не менее Ли Гу удалось, опираясь на результаты инспекционных поездок, добиться от императора формального порицания протекционизма верхушки «внутреннего двора» и восстановления экзаменов под контролем трех гунов [Хоу Хань шу, цз. 63, с. 11а-б].
8 За время службы Ли Гу при Шунь-ди по его донесениям было уволено более сотни чиновников. Пострадавшие и состряпали подметное письмо с «разоблачениями» Ли Гу. Полезно ознакомиться с основными пунктами их доклада, раскрывающего те стороны деятельности и жизни бюрократов, которые в их официальных биографиях обычно остаются в тени. Враги Ли Гу обвиняли его в «сколачивании клики», т. е. в том, что он возвышает лишь своих «учеников», взял на службу 19 старых знакомых, богачей и родственников невесток и даже не брезгует купцами. Ли Гу, заявляли авторы доклада, живет в непомерной роскоши, пудрит лицо, а «в его манерах, взгляде, облике и походке никогда не ощущается душевного смирения и раскаяния» [Хоу Хань шу, цз. 63, с. 14а]. Императрица Лян отклонила доклад, но он, очевидно, обладал какой-то степенью правдоподобия.
9 Последняя фраза выглядела графически и звучала при чтении вслух почти как: «Неужели император не хочет быть императором?»
10 Вот несколько характерных свидетельств. Когда в 69 г. вышел эдикт о награждении чиновников, поощряющих земледелие, двору стали поступать доклады с ложными данными о площади обрабатываемой земли. Пришлось специальным указом ввести суровые кары для фальсификаторов [Хэу йнь шу, цз. 39, с. 14а-б]. Под 106 г. содержится запись о том, что служащие в провинции «хотели заслужить похвалу за преувеличенные сведения о богатом урожае и не докладывали о беглых, наперебой завышали численность дворов» [Хоу Хань шу, цз. 4, с. 28б]. Спустя сорок лет Чжу Му отмечал, что местные власти «завышают численность населения» [Хоу Хань цзи, цз. 20, с. 5б]. Ван Фу, хорошо знавший обстановку на западных границах империи, сообщал, что полководцы ханьских армий «только сидят и отправляют доклады. Убьют у них сто человек, а они говорят, что одного. Возьмут они одного пленника, а говорят, что взяли сто» [Ван Фу, 1956, с. 117]. Сетуя на царившие при дворе ложь и пустозвонство, Ван Фу прямо называл высших сановников льстецами и обманщиками, а императора сравнивал с человеком, запертым в тесной комнате [Ван Фу, 1956, с. 42 – 43].
11 Для сравнения отметим, что в гареме Хуань-ди, предшественника Лин-ди, насчитывалось, если верить докладу сановника Чэнь Фаня от 161 г., несколько тысяч наложниц [Хоу Хань шу, цз. 66, с. 4а].
12 Впрочем, правительство, пытаясь предотвратить нашествие цянов, само прибегло в собственных владениях к «тактике выжженной земли». Власти уничтожали посевы и запасы продовольствия, сжигали селения и насильно угоняли китайское население во внутренние районы. Бедственное положение в западных пограничных областях подробно описал Ван Фу [Ван Фу, с. 117-121].
13 Монета весом в 5 шу (1 шу – 0,61 г), впервые отлитая в 118 г. до н. э. и отмененная Ван Маном.
14 Любопытным свидетельством высокой интенсивности труда тогдашнего земледелия служит эссе уроженца Хэбэя Цуй Иня (конец I в.) «Игрок», иллюстрирующее пропасть между городскими «бездельниками» и замученными непосильной работой крестьянами: «Игрок увидел крестьянина. В соломенной шляпе и с мотыгой в руках тот пропалывал поле. Его лицо было дочерна прожжено солнцем, ладони и ступни покрыты мозолями, кожа его походила на кору тутового дерева, ноги – на медвежьи лапы. Скрючившись, он ползал по земле, и струившийся с него пот смешивался с грязью. Игрок сказал: „Ты обрабатываешь поле в палящий зной, на твоей спине пятна засохшей соли, твои ноги похожи на обгорелые пни, кожа задубела настолько, что и шилом не проткнуть. Ты еле ходишь на своих стертых, обессиленных ногах. Назвать ли мне тебя зверем или птицей? Но у тебя лицо вроде как у людей. Назвать ли мне тебя деревом или кустом? Но ты можешь шевелить руками и ногами. Что за жалкая участь иметь столь неприглядный вид!“» [Цюань Хоу вэнь, цз. 44, с. 5а].
15 Приведенный эпизод отнесен в жизнеописании Чжао И к концу 70-х годов, однако Ян Чжи еще в 169 г. был изгнан со службы указом о «запрете клики» и умер дома. В середине 60-х годов он действительно занимал пост правителя Хэнани [Хоу Хань шу, цз. 67, с. 28б].
16 Политический подтекст этого требует пояснения. Заметим, что Чжоу Фу примыкал к евнухам, а «запрет клики» имел прямое отношение к соперничеству «северной» и «южной» партий Таньлина. Так, вскоре после издания указа о «запрете клики» один из подчиненных правителя Пинъюани Ши Би, саботировавшего указ, говорил ему: «В пяти из шести областей Цинчжоу есть участники клики. В близлежащем уделе Ганьлин также выявляют южную и северную партии» [Хоу Хань шу, цз. 64, с. 11б].
17 Эта популярная эпиграмма не совсем справедлива в отношении Чэн Цзиня. Как правитель области, он сам взял к себе на службу Цэнь Чжи. Когда в связи с расправой, учиненной в Наньяне над группой купцов, связанных с евнухами, над головами Чэн Цзиня и Цэн Чжи сгустились тучи императорского гнева, последний, бывший инициатором этой акции, попросту сбежал, тогда как Чэн Цзинь с достоинством встретил тюрьму и смерть [Хоу Хань шу, цз. 67, с. 31б].
18 Имеется в виду ущелье в верховьях Хуанхэ, где течение реки настолько бурное, что рыбы не могут плыть против него. Бытовало поверье, что те, кому удавалось подняться вверх по теснине, превращались в драконов [Хоу Хань шу, цз. 67, с. 14б].
19 Любопытно, что источники радикально расходятся в характеристике личности Ду Шана. Фань Е сообщает, что у него «семья была бедна, он не воспитал себя [и не отличался] изысканным поведением, в округе его не выдвигали на службу», вследствие чего Ду Шан решил прибегнуть к услугам Хоу Ланя [Хоу Хань шу, цз. 38, с. 11б]. В «Продолжении истории Хань» Сыма Бяо, наоборот, сказано, что Ду Шан, рано похоронив отца, «служил матери с полной почтительностью», изучил «Книгу Перемен» и «Книгу Преданий», «на службе был чистым и незапятнанным», обладал литературным талантом Рбу Хань шу, цз. 38, с. 11б].
20 Это сообщение относится к 178 г., когда Цай Юн был обвинен в родственной связи с Ян Чжи. Там же говорится, что «Хуму Бань (один из восьми „сокровищниц“ списка Фань Е. – В. М.) и другие создали с Ян Чжи союз» [Хоу Хань шу, цз. 60б, с. 24б].
21 Это невероятное событие зарегистрировано в хрониках в 165 и 166 гг., оба раза – в четвертом месяце, т. е. в половодье [Хоу Ханьшу, цз. 7, с. 21а, 23а, цз. 105, с. 6а]. Сян Кай толковал его как предвестие скорого вступления на трон одного из удельных правителей, и это предсказание сбылось [Хоу Хань шу, цз. 30б, с. 28б].
22 Полный перевод и подробный анализ доклада Сян Кая даны в работе Р. де Креспиньи [R. de Crespigny, 1976].
23 К этому наказанию прибегал еще Ван Ман. Оно упоминалось и в материалах, относящихся ко времени управления Чжан-ди: сановник Юань Ань, занимая пост правителя столичной области, выражал нежелание «подвергать людей запрету служить в столь просвещенный век» [Хоу Хань шу, цз. 45, с. 2а-б]. Подвергнутые этому наказанию не считались преступниками, но, судя по изданному в 106 г. императрицей Дэн указу, по статусу находились ниже простолюдинов [Хоу Хань шу, цз. 4, с. 17а]. Во II в. запрет обычно распространялся на потомков, а также учеников и служилую клиентуру высокопоставленных чиновников. Примером может служить указ 146 г. в отношении противников Лян Цзи – Ли Гу и Ду Цяо.
24 Упоминания об этой тюрьме (ее полное название – «тюрьма Северной управы Желтых ворот») появляются со времен царствования Хуань-ди. Судя по названию, она относилась к гарему и, вероятно, была учреждена евнухами как место расправы над политическими противниками. С раннеханьского периода во дворце существовали две другие тюрьмы для служилых людей.
25 ХуГуан родился в потомственной сановной семье и начал свою карьеру еще при Ань-ди. Он был в числе тех, кто советовал Шунь-ди породниться с семейством Лян, и пользовался благосклонностью Лян Цзи, что не помешало ему пригласить ко двору ряд видных деятелей «чистой» критики, в том числе Ли Ина. Он был одним из трех гунов, разжалованных после переворота 159 г., но через несколько лет снова выплыл на поверхность, на сей раз, по-видимому, с помощью семейства Доу. В протестах он участия не принимал, но завоевал всеобщее уважение своей ученостью и составленным им сводом административных уложений империи. Фигура ХуГуана не менее характерна для позднеханьской бюрократии, чем образ поборника «чистоты».
26 Храм Лао-цзы на его предполагаемой родине был воздвигнут (или получил официальное признание) в 149 г. в период владычества семьи Лян и пользовался ее покровительством. В 165 г. евнух Цзюй Гуань по поручению Хуаньди посетил храм, совершив там поклонение. В следующем году император лично совершил поклонение Лао-цзы и Будде во дворце. Начинание Хуаньди, однако, не получило продолжения [Crespigny, 1980, с. 72-73].
27 С точки зрения характера семейно-родственных отношений в ханьском Китае представляет интерес аргументация Хэ Хая, писавшего в докладе: «В соответствии с „Записками о ритуалах“ потомки общего прадеда должны жить отдельно и владеть имуществом порознь. Их чувства взаимной любви и долга слабы, а родство далекое. Но ныне запрет клики распространяется на все пять поколений родства. Это расходится с классическим учением и противоречит правилам обыденной жизни» [Хоу Хань шу, цз. 67, с. 8а].
28 Например, когда Лин-ди и евнухи начали продавать чиновничьи должности, сановнику Цуй Ле уступили пост гуна за полцены на том основании, что он слыл «славным мужем» Хэнани [Хоу Хань шу, цз. 52, с. 27б]. Другому чиновнику снизили в десять раз квоту денежного взноса от его области из уважения к его «чистой славе» [Хоу Хань шу, цз. 78, с. 32б].
29 Заметим, что древние историографы по-разному оценивают этот альянс. В хронике «Вэй люэ» (III в.) утверждается, что Сюнь Кунь добровольно породнился с Тан Хэном из карьеристских соображений и что его поступок «был осужден почтенными мужами» [Саньго чжи, цз. 10, с. 1б]. Фань Е, видимо, не желая бросать тень на столь славное семейство, реабилитировал Сюнь Куня. Согласно его трактовке, Сюнь Кунь согласился на брак из страха перед Тан Хэном, а сам он «смолоду прославился своим талантом и потому смог избежать упреков» [Хоу Хань шу, цз. 70, с. 24а].
30 К слову сказать, эти служители гарема благодаря их учености приобрели немалый авторитет среди конфуцианских эрудитов и в 175 г. помогли Цай Юну добиться разрешения воздвигнуть у ворот Столичной школы каменные плиты с образцовым текстом Пятикнижия [Хоу Хань шу, цз. 60б, с. 11б].
ГЛАВА 3
1 Оставим в стороне вопрос о том, откуда бралась в человеке «воля» и что позволяло китайцам приписывать ей абсолютную ценность. Ответ на него потребовал бы специального разбора проблемы априорности моральных суждений и в конечном счете – проблемы межкультурного «диалога» вообще.
2 Заслуживает внимания данное Т.А. Метцгером определение цели конфуцианского самосовершенствования как «обретения живого, непосредственного, эмоционально успокоительного и элитистского чувства космического единства и силы посредством морального очищения вместе с познавательным постижением космоса как упорядоченно связанного целого» [Metzger, 1977, с. 81].
3 К такому мнению позволяет прийти, в частности, книга американского синолога Л.А. Шнейдера, посвященная образу Цюй Юаня в китайской культуре [Schneider, 1980].
4 Обстоятельное исследование группировки Лю Бана как союза «людей долга» предпринял Т. Масубути [Масубути, 1960, с. 45 и сл.].
5 Правда, люди строгих манер не всегда одобряли эту практику. Когда ученики Ли Гу стали называть его по должности, от которой он отказался, тот сделал им внушение: «Не занявшему такой пост нельзя присваивать такое имя» [Эршиуши бубянь, с. 2233].
6 Исходное значение понятия «цзе» – коленце бамбука. С древности оно обозначало всеобщий порядок, ритм природы и сообразность человека этим ритмам в ритуале.
7 Характерный эпизод содержится в биографии Ван Сю (рубеж III в.), преданно служившего семейству Юань Шао. Узнав о гибели своего патрона, Ван Сю воскликнул: «Нет у меня господина!» и... пошел служить к Цао Цао, убийце его покровителя [Саньго чжи, цз. 11, с. 16а-б].
8 Носить головную повязку вместо более приличествующей ученому мужу шапки было одной из распространенных черт эксцентричного поведения деятелей «чистых суждений».
9 Характерный эпизод содержится в жизнеописании Ли Хэна (рубеж II-III вв.), уроженца Сянъяна. Живя на чужбине в Учане и будучи простолюдином, Ли Хэн попросил некоего «знатока талантов» оценить его способности, и тот сказал ему: «Во времена, когда много беспорядков, вы обладаете талантом главы ведомства в Палате документов» [Саньго чжи, цз. 48, с. 6б].
10 Сходная оценка приписывается сановнику Цяо Сюаню (ум. в 183 г.), о котором Цао Цао хранил добрую память. Наконец, в «Разных речениях» Сунь Шэна (IV в.) имеется другой вариант отзыва Сюй Шао: «Вы способный подданный во времена порядка и порочный герой смутного времени» [Шишо синь-юй, с. 100]. Эти разночтения напоминают нам, что подобные оценки были прежде всего политическим капиталом и их могли подделывать или перекраивать по своему вкусу.
11 Отзыв Фань Пана каноничен и восходит к трактату «Ли цзи». Данная формула была популярна в ханьскую эпоху и прежде.
12 Речь собеседника Чжу Луна вдохновлена традиционной для китайской культуры идеей зависимости душевных качеств людей от природных условий их родной местности. Считалось, что, хотя милость Неба «беспристрастна», благодатный климат, плодородная почва, неровный рельеф, особенно соседство «гор и вод», благоприятствовали сгущению космической Силы и тем самым – рождению «выдающихся мужей». «Среди гор и вод не обязательно должны иметься выдающиеся мужи, выдающиеся мужи не обязательно должны быть среди гор и вод», – утверждал позднеханьский чиновник, защищая своего протеже, столичного уроженца [Хоу Хань шу, цз. 56, с. 14а].
13 О политической подоплеке позиции Кун Жуна см. ниже. По мнению Тан Чанжу, Хэ Янь выступал против рвавшегося тогда к власти дома Сыма, который происходил, если следовать административному делению позднеханьской империи, из Цзичжоу [Тан Чанжу, 1955, с. 297].
14 Кун Жун, будучи правителем тамошней области, приказал назвать родную деревню Чжэн Сюаня его именем, воздвигнуть в ней высокие ворота и расширить ведущую к ней дорогу [Хоу Хань шу, цз. 35, с. 18б].
15 Известны аналогичные примеры, относящиеся к более раннему времени, причем без всякой «идейной» подоплеки, которую ищет Ё. Кавакацу. Так, в конце правления Ван Мана некто Сюнь Жэнь из Тайюаня раздал десятимиллионное состояние отца родичам и стал жить отшельником. Однажды в его округу вторглись сюнну, но, «прослышав о славном благочестии Жэня, решили не входить в деревню рода Сюнь» [Хоу Хань шу, цз. 53, с. 2б]. Нечто подобное сообщается о современнике Сюнь Жэня, отшельнике Чжоу Дане: некие «мятежники» разграбили все города в его родной области, не тронув только его селения [Хоу Хань шу, цз. 83, с. 7а]. В другом случае повстанческие войска из Тайшаня (середина II в.) условились не грабить уезд, где начальствовал известный своими добродетелями чиновник [Хоу Хань шу, цз. 62, с. 15б]. Примечательно, что в надписи на памятной стеле Цао Цюаня особо отмечается, что во всей округе только уездный город, управлявшийся им, не пострадал от «желтых повязок» [Ван Фангань, 1968, с. 609].
16 Отношения между «славными ши» и «желтыми повязками» представлены в искаженном свете и в работе Чжэнь Чжиюня. Утверждая, что среди оппозиционных евнухам служилых людей было немало втайне симпатизировавших мятежной секте, Чжэнь Чжиюнь цитирует высказывания чиновников – современников восстания. В одном из них, принадлежащем противнику евнухов Лю Тао, говорится о нежелании местных властей доносить двору о деятельности Чжан Цзюэ. Перевод Чжэнь Чжиюня гласит: «Чиновники только говорили между собой о Чжан Цзюэ, а что до его злодейских планов, то они и слышать об этом не хотели» [Chen Chi-yun, 1975, с. 36]. Чжэнь Чжиюнь чересчур вольно обращается с оригиналом. На самом деле в тексте сказано, что люди Чжан Цзюэ проникли ко двору и нашли там сообщников, тогда как «в округах и областях это замалчивали, не желали об этом слышать и только обсуждали между собой, не осмеливаясь доложить открыто» [Хоу Хань шу, цз. 57, с. 12а]. Лю Тао явно намекает на тайные сношения «желтых повязок» с евнухами и пытается оправдать бездеятельность местных властей, запуганных террором гаремных служителей. Чжэнь Чжиюнь приводит также слова другого сановника, Ян Цы, будто бы заявлявшего, что, «хотя Чжан Цзюэ пошел по ложному пути, его зовут великим мудрецом» [Хоу Хань шу, цз. 54, с. 26б; Chen Chi-yun, 1980, с. 36]. В данном случае перевод Чжэнь Чжиюня и вовсе неверен. Ян Цы говорит не просто о «ложном пути» Чжан Цзюэ, но о том, что тот «исповедует еретическое учение» (цзо дао). Так в ханьском Китае называли всякие магические обряды и вероучения, которые могли быть истолкованы как вызов священной власти императора или угроза его персоне. Обвиненных в приверженности к «цзо дао» предавали смертной казни. Иной оценки религии Чжан Цзюэ от конфуцианского сановника и не приходится ожидать. Во второй части фразы Ян Цы речь идет скорее всего о самозванстве Чжан Цзюэ, взявшего себе титул «Великого мудреца Доброго учителя» (Да-сянь Лян-ши). Наконец, Чжэнь Чжиюнь ссылается на хронику Сыма Гуана, где под 183 г. сообщается, что провинциальные власти «не понимали» истинных намерений Чжан Цзюэ и говорили, что «Цзюэ проповедует доброе учение (шань дао) и чтим людьми» [Цзычжи тунцзянь, с. 1864]. Данная фраза восходит к тексту биографии Хуанфу Суна у Фань Е, где сказано, что Чжан Цзюэ «заговоренной водой и заклинаниями лечил болезни, и больным становилось лучше. Народ верил ему. Тогда Цзюэ разослал на четыре стороны восемь учеников проповедовать доброе учение (шань дао), и те повсюду обманывали и соблазняли людей в течение более чем десяти лет» [Хоу Хань шу, цз. 71, с. 1б]. Очевидно, речь идет просто о магическом искусстве Чжан Цзюэ – толкование, вполне допустимое с точки зрения семантики иероглифов. Это толкование подтверждается старейшей версией данного пассажа в хронике Юань Хуна, где сказано, что Чжан Цзюэ «называл себя великим исцелителем, искусным в дао (шань дао). Больные преклоняли перед ним колена, падали ниц, и им становилось лучше» [Хоу Хань цзи, цз. 24, с. 12а]. Никаких конкретных доказательств симпатий администрации и даже местной элиты к мятежной секте в нашем распоряжении нет, да их, надо полагать, и не было – недаром все ограничивается упоминаниями о неких бесплодных «разговорах» – наказывать, по-видимому, было некого. И все же, повторим вновь, нельзя отрицать, что восстание могло найти отклик у ши, окончательно разочаровавшихся в политике династии.
17 О характерном для классической китайской литературы подчинении личности надличностным принципам кратко, но достаточно полно пишет И.С. Лисевич [Лисевич, 1979, с. 153-175].
18 Потерянность человека в анонимной государственной машине как характерная черта имперской бюрократии была подмечена Цуй Ши, писавшим, что в древности «каждое царство управлялось как одна семья», но с циньского времени «правитель и подданные потеряли чувство сродства» [Цюань Хоу Хань вэнь, цз. 46, с. 8а].
19 Су Цинь – политический деятель IV в. до н. э. из среды странствующих ученых, создатель антициньской коалиции Шести царств. Чжао И – современник Су Циня, создатель проциньского союза царств.
20 Так, известно, что позднеханьский Чжан-ди «высоко ценил» творчество Фэн Яня, много писавшего о гнетущем «целеустремленного мужа» бремени службы [Хоу Хань шу, цз. 28б, с. 21б].
ГЛАВА 4
1 В конце II в. ее глава Чжан Лу вначале поддерживал тесные отношения с тогдашним губернатором Ичжоу Лю Янем и получил от него назначение в Ханьчжун. Вскоре Чжан Лу взбунтовался и стал независимым правителем в Ханьчжуне [Чу сюэ цзи, с. 17].
2 О ходе противоборства между бюрократией и евнухами в то время источники сообщают не только до крайности скупо, но и противоречиво. Если верить жизнеописанию Хуанфу Суна, евнухи Фэн Сюй и Сюй Фэн были разоблачены еще до начала восстания [Хоу Хань шу, цз. 71, с. 2а]. Позднее ханьский военачальник Ван Юнь якобы обнаружил среди пленных повстанцев доверенных людей Чжан Жана и получил доказательства секретных сношений последнего с «желтыми повязками» [Хоу Хань шу, цз. 66, с. 17а). Между тем, судя по биографии самого Чжан Жана, его обвинили в связях с повстанцами сразу же после начала восстания, а Фэн Сюй и Сюй Фэн были разоблачены лишь некоторое время спустя [Хоу Хань шу, цз. 78, с. 31б]. Противоречивы и сведения о разоблачении заговора во дворце. В отличие от приведенной выше версии в биографии главнокомандующего Хэ Цзиня заслуга раскрытия заговора приписывается именно ему, причем известие об этом помещено после сообщения о восстании Чжан Цзюэ [Хоу Хань шу, цз. 69, с. 9б].
3 Часть документа с небольшими разночтениями приведена в жизнеописании Сюнь Юя, который, кстати, и рекомендовал Го Цзя, своего земляка, Цао Цао [Саньго чжи, цз. 10, с. 6б-7б].
4 В частности, Цао Цао был, кажется, единственный, кому удавалось безболезненно отделять примкнувших к нему локальных вождей от их дружин. Вместе с тем скрытая или откровенная конфронтация «сильных домов» и региональных военачальников была общей чертой политической обстановки того времени.
5 После 196 г. в ставке Цао Цао находились три представителя этого клана – Сюнь Юй, Сюнь Юэ и Сюнь Ю. Первые два состояли в свите императора и ратовали за полную реставрацию власти ханьского дома. Третий был доверенным военным советником диктатора и не разделял проханьских симпатий своих родственников.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
1 Критический анализ концепции М. Танигавы и его сторонников см. [Heyde, 1976, с. 96].
2 Например, заслуженных сановников в виде особой почести нередко хоронили вблизи императорских могил. Примеры браков между знатными служилыми семьями из разных областей известны и в раннеханьское время, когда аристократия, по мнению Т. Яно, еще не сложилась. Тоска по столице не мешала сосланным в родные места чиновникам заботиться о живших в провинции родственниках.
Библиография
Источники
В тексте книги ссылки на источники даются без указания года издания.
На китайском языке
Боху тунъи (Всеобъемлющие рассуждения из зала Белого Тигра). – Сер. «Сыбу бэйяо». – Шанхай, 1936.
Бэйтан шучао (Извлечения из книг Северного Зала). Сост. Юй Шинань. – Тайбэй, 1970.
Ван Фу. Цяньфу лунь (Рассуждения спрятавшегося человека). – Сер. «Чжуцзы цзичэн». – Т. 8. – Пекин, 1956.
Ван Чун. Лунь хэн (Весы суждений). – Сер. «Чжуцзы цзичэн». – Т. 7. – Пекин, 1956.
Ван Фанган. Лян Хань цзиньши цзи (Надписи на металле и камне эпохи Хань с примечаниями). – Сер. «Госюэ цзияо». – Тайбэй, 1968.
Вэнь сюань (Литературный изборник). Сост. Сяо Тун. – Шанхай, 1936.
Гаоши чжуань (Жизнеописания Возвышенных мужей). Сост. Хуанфу Ми. – Сер. «Сыбу бэйяо». – Шанхай, 1936.
ГэХун. Бао Пу-цзы (Философ, Обнимающий Простоту). – Сер. «Чжуцзы цзичэн». – Пекин, 1956.
Дунгуань Ханьцзи (Записки о Хань из Восточного-Павильона). – Сер. «Сыбу бэйяо». – Шанхай, 1936.
Дун Хань хуэйяо (Собрание важнейших сведений о Восточной Хань). Сост. Сюй Тяньлинь. – Пекин, 1955.
Ивэнь лэйцзюй (Собрание произведений изящной словесности по родам). Сост. Оуян Сюнь. – Пекин, 1959.
И линь (Лес идей). Сост. МаЦзун. – Сер. «Сыбу бэйяо». – Т. 55. – Шанхай, [б. г.].
Ин Шао. Фэнсу тунъи (Проникновенный смысл нравов). – Сер. «Сыбу бэйяо». – Шанхай, 1936.
Лао Гань. Цзюйянь ханьцзянь каоши каочжэн (Критическое издание текстов ханьских табличек из Цзюйяня). – Пекин, 1943.
Ли цзи (Записки о ритуалах). – Шанхай, 1935.
Луньюй (Беседы и суждения). – Сер. «Чжуцзы цзичэн» – Т. 1.-Ч. 1.-Пекин, 1956. Лян Хань. Лянхань вэньсюэ ши цанькао цзыляо (Материалы для изучения истории литературы эпохи Хань). – Пекин, 1962.
Саньго чжи (История Трех царств). Сост. Чэнь Шоу. – Сер. «Эршисы ши». – Т. 4. – Шанхай, [б. г.].
Синь Тан шу (Новая история династии Тан). Сост. Оуян Сю и др. – Сер. «Эршисы ши». – Т. 19. – Шанхай, [б.г.].
Сун шу (История династии Сун). Сост. Шэнь Юэ. – Сер. «Эршисы ши». – Т. 6. – Шанхай, [б. г.].
Сюй Гань. Чжун лунь (Выверенные суждения). – Сер. «Сыбу бэйяо». – Шанхай, 1936.
«Сюнь-цзы» цзиньчжу цзиньи («Сюнь-цзы» с современными комментариями и разъяснениями). Сост. Сюн Гунчжэ. – Тайбэй: Тайвань шанъу, 1995.
Тайпин юйлань (Высочайше просмотренный свод эры Тайпин). – Т. 1-4. – Пекин, 1960.
«Хань Фэй-цзы» ипин («Хань Фэй-цзы» с критическими пояснениями). – Тайбэй: Унань тушу, 1992.
Хань цзи (Записки о династии Хань). Сост. Сюнь Юэ. – Сер. «Сыбу цункань». – Шанхай, 1936.
Хань шу (История династии Хань). Сост. Бань Гу. – Сер. «Эршисы ши». – Т. 2. – Шанхай, [б. г.].
Хоу Хань цзи (Записки о династии Поздняя Хань). Сост. Юань Хун. – Сер. «Сыбу цункань». – Шанхай, 1936.
Хоу Хань шу (История династии Поздняя Хань). Сост. Фань Е. – Сер. «Эршисы ши». – Т. 3. – Шанхай, [б. г.].
«Хуай Нань-цзы» синьи («Хуай Нань-цзы» с новыми толкованиями). – Тайбэй, 1997.
Хуань Тань. Синь лунь (Новые суждения). – Сер. «Сыбу бэйяо». – Шанхай, [б.г.].
Хуань Гунчжу. Лян Хань цзиньши вэньсюань пинчжу (Избранные эпиграфические тексты эпохи Хань с критическими комментариями). – Шанхай, 1935.
Цзинь шу (История династии Цзинь). Сост. Фан Сюаньлин и др. – Сер. «Эршисы ши». – Т. 5. – Шанхай, [б.г.].
Цзычжи тунцзянь (Всепроницающее зерцало, управлению помогающее). Сост. Сыма Гуан. – Пекин, 1956.
Цюань Хань вэнь (Полное собрание сочинений эпохи Хань). Сост. Янь Кэцзюнь. – [Б. м.], 1884.
Цюань Хоу Хань вэнь (Полное собрание сочинений эпохи Поздняя Хань). Сост. Янь Кэцзюнь. – [Б. м.], 1884.
Чан Цзюй. Хуаян гочжи (Описание страны Хуаян). – Пекин, 1958.
Чусюэ цзи (Начала знаний). Сост. Сюй Цзянь и др. – Пекин, 1962.
Ши цзи (Исторические записки). Сост. Сыма Цянь. – Сер. «Эршисы ши». – Т. 1. – Шанхай, [б. г.].
Шишо синыой (Новое изложение рассказов, в свете ходящих). Сост. Лю Ицин и др. – Сер. «Чжуцзы цзичэн». – Т. 8. – Пекин, 1956.
Шовэнь цзецзы чжу (Толкования письмен и разъяснения знаков с комментариями). Сост. Сюй Шэнь. – Шанхай, [б.г.].
Шо фу (Образцовые рассказы). Сост. Тао Цзунъи. – Тайбэй, 1972.
Эршиу ши бубянь (Дополнительные материалы к 25 династийным историям). – Т. 2. – Пекин, 1955.
Ян Сюн. Фа янь (Речи, соответствующие правилам). – Сер. «Чжуцзы цзичэн». – Т. 7. – Пекин, 1956.
Янь те лунь (Рассуждения о соли и железе). Сост. Хуань Куань. – Тайбэй, 1970.
На русском языке
«Дао-дэ цзин», «Ле-цзы», даосские главы «Гуань-цзы». Пер. В.В. Малявина. – М., 2002.
Древнекитайская философия. – Т. 1-2. – М., 1972.
Китайская классическая проза. Пер. В.М. Алексеева. – М., 1959.
Китайская поэзия. Пер. Л.3. Эйдлина. – М., 1978.
Материалы по экономической истории Китая в раннее Средневековье. Разделы «Ши хо чжи» из династийных историй. Пер. А.А. Бокщанина и Лин Кюнъи. – М., 1980.
Хрестоматия по истории Древнего Востока. – Т. 2. – М., 1980.
На западноевропейских языках
The biography of Sun Chien. Tr. by R. de Crespigny. – Canberra, 1966.
Chen Tsu-Iang. Index du Han-kouan ts'i-chong. – P., 1962.
Courtierer and Commoner in ancient China. Selections from the History of the Former Han by Pan Ku. Tr. by B. Watson. – N.Y.-L., 1974.
The Chinese Classics. Tr. by J. Legge. – Oxford, 1895.
Houei-jiao. Biographies des moines eminents. – Louvain, 1968.
Hsin-Lun and other writings by Huan T’an. – Ann Arbor, 1975.
Po Hu-t'ung. The Comprehensive Discussions in the White Tiger Hall. – Vol. 1-2. – Tr. by Tjiam Tjoe Som. – Leiden, 1949-1952.
Record of the Grand Historian of China. Tr. from the Shi chi of Ssuma Ch'ien by B. Watson. – Vol. 1-2. – N.Y., 1961.
Shih-shuo Hsin-yu. A New Account of Tales of the World. Tr. by R.B. Mather. – Minneapolis, 1976.
Литература
На русском языке
Васильев Л.С. Государство и государственный способ производства в Древнем Китае // «Общество и государство в Китае». Тезисы и доклады. – Вып. 1. – М., 1981.
Ветров Б.В. О некоторых методологических аспектах изучения социально-экономического строя традиционного Китая // «Общество и государства в Китае». Тезисы и доклады. – Вып. 1. – М., 1973.
Илюшечкин В.П. О господствующих способах эксплуатации в Древнем и средневековом Китае / Китай: государство и общество. – М., 1977.
Илюшечкин В.П. К вопросу о формационной характеристике древнего и средневекового общества в Китае / Социальная и социально-экономическая история Китая. – М., 1979.
Илюшечкин В.П. Сословная и классовая структура общества в Древнем и средневековом Китае / Социальные организации в Китае. – М., 1981.
Читать бесплатно другие книги:
