Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933) Шкловский Виктор

Вступление

«Кюхля» и «Смерть Вазир-Мухтара» предводительствуют отстающей от них толпою исторических романов.

Эта толпа говорит голосом истории, но чаще бормочет, сращивая отдельные строки мемуаров.

В окрестностях толпы есть люди, которые не знают, что произошло в центре, что происходит впереди, толкутся на краю и стараются заглянуть через головы более счастливых.

В этой толпе есть монтажные сводки высказываний о писателях, сводки наивные, потому что сводятся разнохарактерные, разнонаправленные и разнопроизошедшие анекдоты.

Ольга Форш, Алексей Толстой и Чапыгин с пестрыми героями, с самыми пестрыми, с самыми цветными, невероятными, и впереди них отдельный, печальный Кюхля и друг его Вазир-Мухтар.

Уже совершилось превращение, и новый взгляд на Кюхельбекера и Грибоедова, новое отношение к архаистам, к группе революционных писателей, хотевших высказать себя, боровшихся с победителями-карамзинистами, сложно с ними соотнесенными, этот взгляд победил без сражения и занял поле, и поле это не определено на карте.

Глава об историке литературы

Я работал над книгой «Материал и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир».

В книге я попытался использовать карикатуры, для того чтобы показать, как воспринимался роман при его первом появлении.

Думал и думаю сейчас, что «Война и мир» – роман политический, что там дело идет о Крымской кампании. И Наполеон III – истинный враг Толстого, истинная его цель в нападении.

Одновременно я занимался вопросом об источниках романа. Нашел карикатуру 1868 года, под карикатурой было подписано: «Литературные источники и художественные оригиналы, послужившие автору материалами при создании эпопеи».

На карикатуре был изображен пишущий человек, пол около письменного стола был завален книгами, на книгах было написано: «Рославлев, или Русские в 1812 году», «Леонид, или Некоторые черты жизни Наполеона» Зотова, «Аглицкий милорд Георг» и французские: «Я люблю тебя» и т. д.

И «Рославлев» и роман Зотова были в библиотеке Льва Николаевича Толстого. «Аглицкий милорд» дан для снижения.

Карикатура мне была нужна.

Когда книга была издана, я показал карикатуру Тынянову. Юрий Николаевич взял, посмотрел и сказал: «Толстой сидит спиной, лица его не видно. Лицо его было, значит, неизвестно карикатуристу. Он был новым человеком в литературе. Конторка стоит перед камином. На камине фигурки. Справа в позе Наполеона I стоит Наполеон III в треуголке».

Действительно он стоял, наклонивши голову. Он был мне нужен, а я его не видал.

В книге «Как мы пишем» Тынянов писал о своем недоверии к документам. Документ очевиден, но часто врет. Документ нужно уметь читать.

Тынянов умеет читать документ.

Есть в книге «Архаисты и новаторы» у Юрия Николаевича разбор тайной полемики между Катениным и Пушкиным. Вокруг имен Катенина и Пушкина мало документов. Их литературная политическая борьба не была вскрыта.

«Совершенно явный личный смысл вложен в «Элегию» (1829). Герой элегии Евдор; в картине ратной его жизни и «отставки» легко различить автобиографические черты. Место это по политической смелости намеков стоит того, чтоб его привести:

(Любопытна здесь игра на самом имени Александра.) Идеал поэта дан в стихах:

Автобиографичны и литературные неудачи Евдора:

Все это очень прозрачно. Катенин в 1835 г., в письме к Пушкину, указал, кого он разумел под именем Феокрита. Единственно уважаемый Феокрит был Пушкин. Катенин пишет в 1835 г. Пушкину: «Что у вас нового, или лучше сказать: у тебя собственно? ибо ты знаешь мое мнение о светилах, составляющих нашу поэтическую Плеяду, в них уважал Евдор одного Феокрита <…>» («Архаисты и новаторы», с. 161 – 162).

Жестко и грубо писавший Катенин умел писать. Удар дошел до Пушкина.

Тынянов также вскрывает двупланный смысл катенинской «Старой были», посвященной Пушкину и написанной, за исключением песни грека, метром «Песни о вещем Олеге».

Из двух стихотворений Тынянов строит сложную и точную историю литературной борьбы.

Умение вскрывать документы важнее новых документов, потому что очень часто новые документы второстепеннее{263}.

Мы знали историков литературы, работающих системой мозаики. Но слова звучат тогда, когда знаешь цель разговора.

Тынянов овладел тайной истории и сделался романистом.

Глава о романисте-историке

В изображении Грузии Тынянов-романист изменил заветам Тынянова – историка литературы.

«Там, где кончается документ, там я начинаю.

Представление о том, что вся жизнь документирована, ни на чем не основано: бывают годы без документов. Кроме того, есть такие документы: регистрируется состояние здоровья жен и детей, а сам человек отсутствует. И потом, сам человек – сколько он скрывает, как иногда похожи его письма на торопливые отписки! Человек не говорит главного, а за тем, что он сам считает главным, есть еще более главное. Ну, и приходится заняться его делами, договаривать за него, приходится обходиться самыми малыми документами. Важные вещи проявляются иногда в мимолетных и не очень внушительных формах» («Как мы пишем»).

Весь цикл глав о Грузии написан по документам, по письмам людей, которые захватили страну, и притворялись, что они спокойны, и писали письма о балконах.

Тынянов знает, что Грузия – страна, как и Персия, что это не подмосковное Грибоедовых, что это не только исторический объект, но и исторический субъект.

В своих романах он стоит на фактах нового знания.

Но с романистом часто происходит то, о чем теоретик Юрий Тынянов говорит так:

«Я думаю, что три четверти людей, так или иначе образованных, до сих пор обходятся тем фактом, что Солнце движется вокруг Земли. Все, или по крайней мере многие, учили в школе, что Земля движется вокруг Солнца, но из этого знания до сих пор как-то ничего и не получилось.

Знание – знанием, а сознание – сознанием: средний интеллигент ходит, честно говоря, с сознанием того, что Солнце всходит и заходит. Ему нечего делать с таким громоздким и совсем неочевидным фактом, что Земля движется» («Как мы пишем», с. 158).

Нужно совершить над собою величайшее усилие для того, чтобы увидать этот факт. И в самом черновом, учебническом виде факты таковы.

Я не во всем согласен с картой путешествия Вазир-Мухтара и узнаю в ней Персию, узнаю Россию и не узнаю Грузии.

В романах Тынянова есть еще не раскрытые документы, есть показания современника, не освобожденные от искажения.

Толстой так описывал вход Багратиона в клуб, где устраивал обед сам граф Ростов:

«В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе, с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с Георгиевской звездой на левой стороне груди. Он, видимо, сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что-то наивно-праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. <…> Он шел, не зная, куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной <…>».

Если бы Толстой зашел в Мцхетский собор, что и сейчас стоит на берегу озера Загэса, он увидел бы, что весь пол этого собора вымощен могильными плитами царей Грузии Багратидов. Увидел бы собор и понял бы, что быть принятым в доме графов Ростовых для Багратиона было средней честью и что вообще Багратион знал, куда девать руки.

Нам трудно писать историю России, потому что пишем мы ее из Москвы.

Даже в работах Покровского встречаются такие ошибки, как вписывание польского вывоза хлеба, который проходил через Ригу (транзитом), в русский вывоз.

Такая ошибка есть и в романе «Смерть Вазир-Мухтара».

Слишком провинциальна Нина Чавчавадзе. Тынянов поверил документам. Он не смотрел в Зугдидах альбом Нины и не представлял ее в кругу грузинских поэтов, не учел ее связи с мингрельским домом, где стоит мебель, подаренная Наполеоном. Не учел связи дома Чавчавадзе с борьбой за Сванетию.

Александр Гарсеванович Чавчавадзе, отец Нины, боролся с русскими в 1804 году, будучи камер-пажом. Воевал против персов и Наполеона. Был начальником области Армянской и великим грузинским поэтом.

Любопытно было бы проверить влияние грузинской поэзии того времени на тематику и образы поздних вещей Грибоедова.

Сами Чавчавадзе феодалы. Их сложные отношения с русским двором, конечно, нуждались в раскрытии в романе.

Грибоедов мечтал быть вице-королем, ему нужна была опора, и бедный русский дворянин, крупный чиновник, женился на дочери крупнейшего представителя дворянских партий, связанных с владетельными домами.

Благочестивая легенда превратила Нину Чавчавадзе в провинциалку, и памятник в подземелье монастыря, под горою Давида, вправо от фуникулера, стоит над легендой и определен ею русской мистифицирующей надписью.

Я посмотрел бы документы о пенсии Нины и подумал бы – не была ли пенсия вдове дана до замужества.

Так думаю я после разговора с Тицианом Табидзе, Паоло Яшвили, после разговора с Марджанишвили, который по матери родня Чавчавадзе.

Вазир-Мухтар смотрел далеко, и умел планировать, и понимал, для чего он говорит о любви к Нине в письмах к Булгарину.

Наши ошибки, если это ошибки, определены нашим прошлым. Нам трудно заново перерешать все, и иногда, совершая огромные перевороты, мы ошибаемся в том, что кажется нам очевидным, не требующим усилия.

Книги становятся живыми, после того, как они написаны. Часто переделать их почти невозможно. Тынянов сейчас знает много больше про Кюхельбекера и Грибоедова и умеет больше, чем тогда, когда начал писать романы. Но «Вазир-Мухтар» уже живет и уже умер. И не может быть переделан, вероятно, хотя Тынянов в последнем издании романа выкинул кусок о царевичах, сидящих с кучером на кухне Грибоедова.

Это место документально, но документ написан самим Грибоедовым. Царевичи это враги, соперники, и документ характеризует намерение Грибоедова.

Грузинские царевичи хорошо переводили французские стихи, и это были люди иной культуры, чем Грибоедов, а не низшей культуры.

Сюжет романа «Смерть Вазир-Мухтара»

Сюжет исторического романа связан тем, что фабула, основное действие, событие – предсказаны историей. Так в историческом фильме Эйзенштейн мог для создания мажорного конца только выбрать момент перерыва действия и кончил на том, что броненосец «Потемкин» проходит мимо эскадры.

Исторические романисты в поисках сюжетной свободы часто строили роман на неисторическом герое, на герое недокументированном, иногда объясняя им события.

Классическим примером можно считать Дюма.

Чаще в историческом романе герой является наперсником исторического лица.

Роман Тынянова не имеет подсобных вводных героев. Он документирован целиком. Изобилие закрепленных точек, прослеженность всего хода предсказывают развитие действия.

Роман построен поэтому несколько иначе.

У Гёте в «Страданиях молодого Вертера» герой погибает от самоубийства. На втором плане романа есть сумасшедший от любви и убийца из-за любви. По мысли Гёте, это другие, тоже безнадежные решения вопросов. Они отводят возможность побочных решений той жизненной задачи, которую задает Гёте своему времени.

В романе Тынянова сюжет построен на проекции определенного положения на другое положение.

Сюжет задается, его рисунок вскрывается вступлением к роману.

Его первая фраза:

«На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой».

Грибоедов человек уничтоженного поколения. Человек без любви и дружбы, узнающий себе подобных, тоже тогда не добитых на площади, узнающий в толпе.

Часто не принимаемый ими.

Грибоедов решен как тип своего времени во всех возможностях.

Он изменил Ермолову. Сам Ермолов мечтает о победе над Россией. Ермолов пораженец.

«Старик раскрыл папку и вынул карту. Карта была вдоль и поперек исчерчена.

– Глядите, – поманил он пальцем Грибоедова, – Персия. Так? Табриз – та же Москва, большая деревня, только что глиняная. И опустошенная. Я бы на месте Аббаса в Табриз открыл дорогу, подослал бы к Паскевичу людей с просьбой, что, мол, они недовольны правительством и, боясь, дескать, наказания, просят поспешить освободить их… Так?.. Паскевич бы уши развесил… Так? А сам бы, – и он щелкнул пальцем в карту, – атаковал бы на Араксе переправу, ее уничтожил и насел бы на хвост армии…

Грибоедов смотрел на знакомую карту. Аракс был перечеркнут красными чернилами, молниеобразно.

– На хвост армии, – говорил, жуя губами, Ермолов, – и разорял бы транспорты с продовольствием.

И он черкнул шершавым пальцем по карте» (с. 23).

Ермолов и Грибоедов повторены Самсон-Ханом, генералом русских изменников. Поэтому его ненавидит Грибоедов. Он – возможность грибоедовской измены. То предательство, которое испытывает Грибоедов от русского правительства, будущая гибель Грибоедова предупреждены отражением его в лейб-гвардии Преображенского полка поручике Вишнякове – русском агенте на Востоке.

Между Самсон-Ханом и Грибоедовым стоит разговор в палатке, разговор солдат, среди которых и сосланные декабристы, бывшие друзья Грибоедова.

Солдаты говорят о Самсон-Хане, о бегстве и освобождении.

Грибоедов повторен Чаадаевым, живущим среди призраков, выключившим себя из жизни совсем. «Это еще одно возможное решение. Мир, в котором живет Грибоедов, мир победителей. Они выиграли битву на холодной площади. Они выскочки.

Первый выскочка среди них – Николай.

Грибоедов среди них – полупризнан и предан.

Грибоедов сам литературно определен той холодной площадью.

Теперешняя литература уже чужая. Пушкин – человек чужой породы. Есть возможность, казалось бы, для Грибоедова уйти в литературу, но он проигрывает сражение во время чтения своей трагедии. Он кончается здесь. Слава не состоялась. Сенковский уже не боится Грибоедова.

У Грибоедова есть еще одно повторение – ничтожный Мальцев: Грибоедов без трагедий, подражатель.

Коротко Тынянов показывает, как необходимость гонит Грибоедова на Восток.

«Стоит ему осесть, все они отхлынут. Не сразу, конечно. Они будут ждать подвигов чрезвычайных, слов никогда не бывалых, острот язвительных. Они потребуют нагло, открыто, чтоб он оплатил им их любопытство, их низкопоклонство тотчас же.

Потом они привыкнут. Начнут тихонько смеяться над медленною работою, они отступятся, но своего низкопоклонства не простят.

Они будут называть его «автор знаменитой комедии» или «автор ненапечатанной комедии». Он сгорбится немного, его черный фрак поизносится. Начнется причудливый кашель, старческое, умное острословие, а по вечерам сражения с Сашкой из-за пыли. Стало быть, он станет чудаком.

Он будет появляться в гостиных, заранее уязвленный, недоконченный человек: автор знаменитой комедии и знаменитого проекта.

Он полысеет, как Чаадаев, – волос на висках уже лишился. Будет клясть Петербург и гостиные. И, когда он будет говорить о Востоке, все будут переглядываться: давно слышали, и вострый какой-нибудь Мальцев похлопает его по плечу: «А помните, мол, Александр Сергеевич, мы раз чуть не уехали туда, на Восток, совсем из России…» (с. 134).

Можно было, конечно, уйти в деревню, как Евдор-Катенин, писать Пушкину замаскированные, ему одному понятные стихи. А можно было и уехать в Персию, чтобы быть убитым от руки другого беглеца, Самсон-Хана.

Сюжетно перекликаются и отдельные сцены, объясняя героев, предупреждая читателя. Так, будущая смерть Грибоедова, смерть от разъяренной толпы, предупреждена сценой у качелей, когда Грибоедова чуть не растерзала петербургская толпа.

Там он был такой же надменный, опрометчивый…

Под качелями он был удачливее.

Как будто заранее видит себя мертвым Грибоедов, смотря на мертвое лицо поручика Вишнякова. Он думает еще, что можно, не прошибая стену лбом, найти другую дорогу. Но все дороги уже решены и закрыты для бывшего декабриста.

Даже литературная, потому что и Сашке Грибову не нравится трагедия Грибоедова.

Роман построен как исследование уравнения. Взята формула эпохи и проведена до конца. Ею вскрыты отдельные эпизоды.

Местами роман недочищен, есть случайные остатки мемуаров, лишние подробности, которые автор как будто пожалел выпустить.

Глава с послесловием о «Подпоручике Киже» и о «Восковой персоне»

Исторические романы сейчас обычно являются исторической фактографией. Фактографией пестрой и психологизированной.

Иначе строит Юрий Тынянов.

Я не буду следить за всем материалом, который использовал Тынянов в своей повести «Подпоручик Киже», и условно буду считать, что он взял все из книги «Павел I. Собрание анекдотов, отзывов, характеристик, указов и пр.», составленной Александром Гено и Томичем (СПб., 1901).

Вот как выглядит в этом материале основной анекдот:

«В одном из приказов по военному ведомству писарь, когда писал: «прапорщики-ж такие-то в подпоручики», перенес на другую строку слог ки-ж, написав при этом большое К. Второпях, пробегая этот приказ, государь слог этот, за которым следовали фамилии прапорщиков, принял также за фамилию одного из них и тут же написал: «Подпоручик Киж в поручики». На другой день он произвел Кижа в штабс-капитаны, а на третий – в капитаны. Никто не успел еще опомниться и разобрать в чем дело, как государь произвел Кижа в полковники и сделал отметку: «Вызвать сейчас ко мне». Тогда бросились искать по приказам, где этот Киж? Он оказался в Апшеронском полку на Дону, и фельдъегерь, сломя голову, поскакал за ним. Велико было изумление полкового командира, до которого еще не дошло обычным порядком производство Кижа-прапорщика и который даже не понимал, о ком идет речь, так как в его полку не было Кижа. Фельдъегерь тоже ничего не мог объяснить и, не отдыхая, поскакал обратно. Донесение полковника, что у него в полку никогда не было никакого Кижа, всполошило все высшее начальство. Стали искать по приказам и, когда нашли первое производство Кижа, тогда только поняли, в чем дело. Между тем, государь уже спрашивал, не приехал ли полковник Киж, желая сделать его генералом. Но ему доложили, что полковник Киж умер.

– Жаль, – сказал Павел, – был хороший офицер» (с. 174 – 175).

Оттуда же взят другой анекдот:

«Одного офицера драгунского полка по ошибке выключили из службы за смертью. Узнав об этой ошибке, офицер стал просить шефа своего полка выдать ему свидетельство, что он жив, а не мертв. Но шеф, по силе приказа, не смел утверждать, что тот жив, а не мертв. Офицер поставлен был в ужасное положение, лишенный всех прав, имени и не смевший называть себя живым. Тогда он подал прошение на высочайшее имя, на которое последовала такая резолюция:

«Исключенному поручику за смертью из службы, просившему принять его опять в службу, потому что жив, а не умер, отказывается по той же самой причине» (с. 250).

Есть также анекдот о том, как кто-то закричал караул, и о помиловании виновного.

Юрий Тынянов взял эти анекдоты, вероятно, не из пересказов, а из первой публикации в «Русской старине». Его работа состоит не в обтекании сюжетов отдельных анекдотов, но в контаминации и в переосмысливании.

Есть историческая фраза Павла на смерть Суворова:

– Sic transit gloria mundi.

У Тынянова эту фразу Павел говорит о Киже.

Милует Павел Киже. И все поступки обессмысливаются и переосмысливаются.

Сама история Киже рассказывается подробно. Киже материализуется и отношением к нему конвоиров, и слезами его жены, и даже ребенком, который идет за пустым гробом.

История Киже приобретает свое значение, окрашивая Павла. И самое лучшее в книге – та сухость, с которой она написана.

В книгу дано только необходимое.

Повесть качественно отличается от материала, из которого она составлена. Тут нет никакой суммы.

В русской литературе исторических романов – это пример, по всей вероятности, единственный.

Для того, чтобы представить себе величину этого творческого поступка, нужно сказать еще две вещи.

Повесть первоначально была написана как сценарий.

В сценарии еще не было линии Синюхаева.

Сейчас этот сценарий снова хотят ставить, и робкие режиссеры все время хотят кого-то подставить, ком-то заполнить пустое место Киже{264}.

Они хотят, чтобы Киже был кем-то другим. В то время когда Киже – пропущенная строфа в написанной поэме. Строфа, однако, существующая по законам поэмы.

По началу книга «Восковая персона» – лучшая книга Тынянова. Первый раз Екатерина Первая стала фактом, и первый раз Земля вращается вокруг Солнца.

Исторические знания, найденные детали, понятые документы стали ощущениями.

Но в книге есть срыв. Этот срыв чувствуется во второй части, кунсткамерной. Документальные, взятые из книги «Кабинет Петра Великого», но смягченные, корректированные уроды ушли из-под умелой водительской руки Тынянова в кабак обычного исторического романа, в наезженную колею достопримечательностей.

Это не путь Пушкина и не путь Евдора. Это поле, усеянное мертвыми костями, и там, под левшинской головой Черномора{265}, давно уже не лежат Пушкиным похищенные волшебные вещи.

Берегитесь «барокко». Не вступайте на мертвое поле. Там А. Виноградов приклеивает кусок к куску, соединяет цитату с цитатой строчкой о том, что паруса хлопали, как тысяча бичей, или о том, что река была такого-то цвета.

Не идите на поле иностранных слов. Поле поразительностей, где у А. Виноградова негры прячутся за химерами Парижской Богоматери и собаки при свете факелов терзают негра Адониса на утеху белой госпоже Савиньене Фромон и ее любовнику графу Анри.

Это поле смертельно.

Я был прав, когда писал Эйзенштейну о барокко, потому что Сергей Михайлович сейчас собирается ставить «Черного консула» А. Виноградова{266}.

Это ясно. Если хотите увидеть свои ошибки, смотрите на подражателей, которые бегут дальше нас и которые иногда нас за собой уводят.

I

Это название одной из книг Багрицкого.

«Юго-Запад» – это географически Одесса.

В статье я буду говорить об юго-западной литературной школе, традиция которой еще не выяснена.

В романе Славина «Наследник» генеалогия героя этой школы разрешена искусственно.

Понятна приблизительность решения вопроса, который здесь мы будем иметь.

Конечно, не география определяет литературные школы. Но социальные отношения в определенном географическом пункте в определенное время своеобразны, и тут нужно помнить и о географии.

Трудность вопроса еще в том, что юго-западная школа – это школа русской литературы, осуществленная на украинской территории.

Здесь многое объясняется тем, что Одесса – порт.

Мы должны вспомнить культуры Александрии, греческую на территории Египта.

Причем, конечно, александрийская греческая культура – она и не греческая и не египетская.

Особо сложный вопрос – это вообще отношение украинской и русской культуры. Гоголь не одинок. Одновременно мы имеем работы Гребенки, раньше мы имеем работы Нарежного, Капниста, позднее мы имеем работы Нестора Кукольника и в музыке – Глинку{267}, создавшего русскую национальную музыку на украинские мотивы.

Юрий Николаевич Тынянов собирался написать об этом большую работу.

Профессор Менделеев, создатель Периодической системы элементов, последние годы своей жизни по-своему занимался наукой планирования.

Он определял хозяйственные центры стран.

По его мнению, центр России передвигался к югу и должен был быть где-то у Харькова. Но в Харькове элемент менделеевской системы не был предусмотрен: в Харькове были украинцы.

Передвижение хозяйственной жизни к югу, однако, существовало.

Город, когда-то бывший городом анекдотов, город русских левантинцев, юго-запад России, который для начала XX века был тем, чем были для XVII – XVIII веков Астрахань и Архангельск, город Одесса стал центром новой литературной школы.

II

Очень сложно следить, как литературные формы переживают явления, их создавшие, как и почему они осваиваются новыми культурами.

Стих футуристов не был сюжетным стихом.

Замена сюжета – строфа, дающая разрешение иного порядка, – тоже не определяла его.

Сюжету русские поэты учились на Западе, учились у заморцев. Тогдашние петербуржцы, младшие акмеисты – Владимир Познер, Ирина Одоевцева и по-иному Николай Тихонов пришли к сюжетному стиху через подражание английской балладе.

Поражения и победы, победы стратегические и тактические, спутаны в искусстве.

Победитель Маяковский приехал раз в Ленинград. Он читал в Белом зале Дома искусств, потом пошли пить чай в совершенно дурацкую библиотеку со шкафами из красного дерева и цветного стекла. Внесли большой поднос, на котором стояли стаканы чая для уплотнения без блюдечек. На другом подносе несли какие-то пирожные. Все это поражало количеством.

Чай нес служитель Ефим; кажется, нет его теперь в живых.

Маяковский был разговорчив после успеха.

– Что, Ефим, – сказал он, – у вас так не умеют?

– Я, Владимир Владимирович, – ответил Ефим, – предпочитаю акмеистов.

Здесь сражение не было выиграно.

Акмеизм не был сюжетным насквозь. Мандельштам соединял стихи из отдельных строчек, строчки рождались и кружились, как слепые ласточки. Строчки были объединены более тоном, чем строем. Но Ахматова знала сюжетный стих.

По-иному Маяковский стремился к сюжетному стиху.

С однообразием солнца, встающего каждый день, он писал поэмы, драмы о неудовлетворенности поэта вчера, сегодня и в будущем. Маяковский знал о наступлении баллады, о наступлении сюжетного стиха. Он боролся с ним в поэме «Про это», в которой прямо говорил о том, как оживает «лад баллад».

Лад баллад сейчас не победил. Раскачка этого лада, традиционность тематики, ведущая за собой традиционность словаря и образа, все еще не позволяют сюжетному стиху быть победителем.

В разметках Маяковского, которые он сделал на книгах молодых поэтов, видна эта консервативная роль балладного лада.

Победа содержания в стихах одновременно сузила содержание.

III

Попытка акмеистов создать ощутимый мир, преодолеть «стихи, сделанные из стихов», под влиянием футуристов перешла в борьбу за новую тематику.

Здесь вел людей намагниченный футуристами Владимир Нарбут и Зенкевич, намагниченный Нарбутом.

Южно-русская школа существовала пока отдельно.

Одесские левантинцы – люди культуры Средиземного моря – были, конечно, западниками. Двигаясь к новой тематике, они пытались освоить ее через Запад.

Так в петровской России иностранные слова появлялись для понятий и вещей, которые прежде не входили в сознание, хотя и были. Воздух называли – аэр, хотя и не ввозили его из-за границы.

Эдуард Багрицкий, птицевод и романтик, имел комнату, заставленную клетками, но в первых стихах он говорит о птицах Саксонии, Тюрингии.

Веселый Эдуард Багрицкий, мечтающий об еде и поэзии, для того чтобы видеть себя, смотрел на Уленшпигеля, на героя древней книги, которая в первых переводах в России называлась сперва «Совы Зерцало», а потом «Совесть Драла», а только впоследствии вернулась к нам в бельгийской прическе.

Зеркало Уленшпигеля отражало и делало видными контрабандистов Одессы, которые приходили к нам потом то Беней Криком Бабеля, то даже Васькой-Свистом Веры Инбер, то Остапом Бендером Ильфа и Петрова, то героями стихов Сельвинского.

У Вальтер Скотта, у Бернса, у Киплинга учился Багрицкий сюжетному стиху и, овладевши чужим зеркалом, наконец сумел заговорить собственным голосом в «Думе про Опанаса».