Красные курганы Елманов Валерий

Пролог

Пилигримы

• Отчего не ходить в походы,
• И на подвиги не пускаться,
• И не странствовать год за годом,
• Если есть куда возвращаться?

М. Семенова

Небо было плотно занавешено серыми свинцовыми тучами, низко свисающими над кораблем. Вдали они и вовсе сливались с тяжелым плотным морем, которое мало чем отличалось от них по цвету. Холодный северо-западный ветер то и дело выхватывал пригоршни солоноватых брызг у мелкого дождя, моросящего уже вторые сутки подряд, тоже не по-весеннему нудного и противного, и резко бросал их в лица пассажиров. Те недовольно морщились, но ничего не могли поделать — небольшой навес, устроенный на корме, слабо защищал от непогоды. Скучившиеся под ним люди даже не дрожали от холода — настолько они устали. Сил доставало только на то, чтобы тупо смотреть на водную гладь и мечтать, что все это когда-нибудь закончится.

К тому же чуть ли не три четверти путешественников, следующих к далеким берегам неведомой Ливонии, изрядно мучились от нескончаемой качки. То и дело кто-то из них, даже не задумываясь о приличиях, торопливо подходил к низенькому деревянному бортику, огораживающему края палубы, чтобы поделиться с морскими волнами скудным содержимым своего желудка.

Относительно здоровыми выглядели лишь четверо: рыцарь, уже в приличных летах, пышная белокурая женщина того же возраста, что и рыцарь, щуплый мужчина, уже пожилой, судя по проседи в небольшой бороде, а также совсем молоденький юноша. О занятиях последнего трудно было сказать что-либо определенное. Достаточно нарядная одежда указывала на его знатность, но скудные пожитки, уместившиеся в один узелок, красноречиво свидетельствовали о небольших достатках.

— Если вам угодно, достопочтенная Розамунда, то, дабы хоть чем-то скрасить наше утомительное путешествие, я даже готов спеть вам самую странную песню из всех, которые слышал в Кастилии.

Эти слова были адресованы девушке, лежащей на куче какого-то тряпья, которая только слабо улыбнулась ему в ответ посиневшими от холода губами.

Вместо нее откликнулась пышная особа.

— Мы с радостью выслушаем вас, милейший рыцарь дон Хуан, — произнесла она хрипловатым низким голосом, в который постаралась вложить максимум любезности. — Однако, прежде чем вы начнете, хотелось бы узнать, почему вы назвали эту песню странной.

— Ее не поют для благородных донов, а наш епископ, услышав ее случайно на городской площади в Барселоне, так сильно осерчал, что повелел бросить певца в темницу. Дело в том, что она несколько неправильная. Но зачем о ней говорить, если лучше спеть, и тогда вы сами все поймете. Увы, но я не смогу себе подыграть, а посему вам придется выслушать ее без музыки.

— Для песни главное — слова, — с живостью откликнулся щуплый мужчина с небольшой седоватой бородкой. — Если позволите, милейшая фрау Барбара, то я охотно присоединюсь к вашей компании, сев поближе.

— Наши наряды уже настолько перемялись, что, усевшись на них, вы при всем желании не сможете причинить им вред, почтенный Иоганн фон Бреве.

С этими словами пышная Барбара гостеприимно пододвинулась и хлопнула ладонью по куче узлов, приглашая Иоганна садиться.

— Гм, гм. Любопытно, что ж это за песня, за которую столь сурово карает епископ, — проворчал себе под нос рыцарь, сидевший чуть поодаль, и тоже навострил уши.

Дон Хуан негромко запел. Голос у него был не сильный, но слова он произносил отчетливо, хотя и с явным акцентом, — все-таки два года не стали достаточным сроком для того, чтобы он в совершенстве освоил немецкую речь.

Легенда была и впрямь необычной, поскольку повествовалось в ней о любви мавра к девушке-христианке, которую жадный отец непременно хотел выдать замуж за богатого старика. Епископ тоже стоял на отцовской стороне. По ложному обвинению юношу бросили в темницу, а девушку отец запер в ее покоях в надежде, что она одумается. Но нашлись добрые люди, которые помогли влюбленным бежать. Однако погоня вскоре настигла их, и тогда они оба бросились вниз со скалы, предпочитая смерть жизни друг без друга.

И настолько велика была их любовь, что даже холодные камни в горах заплакали, образовав на месте их гибели небольшой родник. Люди назвали его ручьем влюбленных.

Есть поверье, что двое, которые напьются из него, будут любить друг друга до самой смерти. Только открывается он далеко не каждому. Можно очень долго искать его в тех местах и все равно не найти, а бывало, что прогуливающиеся юноша и девушка встречали его совершенно случайно. Отличить же его от прочих источников очень легко, поскольку вода в нем всегда немного солоновата. Как слезы.

— Очевидно, в тех местах имеются значительные залежи соли, — прокомментировал вполголоса Иоганн и смущенно умолк под негодующим взглядом Барбары.

— Тебе действительно лучше не исполнять эту песню в присутствии рижского епископа. Отец Альберт не одобрит, — заметил рыцарь в годах. — Он, конечно, достаточно терпим, что может подтвердить фрау Барбара, но дела веры при нем лучше не затрагивать. Интересно только, кто сочинил ее.

— А кто бы ни сочинил, — откликнулась пышная женщина. — Главное, что все красиво. Даже нашей Розамунде от нее полегчало.

— Ей полегчало оттого, что нас стало меньше болтать по волнам, — проворчал рыцарь. — Сдается мне, что мы подплываем.

— Говорят, что этот случай и впрямь произошел лет триста назад в наших краях, — медленно произнес юноша. — Ничего даже выдумывать не пришлось.

— И все равно лучше ее не пой, иначе получишь в награду не монету, а тумаки. Лучше что-нибудь повеселее и поигривее, — заметил рыцарь.

— Хотел бы я видеть человека, который осмелится ударить благородного рыцаря дона Хуана Прадо, — вспыхнул юноша и гордо вскинул голову. — А что касается нашего совета, благородный Гильдеберт де Вермундэ, то смею заметить, что я еду сюда сражаться и обращать в истинную веру неразумных язычников, а не петь на пирах.

— А почему тебя вообще понесло сюда? — поинтересовался Гильдеберт. — Насколько мне известно, близ Кастилии неверных тоже предостаточно. Да и рыцарский орден там имеется. Как же его? — Он задумчиво поскреб затылок и радостно улыбнулся. — Вспомнил. Орден Калатравы. Так кажется? Или я что-то путаю?

Юноша замялся, но потом честно ответил:

— Нет, благородный рыцарь. Более того, в нашей стране он далеко не один, хотя и является самым старейшим.[1] Есть еще орден Алькантара, есть Сантьяго де Компостела, есть Сан-Хулиан де Перейро.[2] Имеются они и в соседнем Арагоне, и в Португальском королевстве. Просто дело в том, что я был вынужден покинуть родину… на время. А проживая в Любеке у своего двоюродного дяди, услышал, что папа римский объявил, будто отпускает все грехи тому, кто совершит паломничество в Ливонию и обратит в истинную веру не менее десятка язычников. Вот я и… — он умолк, не договорив.

— Ты, кажется, сказал, что принадлежишь к роду Прадо, — решив не выпытывать, почему Хуан уехал из Кастилии, деликатно сменил тему разговора рыцарь. — Я слышал о нем. Знатный род. На гербе серебряная башня на синем поле…

— На зеленом, — вежливо поправил Хуан. — Это знак того, что мой дед породнился с родом Торрес. И башня заключена в сердцевой[3] щиток. А в почетном углу[4] полумесяц, над которым размещены три звезды — по количеству побед над мусульманами, одержанных ночью. Внизу же оскаленный волк, который зажал в зубах стрелу. Это символ того, что мой предок, знаменитый Фернандо, принял на себя в одной из битв с неверными под Кордовой стрелу, предназначенную королю Альфонсу VII.[5] А могу я узнать, каков ваш щит, благородный рыцарь?

— Мой поскромнее, — неохотно проворчал Вермундэ. — На синем фоне в середине благословляющая десница,[6] а внизу — огненная саламандра. Это знак того, что все рыцари нашего рода необычайно крепки здоровьем и весьма живучи. Так просто нас не убить.

— Ты напрасно скромничаешь, доблестный Гильдеберт. Такая простота герба говорит в первую очередь о необыкновенной древности рода. Заметь, чем стариннее род, тем проще герб. У моих родичей Торресов на нем вообще ничего не изображено. Только сам щит окрашен в зеленый цвет и все.

Польщенный рыцарь довольно заулыбался, с явной симпатией поглядывая на учтивого юнца, а Хуан обратился к пожилому мужчине:

— А каков ваш герб, любезнейший Иоганн?

Щуплый мужчина с небольшой седоватой бородкой в ответ лишь обескураженно развел руками:

— По здравом размышлении мне бы надо было изобразить на нем парочку склянок с лекарствами и ланцет, но я как-то не удосужился сделать и этого. Выходит, нет у меня ни щита, ни герба. Да и зачем они скромному лекарю.

— Это ничего, — утешил его сердобольный Хуан. — Думаю, что после того как вы обратите десять язычников в истинную веру и отличитесь в сражениях, магистр ордена братства войска Христова самолично посвятит вас в рыцари.

— У нас здесь принято называть благородного Волквина фон Винтерштеда магистром меченосцев,[7] — поправил юношу Гильдеберт.

— Помилуйте, почтенные рыцари, — взмолился Иоганн фон Бреве. — Я еду лечить людей, а вовсе не убивать их. И не нужен мне никакой герб.

— То есть как?! — искренне удивился Хуан. — Все благородные люди должны его иметь. Даже у женщин он есть. Пусть по мужу, но… — Он посмотрел на пышную Барбару, приглашая ее поддержать его.

В ответ женщина вздохнула:

— У меня его тоже не имеется, славный юноша. Да и мужа никогда не было.

— И вы тоже… едете лечить?

Вместо ответа женщина опять вздохнула и принялась кутаться в целый ворох одежды. Гильдеберт загадочно улыбнулся. Уж он-то знал, чем будет заниматься в Риге фрау Барбара, а особенно ее веселые воспитанницы. Однако выдавать свою соседку не стал.

— Это ничего, — ошибочно истолковав молчание женщины, поспешил утешить ее Хуан. — Одному только богу[8] ведомо, где суждено человеку повстречать и обрести свою вторую половину. Как знать, может быть, именно в этих диких краях счастье улыбнется и вам, и вашей очаровательной племяннице. — Он с улыбкой посмотрел на Розамунду.

— Черт возьми, ты мне нравишься, Хуан! — громогласно заметил Гильдеберт. — У тебя чистое сердце и светлые помыслы. Я и сам был таким лет эдак… — Он на секунду задумался, вспоминая, сколько же лет миновало с тех пор, но затем махнул рукой и только засмеялся. — Словом, давно.

— Весьма благородный юноша, — присоединился к рыцарю и лекарь.

— Уцелел бы, — вздохнула Барбара. — Уж больно неспокойно в этих местах.

— А вот это я беру на себя. — Гильдеберт грозно обвел взглядом всех присутствующих. — Отныне, дон Прадо, я беру тебя под свою опеку.

— Я благодарен вам, благородный рыцарь, — учтиво склонил голову Хуан. — Однако вынужден предупредить, что еще не посвящен, как вы, в это благородное звание.

— Не пройдет и года, как у нас с тобой будет по хорошему лену[9] где-нибудь поближе к Риге, а ты уже будешь именоваться благородным рыцарем. Я сам тебя посвящу, а твой меч будет благословлять епископ Альберт прямо в кафедральном соборе Девы Марии. Держись за меня, Хуан, и ты не пропадешь.

Сразу после этой тирады Гильдеберт, чрезвычайно довольный собой, скромно отвернулся в сторону, проворчав вполголоса:

— Что-то я расчувствовался. Старею, наверное, — и воскликнул обрадованно: — Ба! А вот мы и прибыли!

Вдалеке сквозь клубы тумана и впрямь показалась крепость. Все прильнули к левому борту, жадно разглядывая медленно выступающие из белесой дымки серые крепостные стены, тяжело возвышающиеся на берегу реки.

— А я думал, что Рига несколько больше, — разочарованно произнес дон Хуан.

— Она и впрямь побольше. А то, что ты видишь перед собой, — это крепость Динаминде, которую выстроили, чтобы надежно заслонить вход в устье этой чертовой реки со стороны моря и прикрыть Ригу от непрошеных гостей. Ну, скажем, от тех же язычников-куронов, — на правах старожила пояснил рыцарь.

Он не торопился. На берег Гильдеберт сошел одним из последних и, обменявшись приветствиями со стражниками, стоящими на пристани, двинулся было к крепостным воротам, но затем, спохватившись, повернулся к юноше:

— Тебе лучше подождать меня здесь. Если епископ сейчас тут, то я передам ему кое-что, а уже тогда мы и решим, где остановиться на ночлег.

— А разве епископ не в Риге?

— Наш епископ в это время частенько и сам отправляется в Любек или Гамбург, — пояснил Гильдеберт. — Потому мне и нужно как можно скорее повидаться с ним, а уж потом…

Вернулся рыцарь, невзирая на обещание, чуть ли не под вечер.

— Заждался?! — бодро заорал он еще издали. — Ба, да ты еще и замерз, — заметил он, разглядывая дрожащего от холода юношу. — Ну да ничего. Скоро согреешься.

Хуан, плотно закутавшийся в простой летний плащ, только слабо улыбнулся в ответ.

Уже по дороге в крепость рыцарь несколько смущенно заметил:

— Тут вот какое дело. До Риги мы с тобой, понятное дело, доберемся вместе, но потом я тебя ненадолго оставлю. Денька на два-три, не больше. Глупо отказываться от приглашения епископа, тем более что в Гольме, куда мы с ним едем, вроде бы намечается славная пирушка, а такими вещами здесь пренебрегать не стоит. Не так уж часто они случаются в этих краях. Ну а потом уже определимся, как да что. Ты не волнуйся, — обнадежил он Хуана. — В этом году отец Альберт будет обеими руками хвататься за любого пилигрима, поскольку наш корабль был не только первым, но и последним. Когда сюда приплывет следующий — одному богу известно.

— Неужто в Германии не стало желающих обнажить свой меч в защиту святой веры? — удивился дон Хуан.

— Их пока хватает, но дело в том, что датский король Вальдемар, прах его побери, запретил выпускать корабли из своих гаваней, а побережье моря почти все в его власти. Видишь ли, у него с епископом возникли существенные разногласия, гм, скажем так, по некоторым вопросам веры. Так вот, пока они не договорятся полюбовно, новых воинов отцу Альберту ждать бесполезно, и это очень хорошо, — неожиданно подытожил рыцарь.

— Что же тут хорошего? — искренне удивился юноша.

— Хорошо для нас с тобой, — пояснил Гильдеберт. — Раз нас мало, стало быть, мы у епископа в большой цене и можем выжать из старого скупердяя парочку ленов в здешних краях. Понял?

— Нет, — честно отозвался Хуан. — Как же можно торговаться со святым отцом?

— Да, тут ты прав, — помрачнел рыцарь. — Со служителями церкви торговаться тяжело. За одну серебряную марку сами удавятся и тебя удавят. Ну да ладно. Разговорами сыт не будешь. У меня самого даже потроха смерзлись от этой сырости. Сейчас мы с тобой пойдем в одно неплохое местечко, где сможем опрокинуть по кружечке хорошего пива, закусить чем-нибудь горяченьким и переночевать. Я же сказал, держись за меня и не пропадешь. За мной! — махнул он рукой и двинулся в сторону крепости.

— Как-то это все… — пробормотал себе под нос юноша, но затем, вздохнув, последовал за Гильдебертом, решив, что на первых порах, пока он сам во всем не разберется, и в самом деле лучше держаться за этого здоровяка.

Глава 1

Подарок пленника

…В XIII в. все иллюзии исчезли, и народы, не объединенные папской тиарой, для европейцев стали чужими: язычниками и, хуже того, еретиками. Под этой эквилибристикой богословскими терминами крылся глубокий этнологический смысл: европейцы выделили себя из остального человечества и противопоставили себя ему, как это некогда сделали арабы и китайцы, а в древности эллины, иудеи, персы и египтяне.

Л. Гумилев

Князь Вячко, плененный рязанскими дружинниками под Ростиславлем, к зиме мало напоминал того бесстрашного и сурового воителя, которым он был не так давно. Укатали сивку крутые горки, а проще говоря, надорвался человек.

Испещренное шрамами тело, изрезанное глубокими продольными морщинами лицо и обильная седина на висках старили его лет на двадцать. Глядя на этого сурового мужчину, получившего изрядное число тяжких ран, и его собственная мать не поверила бы, что всего тридцать девять лет назад родила она замечательного розовощекого карапуза. На вид князю было за шестьдесят.

Что и говорить, постоянные неудачи любому прибавляют годы, а если они обрушиваются одной нескончаемой чередой, то тут у иного от обиды на несправедливую судьбу и вовсе может не сдюжить сердце.

А главное — за что ему это все?! Всегда и милостыню щедро подавал, и посты соблюдал, да и храмы христианские вниманием никогда не обделял. Правда, лишнего часу в них тоже не выстаивал, но и за это упрекнуть нельзя — не до того. Тут рука от меча устала, от немцев проклятых отмахиваться, когда ж найти время на то, чтоб лишний раз два перста ко лбу поднести? Разве что перед очередной битвой, чтоб силы небесные вспомнили, наконец, да подсобили малость.

К тому ж попусту кровь он не лил, так что должен был простить Исус,[10] но… не прощал и не подсоблял. Да и никто другой там наверху о Вячко тоже не вспоминал и помогать ему явно не собирался. Известное дело, высоковато до них, вот и не слышат они гласа вопиющего. А может, и слыхали, но уже давно отмерили русскому князю чашу страданий. Не убавлять же из нее по просьбе самого человека? Негоже оно как-то. Так что терпи да живи дальше. Как? А как сможешь.

Впрочем, бог с ними, с небесами. На них Вячко и сам особо не полагался. А вот то, что не мог получить никакой помощи на земле, — это ему было в обиду. Ведь град Кукейнос и земли вокруг него входили в состав княжества Полоцкого, где правил Владимир Борисович. Стало быть, именно он и должен помогать своему подручному, как водится меж русских князей. Ан нет.

Хотя один разок, в лето шесть тысяч семьсот четырнадцатое,[11] полоцкий князь собрал свои дружины и пошел-таки на немцев, но что толку. Так, смех один.

Постоял немного под замком Икскулем, но взять не смог. Тогда он, махнув на крепость рукой, спустился чуть ниже по Двине, добравшись до другого замка, именуемого Гольмом. В нем и всего-то засело несколько десятков немецких рыцарей с ненадежной горсткой ливов, однако и здесь дело не задалось. Постоял Владимир там одиннадцать дней, а на двенадцатый, услышав, что на море показались какие-то корабли, сразу испугался невесть чего и повелел всем садиться в ладьи да возвращаться обратно. Так и приехал в Полоцк несолоно хлебавши.

Ну разве ж так воюют?! Эх, его бы силу да князю Вячко. Уж он бы ею распорядился поумнее. А с той малой дружиной, что у него под рукой, не то что думать о наступлении — не знаешь, чем обороняться, когда с запада то и дело лезут литовцы, а с севера все ближе и ближе придвигаются крестоносцы.

Потому Вячко и решил схитрить — сам подался в Ригу к ненавистному епископу Альберту. Дескать, одолела немытая Литва. Посему предлагаю тебе половину даней, что соберу с города и со всего княжества, если ты меня — при нужде — берешь под защиту.

К тому же, если уж так разбираться, то князь ровным счетом ничего не терял. Немчура уже и так подперла его земли — что с севера, что с востока. Не сегодня, так завтра и вовсе выдавят. А тут вроде бы договор. Глядишь, удастся потянуть время. Не вечно же ему за тыном борониться. Может, сызнова Владимир Полоцкий подсобит. Опять же надежда была еще и на то, что два его неспокойных соседа, немцы да Литва, обескровят друг друга.

Альберт ласково поулыбался в ответ, на все охотно согласился и тут же всучил князю Кукейноса отряд рыцарей. Как ни отпихивался от него Вячко, говоря, что в случае литовского набега он сам пришлет гонцов за помощью, но пришлось брать. А куда денешься, когда епископ, все так же ласково улыбаясь, резонно заявил, что, пока прискачет гонец да пока из Риги подоспеет помощь, поганые нехристи уже вернутся в свои леса. А там, за густыми чащобами да непроходимыми болотами, поди-ка достань этих язычников.

Тут Вячко и в самом деле крыть было нечем. Пришлось возвращаться с немцами, хотя в свой замок он все равно никого из них не пустил. Еще чего не хватало! Селище есть поблизости, там и размещайтесь на постой.

Но и тут не слава богу получилось — похоть латинян обуяла. Это ведь только название одно, что рыцари они да монахи. На деле в первый же день гости принялись лихо задирать местным бабам подолы. Да такого беспутства на Руси не только смерды, но и дружинники себе не позволяли. Во всяком случае, действовали не так нагло, без насилия. Мужичков же, которые попытались кинуться на защиту, рыцари, не мудрствуя лукаво, вздели на мечи да на копья.

Но и тут Вячко, зажав в кулак свой норов, попытался уладить все по-хорошему — приехал с увещеваниями. Мол, негоже вы творите. Не по-христиански это, неужто самим не стыдно?

А потом повнимательнее всмотрелся в их искренне недоумевающие лица и понял: зря он все это. Ни к чему бисер перед свиньями метать. И все отличие этих, закованных в латы, от тех, что хрюкают у него в загонах, состоит лишь в одном: свиньи всегда передвигаются на четырех ногах, а эти чаще на двух, хотя и не всегда. В остальном же все одинаково. Даже волосы на голове и теле почти схожи — такие же светлые, с легкой рыжинкой.

Что же до совести и стыда, то у тех и у других все это отсутствует с самого рождения. Ни к чему оно скотине, даже если она по недоразумению уродилась похожей на человека.

Старший отряда, надменный Даниил фон Леневарден, только спустя час понял, почему к ним заявился князь и о чем толкует. Высокомерно вскинув голову, он слегка сочувственно заметил, что сервов[12] у Вячко и вправду не ахти, но пусть князь не сокрушается. Он, Даниил, обязуется после первого же набега литовцев на земли Кукейноса с лихвой возместить все княжеские потери.

Вот тут-то и не удержался Вячко да сказал ему в глаза все, что думал. И о племени их проклятом, и о совести, но больше всего Даниил скривился, когда князь заявил, что теперь понимает, почему они язычников могут крестить только силой.

— Глядя на таких служителей божьих, начинаешь догадываться, в чьем обличье дьявол по белу свету бродит, — бросил он в запале.

Хорошо хоть, что со свиньями их не сравнил. Да и то не потому, что сдержался, а просто в горячке выскочило из головы. Опять же, если подумать, то даже хорошо, что не сравнил. Негоже свиней оскорблять, ставя их на одну доску с этими. С хавроний-то вреда нет, одна польза. Опять же они — твари божьи, а эти чьи — неведомо. Скорее всего, просто… твари.

Сосед князя[13] помрачнел, но сдержать себя сумел. За плечами фон Леневардена было уже немало боев с тех пор, как он в лето тысяча двухсотое от рождества Христова вместе с несколькими сотнями других рыцарей высадился в Динаминде.

За шесть годков, которые он здесь провел, Даниил привык сдерживать себя, не поддаваться первым чувствам. Потому и оставался до сих пор в живых, да не просто в живых — одним из первых получил лен[14] от рижского епископа.

— Я понял тебя, княже, — холодно глядя на Вячко светло-голубыми льдистыми глазами, ответил он. — Больше в этом селении, — сделал рыцарь особый упор на последние слова, — мои люди не тронут ни одного серва.

Через сутки он внезапно напал ночью на Кукейнос и, еще более надменно возвышаясь над Вячко, заключенным в оковы, не без иронии заявил:

— Я сдержал слово. С того дня никто из моих рыцарей не тронул ни одной девки. Зачем нам навозницы? У тебя в Кукейносе бабы куда чище.

— Да у меня и в том селе народ намного чище твоих свиней, которых ты называешь рыцарями, — гордо выпрямился Вячко, с ненавистью глядя на немецкого рыцаря.

Фон Леневарден умел сдерживаться, но только тогда, когда его к этому вынуждали обстоятельства. Сейчас нужды в этом не было, и потому через секунду после дерзкого ответа русский князь уже валялся на полу, сбитый с ног могучим ударом Даниила.

Впрочем, пленение Вячко длилось недолго. Едва узнав о случившимся, епископ Альберт прислал гонца со строгим повелением немедленно освободить из оков и князя, и всех жителей, да не просто освободить, а вернуть город и все имущество.

С последним фон Леневарден расставался неохотнее всего. Однако пришлось подчиниться, а князя самолично привезти в Ригу.

Рижский епископ встретил Вячко как родного сына. И обнимал его ласково, и переодеть дорогого гостя во все новое повелел, и подарков чуть ли не насильно напихал, сокрушаясь о том, как нехорошо все получилось.

Князь Кукейноса, не подавая вида, подарки принял, на извинения Альберта отвечал соответственно. Он даже, внутренне содрогаясь от ненависти, заставил себя пожать в знак примирения руку Даниилу и еще ухитрился выдавить из себя улыбку.

— Между почтенным рыцарем и тобой, княже, возникло лишь некоторое недоразумение, — заметил епископ. — Однако опасность литовского набега на твой град все равно осталась, а потому, после того как у нас все закончилось миром, бери-ка ты отряд рыцарей и направляйся, не мешкая, в Кукейнос. Негоже в столь тревожное время надолго оставлять свои владения. А чтоб в другой раз такого не случилось, пусть лучше рыцари поселятся в самом граде, под твоим постоянным присмотром. Да и тебе так намного спокойнее будет, — завершил он свою речь.

Пришлось везти немцев с собой. Пока добирались до города, Вячко, продолжая улыбаться, успел продумать все наперед. Тем более, как он заметил, и сам Альберт торопился, собираясь отплыть за новыми пилигримами.

Прибыв в Кукейнос, князь объявил, что негоже своих защитников размещать на постое у местных жителей, а надобно для дорогих гостей построить отдельный просторный дом, в котором они и поселятся все вместе. На это согласился даже фон Леневарден, подозрительно относящийся к Вячко. И на то, чтобы рыцари сами надзирали за местными лэттами, которые будут трудиться на постройках, он тоже дал добро.

Всего через две недели немцы, разомлевшие на жарком солнышке, в очередной раз беспечно сложили свое оружие подле ям, где добывался камень для городского строительства, и остались лишь с кнутами, которыми подхлестывали сервов, трудившихся в поте лица.

Вот тут-то Вячко и подал своей дружине долгожданный сигнал. Не успели надсмотрщики опомниться, как княжеские отроки и мужи похватали их оружие, попрыгали в ямы и устроили… Боем это назвать было нельзя. Резней вроде бы тоже. Словом, учинили им то, что рыцари проделали два месяца назад с самим князем и жителями города. Долг — он платежом красен.

Не тронули одного Даниила. С ним рассчитался сам Вячко, но не по-подлому. Он пинком небрежно швырнул ему меч, отстегнул корзно,[15] чтоб не мешало, и застыл в ожидании. Поначалу фон Леневарден даже опешил, не решаясь нагнуться, чтобы поднять оружие. Подумал, что это какая-то хитроумная ловушка.

— Не бойся, — криво ухмыльнулся князь. Обломок зуба, выбитого в ту памятную ночь, не переставал болеть ни на минуту. — Одолеешь — уйдешь живым. Никто тебя и пальцем не тронет. Только не осилить тебе в честном бою, — подхлестнул он еще колеблющегося Даниила. — Ты ж как гадюка подлая, только в спину умеешь бить.

— Не только, — возразил фон Леневарден. — И ты в этом сам сейчас убедишься.

Драться он умел. С детства учили. К тому же ему, третьему сыну захудалого рыцарского рода, ничего, кроме этого, и не оставалось. С семи лет мальчишке чуть ли не каждый день напоминали, что из отцовского наследства ему не светит ни одной серебряной марки, разве что доспехи да конь. Все остальное надлежало добыть самому, а чтобы добыть, надо научиться как следует драться.

Даниил научился.

Вот только последние несколько лет, в течение которых ему почти ни разу не встречался достойный противник, оказали фон Леневардену дурную услугу. Он не продержался и пяти минут.

К исходу первой из них он не смог держать щит в левой руке, онемевшей от пропущенного удара русского князя, к концу второй получил глубокую рану у левого бедра, а на третьей — еще одну, уже справа.

Кровь из перерезанных вен хлестала столь обильно, что на пятой минуте поединка он уже сам опустил меч, совершенно ничего не видя перед собой из-за стоящего перед глазами тумана.

Вячко не стал рубить обессиленного врага. Вместо этого он подошел к нему и, размахнувшись, от души влепил Даниилу могучую оплеуху. Рука у князя сызмальства была тяжелая, а он вдобавок специально не снял кожаную рукавицу, усиленную металлическими пластинами. Чтобы все вышло так же, как и в ту ночь, только с точностью до наоборот.

— И отдаю вам долги ваши, яко же и мы их отдаем должникам своим, — медленно и со вкусом произнес он, безбожно перевирая слова молитвы, стоя над поверженным врагом.

Тот неловко дернулся и, повернув голову набок, с усилием выхаркнул из окровавленного рта желтоватый кусочек.

— Око за око, зуб за зуб, — усмехнулся Вячко уже совсем не криво.

Странное дело, но боль в обломке собственного зуба вдруг резко утихла. Он удовлетворенно кивнул и пошел прочь.

— Это в писании зуб за зуб сказано, — произнес кто-то из старых дружинников уже вдогон. — А у тебя, княже, пять за один вышло.

Вячко резко повернулся. Точно. Не соврал старый соратник. На земле рядом с Даниилом желтело уже пять кусочков.

— То реза[16] была, — заметил он еще веселее. — Я ж взаймы брал, а не навсегда. Вот и накопилось.

И тут же, заслышав стук копыт, князь с досадой вспомнил про пятерых дозорных немцев, которые еще с утра отъехали к лесу, дабы не прозевать возможный литовский набег. Ладно, дружинники не вспомнили — им простительно, но ему самому…

— Взять, — кивнул он, указывая на всадников, стоящих у края ямы и остолбеневших при виде ужасной картины гибели своих товарищей, но тут же досадливо поморщился, вспомнив, что все кони остались вверху, а бить немцев на расстоянии тоже нечем. Чтобы усыпить бдительность рыцарей, дружинники не взяли с собой даже луки. Оставалась одна надежда — добежать до быстроногого вороного Щелчка, вскочить на него и…

Однако, пока Вячко садился на коня, пятеро немцев уже неслись во весь опор подальше от смерти. Князь попытался было настичь их, но успел догнать лишь двоих из числа отставших. Одного он просто срубил на скаку, почти не замедляя ход, зато второй успел развернуться и принять бой.

Одолеть князя, невзирая на наличие копья, он все равно не смог, но задержал Вячко изрядно, и оставшихся троих, черными точками мелькавших уже где-то у самого горизонта, князь Кукейноса преследовать не стал — бесполезно.

Вместо этого он, рассчитывая, что епископ уже давно в море, послал полоцкому князю весточку с прошением о помощи, а заодно часть захваченных трофеев: мечи, кольчуги и крепких вислобрюхих коней, привыкших держать на себе рыцарей в железном облачении.

Вроде бы Вячко и слова верные подобрал в грамоте, призывая Владимира Борисовича не мешкая идти вместе с ним на Ригу, которая не могла еще похвалиться надежными укреплениями, но нет. Снова не повезло. Тщетно подождав изрядное количество времени, Вячко все-таки дождался, но совсем не того, чего хотел. Дозорные, предусмотрительно разосланные во всех направлениях, вскоре доложили, что к Кукейносу подступает рать. Вот только идет она не с полуденной стороны, из Полоцка, а с севера.

Потом лишь князь узнал, что из-за шквальных ветров епископ на несколько дней отложил свое отплытие, и когда трое всадников на взмыленных конях прискакали в Ригу, они еще успели застать Альберта.

Епископ же в очередной раз доказал, что священнослужителем он стал лишь потому, что был у своего отца из славного рода Буксгевденов вторым по счету сыном.[17] Земельных же владений у папаши Оттона было раз-два и обчелся. Это детишек стругать легко, каковых он только мужеска пола зачал аж шестерых, а как разбойнику, то есть рыцарю, цена ему была невелика.

Потому и подался Альберт вначале в каноники к бременскому архиепископу Гартвигу, а уж потом тот его назначил сюда, преемником цистерцианского монаха Бертольда, погибшего в неравном бою с проклятыми язычниками-ливами.

Смерть Даниила фон Леневардена ливонский епископ никому с рук спускать не собирался. Это пусть в евангелии болтают о всепрощении. Такие бредни хороши для глупых мирян, а ему, служителю единственно истинной веры и почтительному сыну своей матери — великой католической церкви, надлежит помнить и цитировать совсем иное: «Не мир я вам принес, но меч». Так-то оно понадежнее будет.

Да и то сказать — умный пастырь своих овечек не только с помощью увещеваний да окриков пасет.

Он и про кнут не забывает, да и пользуется им не в пример чаще, нежели словом.

Опять же хороший пастух для сбережения стада непременно заводит собачек, потому как в одиночку ему ни за что не управиться. А чем своих псов кормить? Да тем же овечьим мясом. Вот он и привел с собой рыцарей, дабы усмирить взбунтовавшуюся отару, а заодно и дать подзаправиться ревнителям веры.

Однако, едва подойдя к Кукейносу, епископ понял, что управляться и отечески поучать ему некого. Ушел непокорный князь из своего замка. И ушел не просто, а поступив по принципу: не мне, так и никому.

Жарким погребальным костром полыхали деревянные постройки и стены, чтобы вонючая немытая немчура не смогла войти в родной и давно обжитый терем. Суровые дружинники скрипели зубами, кое у кого даже слезы на глазах выступили, но — жгли. Лишь у самого Вячко очи оставались сухими — негоже срамиться перед людьми. Зато сердце рыдало навзрыд, да не слезами горючими обливалось — кровью.

Было бы хоть чуток надежды, так он бы не задумываясь вышел ратиться с ворогом. Пусть неравны силы, пусть на каждого его воя приходилось бы два, даже три рыцаря — все равно не ушел бы без боя.

Но когда по десятку на одного — на такое решится лишь безумец. Да и не по-христиански это — толкать своих людей на верную смерть. Хорошо, если сам в этой сече гибель найдешь, а если выживешь? Тогда ведь до самого последнего часа тяжкий груз на сердце ляжет — загубил ты, князь, лучших из лучших, вернейших из верных.

Да и потом тоже складывалось из рук вон. Владимир, сделав вид, будто собирался подсобить, еще и попрекал Вячко за то, что тот не сумел продержаться до подхода его сил. Будто не видел бывший князь Кукейноса, что полоцкий князь палец о палец не ударил и даже не удосужился послать гонцов за ополчением.

Однако и тут сдержал себя Вячко — ни единого худого слова не сказал старшему в роду. Да и что с него возьмешь, с неразумного. Хоть и прожил тот на свете почти пять десятков лет, а в голове, как в юности, свистел ветер, так и доселе там свои заунывные песни выводит.

Был бы хоть чуть-чуть поумнее полоцкий князь — не стал бы еще два десятка лет тому назад дозволять монаху-августинцу Мейнгарду крестить язычников-ливов. Чем, спрашивается, так уж сильно досадили тебе их боги, что ты не только дал согласие на крещение, но еще и насовал ему за пазуху подарков?

Ладно, если бы сам Владимир и впрямь набожен был без меры, тогда Вячко еще понял бы его. С трудом, правда, но смог бы, хотя и в этом случае все равно поступать надо было иначе. Коли уж так неймется, то возьми да повели своим священникам нести нехристям православное слово. А зачем же латинянам такое доверять?! Или неведомо, что они бешеным собакам подобны — что ни увидят, все укусить норовят!

Мейнгард же, не будь дурак, ухитрился отгрохать сразу два каменных замка. Один поставил возле ливонского селения Икескола, отчего тот получил схожее название — Икскуль. Другой несколько ниже, на одном из двинских островов, прямо посреди реки. Его тоже стали величать по имени этого острова — Гольмом.

Вот тут-то и очнуться бы Владимиру, схватиться за голову. Тогда еще не поздно было. Но где там. Проворонил беспечный полоцкий князь удачную возможность прийти на помощь ливам, когда они в одиночку дрались с немцами.

Даже когда папа римский объявил, что отпускает все грехи тем, кто примет крест и придет на эти пустынные берега, чтобы силой меча поддержать только-только зарождающуюся ливонскую церковь, все равно было еще не поздно. Тем более что следующий епископ довольно-таки быстро погиб. И поделом. Мечом махать — не крестом трясти.[18] Тут и умение нужно, и навыки изрядные.

Но когда нынешний пришел — оно и впрямь стало поздновато. С той полутысячей крестоносцев, коих он с собой привел, одному полоцкому князю было не справиться. Если бы в чистом поле, так еще куда ни шло, одолели бы, а вот замки каменные брать — увы. Несвычны к этому делу русские дружинники.

А уж когда через пару лет после своего прибытия хитрый рижанин сумел создать в Ливонии новый орден, тут и вовсе хоть караул кричи.

Раньше все-таки попроще было. Пришли пилигримы за долгожданным отпущением грехов, порубили в клочья поганых туземцев, села их пожгли, дома пограбили, быстренько святой водой окропили тех, кто исхитрился уцелеть, и назад к себе подались.

На следующий год на их место приезжают новые, и вновь без должного опыта, без знания местности, — все с ними сражаться полегче. Ныне же они, и без того не слабые, с каждым годом все матереют, и епископу опять-таки есть чем их соблазнить. По уговору между магистром Винно фон Рорбахом и епископом Альбертом треть всех земель, которые завоюет орден, ему же во владение и отходил.

Ну да что уж теперь. Отныне все свои помыслы князь устремил только на одно — как бы половчее и посильнее досадить немцам. Всем. Исключений тут быть не могло. Но неудачи неумолимой чередой, как злой неотступный рок, продолжали преследовать его.

Поэтому он с такой радостью и ухватился за предложение князя Ярослава, который прямо заявил:

— Вначале помогите мне вернуть отчие земли, кои рязанский князь Константин у меня отъял не по праву, а потом и я вам подсоблю. Навалимся на проклятую немчуру всей Русью и раздавим ее, как гнилой орех.

Загоревшись этой идеей, Вячко стал едва ли не самым горячим его защитником среди прочих князей, часть из которых еще колебалась, а часть и вовсе не посчитала нужным прибыть в Киев. Словом, идти на Рязань уговорил он всех до единого. Правда, конницы полоцкие князья выставили немного, зато пешцев собрали изрядно.

И вновь неудача. Рязанец исхитрился даже не пропустить их в свои пределы. Последняя надежда рухнула, рассыпавшись в прах уже под Ростиславлем. Хотя нет, пожалуй, даже раньше, с того самого дня, когда изрубили посольство, присланное Константином.

Он, князь Вячко, так никогда не поступил бы со своими же русичами. Правильно тогда возмутился Мстислав Удатный. Вячко и сам, пожалуй, последовал бы за ним, но… Галицкий князь возвращался в свое родное княжество, богатое людьми и землей. К себе в столицы уезжали и его двоюродные братья: Мстислав Романович Киевский и Владимир Рюрикович Смоленский. Словом, всем им было куда ехать, а Вячко…

Да и потом тоже как-то глупо все получалось, начиная с бездумной лобовой атаки на малочисленное воинство Константина и заканчивая бесплодными усилиями взять Ростиславль.

Попытка хитростью выманить рязанского князя из осажденного града вроде бы почти удалась, но то-то и оно, что почти. А на войне, как и в постели, «почти» в зачет не идет. Это тебе любая баба может поведать, глаза от смущения потупив.

А уж когда они в чистом поле со свежеприбывшими рязанскими полками столкнулись, тут и вовсе ясно стало — все, приехали. Дальше ходу не будет.

Кое-кто, правда, и тогда еще хорохорился, не понимая, что на самом деле стряслось непоправимое и воеводы Константина успели примчаться на выручку своему князю. Иные до самого смертного часа считали, что одолеть и разметать три-четыре тысячи пешцев, жалкой тоненькой ниточкой выставленных у самого леса, особого труда не составит.

Вячко в такие разговоры не вмешивался. Он просто с тоской обреченного на смерть сознавал, что пришел конец. На самом деле эта изогнутая нить есть не что иное, как тетива лука, уже оттянутая пальцами умелого стрелка. Сейчас они разожмутся, и стрела полетит в цель. Без промаха и без пощады. Наверняка.

Себя он особо не жалел. Вот ту полусотню с небольшим верных дружинников, которые, как и он сам, обрекались на верную погибель, хотя пока и не подозревали о том, ему и впрямь было жалко. До слез.

Но плакать Вячко давно разучился. Да и не время. В голове билась только одна мысль — как бы изловчиться и отыскать щелку. Пусть маленькую, совсем узенькую, с волосок. Ему бы хватило и такой, чтоб вытащить своих людей.

О себе же он вовсе не думал. Если не суждено сбыться мечте, так зачем тогда и жить. Разве что дочку Сонюшку пожалел. Маленькая еще совсем. Тяжко ей в жизни придется.

Да еще украдкой шевельнулось в душе запоздалое сожаление: не туда он подался, не к тому берегу прибился. Рязанец — вот кого надо было о помощи просить. Глядишь, и вышло бы что-нибудь путное. Но что уж теперь. Поздно. С этим сожалением Вячко и в бой пошел.

Рубился князь, не щадя себя, с неистовством обреченного. В старые времена у грозных варягов таких людей, объятых священным безумием воина, называли берсерками. Но не зря же на Руси присказку сложили: «Пропадать, так с музыкой, чтоб чертям тошно стало!»

И столь страшен был напор князя Кукейноса, что пешие рязанские ратники его и впрямь не выдержали. Тем более что наметанным глазом опытного бойца Вячко очень точно определил, в какую именно точку нанести удар. Бил он в стык двух полков и уже почти прорвался, прорезал дыру для себя и своих людей, не глядя на три полученные раны, но тут кто-то угодил мечом по подпруге его лошади.

Если бы не раны, то Вячко и тут бы изловчился. Долго ли при умении дикой кошкой перепрыгнуть с одного коня на другого? Но в том-то и беда, что сил на это уже не было. Неловко свалившись, он грянулся кулем о землю и тут же потерял сознание, успев лишь подумать, что проход для своих людей все-таки очистил.

Зеленый лес и впрямь был рядышком — ныряй в него, а там, глядишь, и удастся уйти от погони. Да и не станет никто ломать строй и преследовать жалкую кучку всадников — не до того победителям. Но ни один из оставшихся в живых дружинников Вячко так и не пожелал воспользоваться этим спасительным для себя выходом.

Вместо того они сгрудились вокруг тела своего князя, будто по команде образовав возле него круг и ощетинив копья. Так и застыли молча с угрюмым вызовом в глазах: «Кому жизнь не дорога, давай налетай, а на своей мы уже крест поставили».

Понимали, конечно, что этой остановкой они сами себе подписывают смертный приговор. Чего ж тут не понять-то, как-никак, не первый год в дружине лихого князя служили. Вот только иначе поступить им было невмочь. Жизнь спасти, чтоб честь утратить? А кому ты тогда такой нужен? После этого ты и самому себе без надобности.

«Нет уж. Пришли сюда с князем и уйдем с ним», — яснее ясного читалось на суровых лицах.

И застыли все на поле.

А меж тем двое дружинников, не обращая ни на кого внимания, словно для них битва и вовсе закончилась, мигом соскочили с коней и принялись перевязывать Вячко, чтобы унять кровь.

Но странное дело. Несколько десятков луков было устремлено в их сторону, несколько десятков стрел дрожали от натуги, стремясь впиться во врага, но ни один из воинов рязанского княжества так и не спустил тетиву.

Конечно, если бы они обложили каких-нибудь половцев, то обязательно посекли бы всех, а уже потом отдали бы последнюю дань мужеству врага — захоронили бы с почестями, не оставив на потеху воронью.

На своих же, на точно таких же русичей, как и они сами, рука не поднималась. Ни мечом взмахнуть, ни копье метнуть, ни стрелу пустить. Так и стояли рязанцы в ожидании не пойми чего, пока не подъехал разгоряченный боем главный воевода.

Поначалу он уже поднял руку, чтобы дать отмашку, — раздавить жалкую кучку неумолимым пешим строем нетрудно. Однако успел по достоинству все оценить и повелел своей сотне обождать. Сам же направился к этому маленькому кружку, составленному из трех десятков всадников.

— Кто там у вас? — спросил негромко.

Дружинники вместо ответа немного раздались в стороны, чтоб воевода мог проехать внутрь кольца. Мол, сам гляди, чего языком трепать попусту.

Доехав до лежащего на земле Вячко, которому как раз перевязывали последнюю рану, Вячеслав спешился и вновь спросил:

— Кто это?

— Вячко, князь наш, — пояснил один из новоиспеченных санитаров.

На лице его проступало явное удивление — что же это за человек такой, коли он даже самого князя Вячко в лицо признать не может?

— Понятно, — кашлянул рязанский воевода, хотя на самом деле ничего не понял.

Зато ему припомнился один из рассказов Константина о Прибалтике и о каком-то там Вячко. Уж не об этом ли? Что именно о нем говорил рязанский князь, Славка, хоть убей, не мог вспомнить, но что-то хорошее[19] — это точно.

— Ладно. Потом разберемся, — буркнул он себе под нос и распорядился: — Как перевяжете, сразу в Ростиславль его, к лекарям нашим. А вы чего тут встали! — напустился он на всадников, продолжавших молча ожидать нападения. — Ну-ка, подвиньтесь, чтоб мои люди пройти могли.

Не дожидаясь исполнения отданной команды, он тут же зычным голосом отдал новую, на сей раз своим пешцам:

— Пелей! Дай мне из первой линии дюжину самых крепких!

— Дозволь, мы его сами понесем, — соскочил с коня седоусый кукейносский дружинник.

Следом за ним подошли и еще несколько человек из охранного круга.

— Ладно, — согласился Вячеслав, снял с себя плащ и, аккуратно свернув, подложил его Вячко под голову.

Ничего этого бывший князь Кукейноса не слышал и не видел. В сознание он пришел лишь через несколько дней, да и то ненадолго.

— Зря, — вымолвил он еле слышно пересохшими губами и вновь закрыл глаза.