Красные курганы Елманов Валерий
Но, пожалуй, яростнее всего наминали друг другу бока бывший архиепископ Антоний, совсем недавно изгнанный своенравными горожанами из Новгорода, а ныне возглавляющий Перемышльскую епархию, и вторично севший на его место архиепископ Митрофан.
Изгнанный архиепископ был незлобив и из града уехал безропотно, но сейчас вдруг взыграло ретивое, вспомнилась бывшему новгородскому боярину разудалая мирская юность. Нет, это не кроткий Антоний с увлечением крушил ребра ненавистному Митрофану. Тот на такое был не способен. Это трудился Добрыня Ядрейкович, как некогда звали его все соседи по улице.
Впрочем, кто кому крушил — сказать трудно. Архиепископ новгородский, не обращая внимания на получаемые удары, точно так же увлеченно хекал и крякал, пытаясь проломить грудную клетку соперника.
— Сейчас я тебе крестик в грудину-то вомну, вомну, — приговаривал он с упоением.
— Не дождесся, — тяжело отвечал владыка Антоний. — Я ранее успею, да не в грудину — пониже его тебе засуну, христопродавец поганый.
— Так их, так, — повизгивал в упоении маленький и худенький владыка Лазарь из Смоленска.
Силенок его хватало лишь на то, чтобы время от времени плюнуть в ближайшего, кто оказывался рядом, пока старика в суматохе не свалили на пол.
И напрасно взывал к гласу разума епископ Иоанн, а владыка Мефодий бесстрашно пытался разнять воев в рясах, ожесточенно вцепившихся друг в дружку.
— Да опомнитесь же вы, святые отцы, — простонал он в изнеможении, как вдруг и впрямь все разом стихло.
Нет, никто к нему не прислушался, а просто совпало так, что устали все, причем почти одновременно. Правда, на угрозы сил еще доставало, так что, расползаясь по лавкам, каждый обещал что-то невразумительное своему обидчику.
Последним угомонился тщедушный Лазарь. Перед тем как успокоиться, он еще раз плюнул, выползая из-под лавки, и метко угодил в бороду владыки Мефодия.
Все покосились на рязанского епископа — как теперь себя поведет и что скажет? Но тот лишь кротко вытер плевок и мирно заметил:
— Бог тебе судья, владыка Лазарь, а я длань на тебя не подниму, ибо негоже сие для сана моего, да и летами я тебе в сыновья гожусь.
— К тому же неправ, — поучительно вздел перст к потолку смоленский епископ, на что сосед, владыка Мамонт, рыкнул негромко:
— А не замолчишь, так я тебя оглажу, — пояснив благодушно: — Мне можно, я старше.
Тот стих.
Епископ же Мефодий продолжал сокрушаться, причем, что странно, больше всего винил в случившемся именно себя. Покаянно прижав руку к груди, он уже дошел до того, что начал просить у всех прощения:
— Знай я, что так оно все обернется, неужто встал бы супротив своей братии. Ныне же паки и паки реку вам слезно — взгляните с любовью друг на дружку, на кресты, символ христианской доброты и смирения, а тако же безропотных мук спасителя нашего. И вот вам слово мое, братия, от коего я не отступлюсь…
Далее владыка Мефодий хотел было заявить, что он отказывается от митрополичьей кафедры в пользу любого, за кого только выскажутся все присутствующие, ибо самое главное — это мир, царящий в душе.
Трудно сказать, до чего договорились бы после этих примирительных слов остальные епископы, но тут Мефодия несколько бесцеремонно перебил владыка ростовской епархии.
— Обожди, брате, — коснулся он руки рязанского епископа. — Дай прежде я слово молвлю, ибо наболело.
Он обвел еще раз пристальным взглядом всю аудиторию и презрительно усмехнулся. В отличие от всех прочих ростовчанин всю драку скромно просидел в уголке, хотя был и в силе и в теле. Просто накануне встречи к нему вновь заглянул давний знакомец — рижский купец Иоганн.
Униженно склонив голову и то и дело порываясь поцеловать руку епископа Кирилла, Иоганн поинтересовался, как протекает эта бессмысленная затея с избранием. Бессмысленная потому, что константинопольский патриарх епископа из русских на митрополичьей кафедре последний раз утверждал аж полтора века назад, в лето шесть тысяч шестьсот пятьдесят девятое от сотворения мира.[76] Прочие были греки по национальности.
Да и тогда главная заслуга в том была не самого митрополита Иллариона, а могучего киевского князя Ярослава Мудрого. Трудно было не утвердить человека, не просто избранного соборно, — это как раз пустяк, а выдвинутого князем, который не только звался великим, но и был таковым. После же… Да что там говорить.
Так что, по мнению епископа Кирилла, он вовсе не предавал страну, обещая рижскому купцу помешать избранию русского митрополита. Не предавал, ибо, по его глубокому убеждению, нельзя предать то, чего уже не существует. Он считал, что Руси как таковой нет. Есть лишь большая и пока еще сильная куча отдельных княжеств, с которой мало кто считается, и уж тем паче никто к ней не прислушается, включая патриарха.
Все равно будет так, как скажет тот, кто за морем, и сядет в Киеве именно тот, на кого укажет его перст. И пусть эти глупцы думают что угодно, блуждая в бесплодных мечтаниях в горних высотах, а он, владыка ростовский, обеими ногами твердо стоит на земле.
Если же в благодарность за то, что никого не изберут, некая малая толика мирских благ перепадет и самому епископу Кириллу, то глупо отказываться. К тому же полученный массивный золотой крест с лалами и яхонтами надлежало отрабатывать, равно как и два увесистых мешка даже не серебряных гривен, а настоящих золотых византийских монет.
Потому владыка ростовской епархии и не участвовал в глупой сваре, взирая на нее с превеликим равнодушием, потому и сейчас безошибочно выбрал самый подходящий момент. Лучшего случая для того, чтобы окончательно развалить и без того потрескавшееся единство епископов, могло и не представиться.
— Стыжусь я, братия! — начал он проникновенно. — Даже себя стыжусь, хотя смог сдержать душу в покое, вас же и вовсе безмерно! Псы дворовые за кость с таким лаем не грызутся, яко вы тут учали. Почто мы съехались сюда — дабы лаяться охально и кулаки чесать?! Для того ли длани господь всеблагой нам даровал, чтобы мы ими ребра друг у друга пересчитывали?! Нет моей мочи терпеть, глядючи на оное, а посему покидаю я сей вертеп. Иных же слов, дабы наречь сие сборище, я не подберу.
Сказано — сделано. Не успел никто толком опомниться, как он быстрым решительным шагом, чтоб никто не успел сообразить и остановить, направился прочь из залы. Сам же епископ Кирилл, уже выходя из покоев на улицу, остановился лишь для того, чтобы дождаться своего удобного крытого возка с четверкой лошадей — меньшее количество ростовскому владыке было бы в зазор.
Ждать пришлось не столь уж долго, но достаточно для того, чтобы остальные его догнали. Досадно. Но он и из этого сумел извлечь выгоду.
Оценив наметанным глазом наиболее разочаровавшихся в съезде духовных отцов, Кирилл доверительно заметил черниговскому епископу:
— Поедемте-ка вместе, владыко Митрофан.
Тот, опешив от столь неожиданного предложения, ошалело посмотрел на Кирилла, потом на остальных и растерянно пробормотал:
— Мне бы одежу накинуть на плечи.
— Да у меня в возке шуб на троих с избытком достанет, — произнес ростовский епископ, нежно приобнял низенького Митрофана за плечи и увлек его в сторону подъезжающего возка.
— А трапеза как же? — сделал последнюю попытку вырваться черниговец.
— И трапеза уже приготовлена, — заверил его ростовчанин, по-прежнему не обращая на всех остальных ни малейшего внимания, будто и не существовало вовсе ни их самих, ни, тем более, их голосов.
Они уже залезли в возок, где и впрямь в достатке имелись теплые шубы, причем на выбор: одна бобровая, вторая волчья и еще две лисьих. Епископ Кирилл уже успел заботливо укутать старика сразу в две, на которые тот указал пальцем, сам старательно запахнулся, чтоб не упустить ни крупицы тепла, но возок все продолжал стоять, не двигаясь с места.
— Да что там такое? — не выдержал он наконец, выглядывая наружу. — Долго ты там еще копаться изволишь? — рявкнул Кирилл на монаха, сидящего на облучке.
Тот растерянно указал куда-то вперед и негромко произнес:
— Да тут князь, владыко. Тебя жаждет узреть.
— Какой еще… — больше по инерции начал Кирилл, но тут же спохватился.
Прямо подле вороного коренника, ласково поглаживая лошадиную морду, молча стоял рязанский князь Константин, пристально глядя на ростовского епископа.
Его появления Кирилл никак не ожидал. Нужно было что-то предпринять, притом немедленно. Выбор был весьма ограничен, поэтому пришлось вылезать из возка и идти изъясняться с князем.
Однако епископ и тут сделал все возможное.
— Сил нет объяснять все тебе, княже, ибо не видел ты мерзостного побоища. — Он взмахнул рукой, указывая широким жестом на всех остальных. — Яко псы учали промеж собой грызться. Взирать на оное — мука страшная. Дозволь уехати прочь, уж больно тягостно и отвратно сие зрелище.
— Не дозволю, — скучным голосом произнес Константин, по-прежнему не отрывая глаз от лица епископа.
Что он надеялся увидеть — неизвестно, ибо даже сейчас на челе Кирилла ни одна живая душа не смогла бы прочесть ничего сверх того, что разрешил бы он сам. Искреннее негодование — это да, возмущение произошедшим — сколько угодно, безысходную скорбь — пожалуйста. Более же — ни-ни.
— Не расслышал ты, княже, — терпеливо повторил епископ. — Я сказываю…
— Я слышал, — перебил его Константин. — Однако и это надлежит стерпеть. Уж больно цена велика. — И широким жестом указал на митрополичьи палаты.
Пришлось покориться. О побеге нечего было и думать. Рязанский князь поднимался на крыльцо последним, и настрой его был весьма решителен.
Оказался он тут не случайно — Любим подсказал. Уж больно сильно он переживал за Чернигов, где так и не смог прочесть мысли епископа Кирилла, вот и попытался компенсировать свою оплошность.
Константин едва себя сдерживал, однако держался ровно. Со стороны посмотреть — не князь, а воплощенное спокойствие.
Один только раз, склонившись низко-низко к самому уху епископа, чтобы его услышал лишь он один, произнес негромко:
— Знаю я все, владыко. Знаю, но прощу, ежели дальше себя разумно поведешь. — И тут же невозмутимо выпрямился, будто ничего и не говорил.
Кирилл задумался, благо время позволяло.
«Не иначе купца схватили, — решил он. — Но кто же мог донести обо мне? Или он сам не выдержал пыток и во всем сознался? Похоже на то. Тогда плакали мои мешки с золотом. Ну и ладно, — вздохнул с легким сожалением. — Иного случая дождемся, поудобнее».
Константин же времени даром не терял. Сызнова рассадив всех за стол, он внимательно обвел глазами собравшихся. Хороши святоши, нечего сказать. У кого рдеет под глазом багровый кровоподтек, у кого запеклась под носом кровь, а кто и вовсе рукой нижнюю челюсть тихонько трогает, проверяя на целостность.
Мораль, однако, читать не стал. Чувствовал: лишней будет, да и не по чину ему, светскому человеку, вразумлять отцов церкви.
— Не стыдно? — спросил лишь негромко.
Все дружно промолчали. А чего тут скажешь, когда без слов все ясно. Лишь владыка Мамонт не удержался от пояснения и гулко пробасил:
— Епископы тоже суть человецы, и ничто человеческое им не чуждо.
Да и то, чувствуя себя виновным больше всех, — как ни крути, а он первый перешел от слов к рукоприкладству, — епископ не оправдывал себя, но лишь уравнивал, ставя в один ряд с прочими драчунами.
— Ну ладно, — вздохнул Константин, посчитав лишним как-то отреагировать на эту реплику. — Не иначе как лукавый вас смутил, воспользовавшись смертью митрополита Матфея. Однако я не думаю, что он в этих покоях надолго задержится, и потому предлагаю…
Дальше же князь чуть ли не в двух словах изложил им всю дальнейшую программу — сказалось длительное общение со Славкой. Рязанский воевода, вне всяких сомнений, был первоклассным трепачом, но если время поджимало, то рапортовал быстро и четко. Сразу чувствовалась военная косточка.
Так поступил и Константин.
— До утра отдыхаем, — сказал он и не сумел удержаться от иронии: — Раны боевые залечиваем. Затем, сразу после заутрени, вы собираетесь вновь. Каждый вправе хоть себя, хоть кого иного назвать. Об одном сразу прошу. Добиться того, чтобы все дружно назвали одно и то же имя, все равно не выйдет, а потому давайте договоримся, сколько голосов надо, чтобы все прочие подчинились этому большинству.
Тут епископы немного подискутировали, но лениво — сказывалась боевая усталость. Наконец они пришли к выводу, что если десять участников совещания выскажутся за кого-то одного, то оставшиеся подчинятся общему мнению.
Кто-то попробовал предложить принцип единогласия, но всем ясно было, что тут и десяток голосов маловероятно собрать, а посему отцы церкви согласились с князем.
Самому же упрямому изо всех, епископу Лазарю, рязанский князь сказал:
— Отче, ежели тебе новый грек понадобился на митрополичьем подворье в Киеве, так ты скажи сразу. К тому же за него и вовсе голос подавать нужды нет. Отпиши только в Никею, и он вмиг примчится.
Владыка Смоленской епархии вздохнул и умолк. Грека он не хотел. Может, чужак и будет беспристрастен, но тут напрашивается вполне логичный вопрос: а так ли уж нужна его объективность? Селища все давно поделены, а уж про грады и вовсе говорить ни к чему — и так ясно. То есть никто из русских владык никому дорожку не перебегает, все живут так, как князья когда-то договаривались.[77]
Вот только князья чуть ли не сразу благополучно забыли об этом принципе,[78] а духовные отцы — нет. Так что ни к чему будет в Киеве пришелец из далекого Царьграда. И опять же мыслишка тайная промелькнула в голове епископа Лазаря: «А ежели меня предложат? Пусть ни рязанский епископ, ни полоцкий, ни владимирский за меня голос не подадут, да и переяславльский навряд ли, то есть четверо будут против. Но ведь избрание возможно десятью голосами из четырнадцати, то есть протиснуться можно».
И Лазарь тоже головой мотнул, дескать, уступаю тебе, князь.
Вот тут-то и пришел черед Константина. Чуть позже он и сам диву давался, как много успел сделать в тот вечер.
Для начала князь заглянул к тем из своих, в ком все-таки сомневался. Епископа черниговского Митрофана удалось улестить, пообещав лично ходатайствовать о том, чтобы его владения стали титулярной митрополией.[79]
Затем пришел черед епархий, не входящих в состав Рязанского княжества. Тут пришлось сложнее, тем более что эти епископы уже решили выставить единого кандидата от всех и дружно проголосовать за него. Таковым, по принципу старшинства, оказался владыка Смоленской епархии Лазарь.
Дело казалось безнадежным, но на Константина нашло какое-то дикое вдохновение, и он успел. Памятуя о том, как быстро дробятся на составные части Галицкая и Владимиро-Волынская епархии, он сумел запугать их епископов тем, что с приходом к власти владыки Лазаря разделы не прекратятся. Не сумеет старик сказать в Никее твердое слово, ибо слишком ветх для этого. Зато если изберут Мефодия, то такого уже никогда не случится.
Уговорив таким образом Иоасафа и Никифора, рязанский князь метнулся к белгородскому епископу и пообещал ему, что в случае прихода к власти рязанского владыки он будет самолично добиваться присвоения ему сана титулярного митрополита.
После этого настал черед Антония — епископа перемышльского. С ним Константин поступил иначе. Вначале он бурно порадовался, что наконец-то у них с новгородским архиепископом наступило замирье и что хоть в одном вопросе они пришли к единому мнению и сделали единый выбор.
В ответ возмущенный владыка заявил о том, что лишь на том свете, уже представ перед богом, он, может быть, сумеет помириться с этим… О дальнейших эпитетах в адрес архиепископа читатель пусть догадывается сам. Скажу лишь, что если попытаться на мгновение представить, что владыка Новгородской епархии и впрямь был бы наделен всеми этими недостатками, то в сравнении с ним любой библейский персонаж, включая царя Ирода и печально известного Иуду Искариота, выглядел бы почти что ангелом, только без крыльев.
В отношении самого архиепископа Митрофана Константин поступил иначе. Сетуя на то, как переменчива судьба, он заявил ему, что всегда был противником обычая, по которому своенравные жители Новгорода позволяют себе выгонять живого владыку.
— И это вместо того, чтобы, подобно всем прочим, дождаться, когда он почиет в бозе, — гневно добавил Константин. — Уж больно много воли они себе забрали. Вовсе не по чину. Вот и епископ Мефодий искренне о сем скорбит. Десятка голосов ему никогда не набрать, но если бы он стал митрополитом, то сумел бы обратить внимание патриарха на подобные безобразия.
— Да-а, жаль, что его не изберут, — произнес со вздохом архиепископ, чувствуя непрочность новгородской кафедры, и призадумался, а Константин на цыпочках удалился в соседнюю келью, где ему предстоял самый важный разговор.
Почтительно склонив голову перед Лазарем, Константин испросил благословения, получил его и тут же излил душу старцу:
— Что-то не верю я, будто хитрые греки утвердят ваш выбор. А ведь они, назначив своего митрополита, запросто могут поступить с избранным вами точно так же, как некогда с Феодорцем Ростовским.[80]
Пример был настолько ярок, что Лазарь вздрогнул и от испуга начал икать. К тому же он и сам хорошо помнил все события, поскольку в те годы ему, иноку Киево-Печорской лавры, было уже почти двадцать лет. Вроде бы немало времени прошло с той поры, но Лазарь до сих пор отчетливо помнил и дубовую плаху, и невнятный хрип несчастного Феодорца, когда дюжий палач неумело тащил щипцами его язык, и его истошный вой, когда бывшему ростовскому епископу выкалывали глаза, и густую, темно-красную кровь, хлынувшую из отрубленной правой руки несчастного.
— Отче, — возопил Константин, кидаясь на колени перед старичком с трясущимися губами. — Не дай погибнуть в расцвете духовных сил епископу Мефодию. Подсоби мне изыскать слова, напоенные млеком мудрости и медом убеждения, дабы завтра он сам отказался приять духовный сан. Конечно, навряд ли он наберет десять голосов, но вдруг случится чудо. Люблю я своего духовного отца всей душой, и тяжко мне становится, едва лишь помыслю, что могу лишиться его.
— А кто же тогда вместо него?.. — проблеял смоленский епископ.
— Может, ты, отче… — замялся в нерешительности рязанский князь, выразительно глядя на Лазаря.
— Чем же я хуже его? — возмутился епископ. — Меня-то отчего тебе не жаль? Только лишь потому, что моя епархия тебе не подвластна?
— Ты лучше, отче, несоизмеримо лучше, — горячо заверил Константин. — К тому же ты и значительно мудрее, — произнес он со скорбным видом.
— Я тебе не агнец на закланье! — взвизгнул епископ, окончательно потерявший самообладание. — Чего буркалы на меня вытаращил… яко волк на овцу?!
— Но у тебя седина уже давно, да и лета не малые, — произнес Константин умоляюще. — Все равно уж…
— Так меня теперь в жертву принести надобно?! А может, я еще пожить хочу?!
— Так потому и молю тебя принять сей крест со смирением. Тебя ведь, снисходя к сединам, и пощадить могут.
— Кто?! Греки?! Да они матерям и отцам родным глаза выкалывают, когда те поперек их пути стоят! Ишь чего удумал — крест приять!
— Но ты со своей мудростью непременно найдешь слова, которые умягчат их души. Ну хоть немного, — настойчиво уверял рязанский князь. — Глядишь, и не убьют они тебя, а всего-навсего ослепят.
— Вон! — истошно завизжал Лазарь, окончательно выведенный из себя. — Вон! А то я прямо сейчас сам у тебя гляделки повыдираю.
Он и впрямь не шутил, придя в полное исступление и уже угрожающе нацелился своими сухими пальцами с длинными ногтями в глаза князя, так что Константин, отшатываясь от него, действительно не играл, изображая страх. Да кто его знает, до чего вообще может докатиться паникующий старикашка!
На следующий день, сразу после очередного молебна о ниспослании вразумления и просветления, едва дождавшись финального «аминь», слово взял епископ Смоленский.
— Все ведают, сколь много труда вложил я в свою епархию, — обратился он к присутствующим.
Те дружно молчали — уж больно издалека зашел Лазарь.
— Негоже оставлять мне ее на старости лет ради высокого чина. И еще об одном не могу умолчать, — решительно произнес он и потупил голову. — Каюсь пред вами, братия, ибо грешен я и в силу грехов своих тягостных не смогу начальствовать над вами, а посему зову всех дать свой голос в пользу епископа Мефодия. Он крепок телесно и бодр духом. Ему и быть митрополитом Киевским и всея Руси.
Окончательный результат ошеломил даже самого Константина, который скромно надеялся на десять голосов в пользу рязанского епископа. На деле оказалось, что «за» проголосовали тринадцать. Единственным участником высокого собрания, кто решительно встал против отца Мефодия, был… сам отец Мефодий.
— Торжествуешь? — засопел рязанский епископ, оставшись наедине с Константином. — Ну-ну. Погоди, дай срок. Вот до Рязани доберемся, я те выволочку задам, задам.
— Ты не прав, отче, — вздохнул Константин. — Ибо столь единодушный глас духовных отцов означает не что иное, как небесный призыв к служению.
— Истинный глас духовных отцов я слышал вчера, — сурово возразил владыка Мефодий. — Ныне же свою роль сыграло твое иезуитское лукавство вкупе с самым бессовестным враньем.
— Ну уж ты и скажешь. Будто сам вместе со мной по их кельям ходил, — обиженно вскинул голову Константин. — Да я им всем одну только правду говорил… почти, — быстро уточнил он. — А если и сбрехал, то самую малость, и то не по злому умыслу, а увлекшись. И не вранье это было, а безудержная фантазия. Эх, отче, — вздохнул он сокрушенно. — Если бы ты знал, какой талант во мне погиб, так и не найдя себе творческого выхода. Да Макиавелли просто позеленел бы от зависти, если бы только услышал мои вчерашние речи.
— Слава господу, что я их тоже не слыхал, — пробурчал Мефодий, — А то с ним за компанию позеленел бы. Ну что, ликуй теперь, своего добившись.
— Еще нет, — тяжело вздохнул Константин. — Самое главное впереди, так что ты тоже, ваше преподобие, давай думай, как нам всех князей к общему согласию привести.
— Ты считаешь, это возможно? — скептически хмыкнул новоиспеченный митрополит.
Константин только передернул плечами. В успехе своего грандиозного замысла, честно говоря, он сам тоже изрядно сомневался. Не пойдут на это князья по доброй воле, ох не пойдут. Их пока жареный петух, то бишь Батый, не клюнет в одно место, навряд ли чем удастся пронять. Да и когда клюнет — тоже. Почему Русь полтора века безропотно платила дань завоевателям? Да потому, что все это время князья по-прежнему грызлись меж собой. Все они упоенно делили остатки власти в вечной тревоге, завистливо поглядывая один на другого: «А не досталось ли тебе, любезный сосед, на полкрошки больше?!» А сколько раз они сами золотоордынских ханов на Русь звали для бесконечных разборок — о-го-го!
Хорошо хоть, что с церковными делами все уладилось, так что теперь можно было полностью переключить внимание на князей, съезжающихся в Киев.
— Без тебя точно ничего не выйдет, а вот если ты перед ними вдохновенную речугу закатишь, тогда шанс появится, — сказал Константин и честно признался: — Хотя и мизерный.
— И в чью поддержку мне эту речугу произносить? — поинтересовался владыка Мефодий.
Константин немного помедлил, хотя над этим вопросом думал не раз и не два. Как ни крути, но кандидат, который подходил по наибольшему количеству позиций, имелся только один. Прочие в эту роль не укладывались вовсе и были отметены рязанским князем изначально.
Однако, глядя на владыку Мефодия, он лишь буркнул:
— Завтра я тебе его назову. Сегодня же еще раз подумаю и прикину все в последний раз.
Константин не соврал. На следующий день он действительно озвучил своему митрополиту имя первого русского царя и усмехнулся, заметив удивление на лице Мефодия.
— А ты думал, владыка, что я себя назову? Говорил же, что я у князей вообще не котируюсь, — и повторил: — Только Мстислав Удалой. Если эти Рюриковичи и на него не согласятся, то тогда вообще все бесполезно.
И бысть велико горе по всей Руси о ту пору, ибо по неразумию свому и неведению избраша отцы церкви не наидостойнейшего, но паки и паки наиплохейшего изо всех, ибо бысть епископ Мефодий первейшим потатчиком рязанскому князю во всех его поганых помыслах и злых началах.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817
Взликоваша земля Русская, ибо избрахом о ту пору на златой престол митрополичий наидобрейшего и мудрейшего из епископов, коему, яко русичу, все беды и злосчастия земли и людишек, на ней живущих, доподлинно ведомы бысть. Первый раз к избранию подобному длань Ярослав Мудрый приложил, егда в митрополичий сан в лето 6559-е от сотворения мира святого Иллариона облекли. Ныне же Константин Божий Заступник оному избранию немало спопешествовавши.
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760
Я полагаю, что, учитывая возрастающий с каждым годом авторитет князя Константина, который стоял не просто во главе княжества, но Рязанской Руси, к тому же памятуя, что он вдобавок имел рычаги давления на половину всех епископов, возведение в сан митрополита епископа Рязани и Мурома владыки Мефодия не составило для него ни малейшего труда.
В немалой степени этому поспособствовала и сама личность духовного владыки. Пожалуй, каждый из епископов, собравшихся на церковный съезд, отчетливо сознавал, что именно он и есть самый достойнейший из них.
Все это в совокупности и повлияло на единогласное избрание владыки Мефодия, который уже с первых дней своего служения проявил себя деятельным и энергичным человеком. Правда, справедливости ради отметим, что он не был полностью беспристрастным. То есть до конца объективным назвать его затруднительно, что и показал последовавший вслед за церковным съезд русских князей…
Кстати, вполне логично предположить, что именно по этой самой причине владыка Мефодий и получил столь резкую негативную оценку со стороны суздальского летописца Филарета, у которого к тому же еще не улеглась обида на Константина за то, что тот решительно отверг его кандидатуру при избрании владыки Суздальской и Владимирской епархии.
То есть, выказывая свое критическое суждение, сам автор летописи также далек от беспристрастной объективной оценки сложившейся ситуации.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. СПб., 1830. Т. 3, с. 28.
Глава 8
А почему не я?
М. Семенова
- Зачем кому-то в битвах погибать?
- Как влажно дышит пашня под ногами,
- Какое небо щедрое над нами!
- Зачем под этим небом враждовать?..
Князей в покоях Мстислава Романовича Старого собралось изрядно. Даже после всех кровопролитных битв, после, казалось бы, почти полной гибели всех князей Владимиро-Суздальской Руси, их набралось ровно два десятка. И это было первым, весьма неприятным сюрпризом для Константина.
Он-то предполагал, что их будет всего четверо, из Киевского княжества, Смоленского, Галицкого и Владимиро-Волынского. Пятым был бы он сам, князь рязанский.
В конце-то концов, пусть даже прибыл бы князь новгородский, хотя это уже было бы неправильно, поскольку в Великом Новгороде сидел Всеволод — второй сын Мстислава Романовича Старого, который таким образом приобретал бы сразу два голоса.
Однако Константин никак не ожидал встретить на съезде того же Александра Бельзского, почти сразу же по прибытии выказавшего свой гнусный норов и принявшегося шептаться то с одним, то с другим князем. Вообще-то Бельзским его называли лишь по привычке. В его столице, равно как и в прочих землях, прочно сидел рязанский наместник. Скорее немолодого, сухопарого и желчного Александра правильнее было бы назвать князем-изгоем. Никак нельзя доверять такому человеку участвовать в выборе будущего царя, это…
Впрочем, разве он один таким был? Хорошо, что родня Мстислава Удалого прибыла. Это даже на руку. Скорее всего Владимир Псковский и Давыд Торопецкий подадут голоса за своего старшенького, тем более что в этом случае кто-то из них по лествичному праву сразу же переберется в Галич — второй по величине и своему богатству город Юго-Западной Руси.
Но вот выползший из Мазовии Михаил Городненский, невесть откуда вынырнувший Ростислав Степаньский, Владимир Пиньский, Иван Пересопнинский, Владимир и Ярослав Луцкие — это уж ни в какие ворота.
«Да кто их вообще пригласил в Киев?» — хотел уже он поинтересоваться у Мстислава Киевского, который тоже поглядывал на Александра с легким недоумением, но потом мельком столкнулся взглядом с князем Ярославом и сразу понял — его работа. Больше подобную пакость сотворить было просто некому.
Странное дело, вроде бы не воевали они ныне с бывшим властителем Новгорода, а чуть позже — Переяславля-Залесского, но чувство, что тот вот-вот прилюдно накинется на него с мечом в руках, не покидало Константина ни на миг. Уж больно люто полыхал ненавистью единственный уцелевший глаз Ярослава, неистребимой злобой рдели безобразные рубцы на его лице, изуродованном осколками гранат.
Даже стоя на праздничном богослужении в храме Святой Софии, Ярослав нет-нет да и бросал в сторону рязанского князя тяжелый взгляд, не обещавший ничего доброго.
Пожалуй, если бы весь этот негасимый огонь смертной вражды мог убивать, сжигать на месте, то от Константина осталось бы… Да ничего не осталось. Ну разве что крохотная кучка пепла на полу кафедрального собора, изящно выложенного муравчатыми плитками.
Правда, для того чтобы посмотреть на ненавистного рязанца, Ярославу нужно было обернуться назад — поторопился он пролезть в почетный первый ряд. А вот у Константина имелась возможность спокойно разглядывать стоящих впереди и не спеша размышлять, прикидывать и оценивать, кто и как поведет себя на беседе, предстоящей после совместной трапезы.
Размышлять и… жалеть о том, что многое сделать просто не успел. Слишком многое. Вроде бы почти полторы недели имелось у Константина в запасе, чтобы уважительно поговорить с одним, что-то пообещать другому, как-то улестить третьего, ан глядь — и времени уже не осталось.
А все хлебосольный хозяин Мстислав Романович Старый. То на охоту зазовет — вот тебе и день пропал, то святые места пригласит навестить, дабы угодникам и великомученикам поклониться, которые далеко не всегда находились в городе, — вот тебе и еще сутки прочь.
От посещения монастыря, который стал усыпальницей черниговских князей, Константину откреститься удалось. Дескать, был он уже там по пути в Киев, да и еще раньше тоже доводилось. Зато от визитов в другие, лежащие к югу от Киева, в местечках Берестово и Выдубичи, отказаться никак не получилось.
Признаться, Константин питал надежду во время этих поездок остаться один на один с киевским князем и попытаться завязать с ним дружеские отношения. Однако сопровождал рязанца в дороге не сам Мстислав Романович, а его младший сын — Андрей.
Ну и ладно. Оставалась лишь надежда на то, что владыка Мефодий, который почти митрополит, осталось лишь рукоположить его в Никее, сумеет закатить соответствующую речугу, да еще на свое личное красноречие.
«К тому же нет худа без добра, — размышлял он, стоя в храме и злорадно глядя в спину князя Ярослава. — Возможно, вся эта приглашенная мелочь как раз и сыграет мне на руку. Этот дурачок решил, что они все злы на меня, а потому будут против моего избрания. Вообще-то правильно решил, вот только я буду выдвигать Мстислава Удалого, а он на это даже не рассчитывает. К тому же есть у меня хорошая морковка, которой их всех можно поманить за собой и заставить сделать все так, как нужно мне…»
Едва только Мстислав Романович на правах хозяина степенно довел до сведения остальных еще раз то, для чего они собрались, как тут же Константин, будто на уроке в школе, поднял руку, попросив слова.
Князья смотрели на него мрачно и хмуро, но осадить пока никто не пытался. Они просто не ожидали подобной прыти от рязанского князя.
Кое-кому даже интересно стало — неужто тот до такой наглости дойдет, что сам себя предложит на царский трон? А потому, когда Константин начал говорить, все притихли из любопытства.
— Я тут недавно слышал, как наши епископы митрополита избирали. Стыдоба да и только. Коли уж отцы наши духовные, коим надлежит себя сдерживать, не сумели превозмочь горячность, то опасаюсь, как бы и у нас такого не приключилось, а посему предлагаю… — Константин сделал паузу, обвел всех взглядом — слушают внимательно, а это хорошо, — перевел дыхание и предложил: — Дабы не учинилось такое повторно, давайте изберем одного из нас, чтобы он вел очередь, кому из желающих дать слово. А все прочие пусть накрепко запомнят, что перебивать говорящего негоже. Сейчас ты такому же князю не дал до конца мысль высказать, а через миг и тебя перебьют. Избрать же, как мне думается, надлежит самого старейшего изо всех нас и опять же хозяина этих покоев Мстислава Романовича, ибо в таких делах лучше всего довериться опытному человеку. Как мыслите, верно ли я реку или у кого что иное на уме есть?
Легкий одобрительный гул прошел по гриднице. Даже язвительный Александр Бельзский не нашел, что сказать против. Да что там Бельзский, когда даже у Ярослава Всеволодовича и то возражений не сыскалось.
— И вот еще что, — выждав немного, произнес Константин. — Если кто-то все-таки не утерпит и начнет встревать, то пусть тут наш митрополит с места поднимется. Как он встанет, то всем прочим надлежит сразу умолкнуть, ибо наша власть земная, а у него — духовная, которая превыше.
Вот это уже некоторых насторожило. Владыку Мефодия избрали меньше двух недель тому назад, а до того он был рязанским епископом. Неужто он своему князю поблажку не даст? Но с другой стороны, и возразить тоже особо нечего. Скрепя сердце и на сей раз князья промолчали.
— Последнее же, что мне хотелось бы сказать, так это о том, чтобы мы не спешили с выбором самого достойнейшего изо всех нас.
— А зачем тогда собрались-то? — недоуменно переспросил слегка разочарованный Владимир Рюрикович Смоленский.
— Свои княжьи права, равно как и обязанности перед народом, мы все хорошо знаем, — словоохотливо пояснил Константин. — Но надо бы нам вначале обсудить, в чем мы их дозволим урезать в пользу будущего царя, какую ему над нами власть отдадим и в чем. Да и о его обязанностях пред нами тоже надлежит подумать. Затем монашка покличем, чтобы он все, что нами решено, переложил на харатью и чтоб каждый ее подписал, поручаясь и за себя, и за детей с внуками, и за весь свой род.
— Эдак мы не одну седмицу здесь просидим, — недовольно буркнул Иван Пересопнинский.
— Государи издавна во многих землях правят. Поэтому, чтобы не мудрствовать лукаво, я все те правила, кои там у них в ходу, уже перенес на харатью, — пояснил Константин и, перекрикивая поднявшийся гомон, пояснил: — Не говорю, что мы должны взять у них все в точности. Для того и собрались — обсудим каждое правило в отдельности. Записал же я их только для того, чтобы мы с вами имели основу, от коей можно оттолкнуться. А уж далее сами решим. Ежели что вовсе не подходит, то недолго и вычеркнуть, коли частично — подумаем, как лучше исправить, а уж коли согласны все с ним — так оставим.
Князь Ярослав, зло прищурив единственный глаз, тут же мысленно решил не соглашаться ни с чем предложенным. Рязанец мог написать только то, что ему выгодно. Стало быть, одобрять это нельзя. Тем более что тот в своей харатье, скорее всего, очень сильно урезал княжеские права в пользу будущего государя всея Руси, то есть себя самого. С другой стороны, ежели изберут не его, а кого-нибудь еще, то оно, пожалуй, даже на руку ему, Ярославу. И как тут быть, как лучше поступить? И так крепко он задумался, что чуть не упустил момент, когда Константин сел и можно было бы что-то возразить.
Будто сквозь туман до него донеслись слова Мстислава Киевского:
— Так что, братья, все ли с рязанским князем согласны или кто иначе мыслит?
Старый князь хотел уж было повелеть, дабы зачли предложенную харатью, но тут Ярослав встрепенулся и успел вставить свое словечко.
— Я думаю, что эту грамотку всем нам надлежит составлять в любви и согласии, — начал он. — Про любовь молчу — все равно каждый своих обид соседу простить не сможет, да и не девки мы красные. Согласие же нам нужно непременно. Но как мы о нем будем речь вести, коли я на того же рязанского князя Константина, кой отчин меня лишил, сердцем доселе зол? Допреж всего надо бы с этим урядить, а уж потом об остальном думать.
— И я так же мыслю, — пружиной взметнулся со своего места князь Иван. Он единственный из всего потомства новгород-северского князя Игоря Святославича уцелел под Ростиславлем. — Пусть отчины мои возвращает.
Краем глаза Константин уловил какое-то движение справа от себя, перевел взгляд на соседа — им был его двоюродный племянник Ингварь Ингваревич — и еле заметно качнул головой. Мол, не лезь, я сам разберусь. Брат Давыд, сидящий рядом с ним, успокаивающе накрыл ладонью нервно подрагивающие пальцы Ингваря.
«Ну, слава богу, хоть здесь можно быть спокойным», — вздохнул Константин.
А с той стороны, где сидели турово-пинские и прочие захудалые князья, ставшие ныне изгоями, нескончаемым потоком неслись возмущенные возгласы.
— И мне тоже пущай отдаст, — послышался хрипловатый голос Александра Бельзского.
— И нам, — дружно подали голос Владимир и Ярослав, жаждущие получить обратно свой Луцк.
— Пусть все отдаст, что охапить успел да своим племянничкам раздарить, — подвел итог Мстислав Давыдович Черниговский.
Этот, как и Ярослав, имел к Константину, пожалуй, самый крупный счет. Был он в роду самым младшим, равно как и его отец Давыд. Да что отец, когда черед княжить в стольном Чернигове не дошел даже до его родного деда Олега Святославича. Ныне же судьба явно возносила его наверх как последнего в роду и достигшего совершеннолетия. Упускать ее улыбку тезка киевского князя не собирался.
— Что скажешь, Константин Володимерович? — солидно осведомился Мстислав Романович.
Роль третейского судьи пришлась ему по душе. В кои веки выпало на деле возглавить съезд всех русских князей, а там как знать, как знать. Глядишь, и выше шагнуть получится. О том, кто именно предложил ему старшинство на съезде, старый князь не забыл и потому спрашивал рязанца даже с некоторым сочувствием.
— Отвечу по порядку, — вновь поднялся со своего места Константин.
В том, что такой вопрос будет ему непременно задан, он был уверен еще задолго до съезда, а потому был готов и отвечал без малейших колебаний, будучи убежденным в своей правоте.
— Ярослав Всеволодович забыл, наверное, что земли свои он, равно как и брат его Юрий, сам мне отдал, — отчетливо произнес рязанский князь, пристально глядя в лицо своего непримиримого врага.
— Лжа голимая! — немедленно выкрикнул Ярослав, и все шрамы его разом налились кровью, став иссиня-багровыми.
— Нет, не лжа! — звонко ответил Константин. — Напомню тебе, княже, слова моего боярина Хвоща, коего я к вам прислал, дабы миром дело решить. Сказывал ведь он тебе под Коломной, что если ты решил отнять у меня все земли, то и я вправе так же с тобой и Юрием поступить?
— Мало ли что твой боярин сбрехал. Да и нет его давно в живых! — упрямо выкрикнул Ярослав.
— О том, как вы вдвоем с Мстиславом Черниговским управились с безоружным стариком, я бы помолчал, — хладнокровно заметил Константин. — Такое даже рядовичу[81] зазорно вспоминать, а уж князю — тем паче. Но ныне речь не о том. Я про иное говорю — про ответ ваш, который был ему даден. А вы сказывали так: коли одолеет твой князь, то пусть забирает все наши земли. Хвощ давно в земле и видоком быть не может, но ежели желаешь, я тебе найду не меньше десятка тех, кто все это слышал собственными ушами. Причем все они будут твои люди, а не мои. Что ты на это скажешь?
Ярослав молчал. Единственный его глаз побагровел от внезапного прилива крови. И уже не рубцы, а само лицо его стало багровым, хотя шрамы и теперь продолжали выделяться, густо налившись темным фиолетовым цветом.
Наконец он разжал рот и нехотя сказал:
— Чего иной раз в горячке не ляпнешь.
— Выходит, твое слово дешевле куны стоит? — ехидно осведомился Константин. — К тому же не было никакой горячки. Пред тобой посол мой стоял, за каждое слово которого я отвечал лично, будто сам его произнес. Да и с ответом он никого из вас не торопил.
— А Константиновичи, Юрьевичи?.. — попытался вывернуться Ярослав. — Братаничей[82] моих почто изобидел?
— Я им целое княжество отдал, — возразил Константин.
— Которое тут же себе и охапил! — не унимался Ярослав. — Меня из него изгнал, а чад малых примучивал до тех пор, пока они тебе роту не дали как простые сподручники, а не будущие князья.
— Роту они дали, это ты верно сказал, — согласился Константин. — Но сделано ими это было по доброй воле, и никто их в этом не примучивал.
— Лжа! — истово выкрикнул Ярослав.
В добровольность клятвы княжичей он и впрямь не верил. В конце концов, он столько рассказывал им о рязанском князе, что покориться ему по доброй воле они никак не могли. Скорее всего, проклятый Константин заставил их силой.
— Снова и снова говорю, что лжа это! — вновь уверенно повторил он. — Ежели не убоишься, так повели, дабы они пред нами всеми предстали. Пусть снова повторят, почему в подручники пошли, а мы уж дознаемся, чем ты их улестил.
— Ныне мы не о том говорим, княже, — попытался помочь Константину Мстислав Романович. — Для иного собрались, а ты неведомо куда свою речь увел.
— Нет! — уперся Ярослав. — Ежели он нам в этом лжет, то как можно ему хоть в чем-то верить? Он сам тебя в старшины предложил, так повели ему привезти княжичей из Переяславля.
Киевский князь пожевал губами. Ну и задачку задал этот одноглазый уродец. И ведь не поспоришь — все прочие мигом решат, что он на сторону рязанца встал, а приказать доставить детей боязно. Откажется ведь Константин, как есть откажется, не желая потакать всяким прихотям своего смертного ворога. К тому же, может, и впрямь с той ротой не все чисто, так что если рязанец из ума не выжил, то свой обман он ни за что вскрывать не станет. Дети — они ж простодушны. Как есть все выболтают. Выходит, первое же повеление его тут же, с ходу и останется невыполненным.
Мстислав Романович беспомощно, почти умоляюще поглядел на рязанца. Что, мол, скажешь?
Константин поначалу хотел просто послать далеко-далеко Ярослава со всеми его претензиями, но не успел — со всего маху напоролся на пытливый взгляд Мстислава Удатного.
В его ушах тут же прозвучала просьба галицкого князя, которую тот высказал во время их единственной встречи, уже на прощанье, вдевая ногу в стремя:
— Ты с Ярославом как хошь поступай, а Константиновичей малых не забижай. Они за своего стрыя[83] не в ответе.
Читать бесплатно другие книги:
