Красные курганы Елманов Валерий

Глава 19

Когда судьба против

• Что бы ни было завтра с тобою,
• Ты завета держись одного:
• Никогда не сдавайся без боя
• И не бойся — нигде, никого.

М. Семенова

А поруб, как это ни парадоксально звучало, самому Константину пошел на пользу. С каждым днем пребывания в нем рязанский князь все ощутимее набирался сил и энергии, столь необходимых ему сейчас. Он даже сам себе удивлялся. Когда надо было бороться и пытаться что-то исправить — безнадежно сник, зато теперь, оказавшись чуть ли не у последней черты, ощутимо шел на поправку.

Правда, произошло это не сразу. Поначалу, особенно первые пару дней, он только молча принимал то, что приносил этот карикатурный еврей, почти не ел и все время лежал в каком-то оцепенении.

Мойша неоднократно пытался с ним заговорить, но князь никак не реагировал на эти попытки. Лекарь не сдавался, заходил то с одной, с другой стороны, меняя темы и даже саму тональность бесед.

Перелом наступил на третий день. Мойша, как обычно, что-то очень долго говорил, но потом выдохся. Осторожно усевшись на край лавки, где лежал Константин, он, всплеснув руками, сказал напоследок:

— Я таки удивляюсь тебе, княже. У тебя вдруг появилась такая замечательная возможность все обдумать, вспомнить все события, которые с тобой приключились, и оценить их по-новому, с высоты прошлого и пережитого, а ты лежишь и любуешься этим дубовым потолком. Спору нет, это очень хороший потолок, и дуб тоже отличный. Такой дуб продержится сто лет и запросто переживет наших внуков, если они у нас будут, но мне почему-то казалось, что у тебя есть думы поважнее. Или нет? Тогда я тебе предлагаю для начала обдумать то, что скажу я, точнее, не я, ибо у бедного Мойши нет такого количества мудрости. Я только повторю то, что сказал незабвенный Гиллель,[148] который умер больше тысячи лет назад. Когда он умер, по нему плакали не только евреи, но и те, кто хоть раз видел его или говорил с ним. А сказал он так: «Если не я за себя — то кто за меня? А если я только за себя — то кто я? И если не сейчас — то когда?» А теперь я ухожу, а ты подумай, княже, над теми словами, кои он произнес.

И он ушел, а Константин подумал. Потом снова подумал. И еще раз, но уже применительно к самому себе.

«В конце-то концов, ничегошеньки не изменилось, — рассуждал он. — Даже если друзья и вправду погибли, — хотя я все равно до последнего буду верить в то, что оба выжили, — я-то остался. И я, и Рязань, и Русь, и татары где-то там в степи. Жизнь все равно продолжается, и если я буду жить не только за себя, то надо сделать все, что возможно, потому что и впрямь — если не сейчас, то когда. А уж получится или нет — дело третье. Зато буду знать, что сделал все, что мог. И вообще, что-то ты, дядя, сопли распустил. Так не годится. Пока у тебя вынужденный отпуск образовался — думай, и крепко думай».

Вот с того времени он и пошел на поправку, причем очень резко.

Одно время его даже сомнения взяли: а не наркотиками ли его случайно лекарь пичкает? Решил осторожно выведать у словоохотливого еврея, как да что, да чем он его лечит. К тому же пора было выбираться из этого деревянного мешка, а возможность наладить связь с волей оставалась одна-единственная — лекарь.

— В колдовстве обвинить хочешь? — глянул тот на него уныло, услышав вопрос.

— Нет, просто понять хочу. Уж очень хорошо мне помогают твои лекарства, — пояснил Константин. — Ты, Мойша, не обижайся. Я ведь только интересуюсь.

— Ну, если так, — вздохнул тот и полюбопытствовал: — А как я тебе поясню, если у всех у них названия мудреные, латинские? Ты латынь-то ведаешь? — посмотрел он искоса на князя, и тревожный огонек блеснул в его слегка выпуклых темных глазах.

— Нет, — покачал головой Константин.

Лекарь молча развел руками.

— Ну, если интересно… — протянул он. — Беру я два золотника[149] хуракида зеленнуса…

Константин насторожился.

— Затем добавляю к нему один золотник вискиса маряшкиса и смешиваю их с десятью почками[150] кумараса гундовиса, истолченными в ступке.

— Это не похоже на латынь, — осторожно произнес князь.

— Таки человек, не знающий латынь, теперь будет мне говорить, что на нее похоже, а что нет, — возмутился Мойша.

— Mors ultima ratio,[151] — подумав, произнес Константин.

— Чего? — удивился лекарь.

— А ведь ты не знаешь латыни, — заметил Константин.

— Это я-то ее не знаю?! — возмутился Мойша. — Я, который учился в университете в славном граде Турине, и в университете в еще более славном городе Пиза, и в университете… Таки кто тогда ее знает?! — А потом вздохнул и уже не столь патетически поинтересовался: — Вот ты умный человек, княже. Тогда скажи, что именно для тебя важнее, чтобы я знал эту самую латынь или умел лечить? И если ты выберешь первое, таки я уйду учить то, что я, возможно, несколько подзабыл. Но я не думаю, что тебе от этого станет легче.

— Ты чего разбушевался-то? — спросил его Константин. — Конечно, лечи. Просто мне интересно стало, вот и спросил.

— Людям вообще интересно выведывать чужие тайны, а потом им еще интереснее употреблять их во зло ближнему, — философски заметил Мойша. — И кому будет хорошо, если люди узнают, что бедному еврею не ведомо, как называются ваши волчьи ягоды, водяной прострел,[152] колюка[153] или Перунов цвет[154] по-латыни, хотя он хорошо умеет ими пользовать? Не знаешь? И я не знаю. Зато мне ведомо, кому от этого будет плохо, — это бедному лекарю, который сразу станет никому не нужен.

— Я бы хоть сегодня дал тебе honoris causa,[155] — медленно произнес Константин и уточнил: — Это выражение тебе известно?

— Это известно, — кивнул лекарь, уважительно глядя на князя. — И тебя совсем не смутило то, что я не знаю латыни, а также молитв, обращенных к тем вашим святым, которые помогают при лечении той или иной болезни?

— Совсем. К тому же я не очень-то верю в то, что они помогли бы мне. Ты очень хороший лекарь, а это главное. У меня в Рязани есть знакомая девушка. Зовут ее Доброгнева. Так вот, она не знает по-латыни ни одного слова, а лечить научилась от своей бабки без всяких университетов. И ничего.

— И ее не опасаются приглашать для лечения?

— Ничуть! — усмехнулся Константин. — Нарасхват идет.

В ответ Мойша только грустно вздохнул.

— А как же твой университет в славном городе Турине? — спросил Константин. — Ты плохо учился?

— Я учился лучше всех! — возмутился еврей. — Я схватывал все на лету. Но у тамошних студиозусов есть очень веселый обычай. Они по первой пороше забрасывают евреев, — даже если это их товарищ по скамье — снежками. И делают это до тех пор, пока он не заплатит двадцать пять золотых монет.[156] Я учился и трудился одновременно, не покладая рук, но откуда я возьму столько, если заработанного мне едва хватало на то, чтобы один раз в день немножечко покушать? Знаешь, княже, это очень больно и очень обидно, когда тебя забрасывают снежками. — Он хмыкнул и заметил с простодушной улыбкой: — Хорошо, что Турин находится в Италии, а не на Руси. Здесь я так и остался бы торчать в сугробе до самой весны.

— Так ты ушел оттуда, недоучившись? — уточнил Константин.

— Да, и перешел в другой университет, который находился в славном городе Пиза, — подтвердил Мойша. — Там тоже хватало славных обычаев. Например, на праздник Святой Екатерины местные студиозусы имели обыкновение сажать на весы самого толстого еврея и затем взымать со всех нас штраф сладостями в размере его веса. Мне не повезло. Нас было всего пятеро, а бедняга Иаков весил около семи пудов, хотя почти ничего не кушал. В италийских университетах вообще много веселых обычаев. В Болонье требовали, чтобы я оплачивал их веселые пирушки. В Падуе полегче, там штраф состоял из самого жирного каплуна. Но совсем плохо то, что мы были обязаны снабжать университеты трупами для их изучения. Я совсем бросил учебу в тот день, когда на кладбище поймали Иосифа. Он был очень умный, но не хотел осквернять могилы таких же евреев, как и он сам. Он пошел на христианское кладбище. Толпа разорвала его на клочки. — Мойша жалко улыбнулся и добавил: — Заговорился я тут с тобой, княже, а мне еще лекарства делать надо.

Уже у самого выхода он повернулся к Константину и как-то обреченно заметил:

— Это очень тяжело, когда некому излить свою душу. Так откровенно я ни с кем не говорил целую вечность. Наверное, даже чересчур откровенно. Но, как бы то ни было, я не жалею. Нет, не жалею.

— И правильно делаешь, — заметил Константин. — Считай, что я все уже позабыл, honoris causa Мойша.

— Спасибо, — сдержанно склонил голову лекарь. — Если ты меня так назвал, то я и впрямь верю, что ты все позабыл.

С того времени их разговоры становились все более и более откровенными. Перед собой князь не лукавил. Лекарь был ему нужен в первую очередь для побега, а это значило, что его доверие следовало завоевать любым путем. Но в то же время Мойша был ему просто симпатичен как человек, причем настолько, что Константин в один из дней предложил ему:

— Если хочешь, переезжай ко мне в Рязань. Я построю для тебя настоящие хоромы, где ты сможешь лечить людей и тебе не надо будет ни перед кем притворяться, что знаешь латынь. А потом мы и сами создадим университет, и преподавать в нем будешь именно ты. Но только с уговором, — хитро посмотрел он на лекаря.

— Устроить тебе побег? — проницательно улыбнулся Мойша.

Вообще-то Константин имел в виду именно это. Однако после этого вопроса он почувствовал, что если подтвердит его догадку, пусть и косвенно, то все доверие лекаря сразу пропадет, и сказал совершенно иное:

— Нет. Я хочу, чтобы ты не забрасывал снежками учеников… по первой пороше.

Смеялся Мойша долго. Он плакал от смеха, по-щенячьи повизгивал, ухватившись руками за живот, а под конец начал икать. Попив воды и слегка успокоившись, лекарь торжественно пообещал, что никогда и ни в кого из учеников не станет кидать снежками.

— Ну, разве что пару раз, не больше, — протянул он, лукаво улыбнувшись. — Но только если узнаю, что он итальянец. А что до учебы, то я ведь не так уж много и знаю. Иная старая женщина в каком-нибудь селении может сделать куда больше. — Он закатил глаза вверх, будучи не в силах выразить всю глубину ее познаний. — Я, конечно, сразу прошу ее научить меня всему, что она знает, но в такие минуты понимаю, как же скудны мои сведения.

— Процесс познания бесконечен. — Настала пора философствовать князю. — Мудрый тем и отличается от дурня, что не гнушается учиться всю свою жизнь, а в конце ее говорит: «Я знаю только то, что я ничего не знаю». Это сказал очень умный эллин Сократ, перед которым в то время преклонялись все жители Афин.

— Это он поскромничал, — заметил Мойша.

— Не совсем, — отозвался князь. — Потому что в конце сразу добавил: «Но другие не знают даже этого».

— А откуда все это тебе известно, княже? — полюбопытствовал лекарь.

— Из книг, — просто ответил Константин. — Я ведь такой же, как и ты. Только ты учишься лечить и стараешься сделать это как лучше, а я учусь княжить. Вот только у меня это не всегда хорошо получается. Стараешься сделать как лучше, а получается… как всегда. Потому и учусь — и у книг, и у людей.

— А у других князей? — уточнил еврей.

— У всех, — коротко произнес князь. — Поучиться всегда есть чему. Вон и у тебя тоже.

— У меня? — искренне удивился Мойша. — Чему может научить глупый лекарь, который и сам-то недоучка, такого мудрого князя, как ты? Разве что тому, как надо лечить, да и то совсем немножечко, но я не помню, чтобы ты интересовался, как я составляю снадобья и для чего они служат.

— Я о другом, — пояснил Константин. — Например, об умении не сдаваться судьбе. Между прочим, очень полезный и наглядный урок. Вот я смотрю на тебя и верю, что еще сумею кое-что исправить. Ты же не сдавался обстоятельствам, которые были против тебя. Поставил себе цель — научиться лечить людей и все равно добился ее.

— Ты имеешь в виду царскую корону, от которой ты был в одном шаге? Ты все-таки хочешь ее получить? — помолчав, задумчиво спросил Мойша.

— Нет. Это не главное. Корона нужна для единства Руси. Я совсем о другом. Но для этого мне вначале нужно отсюда убежать.

Мойша как-то по-птичьи склонил голову влево и пристально посмотрел на князя.

— Я — лекарь, — произнес он медленно. — Я стараюсь, чтобы человек выжил, а не умер, чтобы он был здоров, а не болен. Я не люблю, когда люди плачут. Мне больше по душе, когда они улыбаются. Думаю, что когда ты убежишь отсюда, то на Руси прибавится тех, кто станет плакать от боли, горя и смертей. Ведь ты хочешь отомстить тем, кто посадил тебя сюда.

— Нет, — отрезал Константин. — Если я не убегу, то они сами отомстят себе. Я хочу их спасти. Скоро они пойдут в степь и встретят там свою смерть. Единственные полки, которые сумели бы победить тех, кто в степи, — это мои. Но их надо собрать, а без меня это сделать некому. Был, правда, еще один человек, но он сейчас далеко отсюда, если вообще жив. Теперь ты понимаешь, для чего я хочу убежать?

— Только не сейчас, — покачал головой Мойша. — Даже если бы я и захотел тебе помочь, сейчас ничего не выйдет. В Киеве полно ратников. Как ты пройдешь незамеченным?

— Они скоро уйдут, — вздохнул Константин. — Уйдут в степь, навстречу своей смерти. Но я все равно могу успеть. Если бы ты согласился мне помочь, то я бы назвал тебе одно имя. Этот человек может помочь собрать полки заранее, пока я здесь, а когда все уйдут из города и побег станет возможным, то я сразу выеду к ним.

— И ты доверишься еврею, который может тебя обмануть из страха перед карой? — спросил лекарь.

— Обмануть может любой, и неважно, кто он — еврей или русич. К тому же ты доверился мне и не побоялся. А если все будет как надо, то мы уйдем вместе, так что тебе тоже не грозит никакая кара.

— Это если все пройдет удачно, — заметил Мойша. — А если нет, то тебя вновь водворят в этот поруб, а меня… Да и нехорошо это. Служить надо одному, а то сам себя не станешь уважать.

— Это дело поправимое, — заметил Константин. — Представь дело иначе. Когда Мстислав Романович уходит из города?

— Через пять дней.

— Представь себе, что через пять дней я предложу тебе перейти ко мне на службу. Если ты дашь согласие, то киевского князя все равно предупредить об этом не сможешь, ведь его уже не будет в городе.

— Ты хитрец, княже, — слабо улыбнулся Мойша. — Но мне надо подумать, а пока… — Он слегка замялся, но затем продолжил: — На днях ко мне подходила некая молодая княгиня. Наверное, выведала, что, кроме меня, к тебе никого не пускают, вот и попросила, чтобы я спросил тебя кое о чем. — Он вдруг засуетился, начал зачем-то переставлять на столе горшочки и скляницы, создавая еще больший беспорядок, и негромко, но так, чтобы Константину было хорошо слышно, забормотал себе под нос: — Я маленький глупый еврей. Я сказал ей, что не хочу терять свое хорошее место, что за все блага мира не буду у тебя спрашивать, верно ли то, в чем тебя обвиняют или нет. Разве мне станет от этого легче, теплее или добавится серебряных гривен в калите? Таки нет. У меня от этого прибавится только седых волос и сделается такое сердцебиение, что настой из мяты пополам с марьиным корнем, пустырником и синюхой придется пить мне самому, а не нести той толстой старой киевской боярыне, которая его заказала.

— Неправда, — произнес Константин.

— Что неправда? — удивился Мойша.

— Все неправда. В том, в чем меня обвиняют, нет ни капли правды, — пояснил Константин.

— Ай, — досадливо отмахнулся лекарь. — Какое мне дело, правда оно или нет. Это ваши княжеские дела. Если бы Мойша был бы князем, он бы вникал в них, но он всего лишь несчастный еврей. — И затараторил почти без остановки: — Я так и сказал ей, а теперь говорю тебе, а выйдя отсюда, снова скажу ей, хотя мне ее очень жаль, потому что она переживает, а это сразу видно, когда человек переживает, потому что у него тоже делается сердцебиение. Но какое до всего этого дело бедному Мойше?! Я так и скажу ей, что не стал спрашивать, правда ли то, в чем обвиняют князя, и что я честно предупредил тебя, когда ты ответил, что это неправда, и сказал, что все равно ничего не буду передавать, потому что мне это запрещено, и потому ничего ей не скажу, вот, — перевел он дыхание.

— Спасибо… за то, что не скажешь, — улыбнулся Константин.

— Ну, в этом нет ничего такого, — пожал лекарь плечами. — Раз у меня делается сердцебиение, значит, есть сердце, и я хорошо знаю, как сильно оно иногда стучит в груди. Пожалуй, даже слишком хорошо. Помнится, в Болонье оно точно так же стучало и у меня. Целых три месяца. — Лицо его осветила мечтательная улыбка, но потом она тут же погасла. — Через три месяца она узнала, что я еврей, и мы больше не встречались.

— Ну и дура, — буркнул Константин.

— Не смей! — взвизгнул Мойша, но тут же, опомнившись, произнес тихо: — Прости, княже, с языка сорвалось, но ты так больше не говори. Она хорошая, а я… еврей. — Плечи лекаря опустились, и он потерянно пошел к выходу.

Остановившись у двери, Мойша обернулся, снова улыбнулся и пообещал:

— Таки я ей все равно ничего не скажу. — И крохотная слезинка быстро-быстро скользнула по его правой щеке, торопясь укрыться в клочковатой бородке.

Дальнейшие события понеслись вскачь, хотя и не так стремительно, как хотелось бы Константину. Мойша все-таки связался с Любомиром, который уже давно, еще с прошлого лета, обосновался на Подоле.

— Ты был прав, княже, — произнес лекарь, передавая слова Любомира. — Еще два-три дня, и твои люди выступили бы в поход, дабы осадить город и потребовать твоей выдачи. Они, оказывается, тоже ждут лишь того, чтобы княжеские дружины ушли из Киева.

— Значит, они где-то близ Чернигова, — задумчиво произнес Константин и с досадой стукнул себя по коленке. — Эх, не успеваем. Хотя, если ты передашь им кое-что через Любомира, то можем успеть, — протянул он и решительно тряхнул головой. — Сделаем так. Ты скажешь ему, чтобы он передал мой наказ всем полкам. Пусть они возвращаются к Иван-озеру[157] и готовят ладьи. Пусть разошлют повсюду гонцов для созыва ополчения. Там должны собраться полностью все силы, так что ладей понадобится много. Мне здесь больше десяти человек не надо. Пусть они ждут меня. — Он вновь задумался, но потом вспомнил: — У Кириллова монастыря, в Новом дворе.[158]

— Это очень серьезное повеление. Твой человек может выслушать меня, но вот поверит ли он? — усомнился Мойша.

— Написать бы, — вздохнул Константин.

— Я что-нибудь придумаю, — обнадежил лекарь.

Вечером донельзя довольный и улыбающийся Мойша вытащил из-за пазухи небольшой клок бересты, а затем достал из горшка со снадобьем маленький ножичек. Константин скептически посмотрел на все это, но обошелся без ненужной критики.

«Привет твоей матери Любославе, — начертил он на бересте. — Подателю верь. Все полки — к Иван-озеру».

— Теперь не усомнится, — произнес он, возвращая бересту. — Остальное передашь на словах.

О том, что мать Любомира, необъятную стряпуху, а ныне владелицу целого терема в одной из деревень недалеко от Рязани, звали Любославой, не мог знать никто из киевлян. Это был как бы условный знак, подтверждающий, что наказ передает сам князь Константин.

Побег был назначен через день после отъезда княжеских дружин. Казалось, все продумано до мельчайших подробностей, но так только казалось.

Глава 20

И повторилось все, как встарь

• И от края, братья, и до края
• Пали жены русские, рыдая:
• «Уж не видеть милых лад нам боле!
• Кто разбудит их на ратном поле?»

Н. Заболоцкий

Наутро князь Константин проснулся в самом лучезарном настроении.

«Послезавтра, — потянулся он сладко. — Послезавтра я отсюда ту-ту, и только меня и видели».

Радовался он недолго. Скрипнула входная дверь, и в поруб вошел Мойша с кучей каких-то горшочков в руках.

Быстро поставив их на стол, он обернулся к Константину и беспомощно развел трясущимися руками.

— Все прахом, княже. Я едва упросил Мстислава Романыча, чтоб он дозволил мне занести тебе снадобья, — прошептал он заговорщически, испуганно кося глазом на открытую дверь. — Хотя можешь их и не пить, ты и так уже здоров.

— А ты куда? — растерялся Константин.

— Таки я же говорю, — Мойша еще больше понизил голос. — Киевский князь повелел, дабы я тоже отправлялся с дружиной. Дескать, там лекаря ждет много работы.

— Ты с ума сошел! — возмутился Константин, еще не до конца осознавая, что судьба ухитрилась в очередной раз подставить ему подножку. — Я же тебе рассказывал. Они там все перегрызутся и будут разбиты. Ты что, помереть захотел?!

— Князь забыл, что бедный Мойша — обычный еврей, — грустно улыбнулся лекарь, разводя руками. — Что мне велят, то я и обязан исполнять. К тому же он прав. Даже если исходить из твоих слов, то меня и впрямь там ждет много работы. И потом, почему ты решил, что я непременно умру? Мне это не нравится. Я таки собираюсь немножечко пожить и поработать, что для бедного еврея, в сущности, одно и то же.

— Поработать, — хмыкнул князь. — А ты ямы копать умеешь?

— Да, — брякнул Мойша. — А зачем?

— Затем, что работа там ждет только могильщиков, — мрачно отрезал Константин. — А насчет пожить… — протянул он задумчиво. — Слушай меня. Когда начнется избиение, ты не беги без оглядки, куда глаза глядят, иначе вряд ли у тебя получится пожить. Бросайся сразу на землю и лежи как мертвый до темноты. А еще лучше подлезь под какой-нибудь труп. Только выбирай нашего ратника, а не монгола — они своих обязательно подберут. И посмотри, чтобы он был попроще одет, с такого снять нечего. Ну и чтоб в крови весь был.

— А в крови зачем?

— Чтоб тебя ею залило, — хмуро пояснил Константин. — Тогда у тебя действительно появится надежда. И моли своего бога, чтобы я все-таки успел собрать полки и встать у татар за спиной. Вот тогда можно будет устроить им Калку наоборот и ты действительно понадобишься как лекарь… Стоп! — оборвал он себя.

Только сейчас князь в полной мере осознал, что произошло и какой невосполнимой потерей оборачивается отъезд Мойши для него самого.

— Ты сдурел! — завопил он. — А как же я?! Все на тебе замкнуто. Если ты сейчас уедешь, то я останусь здесь и тогда точно никуда не успею?! Ты что?!

— Тише, княже, — умоляюще прошептал лекарь. — Услышат. Я все понимаю, но ничего не могу поделать. Я хотел… — Он испуганно осекся, не успев договорить.

Дверь широко распахнулась, в темницу зашел Ярослав и хмуро глянул на лекаря.

— Вон ты где, — рявкнул он. — А тебя Мстислав Романыч по всему терему обыскался. Чего тебе тут?

— Я… лекарства… вот… — пролепетал еврей.

— Отдал?! Ну и пошел вон! — рыкнул Ярослав, и Мойша послушно заторопился к выходу, то и дело беспомощно оглядываясь на Константина.

Ярослав подошел поближе и уселся возле стола.

— Ничего мне сказать не хошь? Чай, остатний раз с тобой видимся. Хотя нет, — тут же поправился он. — Остатний будет, когда вернемся, чтоб тебя, христопродавца, казни предать.

— А вернешься ли? — спросил Константин.

— Видел бы ты, сколь у нас с собой воев, иначе бы запел.

— И каждая дружина сама по себе, — вздохнул Константин.

— Ну и что, — усмехнулся Ярослав надменно, сознавая свое превосходство. — Бояре у нас умудренные, воеводы смышленые, князья опытные. — Он самодовольно расправил плечи. — За себя не говорю, негоже пустой похвальбой заниматься, но один тесть мой Мстислав Мстиславич чего стоит. Не зря его Удатным прозвали.

— Хоть бы он живым вернулся, — вздохнул Константин.

— Не каркай, не поможет, — оборвал его Ярослав и поднялся с лавки. — Мы все оттуда живыми придем, так что не подсобят тебе твои монголы, даже и не надейся.

Уже давно закрылась за ним тяжелая дубовая дверь, уже привычно лязгнули оба могучих засова и проскрежетал в своем гнезде ключ, запирающий огромный висячий замок, а Константин все продолжал оцепенело смотреть в сторону выхода, который теперь не откроется перед ним ни послезавтра, ни через три дня, ни через пять.

— Та-ак, — протянул он мрачно. — Опять все псу под хвост. Снова меня судьба по рукам ударила. Что же это получается — пахали мы, пахали все вчетвером, готовились, не покладая рук, а как до дела дошло, так нам одного щелчка по носу хватило? Врешь, собака! Все равно не сдамся. Хоть месяц здесь сидеть буду, а что-нибудь придумаю! — Но тут же уныло подумал, что месяца-то у него как раз и нет.

Да что там, у него и пары недель не имелось. Шанс на то, чтобы все исправить, оставался лишь в том случае, если он сможет выйти отсюда в ближайшие два-три дня, от силы четыре. Только тогда еще была возможность поспеть на место сбора, назначенное им самим.

Значит, нужно уходить отсюда, но как? Дверь отпадала сразу. Оконца были, даже два, но такие узкие, что в них и ребенок, пожалуй, не пролезет. Не окна, а бойницы какие-то.

До самого вечера он метался по своей небольшой камере и продолжал лихорадочно размышлять, но на ум так ничего путного и не приходило. Наконец, устав мерить шагами темницу, Константин плюхнулся на ложе. Время от времени в его голове возникали возможные варианты, но тут же лопались, как мыльные пузыри.

«Да-а, в такие минуты невольно пожалеешь, что ты не голливудский киногерой, — подумал он с тоской. — Сейчас бы проломил дверь башкой, потом завалил голыми руками десятка два ратников и бегом через весь двор. А стрелы, что в спину вопьются, можно потом повыдирать на досуге, красиво исказив лицо в мучительной гримасе боли. Потом на коня, который, разумеется, кем-то позабыт у ворот, и только меня и видели. Ну а дальше Субудай смотрит на трофейные пластиковые китайские часы, поднимает руку, чтобы отдать команду к наступлению, но ровно за одну секунду до начала атаки сзади его туменов появляется моя конница, после чего дружинники всех князей громко хлопают в ладоши, мы легко побеждаем, дружно целуемся и умиленно тремся друг о дружку головами. Рашен о’кей, а монголы — фак ю. Словом, хеппи-энд, и… ты идиот, потому что занимаешься идиотизмом в то время, когда надо искать выход из этой идиотской ситуации и думать о побеге из этого идиотского поруба!»

Он честно попытался вновь подумать о том, что можно предпринять, но пришел к выводу, что если его размышления и дальше будут такими же умными, то хеппи-энд ожидает исключительно Субудая с его плоскомордыми бандюками, и все это по причине исключительной тупости главного фак ю, то есть самого Кости.

Сон, тупой и тяжелый, облегчения не принес. Проснулся князь утром, совершенно не выспавшийся и злой как собака. Попытка разговорить кого-нибудь из сторожей не принесла ни малейшего успеха. Впрочем, он на это и не надеялся. Дело в том, что ратники, караулившие его, все время менялись, так что уговорить кого-то из них помочь в побеге, да еще за пару дней было нереально.

Последующие четыре дня прошли точно так же — в бесполезных метаниях и мучительных раздумьях. К исходу пятого Константин понял, что вот теперь-то точно все. Теперь ему железно не успеть. Правда, надежда еще теплилась в душе, но на другое утро пропала и она. Это был конец. Только обычный, а не голливудский.

И на него сразу же с прежней силой навалились тоска и апатия. Дальше он продолжал не жить, а существовать, что-то тупо жевал, часами разглядывал потолочные балки и бесцельно валялся на лавке, время от времени заставляя себя думать, что жизнь после Калки не закончилась, что все еще поправимо и вообще в выигранных войнах бывают проигранные сражения — достаточно вспомнить Бородино.[159]

Думал он лениво, внутренне хорошо понимая, что все это — чистейшей воды вранье, которым он попросту пытается себя успокоить. К тому же Калка — и это он тоже отлично понимал — была не просто сражением. Именно благодаря этой победе Субудай мог смело доложить Чингисхану, что стратегическая разведка завершилась успешно, а русские князья подобны тараканам, каждый из которых бегает сам по себе. Только успевай их давить, пока не устанет рука.

День тянулся за днем — вяло, скучно, бесцельно.

Все изменилось, когда Константин впервые услышал разговор стражников о том, что произошло с ушедшими в степи русскими дружинами и многочисленным ополчением. Точнее, вначале зазвонили колокола. По их тягучему погребальному звону рязанский князь и понял, что уже вернулись первые из тех, кто уцелел.