Красные курганы Елманов Валерий
К этому времени в Риге не осталось ни одной кошки, а тем более собаки. По слухам, у епископа еще имелись какие-то скудные запасы, потому что тем, кто стоял на стенах, монастырские служки дважды в день выдавали по сухарю.
Гильдеберта среди желающих отъехать не было. Когда на пристани еще толпился народ, он оцепенело сидел в тесной клетушке высохшего от голода старого лекаря и машинально поглаживал рукой холодную ладонь мертвого Хуана. Мальчишка, может быть, и выжил бы, даже наверняка выжил. Его сгубили не раны — голод.
Напрасно рыцарь приносил старику три своих сухаря из четырех — ему, как начальнику, полагалась двойная порция. Напрасно он терпеливо кормил его с ложечки размягченной в воде хлебной кашицей. Все было зря.
Только теперь Гильдеберт осознал, как сильно он привязался к юному певцу, который так и не успел стать рыцарем. Нет, даже не привязался. Он прирос к нему всем сердцем, всей душой. Прирос так, что не оторвать, и теперь почти физически ощущал, как леденящий холод смерти постепенно переползал с тела юноши на его собственное. Да полно, жив ли он вообще?
Рыцарь открыл глаза. Странно, но, кажется, он действительно еще жив. Проклятая саламандра на его родовом гербе не лгала: невзирая ни на какие лишения и сосущее под ложечкой чувство постоянного голода, сил у него было еще предостаточно. Это его даже немного удивляло. Если душа мертва, как может жить тело? Да и зачем? Для чего?
Взгляд Гильдеберта упал на арбалет, который оставил ему перед уходом рижский епископ.
В ушах рыцаря вновь прозвучал вкрадчивый голос отца Альберта, будто епископ и не покидал эту каморку:
— Это все рязанский князь. Не будь его, и твой мальчик никогда не получил бы смертельную рану, ведь в честном бою ты всегда сумел бы его защитить.
И ведь он был прав. Каким бы жестоким ни оказалось открытое сражение, рыцарь и впрямь сумел бы не дать юношу в обиду, вовремя отбив удар меча, направленный в него, заслонив щитом от стрелы, летящей в его сторону, а в самом крайнем случае — прикрыв своим телом.
— Не будь под стенами Риги русских полчищ князя Константина, несчастный Хуан сейчас пил бы целебный куриный отвар, понемногу идя на поправку, — журчал печальный голос отца Альберта.
Помнится, когда тот ушел, Гильдеберт на всякий случай — с некоторых пор он не совсем доверял словам епископа — спросил у старого лекаря, правду ли сказал отец Альберт про целебный куриный отвар. Седой осунувшийся Иоганн молча отвернулся, но, не привыкший врать, помимо своей воли утвердительно кивнул в ответ.
Отец Альберт еще много чего говорил. Помнится, он даже сетовал на то, что сам облачен в духовный сан, потому что если бы был рыцарем, то уж как-нибудь сумел бы рассчитаться с главным виновником смерти своего друга.
— Мечом я с ним, конечно, не совладал бы, да никто и не подпустил бы меня к нему, а вот из арбалета точно не промахнулся. Подождал бы, пока он поедет по моей улице, а он непременно по ней поедет, и прямо из окна… У меня и арбалет имеется, — с гордостью показал он. — Эх, если бы не мой духовный сан!..
Рыцарь взглянул на стол и увидел арбалет и пяток стрел.
«Значит, отец Альберт позабыл перед уходом», — подумал он.
Гильдеберт встал и подошел поближе к столу, начиная смутно догадываться о причине, по которой он еще жив. Тупо вглядываясь в арбалет, он опытным взглядом непроизвольно отметил, что само оружие выглядит весьма и весьма достойно. Тот человек, который дал его епископу, явно понимал в этом толк. А вот стрела не очень. И заточка не та, да и наконечник грязный — даже лоснится.
Гильдеберт легонько провел по его поверхности и брезгливо осмотрел свой запачкавшийся палец.
«Точно грязный», — окончательно убедился он.
Так дело не пойдет. Оружие надо содержать в чистоте. Этот закон настоящий воин обязан знать как «Отче наш» или «Аве, Мария». Нет, даже лучше. Молитвы, в конце концов, можно немножко подзабыть — в бою от этого ни холодно ни жарко не станет, а вот оружие…
Хорошо, что у него с собой имеется и меч, и арбалет с пятью стрелами. Как чувствовал, что понадобятся.
Разумеется, все пять ему ни к чему. Скорее всего, навряд ли удастся выпустить даже вторую. Но все равно хорошо, что есть выбор. Вот только стрелы у епископа грязноваты. Лучше воспользоваться своими. А вот его арбалет годится. Он будет даже получше рыцарского. Рыцарь неторопливо опробовал каждую из своих стрел, тщательно отобрал самую лучшую и удовлетворенно кивнул. Это была то, что надо. Хотя на всякий случай можно отложить и еще одну.
Перед глазами вдруг все как-то поплыло и задрожало. Он плотно зажмурил веки, часто-часто заморгал, отгоняя марево, и оно послушно исчезло.
«От недоедания», — подумал Гильдеберт, но тут же отмахнулся от уводящей в сторону ненужной мысли.
Действительно, какая разница — от чего именно. Сейчас ему были важны только мертвый Хуан де Прадо, лежащий на кровати, и арбалет. Да еще русский князь, который, как сказал епископ, непременно поедет по этой улочке. Все остальное для него, как для будущего мертвеца, было уже несущественно.
«Хорошо, что лекарь вышел к Барбаре, — подумал он. — Никто ничего не скажет под руку».
Рыцарь открыл узенькое оконце и осторожно выглянул на улицу. Солнце светило в сторону городских ворот, так что большая часть улицы, включая дом, в котором он находился, располагалась в тени.
«Свет будет бить прямо в глаза князю. Это хорошо. Это — добрый знак, — решил он. — Раз само солнце мне помогает, значит, быть удаче».
А вот вдалеке показался и сам русич.
Гильдеберт тщательно прицелился, затаил дыхание, чтобы нажать спусковой крючок точно между двумя ударами сердца, которое почему-то еще билось, но в последний момент вздрогнул от голоса Хуана:
— Это не по-рыцарски. Он же христианин.
Рыцарь испуганно и в то же время радостно, с замиранием сердца обернулся, но нет — юноша продолжал неподвижно лежать на кровати.
«Померещилось», — решил он, но все равно ответил своему мертвому оруженосцу:
— А он с тобой по-рыцарски? А со всеми нами? Да и какой он христианин — так, схизматик. Бык вон тоже четыре копыта имеет, но лошадью его все равно никто не называет. Так что лучше не мешай. Скоро мы с тобой встретимся, тогда и наговоримся, а пока помолчи. — И вновь повернулся к окну.
Князь был уже совсем близко, и Гильдеберт заметил, что на враге нет кольчуги. То ли он забыл в нее облачиться, то ли не надел специально — вон как солнышко припекает. Решил, наверное, что она ему уже ни к чему. Ошибаешься. Может, город и склонил голову — чего с купцов возьмешь, а вот он, Гильдеберт, нет.
Рыцарь вновь прицелился и с досадой еще раз отпрянул от арбалетной ложи — опять туман застелил глаза. Он снова проморгался — прошло, хотя на сей раз уже не до конца.
В третий раз ему уже ничто не помешает. Вот только сердце стало биться как-то неровно, с непонятными сбоями. От волнения, наверное. Ну да ладно, подстроимся. А князь уже почти как на ладони, совсем рядом. Надо торопиться, а то этот русич минует его окно и Гильдеберту придется стрелять ему в спину. Вот тогда ему и впрямь будет нечего ответить при встрече своему оруженосцу и нечем оправдаться перед ним.
Ага, притормозил, на ворону какую-то глядит, что над ним кружит. Удивляться, что птица не черная, а белая, времени не было. Не до того.
— Не-е-е-е-е-е-ет! — услышал он за спиной истошный крик лекаря, который резко ухватил его за руку, но мгновением раньше арбалетная стрела уже ушла в свой смертоносный полет.
— Что ты натворил! — причитал Иоганн. — Они же теперь вырежут всех! Понимаешь — всех! А в городе старики, женщины, дети! Ты же их всех убил!
— Да, об этом я что-то не подумал, — растерянно сознался Гильдеберт. — Я хотел… — Но договорить он не успел.
Дверь каморки распахнулась, и в проеме показались бородатые русские дружинники.
Рыцарь отбросил арбалет и выхватил из ножен меч, одновременно отталкивая старика в сторону, чтоб не мешался под руками. Он был готов биться, решив унести с собой хотя бы одного из нападавших. К тому же в узкой каморке было тесно, так что атаковать его мог только один, не больше, но тут что-то острое и злое кольнуло его в сердце, а затем, почти сразу, еще и еще.
Поражаясь тому, как быстро Хуан позвал его к себе, Гильдеберт все-таки чуть ли не волоком передвинул вперед тяжелую непослушную ногу и рухнул навзничь, растянувшись во весь свой рост. От столь неожиданной развязки русские ратники остолбенели, растерявшись и не зная, что предпринять.
Удивляться же на самом деле было нечему. Яд, которым был смазан наконечник стрелы, был настолько силен, что даже не нуждался в крови жертвы — ему вполне хватало и кожи. Вот только в этом случае он действовал не мгновенно, а чуть погодя, но все равно столь же неумолимо.
Смерть рыцаря была настолько непонятна, что воины как-то сразу и не додумались убить второго человека, находящегося в комнате, который, несомненно, тоже был причастен к покушению на их князя. Потом же стало поздно это делать, потому что старик немедленно залопотал, безбожно мешая русские и немецкие слова и объясняя, что он лекарь и еще может пригодиться, если князь жив. А он несомненно жив, потому что Иоганн успел во время выстрела напугать Гильдеберта своим криком и у рыцаря дрогнула рука. Если воины убьют лекаря, то они убьют и своего князя.
С грехом пополам поняв его бессвязное лопотание, Юрко, стоявший первым, прошел к окну и, свесившись вниз, крикнул:
— Эй, как там князь?
Спрашивать, живой ли, тысяцкий побоялся, подумал, что тогда-то он уж точно сглазит и исчезнет даже призрачная надежда на благополучный исход дела. Хотя какая там надежда, когда всего минутой раньше Юрко сам все видел и даже слышал хруст, с которым хищный железный болт вошел в грудь Константина.
Он затаил дыхание в ожидании ответа и облегченно выдохнул, лишь когда услышал:
— Живой! Только еле дышит.
Юрко рыкнул на ратника, уже замахнувшегося на старика мечом:
— Не замай, — и почти ласково произнес, обращаясь уже к Иоганну: — Счастлив твой бог, старик. Может статься, один ты из всех рижан живой останешься. Но гляди, если не вылечишь, то боле чем на час нашего князя не переживешь.
— Ты что, мыслишь ему князя доверить?! — возмутился один из ратников.
— У тебя иной кто на примете есть? — вместо ответа спросил Юрко. — Вот и у меня тоже нет. Кто знает, может, старик и впрямь ни при чем. Видал, как этот немец замертво свалился? Бог его наказал за князя нашего. А этого не стал трогать. Пошто?
— А пошто? — эхом откликнулся молодой ратник.
— Вот ты подумай, а к вечеру мне скажешь, — буркнул Юрко, легонько подталкивая к выходу старика, уже собравшего весь свой нехитрый лекарский скарб.
Возле неподвижно лежащего Константина по-прежнему суетились дружинники. Кто-то из них догадался расстелить прямо на грязной земле алое корзно и уложить князя на него. Плащ мгновенно потемнел, пропитавшись весенней жидкой грязью, и оттого дружинникам и Юрко, сопровождавшим лекаря, на миг показалось, будто вокруг Константина растеклась огромная лужа уже запекшейся, почти черной крови.
Иоганн болезненно поморщился при виде такого непотребного зрелища и обрывисто бросил:
— Ему надо покой и чистый лежать.
При этих словах узкая, почти неприметная дверь в доме напротив распахнулась, и из нее боком выплыла почтенная фрау Барбара, мгновенно сообразившая, что это ее последний шанс уцелеть при той резне, которая сейчас неминуемо начнется. К тому же уже слышались призывные вопли о мести.
Сокрушенно всплеснув руками, почтенная матрона что-то быстро залопотала по-немецки, то и дело указывая на дверь своего дома. Все, кроме старого лекаря, с недоумением смотрели на нее.
Иоганн, выслушав фрау Барбару, согласно кивнул и распорядился:
— Его надо нести в этот дом, — ткнул он пальцем в узкую дверь. — Я знать эта женщина. Там есть чистота. И еще мне нужна тишина, — выкрикнул он. — Вы убивать, резать, все кричать — моя рука дрожать.
— Черт с тобой, — зло сплюнул Юрко и, повернувшись к своим, громко крикнул: — Потом немчуру за вымя пощупаем. Теперь главное, чтоб князь живым остался. — И еще раз предупредил Иоганна, угрожающе хмуря густые брови: — Ну, смотри, старик. Помни: если что, так ты следом за ним на тот свет уйдешь.
До позднего вечера вокруг дома фрау Барбары продолжалось тревожное ожидание. Разумеется, внутри ждать было бы значительно удобнее, но что тут поделаешь, если лекарь-немчин чуть ли не сразу и самым решительным образом повыгонял всех взашей, заявив, что все они — лишь помеха, а для ухода и помощи ему самому вполне хватит племянниц фрау Барбары, получив взамен благодарный и многообещающий взгляд хозяйки.
Трудиться над раной лекарь закончил, когда только-только стемнело, но к дружинникам не вышел — фрау Барбара не пустила. Выслушав сообразительную женщину, Иоганн согласно кивнул и остался сидеть у изголовья князя.
Появился он на крыльце ближе к полуночи.
— Ну что? — тут же кинулись к нему Юрко и остальные тысяцкие.
— Жив, но… Я буду делать лекарство. Оно сильное. И завтра мне надо идти покупать многое. У меня нет. Есть у люди. Вы их убивать — они не смочь продавать.
— Хитришь ты чего-то, — подозрительно заметил Юрко и, бесцеремонно отодвинув лекаря плечом, прошел в дом. — Ну-ка, показывай, где наш князь, — обратился тысяцкий к перепуганной Барбаре.
Та, догадавшись, что ему нужно, указала на одну из комнат.
— Только тихо, — шипел сзади лекарь. — Он спать, а вы мешать.
— Не боись, — прогудел Юрко. — Как мыши зайдем.
Глянув на Константина и порадовавшись его ровному дыханию, успокоенный тысяцкий вышел.
— Разъезжайтесь по полкам. Всем передайте, что князь живой. В град пока не входить — князю тишина надобна, — распорядился он, тут же повернулся к князю Вячко и повинился перед ним: — Ты уж прости, княже, что я так вот самовольничаю. Уж больно час поздний. Людишек отпустить бы надобно. — Он развел руками, мол, валяй, командуй, если что не так.
Вячко сердито посопел, но уважительная уступчивость тысяцкого пришлась ему настолько по душе, что он лишь махнул рукой.
— Ничего, — сказал он примирительно. — Тут другое поважней будет. Лишь бы Константин Володимерович жив остался. Ты уж давай тогда и далее сам со сторожей определись, а я поеду, а то боюсь, не утерплю, руки в крови немецкой испоганю. Уж больно злоба душу гнетет.
Едва все разъехались, а сторожа из пяти человек была выставлена, Юрко, кашлянув, буркнул:
— Ну, кайся старик, что сбрехал.
— Не понимать, — растерянно затряс головой Иоганн.
— Да все ты разумеешь, — насмешливо усмехнулся тысяцкий. — Град свой уберечь от раззорения хошь? Понимаю. Ладно, слово даю на мече, что живы все останутся. — И он, вынув его из ножен, поцеловал лезвие. — Но ты мне как на духу поведай — как князь? Токмо без твоих вот вздохов тяжких, а по правде. Ну?
Лекарь немного помялся, с опаской глядя на огромного русоголового здоровяка, настроенного, судя по всему, очень решительно, и наконец ответил:
— Он… жить… — и тут же умоляюще: — А люди Риги? Они жить?
Юрко облегченно вздохнул и почти ласково улыбнулся Иоганну.
— Ах ты ж, злыдень чукавый. Небось князь наш уже часа два как спит, — проницательно заметил он. — А град твой… Чай, не звери мы, чтоб за одного всех под меч пускать. По первости — да, натворили бы делов, а теперь уж поостыли малость, так что не тронем никого, живите.
В это же самое время проходило богослужение в кафедральном храме, посвященном деве Марии, которое проводил лично сам епископ, в течение всей длительной службы продолжавший недоумевать, почему же не сработал яд. В том, что он надежен, сомнений не было. Собака, получившая его вместе с едой, сдохла, даже не успев доесть отравленный кусок. Тогда почему?
Хорошо хоть, как удалось узнать, погиб сам Гильдеберт. Значит, о сохранности тайны можно не беспокоиться и вплотную приступить еще к одному небольшому сюрпризцу для князя Константина. Приятный или нет? Странный вопрос, если учесть, что его тщательнейшим образом готовил всю зиму сам рижский епископ, совсем недавно всемогущий властитель всей Ливонии. Теперь, правда, с приставкой «бывший», но отец Альберт считал, что это ненадолго.
Правда, нужен помощник, но это — дело десятое. К тому же должок за князем Константином имелся не только у него одного. Многие жители лишились своих родных и близких. Им в руки навряд ли удастся всунуть арбалет, как простодушному рыцарю Гильдеберту, но ведь мстить можно по-разному.
Подходящий человечек у епископа уже был — купец Петер. Отец Альберт еще во время осады Риги сказал ему все, что думал и по поводу его чудовищного просчета, и по поводу его доверчивости, которая в конечном итоге привела к катастрофе.
Кроме того, он весьма удачно намекнул, что если кто-нибудь из жителей Риги вспомнит, с кем именно прибыл в город Петер, а потом сопоставит с этим дальнейшие события, то даже сам епископ вряд ли сумеет уберечь от возмездия купца и всю его семью. Разъяренная толпа мало склонна к трезвому анализу и холодной логике.
Однако отец Альберт берет на себя эту нелегкую миссию по защите его домочадцев. Нынче же он прикажет подготовить для них несколько комнат, в которые толпа никогда не вломится. Пусть, у него осталось только несколько монахов, но и их сил вполне хватит, чтобы сдержать напор разгневанных людей. Правда, перед этим Петеру надо будет выполнить одно небольшое, но весьма щекотливое поручение…
Но сила вышняя усташа терпети злобныя козни князя Константина, и возгорешися огнь лют и поразиша онаго князя и покараша за грехи его тяжкия, уязвиша в грудь самую. И падоша он аки трава скошена под серпом жнеца небеснаго и бысть о ту пору веселие в домах праведников и плач и скрежет зубовный в жилищах у нечестивцев.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817
Диавол руцею лыцаря того водиша, коя стрелу железну пустиша на князя пресветлаго и возрыдаша здесь все люди и жители града Риги такоже впадоша в печаль глубокаю. И токмо силаю заступникав небесных и ангелов светлых, и серафимов шестикрылых, и херувимов, и архангелов, и всего воинства небеснаго спасен бысть оный князь для дел ратных и славы великыя, коя ожидаша ево вскорости.
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760
Упорство князя Константина поражает, но не восхищает. С высоты прожитых веков отчетливо видно, что здесь он несколько погорячился, осуществив преждевременное нападение на северных соседей и совершенно забыв про свои южные границы, на которые ему как раз надлежало обратить особое внимание.
Проще говоря, на этот раз, пожалуй, впервые за все время, рязанский князь перепутал значимость целей, устремившись в погоню за второстепенной и совершенно упуская из виду главную.
К тому же этот просчет значительно усугубился тем ранением, которое он, по всей видимости, получил во время штурма Риги, из чего напрашивается вполне логичный вывод, что баталии там проходили жаркие.
Объясняется же внезапное ожесточение боев просто. Преимущество внезапности исчезло, а кроме того, уверившись в окончательной победе, Константин, не довершив начатого, снял значительную часть своих войск, причем самую лучшую, и направил их на юг.
Таким образом силы оказались уравновешены, следовательно, невосполнимые потери русских воинов еще больше возросли.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. СПб., 1830. Т. 3, с. 118.
Глава 16
Из огня да в полымя
«Задонщина»[128]
- Только нет, не волчьи стаи
- Набежали с устья Дона —
- То хотят войной татары
- Землю Русскую пройти.
Вряд ли кто из князей мог предположить, что в следующий раз они соберутся так скоро, всего через три с небольшим месяца после зимней встречи, причем почти в том же составе. Не хватало только родного брата Мстислава Удатного, псковского князя Владимира, который не приехал, сославшись на недомогание.
Отсутствовал и новгородский князь Всеволод — второй сын Мстислава Романовича Киевского. Но здесь причина была иной. Отцовские гонцы просто не застали его на месте. Буквально двумя неделями раньше крикливое новгородское вече постановило, что надо примучить водь,[129] жившую близ озер.
Нево[130] и Онега. Справедливо порешив, что скакать туда придется не один день, да и навряд ли Всеволод согласится спешно вернуться, гонцы повернули обратно.
Не было и князя Вячко. С ним тоже все понятно. В его ведении теперь находилась вся Прибалтика, так что забот немерено.
Не смог приехать и рязанский князь Константин, чье отсутствие не только не обсуждалось, но даже как-то замалчивалось. По слухам, он только-только начал вставать с постели после тяжелого ранения.
«Без него как-то получше. Во всяком случае, спокойнее, — откровенно признавался сам себе Мстислав Романович. — Уж больно настырен рязанец, дерзок не по годам да и чересчур высоко умом летает. Вроде бы не кичится им и силушку свою, чего уж тут скрывать, немалую не выпячивает попусту, но посмотреть — все по его выходит. Получается, один он семи пядей во лбу. Вон как зимой мягко стелил, аж посейчас иные почесываются».
Да и не один Мстислав так думал. Многие помнили, как поклялись в том, что если рязанский князь скинет в море немцев и прочую нечисть, то они изберут его царем. Вот дурни-то! Но кто же ожидал, что он с ними управится, да еще так быстро. Неужто и впрямь теперь царем его выбирать?! Уж больно душа к этому не лежала.
Хорошо хоть, что не на мече, а на кресте клялись. Если в отказ идти, то умаления княжеской чести не будет, а грех — его и отмолить можно. Хотя и такое тоже боязно, все же, как ни крути, богу обет даден.
Правда, митрополит, который был свидетелем этой клятвы, укатил из Киева. В Никею подался, на поставление, так что нет его и попрекнуть, если что, будет некому.
А везучий какой этот рязанец! По слухам, в плен к нему попал сам датский король Вальдемар. Теперь он вроде бы томится в бывшем Дерпте, а ныне вновь Юрьеве, как Константин его переименовал. И будет там сидеть этот король, пока за него не внесут выкуп. Гривен тогда отвалят рязанцу столько, что и не сосчитать.
И это еще один повод для зависти. Нехорошо, конечно, про такое в голове держать, но что уж тут поделать, коли дурные мысли сами в ум лезут. Вишь как здорово у него выходит — и княжество от ляхов до булгар раскинулось, и дружина могучая, и ополчение несокрушимое, да еще и гривен немерено. Со всех сторон Авось[131] ему подсобляет. А тут…
Так что нет его — и гора с плеч. Нечего душу бередить.
Конечно, уж он-то непременно что-нибудь присоветовал бы, ну да ничего. Они и сами с усами — разберутся. Это все больше хан Котян норовит страху нагнать. Дескать, неведомое племя пришло на его земли, да лютое без меры, куда там до них волкам степным.
Понятное дело, что со страху он так. С тех пор как рязанец ему хвоста накрутил, он посейчас опомниться не может, вот и шарахается. Мышь пробежала, а он на волка думает, а если уж сам степной хищник объявился, то ему и вовсе стая мерещится.
Мстислав Романович морщился, недовольно вздыхал, покачивал головой. Уж больно согласно с Котяном рассуждает его зять, Мстислав Удатный. Прямо в одну дуду дуют, только по очереди. Понятно, что тесть, что надо, конечно, вступиться за родича, кто же спорит, хотя нехристь, он и есть нехристь. Такому даже если с десяток крестов на грудь повесить — все равно нехристем останется. Но зачем всех остальных князей пугать, да к тому же рязанца приплетать? Дескать, Константин Володимерович меня уже давно об этих монголах упреждал. Зачем лжу напускать? Как это он мог тебя упреждать, да еще давно, если вы с ним первый раз только зимой и виделись?
Затем старый киевский князь спохватился, скользнул по сторонам глазами — не видел ли кто, как он тут бормочет себе под нос. Вроде бы нет. Вот и славно. А что там еще Котян говорит? Так-так, совсем интересно.
— Ясы[132] — народ воинственный. Они в бою упертые. Если уж и они не осилили этих монголов, то тут лишь дурень голову не почешет, — говорил половецкий хан.
— А слыхал я, будто Константин Рязанский посылал воев под свой малый град, прозываемый Азовом. Их почему не позвали? — спросил его сочувственно Удатный.
— Помощь русичей сам ясский хан отверг. Возгордился Аслан, — развел руками Котян.
— Ты-то сам почему ясам не подсобил? — это уже Владимир Рюрикович.
— Мои становища от ясов далече. К ним Данила Кобякович ближе. Они туда и пришли. Да и слабоваты мы с Юрием Кончаковичем нынче силушкой. От Рясского поля доселе не оправились, — честно ответил половец. — Опять же думали, что и без нас ясы монголов повоюют, а они осилили да зорить все принялись. К тому же весна только-только в степи пришла, лошади отощавшие.
— А сами монголы как? У них ведь тоже лошади отощавшие, — поинтересовался молодой Ростислав.
— Они такую дрянь едят, которую наши есть не станут, — пояснил Котян.
Хан говорил не всю правду, хотя и не лгал. Ну, почти не лгал. Он просто не упомянул о слухах, дошедших до него из разбитой орды Данилы Кобяковича, которые могли показать в очень невыгодном свете это лукавое кочевое племя. Например, о поведении шурина рязанского князя.
Упреждал ведь его зятек русский, ох упреждал. Тысяцкий Стоян, специально отозванный по такому случаю из нового волжского града, прозванного Нижним Новгородом, и направленный под Азов, не только вручил, но и самолично зачитал Кобяковичу вслух грамотку от рязанского князя. А в ней все было сказано подробно.
И говорилось там не только о том, как в самом скором времени через горы перейдет жестокое безбожное племя, кое немедля всей своей мощью ударит по ясам. В ней было и предсказание о том, как тайно, ночью в половецкий стан придут татарские послы и станут уговаривать Данилу Кобяковича откачнуться от ясов. Взамен же они будут сулить множество дорогих подарков. Но верить им нельзя, ибо едва они побьют ясов, как тут же примутся за половцев. И даденное отберут, и чужое, половецкое заодно прихватят. Тут-то Даниле Кобяковичу и смерть придет.
Но главное говорилось в конце грамотки. Сказано там было, что, всей душой болея за своего шурина, князь Константин уговорил могучего шамана, который все это ему предсказал, постараться изменить грядущее. Долго он и его помощники бегали с колотушками, долго стучали в бубен, а у самого толстого из них от натуги даже пошла изо рта кровавая пена, но они сумели кое-что изменить.
Теперь дело только за самим половецким ханом. Если он не поддастся льстивым уговорам послов этого племени, то не произойдет страшная беда, не будет ужасного погрома, да и сам Данила Кобякович останется в живых.
А спустя полгода, по осени, так и произошло. Долго уговаривал хана посол, долго беседовал с ним в юрте. А на рассвете монгол вышел из нее, поднял руки и взмолился, чтобы великое небо услышало его и покарало того, кто кривил душой. Если посол лгал — то его самого, а если он правду сказал — тогда упрямого хана, не желающего прислушаться к голосу разума. Ему же, как послу, главное, чтоб не случилось великого кровопролития между братскими народами. И ушел в свой стан.
А когда солнце оторвало от земли свой нижний край, хан Данила Кобякович уже ничего не мог сказать своим воинам. Вместо этого он беспомощно лежал на кошме и пускал кровавые пузыри, а к вечеру умер. Но оплакивать владыку всех лукоморских половцев было некогда. Надо было немедленно принимать решение.
На сей раз на совет собрались сразу семеро родичей. Вначале их было только шесть, поэтому пришлось приглашать совсем молодого Бачмана, старшего сына Данилы Кобяковича, которому стукнуло только пятнадцать. Семь — число хорошее, священное, семерым верное решение непременно придет на ум.
— Все слышали, как монгольский посол призвал проклятие неба. Получается, что он говорил правду, желая уберечь от кровопролития наш народ. Не прислушался к нему наш старший брат, заупрямился, вот и покарало его небо. Нам же надо поступить поумнее, взять татарские подарки и согласиться отойти от ясов. Что нам они? У нас другие дороги в степи, иные пастбища, — сказал самый старший из братьев, нареченный в честь отца Кобяком.
Сидел он перед всеми на почетном месте хана Данилы, слова цедил степенно, неспешно, потому как теперь пришел его черед править. И была в его речах старая степная мудрость: не встревай, если тебя не трогают. Правда, от нее слегка припахивало подлостью, но тут уж ничего не поделаешь — мудрость не всегда благоухает.
Остальные Кобяковичи, недолго думая, согласились со старшим братом. И впрямь, по всему выходило, что лучше тихонько свернуть шатры и уйти, тем более что за это обещают хорошо заплатить.
Заупрямился лишь один Бачман. Ему бы и вовсе не дали слова — молод еще, но он был сын хана Данилы, а потому из уважения к покойному дозволили высказаться, хотя и чувствовали, что мальчишка разумного не скажет. Так оно и вышло.
Бачман говорил горячо, махая руками, и даже задел и чуть не расплескал соседскую чашу с кумысом. Хорошо, что пенного напитка в ней оставалось на донышке, потому что разлить кумыс по кошме — дурная примета. Сопляк еще не был учен старым степным премудростям, а потому долго кричал о чести и слове, которое хан дал ясам. Вдобавок же напомнил и про грамотку князя Константина, спросив, а не получится ли так, как в ней написано.
Кобяк Кобякович резонно заметил, что у рязанского князя плохие шаманы. В грамотке было сказано, что если Данила Кобякович откажется от щедрых посулов, то останется жив.
— Мой брат отказался, но где он теперь?! — воскликнул новый хан и заключил: — Выходит, там написана ложь и верить ей нельзя. А что до слова, данного ясам, так ведь нет в живых того, кто его давал. Ныне нужно новое слово, и почему оно обязательно должно быть похоже на старое…
Бачман бы еще долго спорил, но кто бы ему позволил препираться, когда все остальные уже все решили. Из ханского шатра юнец выходил злой и мрачный. Видно было, что речи дяди его не убедили.
Когда половцы ушли, татары сразу получили над ясами перевес. К тому же ушла половецкая орда подло, ночью, чтоб не смотреть в глаза недавним союзникам, и о том, что их левое крыло осталось совсем оголенным, ясы узнали лишь тогда, когда татары ударили им во фланг.
Хан Аслан дрался хорошо, да и его воины тоже ни в чем не уступали своему предводителю, но есть такая поговорка: «Сила силу ломит». Это значит, что как бы храбро ни сражалось твое войско, но если у противника оно намного сильней, то верх все равно останется за ним. Так случилось и здесь.
И ясам оставалось надеяться только на быстроту своих коней.
Вот обо всем этом Котян и умолчал. О другом же, относительно русичей, он и вовсе ничего не знал.
Мудрый старый тысяцкий Стоян не зря пользовался таким доверием у рязанского князя. Он и теперь поступил умно, уже в первый свой визит заведя себе друзей среди знатных ясов. Правда, разговора с самим Асланханом не получилось. Уж больно надменно вел он себя, решив объединить племена в одно целое и возродить былую славу. Тем не менее польза от этого визита была. Когда после надменного отказа Асланхана Стоян возвращался обратно, он успел внимательно осмотреть и оценить все окрестности, заранее прикидывая, где, что да как. И куда отступать, если возникнет нужда, и где насмерть стоять, потому что дальше бежать будет только хуже.
О появлении монголов Асланхан его тоже не предупредил, посчитав ненужным. Ну что может поделать лишняя тысяча воинов, а добычей, в случае победы, делиться с ними все равно придется. Зато знакомцы из ясов, рассуждавшие более трезво, посчитали иначе и гонцов к русскому тысяцкому отправили.
Как Стоян ни торопился, к самой сече не успел, а встретившись наутро с возвращавшимися в родные степи половецкими воинами хана Данилы Кобяковича, понял, что все уже предрешено и, вместо того чтобы спешить к месту заведомо проигранной битвы, лучше поступить похитрее, к тому же облюбованный для обороны участок находился совсем недалеко. К нему же примкнули две сотни половцев, которым больше пришлась по душе не трусливая мудрость Кобяка Кобяковича, от которой явственно припахивало подлостью, а слова Бачмана…
Для подготовки к обороне времени у Стояна было впритык, но он уложился.
Поражение сильно отличается от разгрома. Первое для человека вроде малой простуды, которую можно перетерпеть на ногах, да и проходит она быстро. Последнее — тяжкая болезнь, и даже когда ты встанешь на ноги, все равно будешь уже не тот.
Если бы не Стоян, то ясы потерпели бы не поражение, а самый настоящий разгром. Монголы буквально «висели» на их спинах, но едва Аслан со своими людьми прошел последнее и самое узкое ущелье, пробираясь к родным аулам, как тут же горловину этого ущелья наглухо перекрыли русичи.
Как только монголы ни пытались пробиться — все оказывалось бесполезным. Вначале они хотели поступить с русичами точно так же, как и с половцами. Мол, не враги мы вам. Стоян же в ответ сказал, как отрезал: «И мы с вами брань учинять не хотим. Однако с ясами мы тоже дружны, — тут он приврал малость, но для пользы дела, — и потому обижать их не позволим».
Пришлось монголам вновь идти в лобовую атаку. Трижды их конная лава с дикими криками наскакивала на железного рязанского ежа и трижды откатывалась назад с еще более громкими, но уже жалобными воплями. Почти три сотни своих воинов потеряли степняки в этом ущелье, но так ничего и не добились.
Вечером старый Субудай задумался, а к утру сделал выбор. Ясы никуда не уйдут, до них добраться всегда успеется, да и побиты они уже, а побитый враг — это полврага.
Орда же половецкая пока ушла недалеко, однако перед ней открыт степной простор. Если сейчас не нагнать, то после это сделать будет почти невозможно. Опять же подарки свои вернуть надо. Да и не побита она еще, а это и вовсе непорядок.
Словом, одноглазый барс развернулся и со всего маху вонзил кривую саблю своих туменов в спину ничего не подозревающих половцев. Так и получилось, что правил Кобяк Кобякович своей ордой недолго — всего-то дня три, да и то один из них, сам того не подозревая, ему подарил Стоян. А на третий день не стало ни орды, ни хана. Всего-то и уцелели от нее несколько сотен воинов, да еще Бачман, то есть те, кто остался с русским тысяцким. Теперь ему было что сказать в защиту своего мнения, только поздно уже, да и некому.
А Субудай после того поспешил не на Крым, как предсказывал Константин Вячеславу…
История похожа на тихое озерцо. Если булькнет в него маленький камешек, то он канет бесследно и метра через три кругов на воде уже не увидать. А вот если увесистый валун в воду полетит, тогда круги уже до другого берега дойдут, а то, глядишь, и со дна что-то всплывет.
Камни князя Константина были как раз из числа увесистых. Всю Русь от края до края всколыхнул он ими, да и кругов на воде образовалось изрядно. Расходились они в разные стороны неспешно, но каждая волна все равно добралась до своего берега. Иные, самые сильные, докатились до Прибалтики, послабее — до Никеи, самые слабые — до угорского короля и ляшских князей. Достали эти волны и до восточных стран. Те, которые были поближе, вроде Волжской Булгарии, прочувствовали это сильнее, те, что подальше, — еле уловимо, и все же…
Субудай никогда не действовал опрометью, с закрытыми глазами. Одно око у него и впрямь было вечно зажмурено, зато другое почти всегда выпучено. Так получилось и тут. Русичей ему в полон взять не удалось, зато половцев хватало. Простые ему мало что могли сказать, зато знатные, из числа тех, кто сиживал на одной кошме с самим Данилой Кобяковичем, изрядно поведали и про Русь, и про князей, и про шурина Данилы.
Потому Субудай сразу же устремился к Азову, который, как он полагал, должен был остаться беззащитным. Не должны были успеть к нему те, кто в ущелье бой с ним вел, никак не должны. На такую скорость только непобедимые монголы способны. Правда, они слегка задержались с этими половцами, но все равно.
«Воевать я с вами не хочу, — заявил он, прибыв к городу. — Если ворота добром откроете — все живы останетесь».
Однако переговоры вел тот же храбрый воевода, который мужественно бился наравне с воинами в ущелье, о чем монгольские послы по возвращении и доложили своему мрачному Субудаю, а потому тактику переговоров пришлось срочно менять.
«Что было, то быльем поросло, — сообщил одноглазый барс, имея в виду недавнюю сшибку. — Теперь давайте думать, как нам дальше жить. Воины вы храбрые — мне такие во врагах не надобны. Града вашего зорить не желаю, а полюбоваться им изнутри охота. Заодно и о мире договоримся».
— Заходи, — радушно пригласил Стоян. — Мы завсегда миру рады.
— Одному мне идти не можно. Чести урон. Как-никак темником у самого Чингисхана служу, — продолжал Субудай.
— Ах, темник, — ответил ему воевода. — Тогда другое дело. Такому большому человеку и впрямь слуги нужны. Ну что ж, прихвати с собой десяток.
— Темнику сотни две-три положено, не меньше, — хитрил Субудай, а Стоян ему:
— Нешто порты с тебя сразу три десятка снимают? А кашу тебе что, цельная сотня варит? Так и вовсе голодным остаться можно. К тому же мы — народ хлебосольный, вот и боимся опростоволоситься. Нынче в полях засуха была, потому опаска есть, что не сумеем такую прорву гостей прокормить.
Словом, нехорошо ответил, грубо. Можно сказать, с издевкой. Субудай даже обиделся на него в душе. Зря он так, особенно про порты. Он к нему со всей душой, а тот…
Первый приступ начался ночью, с расчетом на неожиданность. Лучший полководец Чингисхана не зря ходил в хитрецах. Вначале он сделал вид, будто уходит, отводя далеко в степь своих людей, а уж потом с разбегу ударил так, что аж зубы во все стороны полетели, Одно обидно — зубы-то все сплошь монгольские. Впрочем, тут-то по здравом размышлении сердиться не на что. За удаль в бою спросу нет, а что не одолел врага — так это твоя вина. Но все равно было обидно.
После этого Субудай решил было взять град в осаду. Кажется, они что-то там про засуху говорили. А вдруг им и впрямь есть нечего будет? Спустя неделю удалось выведать, что его и тут обманули.
Снова обида — уже третья по счету. Ну как тут жить несчастному честному монголу, когда его, простодушного, всякий надуть норовит?! Нельзя такое прощать, иначе бояться не будут. Однако бывалый полководец рассудил мудро. Не пришло еще время для отмщения. Рано пока. К тому же у его воинов имелись и более насущные дела. К примеру, надо поить-кормить тех же коней, а чем — зима надвигается.
Помимо Азова — Субудай и это сведал, — были тут по-настоящему богатые города, к тому же и расположенные не так уж далеко. Хорошо было бы туда заглянуть, но тут ему вовремя вспомнился еще один рассказ половцев. Исходя из него, получалось, что по степи гуляет не одна орда, поэтому о городах думать рановато. Оставлять в своем тылу свежего, нетронутого врага нельзя ни в коем случае, а города никуда не денутся.
Вот почему, оставив всего одну тысячу под Азовом, Субудай в первую очередь пронесся по половецким стойбищам. Он даже Белую Вежу не тронул — не до того. К тому же, честно признаться, опасался такого же «гостеприимного» ответа, как и под Азовом, ведь там, как он выяснил у пленных половцев из бывшей орды Данилы Кобяковича, сидел воевода, поставленный в град все тем же рязанским князем Константином. Зато половцы — дело иное.
Вихрем летели монголы, закрутив в степи смертоносную вьюгу, беспощадной метелью обрушиваясь на все живое. От бурана можно спастись в кибитке, греясь возле огня, ярко горящего в очаге, а где найти спасение от неумолимого кровожадного воина, который с наслаждением жег, резал, грабил, убивал — словом, вел свой размеренный, будничный образ жизни.
Котяну же с ханом Юрием Кончаковичем ответить было нечем. Основные их силы сложили головы на Рясском поле, да если бы и не полегли — все равно отбиться они бы не сумели. Просто в этом случае они дали бы бой, который все равно проиграли бы, а так удирать пришлось без сражения. Куда? Да все к тем же русичам. Старому хану повезло больше, а вот Юрию Кончаковичу добраться живым была не судьба — погиб.
Если бы не зять Котяна Мстислав Удатный, то киевский князь и вовсе не обратил бы внимания на стенания половецкого хана, а так пришлось рассылать гонцов и собирать князей на съезд.
Пока судили да рядили, помогать половцам или как, объявились татарские послы. И здесь сказались круги на воде, потому что, не будь Константина и его крепкого Азова, сам Субудай на русичей и внимания не обратил бы, а тут решил упредить события. Если произошла одна сшибка, то второй лучше пока избежать и передохнуть.
Вид у этих послов был не ахти какой. Вообще-то, в гости приехали, могли бы что получше надеть. Про запах говорить и вовсе нечего. Похоже, что они в своей одежде не только едят, пьют и спят, но и еще кое-что делают.[133] Даже с половцами никакого сравнения, хотя это и понятно — те все-таки уже давно соседствуют с Русью, так что научились смывать с себя грязь, ну, хотя бы иногда, а эти… Разве что с немцем или франком каким-нибудь сравнить можно — такой же смрад. Но те иногда хотя бы благовониями пользуются, чтоб рядом с ними не столь отвратно было стоять, да одежку меняют почаще.
Поставили послов в самой середке гридницы, чтоб подальше от всех. Даже открыли настежь все окошки, невзирая на апрель месяц. Уж на что хозяин терема Мстислав Романович всегда тепло любил, но ныне и он заметил, что лучше замерзнуть, нежели от вони задохнуться. Все равно, конечно, несло, но чего уж теперь. Приходилось терпеть.
Зато речь свою они вели столь надменно, будто их прислал цареградский басилевс. Да и сами важничали не по чину, глядя на всех вприщур узенькими глазками. Издали смотреть — и не поймешь. Вроде говорит человек, а глазенки зажмурены, будто спит. Чудно.
Но слушали князья внимательно, хотя понималось их лопотание с трудом — очень уж они коверкали русскую речь. С грехом пополам удалось понять, что они предлагали заключить мир, поскольку пришли не на русские земли, не на русские города, а на своих данников-половцев. К тому же, как они слышали, эти поганые людишки причинили изрядно зла и самим русичам, вот и давайте их бить вместе.
Котяна в гридницу пока не звали. Ни к чему ему. Самим вначале надо разбираться, безо всех прочих.
Когда послов увели, князья дружно переглянулись. Никто не торопился первым молвить свое слово, и потому молчание стало затягиваться.
— С одной стороны, оно конечно, а с другой — вроде как-то негоже, — глубокомысленно протянул киевский князь.
Это он больше для затравки — вроде и ничего существенного не сказал, а начало разговору положил.
— Князь рязанский сказывал, — вновь Мстислав Удатный слово взял, — что они по-первости малой силой придут, тысяч двадцать, не больше.
Мстислав Романович поморщился. Опять братан рязанца поминает. К чему? Зачем? Да и откуда такое самому Константину может быть ведомо? Он что же — считал их?
И тут явился доверенный дружинник. Вообще-то его дело стоять снаружи, ведая охраной, чтоб к двери лишнее ухо не прислонилось, а то мало ли. Ну а раз вошел, стало быть, важное что-то.
Выслушав же его сбивчивый шепот, киевский князь скривился еще больше. Ох, не зря в народе говорят: «Не буди лихо, пока оно тихо». Вот помянул галицкий князь Константина, и нате вам — он уже катит по Подолу с малой свитой. Часа малого не пройдет, как он здесь объявится.
Делать нечего, пришлось Мстиславу Романовичу сообщить эту новость остальным князьям. Отреагировали они на нее сдержанно, а уж кто что подумал, про то одному богу ведомо. Один Ярослав Всеволодович не сумел себя сдержать — так зубами скрипнул, что даже соседи услышали.
В гридницу Константин вошел — краше в гроб кладут. Белый, как льняное полотно. Видать, не оправился еще от раны. И левая рука на перевязи, к груди притянута.
«Ему бы еще лежать и лежать, а он, вишь ты, приперся, будто без него уж никто ничего и решить не может», — подавляя в себе невольное сочувствие, с раздражением подумал Мстислав Романович.
Константин его мысленному совету с удовольствием последовал бы. Он и сам чувствовал, что рано еще ему пускаться в дальний путь. Несмотря на заботливый уход девочек фрау Барбары, основная специальность которых князю стала понятна уже через три дня после того, как он пришел в себя, слабость еще ощущалась, причем изрядная. Да и немудрено. Как сказал Иоганн фон Бреве: «Войди арбалетный болт всего на полноготка ниже, и никакой самый искусный лекарь уже не помог бы».
Так что лежать бы и радоваться, что во второй раз на свет божий появился, а он…
Поначалу князь и впрямь радовался. Да и ему тоже все приветливо улыбались. Даже солнышко от людей не отставало — как только выйдет Константин прогуляться на улицу, так и оно сразу норовит выглянуть из-за облаков. Да так часто это совпадало, что жители Риги и дивиться перестали. Через две недели они, едва завидев золотой лучик, уже говорили один другому: «Никак наш князь на прогулку вышел».
Так оно и прилепилось к нему — «наш князь». А как иначе, если Константин им и впрямь полюбился. В немалой степени этому поспособствовала и его рана. В несчастье человека всегда жалко, а уж отсюда до любви зачастую шажок малый, не больше.
К тому же знали рижане и то, что целыми и невредимыми они остались по его милости. Это ведь именно он еще перед въездом в город, поясняя, почему решил ограничиться простым откупом, сказал своим тысяцким и князю Вячко:
— Города эти теперь наши. А свое зорить — не дело. И пусть каждый запомнит, что Рига ничем не отличается от того же Чернигова или Полоцка. Разве что жители по-русски говорить еще не научились, так это дело наживное.
Воспитанницы фрау Барбары в нем и вовсе души не чаяли. И молод, и лицом пригож, и телом крепок, а как улыбнется — сомлеть можно. Так и расцеловали бы всего с головы до пят, жаль только, что не оправился пока.
Да и сама почтенная Барбара тоже была всем довольна. Раз сам князь живет в ее доме, то пусть его люди хоть всю Ригу по камешкам разнесут, все равно ее хоромы никто и пальцем не тронет.
Читать бесплатно другие книги:
