Сокол против кречета Елманов Валерий

Глава 14

Беда одна не ходит

• Примерно должно покарать
• Виновного, дабы, явивши
• Пример суровой самой кары,
• Предупредить в других желанье
• Мятежною крамолой встать.

Лопе де Вега

— Беда, государь, — бросил он отрывисто. — Яик пал.

Хорошо, что позади Константина стояла лавка, на которую он тут же и брякнулся рядом со своим другом.

— Час от часу не легче, — вздохнул Вячеслав и набросился на воинов, державших гонца: — Да отпустите вы его! Неужто не видно, что свой, что скакал без отдыха, торопился!

Несколько обиженные часовые, раздосадованно ворча что-то вполголоса, отступили от детины и удалились.

— Давай-ка все по порядку, — обратился Константин к ратнику. — Присядь поудобнее, а потом излагай, — он махнул рукой в сторону пустой лавки, стоящей напротив.

Странное дело, но эта новость о падении Яика вовсе не добила его, даже наоборот. Утренняя апатия куда-то улетучилась, уступив место холодной рассудительности и невозмутимости. Ему даже показалось, что, появись тут еще один гонец и сообщи вовсе уж невероятное, типа того, что пала Рязань, он и тогда не утратит спокойствия, во всяком случае внешнего.

Верно в народе говорят — слезами горю не поможешь. Ох как верно. Помочь можно только размышлениями, расчетом, составленным на их основе, и действиями, исходящими из него. Причем расчет, от которого зависят действия, на сей раз должен быть безошибочным, потому что права на промах он уже не имеет. Оно было у него когда-то, давным-давно, но теперь осталось далеко-далеко отсюда, под Оренбургом, где-то там, в заснеженной степи.

— Вначале дай ему воды испить, — толкнул он в бок Вячеслава, заметив, как гонец жадно облизывает пересохшие губы, покрытые кровоточащими трещинами.

Хотя и лицо детины тоже было не лучше. Обветренные, кое-где белые — скакал, не замечая обморожения, — щеки с шелушащейся кожей, усталые воспаленные глаза, усеянные тоненькими красноватыми ниточками, — все это говорило о том, что скачка длилась не час-два, а много-много суток.

Пил детина жадно и долго, проливая воду на свою окладистую бороду, пока вместительный, не меньше чем литра на два, жбан, который ему подал Вячеслав, не опустел окончательно.

Перевернув опустевшую посудину вверх дном и убедившись, что в нем нет больше ни капли, гонец со вздохом сожаления поставил его близ себя и только после этого произнес:

— Благодарствую, государь. Я ведь…

— Остальное потом, — быстро перебил его Константин. — Теперь сказывай обо всем, что случилось. Но по порядку, чтоб я не переспрашивал.

Картина, которую обрисовал десятник крепости Яика Живич, была следующей. Оказывается, Святозар еще задолго до злополучной битвы, едва приняв решение помочь Бату, благоразумно рассудил, что глубокий охват могут с равным успехом сделать как его друг, так и братья хана. Они тоже чингизиды, а неожиданный удар в спину — безотказное, а потому самое любимое оружие их деда.

Словом, князь решил подстраховаться и послал гонцов в соседние Орск и Яик с повелением каждый день высылать в степь, в сторону Оренбурга полусотню для дальней — в полтораста верст — разведки. Дневной переход — полсотни верст, следовательно, на следующее утро за этой полусотней должна выходить другая. Бдеть в оба, а если что, не вступая в бой, немедленно упредить оренбуржцев, ну и своих тоже. И дежурить, пока он не пришлет гонца с отменой.

— Мы из последних были, — рассказывал Живич. — Обратно возвращались кружным путем. Там недалече стойбище, а у полусотника, вишь, зазноба в нем живет. Крюк не столь и велик, к тому ж в детинец засветло все равно не поспевали, а лишний раз ночевать в степи — радость невелика. Ты уж прости, государь, — повинился он.

— Бог простит, — отрывисто произнес Константин и поторопил: — Дальше, дальше говори.

— А дальше как во сне, — вздохнул помрачневший рассказчик. — Ту полусотню, что нам должна была встретиться, мы верстах в двадцати от Орска нашли. Коней, коих не убили, нехристи с собой взяли, а тела прямо близ вражка[99] лежали. На иных и места живого не сыскать. Видать, уже над покойниками чьи-то злые души потешились. Хотели мы было к Оренбургу скакать, чтоб упредить, как князь велел, ан глядь — путь-то вражий к нам ведет! Прямиком к Яику. След не сворачивает, не таится. Открыто они ехали, не боясь. Мы за ними.

— Сколько их было? — не удержался от вопроса Вячеслав.

— Нагнать-то мы не успели, а потом не до того, но ежели по следам судить, то чуть ли не два полка выходит.

— Два полка — это две тысячи, — сделал вывод Константин и нахмурился. — В крепости должно было оставаться не меньше четырех, пускай трех сотен. Как же случилось, что они ее взяли?

Живич нагнул голову, мрачно посопел и, не отрывая взгляда от пола, буркнул:

— Повели, государь, чтоб воевода из избы вышел. Тайное хочу поведать.

Константин с Вячеславом удивленно переглянулись. Успокоительно хлопнув друга по руке, мол, ерунда, потом сам мне расскажешь, воевода привстал со своего места, но был решительно остановлен.

— У меня от него секретов нет, — твердо произнес Константин.

— Не пожалеть бы, — зловеще пообещал Живич, намекнув: — О князе Святозаре Константиновиче слово хочу молвить.

Услышав это, Вячеслав сделал еще одну попытку встать, но рука царя вновь притормозила его движение.

— Говори при нем, — каким-то холодным, безжизненным тоном повелел Константин.

— Мы сбоку подъезжали к воротам. Те уже нараспашку были. Внутри крики, визги, ор до небес. Не иначе как бой. Въехали вовнутрь, и точно. Только не бой это был — резня.

— Дальше что? — нетерпеливо подхлестнул Константин.

— Ежели бы не полусотник наш, то я бы тут не сидел, — вздохнул Живич. — Он первым опомнился. Ко мне поворачивается и говорит: «Бери свой десяток и немедля скачи к Константину Володимерови-чу». А лик у самого белый, будто снегом кто облепил. Я спрашиваю: «А не спутал ты, Скорода? Не к Святозару Константиновичу?» А он мне: «Неужто сам не видишь? Протри зенки-то! Вон он, на коне сидит». Я глянул, и впрямь… князь. Довольный такой.

— Связанный? — уточнил Константин.

— Связанный так не веселился бы, — зло заметил Живич.

— Что?! — в один голос вскричали оба.

— А то! — огрызнулся десятник и тут же с упреком заметил: — Говорил же я тебе, государь, удали воеводу. Для того меня Скорода и послал, чтоб упредить тебя об израде.

— А он сам-то чего не поехал? — осведомился Вячеслав, то и дело сочувственно поглядывая на друга.

— Так в воротах остался вместях с остальными. Не ведаю, сколь долго он в них держался, но не менее часа, потому как погоню мы не видели. Ежели поганые ее и выслали, то припозднились. А к вечеру метель поднялась. Тут уж ищи — не ищи, все едино след бы утеряли.

— Еще чего есть сказать? — безжизненно спросил Константин, еле шевеля губами.

— Есть и еще кой-что, — кивнул Живич. — Бату в твою сторону идет, и хорошим ходом.

— А это ты откуда узнал? — насторожился воевода.

— Мы с его передовым дозором чуть не столкнулись лоб в лоб. Тут я не удержался и повелел приотстать. Думал, до ночи выжду, а там… Уж больно хотелось хоть малость за Яик отплатить, — повинился десятник. — А пока мы по их следам шли, они на стойбище кирьятов[100] налетели. Понятное дело, вырезали всех, а потом пировать сели, ну и перепились изрядно, даже сторожа уснула. Словом, подсобил Господь. Вот мы малость и поразмялись, сердце потешили. Их там немного было — трех десятков не наберется. А четверых удалось живыми взять. Помяли немного, а так целехоньки. Мы до ближайшего лесочка доскакали, там костерок развели, да и поговорили… по душам. Трое из рядовичей. И рады бы сказать, да нечего. А четвертый полусотником оказался. Вот он и поведал нам о хане Бату. Говорил, что тот воев своих поделил надвое. Одним повелел прямиком к Волге следовать, а уж оттуда вверх, через Дикое поле, на рязанские земли. Их малость помене. То ли четыре, то ли пять туменов туда ушло.

— А кто их ведет — он не говорил? — спросил Константин, начиная постепенно приходить в себя.

— Говорил и это, — кивнул Живич. — Напужался нехристь, когда мои ребятки на тех троих показали, что его ждет. Ты уж не серчай, княже, но тут я по памяти не скажу. Басурмане они, и кличут их, прости господи, так, что аж по пять разов переспрашивали.

— Может, хоть одно имечко запомнил? — уточнил Константин.

— Неа, — твердо ответил Живич. — У меня сызмальства память на имена дырявая. А зачесть — зачту.

С этими словами он невозмутимо залез к себе за пазуху, сосредоточенно покопался там, бережно достал какую-то грязную тряпицу, неспешно развернул ее, извлек еще одну тряпицу, правда, побелее цветом, зато в каких-то бурых разводах и полосах.

— Ты уж не серчай, княже, что я тут чумазым исподним похваляюсь, — виновато заметил десятник. — Но боле писать не на чем было. Пришлось на себе рубаху разодрать да кровью накарябать.

— Своей?!

— Зачем своей, — благодушно пожал плечами детина. — Чай у нас три ворога под рукой было. Им она уже все равно без надобности, а так в дело пошла. Читать, что ли ча? — и вопросительно посмотрел на Константина.

— Читай, — кивнул тот.

Живич откашлялся, нахмурился, потом осторожно, по складам, произнес первое имя:

— Ху… ху… юк.

Воевода, не удержавшись, фыркнул, царь крякнул, а детина, смущенно посмотрев на них, пояснил:

— Разов пять я его переспрашивал. А он все одно талдычит. Пришлось так и написать.

— Что-то я чингизидов с таким именем не припомню, — разочарованно протянул Константин. — Хотя, погоди-ка, — он наморщил лоб, прищурился и удовлетворенно кивнул. — Ну, точно — Гуюк. Так, с одним разобрались. Кто следующий?

— Хай… хай… дар, — тоже с запинкой произнес Живич и вновь робко покосился на государя — правильно он сказал или опять ошибся?

Ага, раз молчит, значит, все верно.

И уже более уверенно принялся читать дальше:

— Бури, Кадан, Менгу.

— А Кулькана там не было? — спросил Константин.

— Был и Кулькан, — уверенно кивнул Живич и тут же настороженно осведомился: — А откель тебе это имечко ведомо?

Вячеслав выразительно постучал себя согнутым пальцем по лбу:

— Ты думай, десятник, когда говоришь. А когда спрашиваешь — тем более. И кто перед тобой сидит — тоже не забывай.

Живич сокрушенно вздохнул и честно повинился в собственной глупости:

— После виденного я уж и в разум не возьму — кому верить, а кого стеречься надобно.

— Ладно, — махнул рукой Константин, прощая, и, после некоторой заминки, с видимым трудом уточнил: — Ты Святозара сам видел?

— Так он там один, почитай, и был из наших-то. Подле него пяток басурман, и все. Как тут не разглядеть?

— Может, веревок на руках не увидел? Далеко все-таки, — предположил Вячеслав.

— Так он рукой куда-то вдаль указывал. Нет, воля твоя, воевода, но связанным он не был.

— Довольно! — с болью в голосе выкрикнул Константин, пресекая дальнейшие расспросы. — Награду ты, сотник, честно заслужил. Но о ней говорить не время. Теперь мне…

— Десятник я, — опасливо — все ж таки царю перечит — тем не менее поправил Живич.

— Раз государь сказал сотник, значит — сотник, — заметил Вячеслав.

— Благодарствую, конечно, царь-батюшка, — поднялся во весь богатырский рост новоявленный сотник. — Но лучше бы ты бы меня иным одарил, что тоже в твоей воле. А уж я отслужил бы на славу.

— Чего же ты хочешь? — ровным голосом спросил Константин.

— Дозволь мне в твоем головном полку быть, когда сечу с басурманами учнешь. С их дозором у меня не сказка, а так — присказка получилась. Уж больно мне за Яик спрос учинить с них охота, — пробасил Живич. — А там хоть сотню поведу, хошь, как и прежде, — десяток. Тут мне все едино.

— Хорошо, — кивнул Константин. — Будешь ты в сече в первом ряду. Обещаю. А теперь иди. Да про Святозара там…

— Нешто я дите какое? — даже обиделся Живич. — Чай на плечах кака-никака глава имеется. Потому и просил тебя воеводу удалить. Я-то, знамо дело, промолчу, а за кого иного ручаться не стану, — и он с подозрением покосился на Вячеслава.

Тот неодобрительно засопел, но вслух выражать свое негодование не стал — уж очень нелепым было это обвинение в возможной болтливости. Вместо этого произнес:

— Как выйдешь, сверни налево и по тропке прямиком. Спросишь, где воеводу Пелея найти, — сумрачно добавив: — Рязанского полка больше нет, Ряжский ушел, значит, Ольговский первым встанет. В нем ты и будешь.

Живич давно ушел, но Константин продолжал сохранять мрачный вид и по-прежнему молчал, сосредоточенно размышляя о чем-то своем. Воевода прошелся по комнате раз, затем другой, но друг так и не разжал рта. Пришлось брать инициативу на себя.

— Я так думаю, — начал он размышлять вслух. — Про пушки я неправильно считал. Если Свято… Гм. Короче, если монголы возьмут все крепости, то получается, что у них будет не восемьдесят, а двести тридцать стволов. В Уфу мы, конечно, людей пошлем, чтобы предупредить, но, скорее всего, не успеем, потому что, как говаривала моя мамочка Клавдия Гавриловна, при наличии двух зол всегда произойдет большее, а из всех возможных вариантов развития событий сбывается самый плохой. Значит, пушек у Батыя будет как грязи, — и сам же присвистнул. — Однако, как говорили чукчи и незабвенный Киса Воробьяни-нов. Да плюс к ним еще и башковитые китайцы, которые, скорее всего, уже разобрались в принципе действия. Вот заразы! — Он не выдержал и выругался. — Им ведь даже не надо думать, сколько пороха под заряд отмерять, — мы сами все по мешочкам разложили. Берите, господа хорошие, и пользуйтесь. Так что Рязань не просто осада ждет, но еще и пушечный обстрел. Ты, кстати, не помнишь, государь, сколько там у нас на каждое орудие пороху и ядер заготовлено, а то я что-то запамятовал? — спросил он как бы между прочим и выжидающе покосился на Константина.

Разумеется, Вячеслав в подсказке не нуждался. Как-никак сам прикидывал и сам же составлял указ на подпись царю. Но должен же он как-то разговорить друга, а с чего начинать?

— Нет, — коротко ответил тот и пояснил: — Это я про Рязань. Не даст Бату Гуюку пушки. Себе возьмет. И сил у Гуюка поэтому меньше, чем у Бату. Не ладят они друг с другом. Еще с Китая у них неприязнь. Да и мои люди для этого тоже постарались. Короче говоря, Бату будет дожидаться, пока тот себе обломает все зубы о рязанские стены.

— Ты уверен? — усомнился Вячеслав.

— Ну, разумеется, не просто дожидаться, — пояснил свою мысль Константин. — Он пока займется булгарскими городами. И еще одно. Простой объезд всех крепостей для сбора пушек займет слишком много времени. Скорее всего, Бату пойдет прямиком на хана Абдуллу, повелев, чтобы пушки ему привезли сразу же, как только… если только Святозар поможет взять крепости. Значит, время у нас есть.

— А пока он будет безуспешно штурмовать бул-гарские города, мы двинем войска на Гуюка, — подхватил воевода. — Слушай, а мне нравится ход твоих мыслей.

— Нельзя, — вздохнул Константин. — У нас с Булгарией договор. Мы же тебе не англичане какие-нибудь, у которых нет друзей, а только интересы. И не американцы. Если Русь дает слово, то должна его держать, и никуда от этого не денешься. Поэтому дуй к Рязани, а по пути перехватывай все полки, которые спешат сейчас в Нижний, и направляй их туда. Только не торопись, и все согласуй с ясами и половцами. Нужно создать такое кольцо, чтобы обратно в степь ни один монгол не ушел.

— А зачем так сурово? — усмехнулся Вячеслав.

— Только так, — подтвердил Константин. — Пойми, Слава, что наши победы сами по себе исход этого противостояния не определят. Они лишь растянут его во времени. А решит его именно то, что я сказал, то есть беспощадность, возведенная в куб. Они пришли на нашу землю с оружием, значит, уйти не должен никто. Только такая звериная жестокость сломает монголам хребет. Пленных отдай всех полностью ясам и половцам. Пусть сделают с ними все что хотят, но к лету чтоб я ни одного монгольского рыла у них не видел. Рабов на Руси быть не должно, а свободными я их видеть на своей земле не желаю. Хотят — пусть перережут, нет — в Кор-чеве продадут. Причем всех поголовно. Хотя есть и исключение. Надо сохранить жизнь, во всяком случае постараться это сделать, царевичам-чингизидам. Особенно Гуюку и Кулькану.

— Они что — такие хорошие? Или такие умные, что могут пойти на мировую?

— Не думаю, что они хорошие, и навряд ли — умные. Но Гуюк очень властолюбив, так что, несмотря на отцовское завещание, он все равно будет лезть после его смерти в верховные правители, а мы ему поможем. И из плена вовремя освободим, и даже людей дадим. Пусть заваривает кашу. У него есть два важных преимущества по сравнению со всеми остальными. Во-первых, он христианин, хотя и несторианского толка[101].

— А это как?

— Долго объяснять, — отмахнулся Константин. — Короче, отличия от православия в нем есть, но, в конце концов, я же не патриарх и не священник, так что запросто могу посмотреть на все эти нюансы сквозь пальцы. Все равно, раз он христианин, то нам будет легче с ним договориться.

— А во-вторых?

— Об этом я уже говорил. Он жутко завидует Батыю и ненавидит его. Кстати, с ним идут сыновья Угедея и Чагатая, и все они — сторонники Гуюка. Поэтому и надо оставить их в живых, а в плену держать со всевозможными удобствами и почтением, чтобы подружиться.

— А не получится так, что от этого ты только проиграешь? — усомнился воевода. — Ведь если Вату узнает об этом, то остервенеет еще больше.

— Но у нас будет подписан мирный договор с Гуюком. Став верховным правителем, он повелит Бату оставить нас в покое.

— Уверен?

— На девяносто пять процентов, — кивнул Константин.

— Лучше бы на сто, — проворчал воевода, а его друг улыбнулся и спросил:

— А твоя мамочка Клавдия Гавриловна случайно не говорила тебе, что сто процентов гарантии дает только страховое агентство, да и то лишь при заключении договора, а не при его выполнении?

— И еще господь бог, — добавил Вячеслав, на что Константин лишь развел руками:

— Я ни то, ни другое. Пользуйся тем, что даю хоть столько. А уверен я в этом, потому что исхожу из психологии. Поступить надо так, чтобы досадить главному врагу.

— И ты считаешь, что из желания напакостить Бату Гуюк согласится оставить в покое такого опасного соседа, как Русь, которая когда-нибудь сама может напасть на него?

— Так ведь мы — не его соседи, — усмехнулся Константин. — В первую очередь мы сидим занозой в боку у его врага, и Гуюк будет только рад этому. И даже если Батый двинет на Русь все свои силы, то они будут очень невелики, потому что он получит помощь людьми только от родных братьев. Сыновья Угедея его терпеть не могут, а у Менгу, с которым он дружен, хватает своих проблем. К тому же пойти против своего верховного каана он ни за что не решится. Да и сам Бату не осмелится нарушить его приказ. Ты пойми, что Гуюк только и будет ждать ослушания. Любого, пускай самого маленького. Тогда у него появится повод двинуть против него не только свои войска, но и повелеть то же самое остальным чингизидам.

— А этот, как его, Кулькан. Он-то чей внук, что ты так упорно его в живых оставить хочешь?

— О-о-о, — протянул Константин. — Это вообще очень важная птица. Он — внук самого Есугея.

— А это еще что за орел?

— Скорее кречет. Между прочим, папа Чингисхана.

— Так твой Кулькан…

— Последний, пятый сын этого гада, — подхватил Константин. — Он нам нужен живым, чтобы мы могли, удерживая его в плену, шантажировать всех его племяшей — Бату, Гуюка, Менгу и прочую шелупонь.

— Навряд ли оно у тебя получится, — усомнился воевода. — Ты же сам говорил, что они косо глядят друг на дружку. Так что плевать они хотели на твоего Кулькана.

— Ты не понял, Слава. Мы будем их шантажировать не тем, что убьем его, а тем, что выпустим. Прикинь, какой это могучий конкурент в борьбе за верховную власть? Думаю, любой, кто бы там ни сел в Каракоруме, многим пожертвует, лишь бы мы продолжали держать его у себя.

— Голова, — уважительно протянул Вячеслав. — Ну, будем считать, что ты меня уговорил. — И вдруг встрепенулся. — Погоди-погоди. А как же ты сам? Здесь у тебя под рукой всего двадцать полков. Остальные в пути. Ты сам велел мне их перехватывать и забирать к себе.

— И еще конная дружина, — напомнил Константин.

— Пять тысяч и еще двадцать. Итого — двадцать пять. А против будет не меньше шестидесяти, причем сплошная конница. Да еще пускай не две с половиной сотни, но уж сотня пушек наверняка. И ты рассчитываешь продержаться, пока я не вернусь? Да тебя сомнут в первый же день.

— Есть еще булгары, — напомнил Константин. — Бату идет на них прямым ходом, значит, ему не до башкирских кочевий. Тех, кто окажется в стороне от его дороги, он не тронет. Выходит, есть кому спеть: «Вставай, страна огромная…»

— И все равно риск, причем огромный, — не согласился воевода. — А может, я здесь, а ты — туда? — неуверенно предложил он.

— Там нужен тонкий маневр и согласование. Для этого ты больше моего подходишь. К тому же у тебя за плечами военное училище. Как говорится, тебе и карты в руки, — ответил Константин. — А мне тут намного проще — стой да отбивайся. И еще одно. Если Батый узнает, что против него дерется сам русский царь со своим войском, он уверится, что стоит разбить меня и вся Русь падет к его ногам. Ему же и в голову не придет, что мы точно так же разделим свои полки. Совсем другое, если он узнает, что против него всего-навсего какой-то там воевода. Тогда он вполне может обойти тебя, прямиком ломанувшись на наши города, а я из них вывел все боеспособные полки. Вот они уж точно осады не выдержат — ни каменных стен, ни пушек. Так что иного выхода я не вижу. Кроме того, ты оставил мне половину своего спецназа. Работенку я для них сыщу, не сомневайся. Только вначале ты…

— Что? — быстро спросил Вячеслав, видя, как друг застыл в нерешительности, не отваживаясь произнести свою мысль вслух.

— Я… — протянул Константин и вновь умолк.

Воевода терпеливо ждал продолжения.

— Отбери вначале десяток самых лучших. Может быть, уже поздно, но попытаться помешать этому надо. И опять же… Святозар. Пусть они постараются отбить у монголов его и Николая.

— Одно дело — убить человека. При умении — а оно у них есть — это секундное дело, — медленно произнес Вячеслав, — И совсем другое — выкрасть. Это гораздо тяжелее. Особенно если этот человек сам не изъявляет особого желания уйти с ними, что не исключено. Значит, надо тащить его на себе. А второй изранен. Получается, что надо тащить двоих. Я, конечно, не страховое агентство, но могу дать гарантию, что провал обеспечен на все сто. В самом лучшем случае они все-таки украдут их, но убежать не сумеют, будут сразу настигнуты погоней. Что им тогда делать и как поступить?

— А ты сам что думаешь? — побледнел Константин.

— Тут случай особый. Один — твой сын, а другой — твой внук. Поэтому решать тебе и только тебе, — безжалостно отрезал воевода.

— Но вина Святозара еще не доказана! — отчаянно выкрикнул Константин. — Неизвестно, как он оказался в Яике и почему открылись ворота! Может, его как раз и хотели освободить! А Николай?! Он-то вообще безвинный! — И осекся, замолчал.

Когда через пару минут он заговорил вновь, перед Вячеславом стоял другой человек. Да и голос был совсем иной — сухой и ломкий, как опавшая листва, напрочь лишенный эмоций.

Он и речь свою больше адресовал не другу, а самому себе:

— Святозар не должен оставаться в плену, даже если этот плен добровольный. Мой сын — это знамя. Сейчас оно в чужих руках. Если враг придет сюда с моим знаменем, то народ может растеряться. На нем могут быть написаны заманчивые призывы, и у меня нет уверенности в том, что… Словом, дай людям команду вырвать это знамя из чужих рук. Любой ценой.

— А если они при этом сломают древко? — тихо переспросил воевода.

— Любой ценой, — стиснув зубы, еще раз повторил Константин. — Если оно сломается — значит, судьба.

— И Николай — судьба?

— С ним пусть зря не рискуют. Крупный отряд туда не прорвется, так что пусть едут к Эрторгулу и требуют всех людей в помощь.

— Не боишься, что будет поздно и они не успеют?

— Значит, и тут судьба, — обреченно посмотрел на воеводу Константин.

— Ну да, — вздохнул Вячеслав, молча кивнул и тут же вышел.

Медленно ступая по хрусткому упругому снегу в сторону барака, где разместились спецназовцы, он размышлял о том, что они с Костей уже больше двадцати лет вместе, столько прошли и пережили, что иному хватило бы на две, а то и на три жизни. Но, пожалуй, все это бледнело перед сегодняшним испытанием, которое уготовила Константину безжалостная судьба.

И еще одно пришло ему в голову. Он даже на секунду остановился, когда понял это. Каждый из них был готов друг для друга на многое, вплоть до того, что если бы для спасения Константина надо было отдать свою жизнь, то Вячеслав не колебался бы ни минуты.

Но встать сегодня на его место воевода не согласился бы.

Ни за что.

Ни за какие коврижки!

Уж очень оно…

Порой легче умереть самому, чем послать на смерть другого. А сегодня его друг умер бы и десять раз.

С радостью.

Потому что бывают решения, пусть и правильные, которые убивают душу, и это гораздо страшнее, да и больнее тоже.

Во сто крат.

Конечно, если бы Пестерь знал, что для государя все это уже не новость, то ему было бы понятно это загадочное хладнокровие. Удивленный и несколько раздосадованный, он приступил к изложению тех условий, которые выдвинул Бату в обмен на жизнь княжича.

Когда его рассказ закончился, Константин по-прежнему молчал, не говоря ни слова, устремившись взглядом в какую-то точку, видимую лишь ему одному. Казалось, он не видел и не слышал никого из присутствующих.

— И что теперь делать, государь? — еще раз тихонечко повторил свой вопрос Пестерь. — С каким ответом нам к нехристю ехать? Может, поторговаться получится, да он, глядишь, скостит цену? А бул-гарского хана и попросить можно. Пусть братцу сво-му уступит малость. Не больно-то обеднеет.

— Нешто хан Абдулла не человек, — поддержал его Ожиг Станятович. — Тоже, чай, отец, и сыны у него растут. Должон понимать, что надобно выручать Николая Святославича.

О Святозаре, будто сговорившись, никто и словом не обмолвился.

И тут царь, все так же сидя на походном кресле-троне с высокой резной спинкой, на подголовнике которой была искусно, один в один к настоящей, вырезана царская корона, произнес загадочную фразу, смысл которой так и остался темным для послов:

— Я не Сталин, но солдат на генералов тоже менять не стану.

«Заговаривается государь!» — перепугался Пестерь и переглянулся с насторожившимся Ожигом.

— Чего? — робко переспросил Яромир.

Константин поднял голову и внимательно обвел взглядом стоящую перед ним семерку.

— С дороги и сразу ко мне? — уточнил он. — Не обедали поди?

Вопрос был несколько неожиданным и далеко не по теме, поэтому мгновенного ответа не последовало.

— Не до обедов ныне, царь-батюшка, — первым подал голос Кроп, привыкший за долгие годы службы в спецназе обходиться самым малым, если оно вообще имелось.

— Голодный посол — злой посол, — несколько натужно улыбнулся Константин. — А злой посол — это уже не посол. Ни на улыбку ласковую, ни на слово доброе у него сил нет, а того, кто перед ним, он разглядывает только с одной стороны — вкусный или нет. Так что сейчас мы с вами потрапезничаем, денек передохнем — все равно в сторону хана едем — а уж потом, ближе к завтрашнему вечеру, и решим, какой ответ вы ему от меня повезете.

Глава 15

Вперед и только вперед

• Следует выверить свою слабость до каждого шага,
• Прежде чем приступить к смертельной игре.
• А потом следует показать свою слабость врагу,
• Свою глупость, свою усталость, или ссору в своих рядах.
• Предложить ему легкую и вроде бы простую дорогу
• (Но не слишком — иначе тигр учует твой запах).

Ольга Погодина

На этот раз Константин знал, что послы не одобрят его послания хану, а точнее, попросту не поверят в то, что оно фальшивое. Решат, будто царь на самом деле испугался за сына с внуком. Понять поймут — родная кровь и прочее, но не одобрят.

Достаточно на самих послов посмотреть, чтоб все ясно стало. Молчат они, не перечат, но то — на словах, а в глазах иное. Можно сказать — бунт настоящий. Позволь им говорить, так они бы сказали, да такое, что только держись!

Как можно давать безоговорочное согласие на все бессовестные, если не сказать нелепые, условия, которые выставил басурманин, ну как?! Пусть эти степи лишь недавно перешли под власть Руси, но сколь трудов и гривен уже вбухано в крепости, возведенные по берегам рек! Опять же люди, которые там живут, — их-то куда?! Там оставить, чтоб Святозар состряпал из них полки, влил в свое войско и двинулся дальше, чтобы окончательно лишать своего братца наследства?!

О Рязани же и вовсе говорить не приходится. Отдать стольный город за здорово живешь?! Каково?! Пусть не весь, а половину, да и то после смерти Константина, но ведь отдать! Или ее потом напополам стеной перегораживать?! А кому, к примеру, царские хоромы — они-то одни? По подклетям делить? Эта бретяница твоя, брат, а вот эта житница моя, так, что ли?!

А взять чудо из чудес — Софию златоглавую. Вон сколь народу съезжаются, чтоб на храм полюбоваться, пение ангельское послушать, красу неописуемую в сердце оставить, душу в звонкоголосых песнях колокольных омыть.

Туда зайди и сразу ясно — коли господь и спустится когда-нибудь с небес на землю, то первым делом не в Киев древний, не в Новгород важный, и даже не в Царьград — к ним в Рязань подастся, чтоб полюбоваться, какую красу люди для него воздвигли. Не руками — душой строили. Так что ж теперь — душу пополам?! А выдержит она глумление эдакое?!

Да и с Абдуллой тоже неладно выходит. Как ни крути, а по отношению к нему ныне русский царь не союзником становится, а… Нет, ищи — не ищи, а иного словца кроме иуды и не сыщешь.

Конечно, Константин и тут вроде как с оговорками предает, предлагая Бату вначале увести свои ту-мены с булгарской земли и настаивая на том, что он самолично помирит братьев, заставив булгарского хана выдать Мультеку его долю, а уж какую — можно обсудить заранее. Ну а далее.

Он же сразу обещает, что ежели Абдулла не согласится на такой дележ, то на него незамедлительно двинутся русские полки, после чего ему все равно придется делиться. Так что предательство и есть предательство, пускай и с оговорками. Они-то как раз сути дела не меняют.

Обо всем этом Пестерь и сказал. Все послы думали так же, как он, но лишь у него смелости хватило. Поначалу и он не хотел, губы кусал, чтоб сдержаться, щипал себя с вывертом через штаны. Но чем дальше говорил Константин, тем больше ему казалось, что все происходящее — какой-то дурной сон. Во сне же, как известно, происходят любые, самые невероятные события, так отчего бы не принять в них участия и не сказать непроизносимое наяву?

Государь же в ответ на дерзкую речь посла ничуть не обиделся — сон есть сон. Напротив, даже похвалил Пестеря и принялся пояснять. Константин не употреблял столь загадочных слов, как психология, менталитет, особенности психики, и прочие — говорил кратко, но просто и доходчиво.

— Не думайте, будто я продаю Русь и ее верного союзника, — заявил он. — Такого никогда не будет. А соглашаюсь с Бату лишь потому, что он сам никогда не согласится на предложенное мною.

Вон как завернул государь. Пестерь даже головой помотал, чтоб поместить в ней то, что сейчас услышал. Нет, бесполезно. Все равно не укладывалось это в рядок с другими кирпичиками. Получается, что хан заломил огромную цену, Константин готов ее выплатить, а басурманин в отказ пойдет — это как? Но с другой стороны, сон есть сон. Там ведь все так, как в жизни, и не бывает. Хотя сам царь как живой, будто он и впрямь тут наяву стоит.

Пестерь еще раз потряс головой — нет, не укладывалось — и… принялся слушать дальше.

— А не согласится потому, что ему не понравится моя оговорка. Ведь все это я обещаю сделать лишь после того, как он уведет свои тумены за Яик. И так она ему не понравится, что он откажется и будет требовать своего, к тому же решит, что я испугался.

Тут Константин насмешливо хмыкнул, губы его изогнулись в презрительной усмешке, и присутствующие наконец-то облегченно вздохнули. Коли царь на басурманина плюет, стало быть, он не просто верует в то, что Русь одолеет, — убежден в том.

Странное дело, вроде и убедительно говорил государь, но Пестерю все равно отчего-то не верилось. Умом — да, а вот сердцем… Зато одна эта усмешка мигом расставила по своим местам.

— А если согласится? — поинтересовался Пестерь.

Не мог он не задать такой вопрос. Посольское дело — оно въедливости требует, дотошности, в нем мелочей не бывает. Посольский человек к любому, даже самому неожиданному повороту должен быть готов. А чтобы иметь такую готовность, надо все обговорить заранее. Пусть оно и не пригодится. Это ничего. Зато — готов. Иной раз перед отъездом судить да рядить, о чем речи вести, по седмице приходится, а сам разговор в иноземном государстве не дни — час недолгий занимает.