Сокол против кречета Елманов Валерий

Глава 17

Смертию смерть поправ

• Эта подлая жизнь не раз и не два
• Окунала меня в кровищу лицом.
• Потому я давно не верю в слова,
• И особенно — в сказки со счастливым концом.

• Если выжил герой всему вопреки
• И с победой пришел в родительский дом,
• Это — просто чтоб мы не сдохли с тоски,
• Это — светлая сказка со счастливым концом.

Мария Семенова

Однако все пошло не совсем так, как задумал Святозар. Трудности начались с братанича. Бурунчи долго упирался, никак не желая допустить посещения князем своего племянника. Вконец озлившийся Святозар заявил, что пусть темник тоже не ждет от него помощи, если он не собирается уступить даже в эдакой малости. Пришлось Бурунчи сознаться, что Николай Святославич занедужил пуще прежнего и сейчас находится без сознания.

— Лекари от него который день не отходят, — пожал плечами темник. — Поделать же ничего не могут. Иди, если хочешь, но завтра…

Святозар видел всякое, но никогда ему не было так больно, как при посещении умирающего братанича. Бурунчи не солгал — возле постели, на которой лежал Николай, суетились сразу три лекаря, но запах омертвевшей плоти, ударивший князю в нос на самом входе, сразу сказал ему обо всем.

— Огневица[111], — прошептал Святозар, глядя на безжизненное лицо юноши и еле сдерживая рвотный позыв.

Трое китайцев о чем-то тихо переговаривались на своем загадочном языке, совершенно не обращая внимания на вошедшего человека.

— Он сможет выжить? — спросил Святозар.

Один из лекарей поднял голову и вопросительно уставился на князя. Тот повторил свой вопрос. Китаец наконец понял и вместо ответа откинул одеяло, обнажая тело Николая. Святозару хватило одного взгляда, чтобы понять — обречен. Страшная краснота на левой ноге племянника доползла чуть ли не до паха, а от колена и ниже и вовсе почернела.

В это время Николай открыл глаза и улыбнулся точно так же, как тогда, давным-давно, когда их ловили за какой-нибудь проказой и, невзирая на гордые титулы, наказывали, причем Святозару доставалось гораздо больше, как старшему. После наказания у Николая и появлялась на лице точно такая же виноватая улыбка, будто он извинялся за то, что ему досталось гораздо меньше, чем стрыю.

— Держись, братанич, — ободряюще подмигнул князь. — Авось вырвемся.

— Я не маленький, — почти беззвучно прошептал Николай. — Мне с такой огневицей и трех дней не вытянуть — высоко забралась поганая. Смердит поди от тела-то?

— Терпеть можно, — кивнул Святозар.

— Как тогда, — слабо улыбнулся больной, и оба поняли, что он имел в виду.

Точно так же стрый отвечал, когда маленький княжич после наказания спрашивал, больно ли ему.

— Ты вот что, — заторопился Николай, и его руки стали суетливо собирать что-то невидимое с одеяла, которым его вновь укрыли заботливые лекари.

«Обирается уже, — похолодел Святозар и взмолился: — Не при мне бы, господи!»

— Мне уже не помочь, а вот детишек моих не оставь, — как-то жалко попросил княжич.

Святозар кивнул, хотел было что-то произнести в ответ, но умирающий уже закрыл глаза, и князь молча вышел.

Слово, данное Бурунчи, он сдержал, но не так, как хотелось бы темнику, объяснив, что для начала надо вместе с подручными перебрать порох, потому что часть его отсырела.

Уговорить Бурунчи дать разрешение на то, чтобы священник посетил всех раненых, попавших в полон, и отпустил грехи умирающему княжичу, Святозару тоже удалось не сразу.

Темник то ли прикидывался, то ли и впрямь не понимал, что грехи христианин сам себе отпустить не может, а сделать это перед смертью надо. Скорее же всего, хитрый монгол какой-то дьявольской интуицией чувствовал — в этой просьбе таится нечто опасное. Но подозрения подозрениями, а князю до поры до времени он должен был уступать. Хан предупреждал темника, чтобы тот исполнял все желания Святозара, если князь не будет противиться и упираться в главном.

— Как ты не поймешь?! Если я зайду вместе со священником, то получится, будто это я его привел! Да и на меня самого так коситься не станут, — убеждал князь темника.

И убедил.

Дальше было хуже. Бурунчи неплохо понимал по-русски, поэтому в разговорах с пленными нельзя было ни словом, ни намеком выдать себя. Если бы это происходило в Орске или Оренбурге, где Святозар знал многих в лицо, — дело иное.

Здесь, после того как он смеялся, пока они бились в неравной схватке, хохотал, когда они умирали, и все это, будто свежая рана, горело у каждого в памяти, князю довелось услышать немало оскорблений в свой адрес, причем «Иуда» было самым деликатным из них. Хорошо хоть, что не плевали в лицо, — и на том спасибо.

Но людей для задуманного дела князь отбирал именно из таких — угрюмо набычившихся и смотревших на него с затаенной злостью в глазах. Эти не продадут и не подведут, а в бою будут стоять до последнего.

Он тыкал пальцем в одного, другого, третьего, и по знаку Бурунчи избранных сразу уводили в другое помещение.

Темник задал лишь один вопрос:

— Это все пушкари? — на что Святозар молча кивал.

Но главное состояло в том, что князю удалось отвлечь внимание Бурунчи от отца Анастасия, который виртуозно управлялся со своей молитвой. Даже сам Святозар, если бы он заранее не знал или не прислушивался, нипочем бы не догадался, что часть слов в ней явно… не из той былины.

— Отче наш, иже еси на небеси, слушай меня внимательно, болезный, да святится имя твое, да пребудет царствие твое, следующей ночью придет освобождать вас князь, да будет воля твоя, молчание храни да кивни, что услышал ты меня, хлеб наш насущный даждь нам днесь, он же и ножи вам даст, — частил он скороговоркой.

А когда наступило время для исповеди и отпущения грехов, Святозар заставил Бурунчи отойти в сторону, чтобы никто не слышал признания умирающего, кающегося в последний раз. Понемногу и сам темник стал успокаиваться. Интуиция то ли дала сбой, то ли ей просто надоело бестолково взывать к хозяину, который все равно оглох.

На следующий день дела у Святозара вроде бы снова пошли на лад. Несколько часов он провел в большой огневой, как именовали главный подвал, где находились ядра и мешочки с заранее расфасованной картечью. Там же были сложены и арбалетные стрелы, небольшие металлические болванки для хозяйственных работ и прочее.

Порох хранился в отдельном помещении, куда не просто воспрещалось вносить что-либо металлическое, но даже входить человеку, чьи сапоги были подбиты подковками. Одна шальная искра, знаете ли, порой может принести гораздо больше вреда, чем целый вражеский тумен.

Были, конечно, и так называемые малые огневые, расположенные в подвалах всех десяти башен, но Святозар, пройдясь по ним, безапелляционно заявил, что за то время, пока подвалы прекратили отапливать, все их содержимое безнадежно отсырело и пользы от него теперь никакой.

— А в большом не отсырело? — недоверчиво спросил Бурунчи.

— Отсырело, но не все, — ответил князь и пояснил: — Представь, что ты оставил кошму под дождем. К утру она непременно намокнет, даже если дождь был совсем небольшой.

— Верно, — согласился темник.

— А теперь представь, что ты положил их целый десяток одну на другую и тоже оставил под дождем. Тогда те, что в середине, останутся сухие. Так и тут.

То, что лежало сверху, отсырело, а внутри еще нет. Мы переберем порох и отделим пригодный.

— Долго перебирать? — деловито спросил темник.

— Три дня, — подумав, ответил Святозар. — Если очень хорошо потрудиться, то два.

— Один! — отрезал Бурунчи. — Если хочешь, возьми больше пленников, но успей все за день.

— Чтобы успеть к завтрашнему полудню, мне придется работать всю ночь до утра, — вздохнул Святозар.

Темник равнодушно пожал плечами. В переводе на русский язык начала XXI века его красноречивый жест явно звучал так: «Это твои проблемы». Князь не жил в этом далеком будущем, но темника понял и попросил его лишь об одном:

— Сам я останусь и пробуду здесь до полудня, а вот людей ближе к ночи надо поменять, иначе они от усталости начнут все путать.

— Можешь быть спокоен. Поменяю и пришлю столько, сколько нужно, — заверил Бурунчи.

Разговор Святозара с первой партией пленных поначалу шел с трудом. Те глядели на него с явной враждой и отвечали грубо и односложно. Однако после того как князь-предатель проявил загадочную осведомленность, поинтересовавшись, слышали ли они слова молитвы, которую читал им отец Анастасий, и правильно ли они ее поняли, вражды у людей поубавилось, хотя настороженность осталась.

— А тебе откель ведомо? — первым делом спросил суровый Коскарь, а приземистый Покляп, криво ухмыляясь, заявил:

— Лишь бы ты ее не слыхал, а то мигом до басурман дойдет.

— У тебя и речь как имечко[112] — вся с вывертами, — не удержался от ответной издевки Святозар.

Тот насупился, сжал кулаки, но его вовремя остановил Смага, еще один из пяти ратников, взятых князем в помощники. Краснолицый и широкоплечий, он как нельзя лучше соответствовал своему имени[113].

— Погоди, Покляп. Или ты впрямь запамятовал, что отец Анастасий в молитве сказывал?

— Да не до молитвы мне ныне, — отмахнулся тот.

— А ты вспомни, — посоветовал Смага. — И избави нас от лукавого, а от монгола вас князь избавит, коему поверить надобно. Правда, имени его священник не называл, но у нас в детинце других князей теперь и нет.

— Как же я могу ему верить, когда своими гляделками видал, как он… — возмутился Покляп, но Смага тут же перебил его:

— А я не видал. Да и на кой ляд нам в свару вступать, когда вот он, пред нами. Пусть сам скажет, яко оно было.

Рассказ Святозара был недолог, и восприняли его по-разному. Покляп откровенно не поверил — это было написано на его лице, Смага чесал в затылке, а вот молчаливый Кужель негромко произнес:

— Помнится, у нас в селище баба одна, чтоб мужика в соблазн ввести, настоем его опоила. Ведунья ей совет такой дала. Сказывала, влей ложку в чашку хмельного меда. Тогда он уснет, а наутро нипочем не вспомнит, что вечером творил. Ты же скажи, что он пред иконами клялся в женки тебя взять, ну и всякое прочее. Баба же решила для пущей надежности две ложки влить. Так мужик не уснул, а куролесить учал.

— Не зря говорят в народе — блажит, будто белены объелся, — заметил Коскарь.

— Во-во, — подтвердил Кужель. — Так-то он тихий — мухи не обидит, а тут такие чудеса вытворял, что опосля, когда проснулся поутру, пред всем селищем на коленях ползал. Бабке Разлате он крышу снес, а…

— Погоди, — остановил его Смага. — Ты толкуешь, что и князя… того…

— Ну да, — простодушно подтвердил Кужель. — Ежели можно опоить, то чего бы и не накормить. — И предположил, сам того не зная, угодив в точку: — Не иначе как колдун какой постарался. Нехристи с кем угодно дружбу сведут, лишь бы по-ихнему вышло. Да и то взять — бояться-то им нечего, все равно креста на груди нет, так что, как ни крути — гореть им всем в геенне огненной.

Смага задумчиво поглядел на Святозара:

— А ты что молчишь, княже? Нешто и впрямь не ведал, что творил?

— Не ведал, — сумрачно подтвердил тот.

— А и впрямь могет быть, — неожиданно пошел на попятную Покляп. — Ну, в сговор с басурманами вступить, из-за корысти там, али просто из страху — одно, но чтоб смеяться, глядя, как те крещеный народ изничтожают, — тут даже не душегубцем надо быть, а и вовсе разума лишиться. Да ведь он не просто смеялся — закатывался весь, ажио за живот хватался. Не-ет, тут без колдовского зелья и вправду не обошлось.

— К тому же сейчас-то мне на что пред вами хитрить? — ободрившись, заметил Святозар. — Чтоб на погибель привести? Так будь я и впрямь Иудой, подошел бы к тому же темнику да и попросил бы, чтоб он всех изрубить повелел.

— Тоже верно, — согласился Смага. — Тогда сказывай, чего удумал.

И князь принялся сказывать. План его был такой. Ближе к вечеру они меняются. Только пусть объяснят суть дела тем, кого присылают на смену, чтоб не надо было ничего им растолковывать. Святозар в это время сходит в церковь и заберет у отца Анастасия ножи и прочее, что тот ему даст. К середине ночи монголы-охранники непременно захотят спать.

И Святозар, и прочие, не сговариваясь, дружно обернулись и посмотрели на терпеливо стоящего вдали коридора басурманина, который безмятежно болтал со своим товарищем.

— Лечь — не лягут, но бдить будут не так, — продолжал князь. — Хотя они и сейчас вон никакого подвоха не ждут. После этого мы все незаметно поднимаемся наверх, к своим. Отпираем дверь, выпускаем народ и бегом к церкви.

— А раненых? — строго спросил Смага.

— Кто легко — сам пойдет, ну а о прочих озаботиться надо. Пускай самые крепкие им подсобят.

— Двое встать не смогут, — задумчиво протянул Кужель.

— Попробуем нести, — предложил Святозар. — Своих бросать негоже.

— А тебя ведь и впрямь опоили, — заметил Смага. — Иуда такого нипочем бы не сказал. Ладно, излагай далее.

— К княжичу Николаю не пойдем, — после легкой запинки произнес князь, пояснив: — Далече он, чуть ли не на другом конце детинца. Да и охраны там не меньше десятка.

— А может, пробьемся? Как же мы его бросим?! — возмутился Покляп.

— Попытаться можно было бы, если бы он здоров был, — вздохнул Святозар. — А он недвижим вовсе. К тому же раны у него худые — уже и огневица приключилась. Не жилец мой братанич. День-два, от силы — три, и все. Говорить бы мог — сам отказался бы. Хотя если тихо пройти не выйдет, то двоим можно будет туда податься, чтобы поганых от остальных отвлечь.

— Верная смерть, — произнес Смага.

— Зато остальные спасутся, — возразил Святозар. — Одного вы выбирайте, а я сам вторым пойду.

— Ты — князь. Тебе людей за собой вести, а не под стрелы кидаться, — возразил Смага.

— На мне — вина, — не согласился Святозар.

— Невольная вина, — поправил Кужель.

— Какая бы ни была, а все едино — вина, — упрямо заявил Святозар.

— О том не думай, — посоветовал Смага. — Ты об ином мысли — о тех, кого спасти надобно.

То же самое повторил князю и отец Анастасий, когда Святозара под охраной четырех монголов отвели в церковь.

Бурунчи поначалу хотел отказать ему в этом, но Святозар был непреклонен:

— Помолюсь, и работать легче будет. Да и люди мои все равно наверх ушли. — И посоветовал: — Ты сам проследи, чтоб их накормили как следует. С голодухи-то какая работа, а они и так больше половины сделали.

Услышав про это, темник сразу смягчился и отпустил князя.

Священник успел все продумать для передачи оружия. Покрыв голову князя платом, он незаметно сунул под него руку, и Святозар быстро извлек из широкого рукава ризы три ножа и сверток со звездочками, метать которые в свое время учил его сам Николка Торопыга. Давно, правда, это было, лет семь назад, но князь надеялся, что рука должна вспомнить старые уроки.

— Если шум услышишь — никого не дожидайся, — предупредил Святозар священника. — Значит, обнаружили нас. Уходи один.

— Негоже бросать-то, — возразил отец Анастасий.

— А кто память о нас до государя донесет? Кто мое имя пред отцом и Русью очистит, ежели мне погибнуть доведется? — строго спросил князь.

Тут-то священник и повторил слова Смаги. Слово в слово. На что князь сурово заметил:

— Я согласен. В первую голову надлежит думать о том, как людей спасти, но во вторую… Я, отче, вот чего умыслил. Когда мы наверх уйдем, в большой огневой фитиль зажженный оставим, а дверь подопрем. Ежели нам удастся пройти к храму — славно, а нет — тоже не беда. Там такая куча пороха, что от всего Яика ничего не останется. Потому я тебе и говорю — как почуешь, что прошло время нашей удачи, — уходи, а то боюсь, что и ход засыплет. Здесь все едино — никому уцелеть не удастся. Понял ли? А теперь отпусти мне, коли возможно, грехи мои, как вольные, так и невольные. Но последние особо, ибо они самые тяжкие, — слабо улыбнулся князь.

Вернувшись обратно в огневую, Святозар, к своему удивлению, обнаружил Смагу среди пятерки новой смены.

— Сна ни в одном глазу, — пожаловался тот. — Дай, думаю, потружусь и всем прочим растолкую, ежели сразу не поймут.

— А не поймут, так я подсоблю, — раздался знакомый голос, и из-за широченной спины Смаги, хитро улыбаясь, выглянул Кужель.

— А этого почто взяли? — указал Святозар на изрядно поседевшего пожилого мужика. — Я же просил кого поздоровей.

— Как узнал про тебя, так уперся, и все тут. Мол, с вами пойду. Хочу в остатний раз на княжича поглядеть, а то как знать — доведется, нет ли. Мы бы не взяли, да он божился, что матушку твою помнил.

Говорит, хочу поглядеть, каким вырос, потому как мальцом на руках пестал[114]. Брехал поди, но уж больно складно, — смущенно пояснил Смага.

— Собаки брешут, а Маркуха одну токмо правду сказывает, — огрызнулся мужик и обратился к Святозару: — Ты, княже, не гляди, что власы снежком припорошило. Я из тех, кто с твоим батюшкой Константином свет Володимеровичем под Коломной полки князя Ярослава бивал. И когда они с братцем Юрием пришли — сызнова бивал. И под Ростислав-лем в первом ряду щит крепко держал. Так что кашу, кою ты сварить решил, не испорчу, а то, глядишь, и сам маслица в нее подолью.

Святозар невольно улыбнулся.

— А матушку мою зачем помянул? — все-таки упрекнул он его.

— Купаву Занятишну-то? — изумился Маркуха. — Так она же в моей Березовке проживала, когда Гремислав на нее налетел. И тебя я тоже помню. Хотя на руках и не пестал, тут я малость и вправду того, но помню. Нас в ту пору из Березовки твой батюшка, рязанский князь…

— Царь, — поправил Смага.

— Цыть, пострел! — буркнул Маркуха — Не сбивай старшого. Ты-то поди без порток бегал, когда я у Михаил Юрьича в Ожске из первой пушки палил. Царем-то Константин Володимерович опосля уж стал, а когда я служить ему начинал, он окромя свово княжества ничего боле и не имел — все сам потом добыл. Орел, что и говорить. Ну а мы, знамо дело, подсобляли, — добавил он скромно. — Кто сколь мог. Иные, пока он к своей короне шел, и головы свои поклали за ради него. Из тех, кого он тогда в свою рать позвал, ныне, почитай, половина в живых осталась, не боле. Взять наших, из Березовки, что в десятке у Прокуды были. Глуздырь под Коломной лег, Вяхирь — под Ростиславлем, сам Прокуда с Гунеем — на Красных холмах, а Любим и вовсе под Царьградом. Ты, княже, о них помни, не забывай, — заметил он строго.

— Не забуду, — заверил Святозар.

— То-то, — удовлетворенно кивнул Маркуха. — Ну а теперь сказывай, чем торговать будем да за ка-ку цену. Уж больно не терпится басурманам должок отдать, да чтоб с резой. Ажио зуд в руках объявился, — пожаловался он.

Начало задумки прошло как по маслу. Со второй звездочкой Святозар, правда, подгадал, но шустрый Маркуха, невзирая на возраст, успел вовремя подскочить и, первым делом зажав монголу рот, резко полоснул охранника ножом по горлу.

— Старый конь борозды не портит, — подмигнул он Святозару, уважительно посмотревшему на него.

— Но и глубоко не вспашет, — заметил кто-то из новичков.

— Дай отсюда вырваться, так я и свою женку вспашу, и твою осилю, — пообещал Маркуха. — Давай, княже, дале глаголь.

— Теперь вервь давайте, — вздохнул Святозар. — Ночи ныне холодные, так что надобно дорогих гостей согреть, чтоб не зазябли.

Ратники поначалу даже не поняли, что князь имеет в виду. Маркуха и тут оказался проворнее остальных. Восхищенно поглядывая на Святозара, он живо извлек здоровенный моток специальной веревки, пропитанной сернистой смесью. Вдвоем они быстро размотали прадедушку бикфордова шнура и уложили так, чтобы один конец уходил в самую гущу пороха.

— Это у нас здесь сколь же саженей? — прищурился князь, быстро производя в уме нехитрые вычисления и бормоча еле слышно: — Так, вершок у нас сгорает за… ага… стало быть, одна сажень, а тут… ага.

— Сами-то успеем уйти? — усомнился Смага.

— Если без шума — тогда да, — ответил Святозар. — А ежели нарвемся на басурман, то едва ли.

— Ежели нарвемся, тогда нам все едино, — невозмутимо пожал плечами Маркуха. — А с вервью куда как красно[115] получится, — и похвалил: — Ай да молодца, княже. Ишь чего удумал! Ныне в Яике почитай сотни три-четыре басурман, не мене.

— А тысячу не хошь? — усмехнулся Святозар.

— Ишшо лучшее, — довольно улыбнулся Маркуха.

— Тогда за мной, — скомандовал князь, подпалив другой конец веревки, и они двинулись к подвалу, где сидели остальные пленники.

Путь выдался легкий. Хватило трех звездочек и двух бросков ножей, которые точно метал Маркуха, державшийся справа от князя. Смага подпирал Святозара с другого плеча. Еще трое шли во втором ряду.

Факелы мешали, но гасить их было нельзя. Человек, крадущийся в темноте, выглядит гораздо подозрительнее, чем идущий открыто.

Святозар поначалу успевал вовремя, но хватило и одного промаха. Досадуя на себя, он тут же метнул вторую звездочку, понимая, что поздно, слишком поздно.

Гортанный крик охранника уже летел, будил остальных, а монголам, чутко спящим прямо в одежде, для сбора хватило коротких мгновений.

Когда беглецы отодвинули засов, закрывавший тяжелую дубовую дверь, и из нее стали выбегать пленники, у князя на короткий миг мелькнула надежда, что им удастся прорваться. Мелькнула и тут же пропала — на место одного убитого врага тут же вставали двое или трое, на место русича, погибшего в неравной схватке, — никто.

Увести врага за собой, как предполагал Святозар ранее, тоже не получалось — о том, чтобы прорваться к разветвлению ходов, один из которых как раз и вел наверх, в покои, где сейчас лежал княжич Николай, нечего было и думать. Единственно свободным оставался другой конец коридора, но он был тупиковым, поскольку вел в большую огневую, из которой они пришли.

Дрались отчаянно. Один только Смага завалил с десяток, не меньше, узкоглазых корявых поганцев, которые, что-то злобно крича, все равно продолжали наседать на богатыря.

Облегчало дело то, что Бурунчи, прибежавший на шум, неистово орал во всю глотку, чтобы урусов брали живыми и только живыми, особенно князя.

— Стрелять по ногам, — распорядился он, но куда там.

Для стрельбы из лука нужно свободное пространство, пусть всего в несколько шагов, а где оно? И все-таки враги одолевали. Брали не умением — числом, но какая разница, коли верх их.

И оставалось идти назад, потому что иного выбора не было. Хотя нет, не так. Выбор есть всегда. Вот только не всегда он приемлем. Порой к нему настолько не лежит душа, что о нем и не думаешь. Вся разница лишь в том, что у каждого оно по-разному.

Трус и герой в одной и той же ситуации в один голос могут заявить: «У меня не было выбора». А вот дальше… «Иначе смерть», — промямлил бы трус. «Иначе предательство», — отчеканил бы герой.

В огневую добрались лишь двое, Маркуха, не утративший за долгие годы верткости, и Святозар, которого все остальные прикрывали своими телами.

Тяжелую дверь строители ставили на века, но разве устоит дерево под топором. Монголы уже хищно вгрызались в створку с той стороны, хотя благородный дуб держался стойко.

— Гаснет, — заметил Святозар, глядя на еле тлеющий факел, который Маркуха забыл выпустить из рук.

Он оглянулся назад, где высилась большая гора пороха, высыпанного из мешков, затем на факел, потом на пол, где бодрый огонек неспешно скользил по веревке.

— Эх, княже, а ведь не зря я тебя на руках пе-стал! — восхищенно заметил Маркуха.

Хрясь! — и первая щепка отскочила от дверного полотна ему в лицо.

— Вострая какая, — подивился он, вытаскивая ее из щеки, и поинтересовался у Святозара: — Мы тут долго еще стоять будем?

— Да нет, — усмехнулся князь, и беззаботная улыбка осветила его лицо. — Пройдем-ка вон туда, — указал он в сторону кучи пороха. — А уж когда поганые вломятся, тогда мы им и подсветим.

— Видел бы тебя сейчас наш государь! — восторженно крикнул Маркуха. — Ну и меня тоже, — добавил он, подумав. — Чай, мы с тобой оба березовские. — Старый вояка сокрушенно вздохнул и пожаловался: — Даже чарку опрокинуть за встречу не успели, а как хотелось! Я же с князем сроду медку не пивал!

— Зато тебе ныне с ним погибать довелось, — заметил Святозар, все так же радостно и беззаботно — почти как в детстве — улыбаясь от осознания того, что вот сейчас искупит он свой невольный грех, а вольных за собой князь попросту не помнил. Ну словно баньку принял да чарку медку испил — так хорошо ему теперь было.

— Это да, — согласился Маркуха. — Это уж честь так честь! Я ее и на бочку меда не променял бы. Даже вишневого. Да что бочка, — досадливо махнул он рукой. — Я бы… — и повернулся к двери, в проломе которой показалось радостно оскаленное скуластое лицо.

Поэтому и не успел договорить…

Почуяв неладное, отец Анастасий крадучись прошел к двери, слегка приоткрыл ее и долго-долго вслушивался, пытаясь понять, почему вышла такая большая задержка. Между тем на улице зимние сумерки, все в голубых искорках свежевыпавшего снега, обещали вот-вот уйти прочь, уступив место очередному новому дню, который сулил…

«Нет. Пожалуй, ничего хорошего он не сулит, — подумал священник и оглянулся на заблаговременно открытую им плиту. — Идти или подождать еще? Хотя чего уж тут — и так все ясно».

Он опустил голову и медленно, еще надеясь на какое-то чудо, побрел к плите. Спускаясь вниз, он вновь ненадолго задержался, размышляя, закрыть ее за собой или оставить так, давая тем, кто сумеет прорваться, еще несколько мгновений, которые могут оказаться спасительными.

«Оставлю», — решил священник и побрел дальше, углубляясь в подземную черноту.

Приглушенный грохот донесся до него, когда он был недалеко от выхода. Земля под его ногами задрожала, а в следующее мгновение часть свода рухнула, не выдержав мощного сотрясения. В кромешной тьме перепуганный отец Анастасий опрометью кинулся бежать вперед, и в этот миг сзади что-то с силой ударило его в плечо.

«Догнали, — подумал он, ускоряя бег. — И без отпущения грехов — вот что тяжко. А ведь для священника это, поди, вдвойне грешно — так-то помирать».

И тут же на него обрушился еще один удар. На этот раз он пришелся по затылку…

А когда через сутки или двое — как угадаешь? — он очнулся, то был уже совсем иным. Ушел в прошлое отец Анастасий, канул в забытье юный инок, потерялся в закоулках памяти младень Жива, и даже русич бесследно растворился где-то в темном омуте. Остался же просто человек — без имени, без судьбы, без роду и племени.

Единственное, что он знал, так это то, что должен выжить. Но зачем выжить, для чего, что именно осталось недоделанным — ничего этого он не помнил.

Какое-то время он бестолково разбирал завал из кирпичей, образовавшийся сзади (или спереди?) него, затем, махнув рукой, двинулся вперед. А может, назад? Да какая разница.

Нащупав дерево двери, он что есть силы толкнул его, рухнул лицом в снег и успел подумать, что на свету помирать гораздо приятнее, нежели в темноте.

Через некоторое время кто-то из всадников передового десятка племени кайы обнаружил странного человека — живого, но ничего не говорящего, а чуть позже выяснилось, что ничего и не помнящего. Никакие расспросы не приносили результата, и после недолгого колебания незнакомца — не выгонять же из юрты на мороз — оставили в племени.

Прежнюю одежду его — не годилась такая в степи— женщины раскроили на куски, из которых сшили иную, более практичную. Незнакомец оказался сообразительным. Не сразу, но довольно-таки быстро он научился и языку племени, и нехитрым премудростям простой жизни кочевников. А так как нашел его юный сын вождя, чем очень гордился, то и имя незнакомцу дали в честь него — Осман.

Потом, спустя годы, его стали и вовсе считать за своего, даже предложили в жены вдову храброго воина Юсуфа, погибшего в битве, но Осман почему-то отказался. Смущенно пожимая плечами, он на расспросы любопытных отвечал только одно:

— Нельзя мне.

— А почему нельзя? — приставали к нему.

— Не ведаю.

Он и правда этого не знал. Что нельзя — да, уверен был, а вот почему…

Любопытные степняки целый день после его отказа думали и гадали — почему, но так и не нашли никакого ответа.

Может, вера не велит? Но ведь у него на груди крест, а Кристос, которому велит кланяться старый добродушный мулла в каменной юрте, не запрещает жениться. Может, он сам из тех, кто ему служит? Непохоже. Одежду, которая была на нем, можно увидеть на любом урусе. Да если бы и так, все равно что-то не то, ведь мулла-то женат, и ничего.

В конце концов махнули рукой. Только вдова немного обижалась, однако потом все равно простила, став пятой женой самого Эрторгула.