Зима, когда я вырос Гестел Петер
— Осторожно! — крикнул я вниз. — На некоторых ступеньках медные прутья плохо держатся…
В гостиной у моей тетушки тетя Звана казалась намного выше, чем у себя дома.
— Меня зовут Жозефина Зван, — представилась она тете Фи. — Как жаль, что вы повредили ногу. Но зато вы можете утешать себя тем, что у вас теперь есть время отдохнуть.
Тетя Фи не знала, что ответить.
— Ах, мефрау, — сказала она, — этот мальчик что-нибудь натворил? Что-нибудь сломал у вас в доме?
Тетя Звана села недалеко от печки на стул у стола, расстегнула пальто и положила ногу на ногу. Она была в красивых сапожках на меху, с изящными меховыми отворотами. Неспешно снимая перчатки, она улыбалась.
— Послушай, Томас, — сказала она, — оставь нас, пожалуйста, наедине, ладно?
— Ох, — сказала тетя Фи, — неужели он сделал что-то настолько ужасное? Он хороший мальчик, мефрау, хоть и совершенно невоспитанный, с ним всякое бывает, ведь его мать — о боже мой…
Она зажала себе рот рукой.
Я сидел, подсунув руки себе под попу и крепко сжав губы. Я боялся упустить даже слово из их разговора и решил, что буду молчать как рыба.
— Как так, — сказала тетя Звана, — ты все еще тут?
Я сидел в куртке на верхней ступеньке лестницы рядом со звуконепроницаемой дверью гостиной.
О чем эти двое разговаривали, мне не было слышно; я даже не слышал, разговаривают ли они вообще.
Я ничего не понимал. Может быть, они шепчутся — но нет, взрослые никогда не шепчутся, просто они обе говорят очень тихо. Что касается тетушки Звана, удивляться нечему, она всегда говорит тихо. Но почему я совсем не слышу, как тараторит тетя Фи?
Мне вспомнилась мама. Еще острее, чем всегда.
Оттого что я один-одинешенек сидел на ступеньке лестницы.
Днем я очень часто думаю о маме, я этого даже не замечаю, но когда идешь по улице, ты не один, в классе ты тоже не один, на самом деле человек почти никогда не остается один, даже лежа в кровати, потому что лежать одному в кровати — это так полагается, а вот когда ты сидишь один-одинешенек на верхней ступеньке, ты оказываешься так жутко одинок, что невольно вспоминаешь других очень остро, и от этого становится плохо.
Ух, как я нервничал.
Я боялся, что тетя Фи скажет: «Мальчик останется здесь».
Я хотел к Звану. Я хотел к Бет.
Но мне запросто не разрешит мама. Мама постоянно видит меня насквозь. Я не знаю, что именно она видит, но она ничего не упускает. Теперь, когда она умерла, она следит за мной дни напролет, где бы я ни находился. Раньше было не так, раньше, пока я сидел в школе или ходил по городу, она находилась просто в другом месте.
И мама все время что-то говорит — у меня в голове, вы же понимаете.
Разумеется, она точно так же говорит в голове у папы.
Он иногда поднимает на меня глаза, и я понимаю, что это она сказала: «Ты слишком многое ему позволяешь, устрой ему нагоняй, даже если он будет есть ногами, ты ничего не скажешь».
Но сейчас маме было меня жалко.
«Том, сыночек, — говорила она мне сейчас, — тебе там, на Ветерингсханс, не место, там живут солидные порядочные люди, они собьются с привычного ритма жизни от такого шалуна в доме. Я не хочу, чтобы мне было перед ними стыдно за тебя. Оставайся у Фи, не переживай из-за ее дурацкой ноги — с тобой же ведь тоже вечно что-то случается. И чур не плакать. Когда ты плачешь, я над тобой смеюсь, ты же знаешь».
В общем, мама занудствовала. Но я ей не возражал. Я ей никогда не возражал, когда она разговаривала у меня в голове, мы так условились.
Я чуть не чокнулся.
Ну пожалуйста, мама, думал я, вконец одурев от сидения в одиночестве, разреши мне переехать к Звану с Бет! Я не буду безобразничать со Званом, я буду хорошо вести себя с Бет, я не буду рассказывать дурацких историй тете, я буду все время думать о тебе — но это я и так делаю, для этого не надо прилагать усилий.
Из гостиной донесся смех.
Мне было уже наплевать.
Улица Ван Вау не слишком длинная, но пока мы по ней тащились вместе с тетей Звана, она казалась мне самой длинной улицей на свете.
Я нес набитую моими вещами сумку, так что не мог Держать тетю Звана за руку.
Она обхватила меня за плечи.
— А то упаду, — сказала она.
Вообще-то я был слишком возбужден для такой неспешной ходьбы. Мне хотелось бежать во весь опор и катиться по всем ледяным дорожкам, хотелось орать, чтобы все слышали, что я переезжаю к Звану с Бет.
— Ты всегда так много выдумываешь? — с улыбкой спросила тетя Звана.
— Кто это вам сказал? — ответил я сердито.
— Может быть, сам догадаешься?
Я ничего не ответил, это был глупый вопрос.
— Какая глупость, — сказала тетя Звана.
Я кивнул. Она угадала мои мысли. Лучше бы не угадывала, подумал я.
— Какая глупость с моей стороны, — продолжала она. — Зря я заговорила о твоих выдумках. Теперь ты будешь бояться рассказывать мне что бы то ни было.
Мы спокойно перешли через дорогу на перекрестке с Сейнтюрбан.
— Я буду помогать мыть посуду.
— Тебе сначала надо самому помыться. Примешь ванну, а потом переоденешься в чистую одежду Звана.
— Ты любишь аккуратных мальчиков, да ведь?
— Кто-кто?
— Ты… то есть да, я же должен говорить «вы»! А сколько дней мне можно у вас пожить?
— Посмотрим, как сложится.
— Если я завтра или послезавтра вам ужасно надоем, — спросил я, — то вы отправите меня обратно к тете Фи?
Тетя Звана рассмеялась.
— Простите, — сказал я. — Пардон.
— Не смеши меня, а то я упаду!
— У меня носки все в дырках.
— Мы их выкинем.
— У меня с собой только одна книжка — «Фритс ван Дюрен».
— Ты ее уже дочитал?
— Я прочитал ее уже сто раз.
— У Звана найдется для тебя много книг.
— Я не засыпаю, если в комнате совсем темно.
— Я тоже.
— Я терпеть не могу брюссельскую капусту, цветную капусту и стручковую фасоль.
— Я не люблю есть. И не могу запомнить, как называются овощи.
— А я так жутко люблю поесть.
— Так я и думала.
— Я не буду скучать по дому.
— Ты уверен?
— По какому дому мне скучать?
— По своему собственному дому, по папе.
— Мой папа — чудик.
— Именно по таким папам и скучают.
— А ты совсем не любишь есть? Ты не любишь даже картошку с мясной подливкой?
— Я люблю музыку и книги — и не люблю ночи, — сказала она.
— Не любишь ночи? Почему? Потому что по ночам темно?
— Ночью не обязательно темно. Можно включить лампу.
— А когда ее выключишь, тогда и будет настоящая ночь, да?
— Я никогда не выключаю лампу, — сказала она. — Лучше уж зажечь вторую.
— Тогда будут гореть две лампы.
— Какой ты догадливый.
— Ты считаешь меня глупым?
— Да-да, очень глупым.
— Тьфу ты, я хотел спросить, вы считаете меня глупым?
— Ты тоже оставляешь на ночь лампу?
— Всегда. А потом, когда я засну, ее выключает папа.
— А ты это во сне замечаешь?
— Да. Мне тогда снится, что папа смотрит на меня и выключает свет.
— Но это тебе не снится, а происходит на самом деле.
— Но я от этого не просыпаюсь, а сплю дальше.
Тетя Звана ничего больше не говорила. Думаю, устала от моей болтовни.
Ванна, грелка и много радости
От воды в ванне поднимался густой пар. Зачем мне лезть в ванну с такой ужасно горячей водой? Незачем.
— Ни за что туда не полезу, — сказал я Бет.
— Если вода слишком горячая, включи холодный кран, — сказала Бет.
— Здесь глубже, чем в лягушатнике!
Бет указала на жесткую щетку и кусок мыла. Они лежали на табуретке рядом с ванной.
— Это чтобы мыться и оттирать грязь. А вон в ту корзину положишь грязную одежду.
— Нет, — сказал я, — я ее снова надену.
— Тоже мне выдумал, — фыркнула Бет. — Фу. Ты наденешь фланелевую пижаму Звана, вон висит на крючке.
— Это когда я ее надену?
— После того как примешь ванну и хорошенько вытрешься.
— Я правда должен лезть в эту горяченную воду? — спросил я испуганно.
— Это же так приятно! А когда достаточно отмокнешь, намылься с головы до ног и потрись хорошенько щеткой.
Бет строго посмотрела на меня.
— Когда будешь тереться щеткой, пой песни — и я буду знать, что ты уже чист, как херувим.
— Что значит «херувим»?
— То же, что ангелочек.
— Я не ангелочек.
— Чую это носом, — сказала она.
Я засмеялся.
— Почему ты смеешься?
— Потому что ты сказала: чую это носом.
— И что тут смешного?
— Эта какая-то не твоя фраза. Поэтому я засмеялся.
— Раздевайся.
— И не подумаю!
Бет ушла, и я разделся. Ничего себе, подумал я, стоя голышом перед зеркалом, какой я тощий, — будь это не я сам, я бы посмеялся на этим мальчишкой.
Я добавил в ванну уйму холодной воды. Медленно, держась за края ванны, залез внутрь.
Мне показалось, что я вот-вот умру.
Через пару секунд наступило блаженство.
Обалдеть, какой я легкий!
Все мое тело, кроме головы, погрузилось в горячую воду, подбородок лежал на поверхности, как поплавок, руки точно парили.
Я хочу всю жизнь лежать в теплой воде, подумал я, но, увы, скоро придется отсюда вылезти, а потом столько всего делать, — не буду об этом думать.
Я полностью расслабил руки, и они как лодочки легли в дрейф. Когда я чуть-чуть шевелил пальцами, по воде шли волны. Я запрокинул голову, и волосы стали тяжелыми от воды.
Какое-то время я ни о чем не думал.
Но потом подумал о Бет и посмотрел на табуретку рядом с ванной.
Там лежали щетка и мыло.
Только не это, подумал я.
Я закрыл глаза и попытался снова ни о чем не думать, но это не получалось. За дверью стояла Бет, с нетерпением ждавшая, когда я запою. Можно просто взять и запеть — мылиться и тереться щеткой я все равно не буду.
Нет, решил я, нельзя в этом доме первый же вечер начинать с обмана.
Я кое-где провел по телу кусочком мыла. Взял щетку, потер себе спину, высунул ногу из воды, потер щеткой пальцы и забыл, что при этом надо петь.
Раздался нетерпеливый стук в дверь.
И тогда я спел песенку, какие поют в день Святого Николая. Над водой мой голос звучал пронзительно и почему-то хрипло; это оттого, что я перестал быть самим собой, я весь погрузился в мечты и плевать хотел на девчоночий стук в дверь.
Стук прекратился.
— А поешь ты фальшиво! — крикнула мне Бет.
В комнате с окнами на улицу мы с Бет и Званом сидели на полу. Тетя Йос (так она разрешила мне ее называть) сидела на своей кушетке, повернувшись к нам в профиль.
Мы со Званом были одеты в пижамы, у меня на ногах были кусачие носки, у Звана — стариковские тапки, на Бет была фланелевая ночная рубашки до пола, а на ногах — ни носков, ни тапок, поэтому я то и дело (наверное, слишком часто) смотрел на ее босые ноги со смешными длинными пальцами.
В этой комнате я сейчас увидел много вещей, которых здесь прежде не было: например, низенький столик с кувшином воды, стаканом и всевозможными склянками, полными таблеток; на стуле лежала гора всякой одежды.
Я не знал, как ведется хозяйство в доме на Ветерингсханс; оказывается, на самом деле все делала Бет: мыла посуду, готовила, стелила постели — всё на свете.
Мы молчали. Тетя Йос смотрела на улицу, где было темно и тихо. Неподходящее время для трепотни.
— Я пока буду спать в этой комнате, — сказала тетя Йос. — Очень даже хорошо, этот диванчик я люблю больше всех. На нем можно читать или клевать носом, размышлять обо всем на свете или спать. А в кровати надо только спать — в слове «надо» прячется принуждение, да ведь? Пим с Томасом будут спать в моей комнате — кровать там достаточно широкая для двоих, во всяком случае, для одного человека она уж точно слишком велика. Завтра придет мефрау Вис, так что Бет сможет пойти в школу. Тебе ведь завтра надо в школу, да, Бет?
— Послезавтра, — сказала Бет.
— Ты так говоришь каждый день — в школу мне послезавтра.
— А ты в какой школе учишься? — спросил я.
— В Барлеусовской гимназии[11].
Я присвистнул.
— Ого, — сказал я, — в гимназии учиться трудно! Мой папа тоже кончал Барлеуса — давным-давно, он очень старый, я у него поздний ребенок. Ученикам там ставят оценки не выше восьми баллов из десяти, потому что считается, что на десять баллов знает Господь Бог, на девять баллов — учитель, а для ученика восемь — это самое большее. А ты в каком классе учишься?
— Я с этого года перешла во вторую ступень, — сказала Бет, — и никогда не получала больше семи баллов.
— И когда ты, милая моя, получала в последний раз оценку? — спросила тетя Йос.
— В ноябре.
— В гимназии думают, что у тебя каждый день приступы астмы. А у тебя вообще нет астмы.
— У меня часто бессонница, и тогда мне тяжело дышать, так что это вполне можно считать астмой.
— Знаешь, насчет болезней лучше не врать.
Бет смотрела на свои длинные пальцы ног.
— Послезавтра, — пробормотала она едва слышно.
— Завтра будет готовить мефрау Вис, — сказала тетя Йос. — Она приготовит еду на три дня и поприбирает в доме — не слишком долго, ведь у нее вены.
— А что она собирается готовить? — спросил я.
Они посмотрели на меня. Все трое. И долго смотрели, не отвечая, — по-моему, дико глупо с их стороны; я так разнервничался, что мне захотелось спрятаться под ковер.
— Какое это имеет значение, Томас? — спросила через некоторое время тетя Йос. — Если тебе покажется невкусно, то просто не ешь.
— Прежде чем садиться за стол, надо мыть руки, — сказала мне Бет. — А тебе, возможно, и лицо.
— Я теперь очень чистый.
— Я никогда не видела, чтобы в ванне была такая грязная вода, — сказала Бет.
— Значит, вся эта грязь с меня смылась.
Бет немного рассердилась.
— Послушай, Бет, — сказала тетя Йос, — не говори такого при Томасе. Он хороший мальчик, немного неаккуратный, хотя в этом ему можно и позавидовать. А вода в ванне после мытья должна быть грязной. Мне вот всегда очень обидно вылезать из ванны с совершенно чистой водой. Какая у меня скучная жизнь, думаю я тогда.
Бет приподняла большие пальцы ног, а все остальные остались на месте.
— Ого, — сказал я, — а я так не умею. Меня пальцы ног так не слушаются.
Бет испугалась и прикрыла ноги руками.
Я перевел взгляд с Бет на тетю Йос, с тети Йос на Бет, а потом посмотрел на Звана. Рад ли он, что я у них живу?
Зван заметил, что я смотрю на него. Поднял голову и подмигнул мне.
— Клево, что ты у нас живешь.
— Клево, — повторила Бет, поморщившись. — Ты сам не заметишь, как станешь таким же уличным мальчишкой, как Томас.
Я только сейчас заметил, что Бет без очков, глаза ее казались от этого маленькими, как у китаяночки, хотя китаянок я видел только на картинках. Я в нее втюхался уже по уши — но она не могла этого заметить по мне, потому что я тоже поморщился.
Мы со Званом стояли рядом в большой комнате на верхнем этаже и чувствовали себя довольно-таки неловко. Здесь не было печки, а на стенах не висели картины. Я дрожал от холода. Высокий торшер на деревянной ножке с завитушками и с абажуром из желтой блестящей материи слабо освещал комнату. В темном шкафу рядом с гигантской кроватью можно было встать во весь рост. Приятнее всего выглядели две большие подушки на кровати, сиявшие белизной.
Я подошел к окну, приоткрыл занавеску.
— Выключи-ка свет, Зван, — сказал я.
Зван выключил торшер.
Через стекло между двумя ледяными узорами я смотрел на свой собственный дом, на его темные окна. В мягком свете горящих фонарей мой дом выглядел очень красиво.
Зван подошел и встал рядом.
— Ты думаешь о маме? — спросил он.
— Нет, — сказал я, — с какой стати?
— Но я же имею право спросить?
— Нет, не имеешь.
— Прости.
— Вот было бы странно, — тихо сказал я.
— Что?
— Если бы я увидел сам себя в окне моего дома.
— Это было бы очень-очень странно, — сказал Зван, — потому что ты не можешь стоять одновременно и тут, и там. Ты балаболка, да?
— Мне наплевать, что ты считаешь меня балаболкой, — сказал я. — Я имею право думать, о чем хочу.
— Разумеется, — согласился Зван, — можешь думать о чем хочешь.
Зван помахал рукой дому на канале Лейнбан.
— Что ты делаешь? — спросил я.
— Я вижу тебя там в окне. И машу тебе.
Я хотел двинуть ему в бок, но он вовремя увернулся, прыгнул на большую кровать и в тот же миг залез под одеяло.
— Давай быстренько, — сказал Зван, — это отличная кровать. И у нас у каждого по грелке. Бет предусмотрела все.
— Пойду скажу ей спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Бет, — громко сказал я у закрытой двери ее комнаты.
— Не входи! — крикнула мне в ответ Бет. — Сначала надо постучаться. И тогда еще нельзя входить. Можешь войти только после того, как я скажу тебе «входи».
Я нажал на ручку двери.
— Нет! — заорала она.
Читать бесплатно другие книги:
