Зима, когда я вырос Гестел Петер

— Несколько часов назад.

— И он уже пришел! Он приходит все раньше и раньше.

— Тетя Йос держала его за руку.

— Не надо, Томас, пожалуйста, я больше ничего не хочу знать.

— Мужчина высокого роста.

— Ты меня нарочно дразнишь?

— Твоя мама была очень красиво одета.

— А губы у нее были напомажены?

— Губы у нее были напомажены густо-густо.

— А чем от нее пахло?

— Не знаю.

Бет смеется.

— Почему ты смеешься?

— Она в него влюблена, — говорит Бет. — И знаешь почему?

— Понятия не имею, — говорю я.

— Потому что он влюблен в нее. Он влюбился в нее еще в школьные годы. Я сказала маме: «Не хочу видеть этого типа, я его ненавижу, он слишком аккуратно ест, слишком вежливо говорит, и ботинки у него слишком начищенные». Тогда мама рассердилась и сказала: «Деточка, это не твое дело». Еще немного — и она выйдет за него замуж. И тогда я должна буду говорить ему «папа», или «отец», или не знаю что… Нет, лучше умереть.

Мы сидим на скамейке в парке Вондела, на некотором расстоянии друг от друга.

— На этой скамейке хватило бы места для троих, — говорю я после долгого молчания.

Бет кивает.

Я улыбаюсь про себя. Ей ничего не надо объяснять. Бет все понимает.

— Завтра здесь будут сидеть совсем другие люди, — говорю я.

— Вчера, — говорит Бет, — здесь тоже сидели другие люди.

— Что было вчера — ничего не поймешь, что будет завтра — тоже ничего не поймешь. Но сегодня — самое ничего-не-поймешь.

— Да уж, сегодня самое-пресамое ничего-не-поймешь, — говорит Бет.

— Ты сидела здесь со своим папой, да? Когда тебе было шесть лет?

— Нет, не здесь, в другом месте, но это неважно; тогда было холодно.

— Война тогда еще не началась?

— Да, еще не началась.

— И вы оба ничего не говорили, да?

— Да, ни слова.

— Но ты все запомнила.

— Я все отлично запомнила.

— Тетя Йос велела тебя не волновать.

— А я тебе разрешаю меня волновать.

— А как это делается?

— Задавай мне вопросы.

— Ты часто думаешь о своем папе?

Бет молчит.

— Ты часто думаешь о Зване?

Бет сжимает кулаки, упирает их в колени, наклоняется вперед и смотрит на гравий на дорожке.

— Я так не могу, — говорит она. — Я не то чтобы скучаю по Звану, но после его отъезда меня самой точно не стало, у меня теперь есть только мамины родственники, я ни разу не плакала, я не могу плакать.

— Надо же, а вот я реву сколько угодно.

Она смотрит на меня. Ее глаза под стеклами очков кажутся маленькими и пронзительными.

— И от этого легче? — спрашивает она.

— От чего этого?

— От слез?

— Еще бы, — говорю я.

— А почему у меня не получается?

— Но ты же плакала здесь, в парке, когда твой папа танцевал вокруг дерева, а тебе было за него стыдно?

— Мне было шесть лет.

— Дядя Аарон тоже часто плачет. А он намного старше тебя.

— Это ты знаешь, что он плачет, — сердито говорит Бет, — а я этого не знаю.

— Я прочитал это в длиннющем письме от Звана.

Бет смотрит на меня с недоверием.

— Расскажи мне про это письмо.

— Сегодня вечером перечитаю его еще разок.

— И что же в нем написано?

— Это обалденное письмо. Завтра тоже перечитаю его, еще раза два.

— А про меня он пишет?

— Конечно.

— Со мной никто не хочет иметь дело, Томми. Никто-никто.

— Я тоже всегда ссорился с мамой.

— Почему?

— Она со всеми ссорилась.

— Ты об этом жалеешь?

— Чего-чего?

— Ты жалеешь?

— Да нет, просто чудно.

— Ты ее видел, после того как она умерла?

— Совсем недолго. Я по секрету от всех закрыл глаза, но папа это заметил и увел меня из больничной палаты.

— Ты часто думаешь о маме?

— Почем я знаю.

Бет снова смеется. Встает и подходит ко мне.

— Зван, наверное, боится написать тебе длинное письмо, — говорю я.

Бет снимает очки и кивает.

— У тебя добрые глаза, — говорю я.

Она опять надевает очки.

— Когда я поеду в Америку, я возьму тебя с собой.

Я смеюсь про себя. Обещание, данное в залитом солнцем парке, можно смело забыть.

— Завтра я уезжаю, — говорит она немного сердито. — Еду с подружкой в летний лагерь. Мама говорит: надо общаться с людьми, милая, нельзя замыкаться в себе. Я еду общаться с другими девочками, Томас. Буду с ними танцевать, прыгать и смеяться.

— С подружкой? — говорю я. — Она блондинка?

— Ах ты негодник!

— Можно я поеду с вами?

— Нет.

— Так я и думал.

— Ты меня терпеть не можешь, да, Томми?

— Да начхать мне на тебя.

— Лето — никчемное время года, да?

— Начхать мне на лето.

— Но мы же еще увидимся?

— А вот это мне до лампочки.

— Томми, Томми, когда же ты научишься правильно говорить?

— Пойду писать письмо Звану.

— Не забудь вычеркнуть в нем все грубые слова.

Я задумываюсь. Я знаю много крепких ругательств. Но никогда не видел, как они пишутся. В школе этому не учат.

Бет протягивает мне руку для прощанья. Моя рука вся потная, ее рука сухая и холодная. Она решительно разворачивается и идет прочь.

Я смотрю ей вслед.

У ворот она останавливается. Оборачивается и машет мне — долго-долго.

Я не сразу машу в ответ.

Я думаю о Зване.

Когда он стоял на палубе своего идиотского корабля, Бет ему не махала, потому что она была вместе с тетей Йос в Ларене, в саду.

Я машу Бет.

Думает ли Бет сейчас о Зване, когда машет мне?

У меня на глаза навернулись слезы, только и всего. Вообще-то я умею реветь как миленький, но иногда бывает неохота.

Улыбается она или нет?

Мне не видно.

Ну конечно же, она не улыбается, улыбаться — это не для Бет.

Я иду по длинной безлюдной аллее парка Вондела и чувствую, как сильно устал. Еле переставляю ноги. Я могу пуститься бегом или упасть на зеленую траву — ее вокруг сколько угодно.

Я смотрю на солнце.

А может, Зван сейчас тоже смотрит на солнце у себя в Бруклине и думает: а может, Томас сейчас тоже смотрит на солнце…

Когда я снова смотрю прямо перед собой, то ничего не вижу — глаза ослепли от яркого света.

Нет, падать на зеленую траву я не буду.

Через минуту я уже несусь, как сумасшедший.

Я один. Никто за мной не бежит. Я не бегу ни за кем. Я поднимаю руки и кричу в небо.