Власов против Сталина. Трагедия Русской освободительной армии, 1944–1945 Гофман Иоахим

11. Конец северной группы РОА

Во время этих событий северная группа РОА, т. е. главнокомандующий и 1-я дивизия, которая еще совсем недавно контролировала значительную часть города Праги, отходила, как после проигранного сражения. Но доверие солдат к генералу Власову все еще было непоколебимо. Слышались голоса: «Андрей Андреевич справится» [599]. Тем временем генерал-майор Буняченко велел возвратить оружие майору Швеннингеру и остаткам германской команды связи и приказал прекратить все враждебные акции против немецких войск. Движение дивизии с 4-м полком в качестве арьергарда происходило в общем направлении Сухомасты – Пршибрам – Рожмиталь к американской демаркационной линии южнее Пильзена. Утром 9 мая – того дня, когда южная группа РОА большей частью перешла в американскую зону, колонны проходили через занятую партизанами территорию вокруг Пршибрама. Командир 1-го полка подполковник Архипов, узнав через свою разведку о пленении генералов Трухина, Боярского и Шаповалова, лично поехал после этого с несколькими бронемашинами в штаб чешских партизан, чтобы потребовать немедленного освобождения исчезнувших [600]. Однако он запоздал. Трухина уже увели, Боярский и Шаповалов были убиты. Это произошло во второй половине того же дня, масса солдат дивизии уже спешно продвигалась по городской черте Пршибрама, когда капитан Будерацкий из 3-го полка, искавший бензин, услышал из тюрьмы на окраине города крики о помощи на русском языке [601]. Будерацкий привел подкрепление и велел оцепить здание. Под угрозой применения оружия ему удалось освободить из-под власти чехов старшего лейтенанта Ромашкина, а также остальных плененных адъютантов и водителей. Правда, от попытки прочесать соседний лес в поисках пропавших генералов пришлось отказаться, т. к. советские войска якобы уже приближались к Пршибраму и капитану Будерацкому нельзя было терять связи со своим подразделением[50].

Во второй половине дня 10 мая авангард дивизии натолкнулся на линии Рожмиталь – Бельчице на контрольные посты 4-й американской бронетанковой дивизии на краю территории, хотя и занятой немногочисленными американскими войсками, но расположенной к востоку от временной демаркационной линии. И здесь старший американский офицер принял появление перед своим участком многочисленной «русской дивизии» за продвижение дивизии Красной Армии [602]. Почему та устремилась дальше на запад после завершения боевых действий, осталось для него непонятным, и лишь после некоторых препирательств он освободил ей дорогу к намеченному месту размещения в 10 км к юго-западу. Таким образом, чистое недоразумение привело 1-ю дивизию РОА на территорию, контролируемую американцами. Тем не менее американцы для начала взяли ее военнослужащих под стражу в качестве военнопленных или, как гласил введенный ими с односторонним нарушением Женевской конвенции новый термин, в качестве сдавшегося вражеского персонала их интернировали. 10–11 мая американские офицеры приказали сложить оружие, но, как и в южной группе РОА, офицерам было разрешено оставить при себе пистолеты, а 10 рядовым из каждой роты – и винтовки [603]. Решение о танках, танках-истребителях и о противотанковом батальоне, видимо, еще не было принято, и вообще разоружение производилось вяло.

Солдаты 1-й дивизии РОА получили временную передышку, но безопасность, в которой они ощутили себя вечером 10 мая, была обманчивой. Их положение нужно рассматривать на фоне американской практики в Богемии – передавать Красной Армии все немецкие части и солдат, находившихся 9 мая 1945 г. к востоку от линии разграничения (Stop Line), т. е. в первую очередь таковых из группы армий «Центр», которые сражались против Красной Армии, а РОА, по американскому выражению – «белые русские» (White Russians), подпадала под эту категорию [604]. Уже переговоры, которые вел Власов после прекращения Пражской операции с американской 3-й армией, не предвещали благоприятных перспектив. Когда 1-я дивизия ушла из Праги, Власов, находившийся за пределами города, направил своего адъютанта капитана Антонова вперед в Пильзен для установления контакта. Тот вернулся с обычным требованием о безоговорочной капитуляции – мол, политические вопросы решает правительство в Вашингтоне. Американские командные структуры, в принципе, и не отходили больше от этой позиции. После совещания, в котором участвовал и генерал-майор Буняченко, Власов решил сам поехать к американцам, чтобы бросить на чашу вес своей личности и попытаться разъяснить особый характер своих войск и политические цели их освободительной борьбы [605]. И Власову, сопровождаемому начальником управления безопасности КОНР подполковником Тензоровым, еще несколькими офицерами и своей личной охраной, пришлось убедиться, что для американского полковника, с которым он беседовал первым, представляло немалую трудность различать «русские» и советские войска. Атмосферу тогда в определенном смысле разрядило чешское население, устроившее овацию «освободителю Праги». Городской комендант Пильзена пригласил Власова и его сопровождение на завтрак и вынужден был признать, что совершил неверный шаг, когда Власов начал говорить о смысле освободительной борьбы против большевизма. Как и всюду, прием и размещение американцами не оставили желать лучшего, но собственно по делу не удалось продвинуться ни на шаг.

Утром 10 мая Власова принял генерал, командовавший на пильзенском участке, который, однако, смог лишь еще раз повторить то, что уже было сказано Антонову: безоговорочное сложение оружия безо всякой гарантии невыдачи. Негативное в целом впечатление было еще усилено тем, что американские офицеры не раз, хотя и тайком, советовали прибегнуть к бегству и давали понять, что предоставят гражданскую одежду и бензин для этой цели. Некоторые сопровождающие Власова и, видимо, также и Тензоров были склонны последовать этому совету. Но сам Власов отказался, поскольку, как он объяснил старшему лейтенанту Ресслеру, не мог оставить своих солдат беззащитными на произвол судьбы. Он отправил старших лейтенантов Левчука и Пекарского, а позднее и своего адъютанта Антонова в 1-ю дивизию с вестью, что нет иного выхода, как сложить оружие согласно американским требованиям. Вечером 10 мая Власов под охраной американцев направился по дорогам, по которым частично передвигались и советские подразделения, в находящийся в 50 км к юго-востоку от Пильзена замок Шлюссельбург (Льнарже), вблизи которого была стянута и 1-я дивизия РОА.

Американцы приняли капитуляцию, но все же, как выяснится, не были склонны обращаться с власовскими солдатами как с военнопленными. Так, оба следующих дня были заполнены отчаянными усилиями окончательно перейти под стражу 3-й армии – и это перед лицом продвигающихся советских частей, которые в итоге образовали полукруг возле места нахождения 1-й дивизии, держали под наблюдением дороги на запад и, наконец, угрожали отрезать все пути к бегству. 10 мая разведка быстро продвигавшегося мимо Праги на юг советского 25-го танкового корпуса обнаружила власовское соединение в районе к западу от Бржезнице. Командир корпуса генерал-майор Фоминых в послеобеденные часы 11 мая нанес визит командиру 12-го корпуса генерал-майору ЛероюИрвину [606], к которому он обратился с просьбой о «разоружении» находящихся в лесах «власовских бандитов». По словам Фоминых, он получил уклончивый ответ. По всей видимости, американский генерал объяснил, что вопрос выдачи находится вне его компетенции и должен решаться вышестоящими инстанциями. Итак, если Фоминых хотел завладеть власовскими солдатами, то ему нужно было действовать самостоятельно. Поэтому он поручил командиру 162-й танковой бригады полковнику Мищенко «настичь изменников» [607]. Задача считалась сложной, т. к. в позиции американских союзников не было полной уверенности и, во-вторых, как это высказал позднее в своих воспоминаниях генерал армии Штеменко, приходилось иметь перед собой «целую дивизию готовых на все головорезов», которым близость американских позиций придавала дополнительные силы. Чтобы задержать дивизию, дезорганизовать ее действия и затем навалиться на нее всей массой танков, было решено прибегнуть к методу обмана. «Помогли сметка, здравый смысл и понимание психологии», – такова версия генерала армии Штеменко.

Преследуя цель вбить клин между офицерами и солдатами, в течение дня 11 мая в расположение дивизии просочились советские агитаторы [608]. Простым солдатам, «русским людям», «дорогим друзьям» и «братьям» обещалось великодушное прощение Советским государством их заблуждения. Мол, Родина, мать-Россия ждет их всех назад. Напротив, генерала Власова и офицеров они поносили «постыдными выражениями». Правда, попытка натравить солдат на их офицеров не принесла желаемого результата. Настроение в войсковых частях в этот день, когда еще рассчитывали на пленение американцами, было «относительно уверенным. Царили порядок и дисциплина. Брожение и явления разложения… не наблюдались» [609]. Так, солдаты хотя и выслушивали речи подосланных советских офицеров, но и не думали выступать против своих командиров, тем более что они и мало верили обещаниям. Когда сопровождающие советского лейтенанта подняли оружие на подошедшего полкового командира, то неожиданно увидели направленные на себя автоматы власовских солдат [610]. Правда, до инцидентов дело не дошло. Не раз с советскими офицерами, если они не чувствовали за собой наблюдения со стороны своих людей, завязывались даже сочувственные разговоры.

Однако в вечерние часы 11 мая настроение становилось все более напряженным. Расставленные посты доложили о приближении советских танков, задача которых могла состоять лишь в том, чтобы воспрепятствовать отходу на запад. Генерал-майор Буняченко неожиданно перенес дивизионный штаб из Гвождян поближе к Шлюссельбургу и одновременно приказал быстро стянуть все части дивизии к району на северо-запад от города. В этой трудной ситуации Буняченко связался и с американским комендантом Шлюссельбурга капитаном Донахью, который, однако, обещал, что решение о пропуске последует лишь на следующий день, 12 мая в 10.00. Но со своей стороны Донахью оказал дивизии большую услугу. Он сам поехал с переводчицей Рождественской в штаб 162-й танковой бригады и потребовал, во избежание инцидентов и, видимо, категорическим тоном, немедленного отвода советских танков, фактически вторгшихся на его территорию. Это вмешательство, несомненно, побудило полковника Мищенко, который считал власовские части еще вооруженными и боеспособными, к сдержанности. Тем с большей готовностью он ухватился за случайно предоставившуюся возможность, быть может, все-таки еще пленить дивизию.

Вечером 11 мая подполковник Артемьев, командир 2-го полка, ошибочно считавший, что дивизионный штаб еще находится в Гвождянах, неожиданно попал в штаб уже прибывшей сюда советской танковой бригады. Собравшись с духом, Артемьев выдал себя за парламентера, который по поручению своего генерала должен установить связь с советскими войсками по поводу добровольного перехода на их сторону. Советскому командиру бригады это было как раз на руку. Мищенко проявил чрезвычайную заинтересованность и был готов немедленно предпринять меры, чтобы предотвратить столкновение с власовской дивизией в этот момент. Ночью Артемьев с двумя советскими офицерами – по всей видимости, с разведчиками майором Виноградовым и старшим лейтенантом Игнашкиным – появился в дивизионном штабе, где генерал-майор Буняченко подхватил игру и для вида продолжил переговоры. Чтобы выиграть время до следующего утра, когда ожидалось решение американцев, он послал Артемьева назад в Гвождяны под предлогом необходимости письменной гарантии и установления деталей перехода. Мищенко действительно не постеснялся собственноручно составить объявление об амнистии и освобождении от наказания, он также пообещал ничего не предпринимать против дивизии, если та перейдет со всем оружием до 11.00 утра 12 мая. Наконец, в поздний час, будучи навеселе после угощения, он попросил Артемьева уже теперь привести свой полк, не дожидаясь решения командира дивизии.

Эта интермедия прямых переговоров между офицерами РОА и Красной Армии много лет спустя стала поводом для резкой дискуссии. Полковник Поздняков усомнился в версии Артемьева и назвал этот маневр «грязным пятном» на памяти о 1-й дивизии РОА [611], но вызвал этим возражения полковника Кромиади, подполковника Архипова-Гордеева и капитана Шатова, заведующего архивом РОА [612]. Они, со своей стороны, утверждали, что имел подполковник Артемьев полномочия или нет, но начатые им переговоры во всяком случае предоставили дивизии безотлагательно необходимую передышку. Ведь договоренность с Мищенко все же давала власовским солдатам в эту критическую ночь и утром 12 мая, когда, как надеялись, американцы откроют им путь, определенную гарантию, что они не окажутся неожиданно под советскими танками. Оглядываясь назад, можно констатировать и то, что в итоге именно генерал-майор Буняченко перехитрил советского командира бригады, а не тот – русского командира дивизии. Несмотря на это, ситуация с утренних часов 12 мая претерпела поворот к худшему.

Ночью Власов – или, вероятнее, начальник отдела пропаганды 1-й дивизии, майор Боженко – вручил американскому коменданту Шлюссельбурга меморандум, в котором еще раз указывалось на особый характер РОА как самостоятельной и никоим образом не находящейся на немецкой службе Русской освободительной армии и высказывалась просьба об интернировании и предоставлении политического убежища [613]. Лидеры Освободительного движения заявили о своей готовности предстать перед международным судом любого состава и ответить за свои действия. Но решение на американской стороне тем временем уже было принято. Еще 6 мая, когда южная группа РОА предложила свою капитуляцию, командующий 3-й армией генерал Паттон указал на «прискорбное положение» этих «белых русских» [614]. Чтобы их спасти, записал он в своем дневнике, их нужно ускоренно вывести из Чехии и объявить перемещенными лицами. Однако тем временем из ставки генерала Эйзенхауэра (Верховное главнокомандование экспедиционными войсками союзников) поступили опеределенные директивы 12-й группе армий генерала Брэдли: с 0 часов 9 мая запретить немецким войскам в Чехии – а это означало и власовские войска – переход на занятую американцами территорию и перешедших передавать Красной Армии. Директива американской 3-й армии 12-му корпусу о процедуре передачи была проработана в деталях подчиненными дивизиями с 11 до 13 мая [615]. Как, в конечном итоге, следовало действовать, видно из предложения 26-й пехотной дивизии во главе с генерал-майором Полем, которое ее офицер связи представил 12-му корпусу 12 мая. «Что касается власовцев, – говорится там, – то дивизия считает, что лучший путь передачи следующий: впустить русских, блокировать территорию с власовскими войсками и затем отвести американские части». Кстати, американские командные инстанции вполне сознавали, на какую участь они обрекают этих людей. Так, командир 12-го корпуса генерал-майор Лерой Ирвин в телефонном разговоре обратил внимание начальника штаба 3-й армии генерал-майора Гея, «что русские (т. е. Советы) расстреляют всех белых русских (т. е. военнослужащих РОА) и эсэсовцев». Такова была безотрадная ситуация, когда генерал-майор Буняченко и начальник штаба 1-й дивизии подполковник Николаев 12 мая в 10.00 хотели направиться в американский штаб. Через одного капитана – видимо, это был Донахью – им по поручению генерала еще раньше дали понять, что тот, к своему сожалению, не в состоянии пропустить русскую дивизию. Но американский офицер, со своей стороны, обратил внимание на то, что его подразделение покинет город Шлиссельбург в 14.00, исходя из чего он лично дал добрый совет: пусть власовская дивизия попытается достичь американской зоны, рассеявшись на небольшие группы. Одновременно он предоставил генерал-майору Буняченко возможность встретиться в замке Шлюссельбург с Власовым, который мог лишь подтвердить ему полную безнадежность положения и, чтобы позволить солдатам бежать в одиночку, приказал теперь немедленно распустить дивизию.

В середине дня 12 мая приказ главнокомандующего был выполнен. Генерал-майор Буняченко по радио в последний раз созвал полковых и прочих командиров в дивизионный штаб на северо-западной окраине города Шлюссельбурга. В трудных ситуациях прошедших месяцев Буняченко часто являлся последней надеждой для своих людей. Он еще всегда знал выход. Но теперь и он лишь с трудом сохранял самообладание [616]. Окруженный несколькими офицерами дивизионного штаба, в т. ч. подполковником Николаевым, почти все из которых уже не имели знаков различия, он от имени Власова освобождал входящих командиров от присяги и просил их как можно быстрее отправить своих людей в путь малыми группами, избегая основных дорог и населенных пунктов, в направлении германской границы: «Там мы встретимся снова». Еще одно краткое прощание, затем он и его сопровождающие сели в машины и поехали назад в замок Шлюссельбург.

В низине западнее города выстроившиеся полки выслушали последний приказ: «Разойдись!» Вплоть до этого момента в частях сохранялся порядок. И вот одним махом военная организация перестала существовать, и разразился хаос. Нет, солдаты не проклинали то дело, которому были привержены. Они поодиночке или группами подходили к своим командирам, чтобы попрощаться или получить последний совет. Но большинством овладело настоящее отчаяние. Некоторые из них не могли вынести безысходности и кончали с собой. По лесу прокатывались выстрелы. Тысячи остались апатично лежать на земле, там, где их настиг последний приказ, и дожидались своей участи. Но масса военнослужащих дивизии обратилась в бегство и устремилась на юг и юго-запад, чтобы попасть в американскую зону. Достижение ими этой цели зависело в основном от установки соответствующих американских частей. Американские позиции напротив 1-й дивизии РОА охранялись 12 мая 357-м, 358-м и 359-м пехотными полками 90-й пехотной дивизии. Во второй половине этого дня, с 13.30, полки сообщали, что «белые русские» пробираются к их позициям и бегут от Красной Армии, «как звери». В ответ на это командир 90-й пехотной дивизии, генерал-майор Эрнест, приказал задерживать беглецов, используя для этого любые средства [617]. Хотя его приказ перекликался с полученным вскоре приказом 12-го корпуса, на американской стороне все же не было единодушия насчет того, как следует действовать в этой особой ситуации. Например, офицер связи 12-го корпуса, направившийся на участок у Шлюссельбурга, был готов действовать в пользу русских беженцев до предела своих возможностей. Командир 359-го пехотного полка временами освобождал власовцам проход, тогда как в других местах их прогоняли даже силой оружия. Сочувствующие американские солдаты и офицеры нередко пропускали через позиции одиночек и небольшие группы. Но в результате они ни в коей мере не оказывались в безопасности, т. к. те, что пробивались, все еще должны были считаться с тем, что другие американцы отведут их на сборные пункты и, согласно имеющимся приказам, передадут советским властям. Множество других загоняли «как диких зверей», забивали на месте или брали в плен вооруженные чехи и части Красной Армии, преследовавшие отходящих американцев по пятам. Среди военнослужащих 1-й дивизии РОА были и такие, которые, как командир разведывательного батальона майор Костенко и его группа, вновь взяли оружие, чтобы пробиться в леса и там погибнуть в бою. И, наконец, было большое число солдат, которые предпочитали добровольно пойти к советским войскам сегодня, а не быть выданными завтра. Не всех уничтожат, считали они, «мы попадем в штрафные лагеря и когда-нибудь опять выйдем на свободу». К тем, кто так думал, принадлежал командир артиллерийского полка подполковник Жуковский, о высказывании которого вспоминал начальник германской команды связи майор Швеннингер, лишь в этот час также обратившийся в бегство: «Что Вы хотите, там Родина. Я не могу жить на чужбине» [618]. Однако на советской стороне не проводили никакого различия между добровольно перешедшими и захваченными военнослужащими РОА. Один офицер, перешедший со своей частью в ночь с 11 на 12 мая, нашел смерть уже на следующее утро, на глазах своих подоспевших солдат [619]. Панически бегущих людей косили пулеметами. Пленные из 1-й дивизии РОА находились с 12 мая в зоне неподалеку от Шлюссельбурга и были разделены здесь на три группы – офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Появился советский генерал – видимо, представитель юридической службы, который объявил, что все офицеры скопом приговорены к смерти, а все остальные – к 25 годам каторжных работ. «Несколько десятков офицеров» было расстреляно утром следующего дня на глазах выстроенных подчиненных. Но и бесчисленные простые солдаты без разбора становились жертвами внезапно вспыхнувшей «нерусской атавистической свирепости». Немногим лучше пришлось пациентам и обслуживающему персоналу дивизионного лазарета. Раненых, невзирая на их состояние, вытаскивали из санитарных машин к остальным солдатам. Врачи, медсестры и солдаты-санитары, как и остальные пленные, стали объектом оскорблений и насилия. Всех их вместе через несколько дней, не дав за это время ничего поесть, отправили на восток, навстречу мрачному будущему.

12 мая 1945 г. решилась и участь Власова, который несколько дней назад покорился судьбе, болел и был лишь тенью самого себя [620]. Вечером 10 мая по прибытии в Шлюссельбург Власов был корректно встречен капитаном Донахью. Этот американский офицер, внимательно выслушавший его, предоставил ему возможность еще раз подробно изложить побудительные мотивы и цели борьбы Русского освободительного движения. Видимо, обсуждался и вопрос эвакуации 1-й дивизии в тыл, и в этом отношении были предприняты некоторые подготовительные меры. Доброжелательное предложение Донахью – еще до этого, в сопровождении освобожденных британских военнопленных или гражданских лиц, отправиться на немецкую территорию – Власов вновь отклонил, сославшись на неопределенность судьбы своих солдат. Когда утром 12 мая было принято решение, закрывшее русской дивизии путь на запад, ему дали понять, что его ожидают в штабе американского генерала. Сообщения нескольких офицеров РОА, ставших свидетелями последовавших затем событий, дают представление о том, что произошло при поездке в западном направлении. Если одновременно привлечь советскую версию, сколь бы бесспорно обманчивой она ни была в отдельных пунктах, то можно с определенной уверенностью восстановить обстоятельства пленения Власова. Согласно советской версии, восходящей к описанию генерала Фоминых, Власов стал жертвой внезапного нападения [621]. Командир мотострелкового батальона из передового отряда 162-й танковой бригады капитан Якушов смог привлечь на свою сторону батальонного командира 1-й дивизии капитана Кучинского, который хотел спасти свою голову или, как пишет генерал армии Штеменко, «в последний час искупить свою вину». В машине Кучинского Якушов перегнал штабную колонну, покинувшую Шлюссельбург, и задержал ее. Пока подоспели вооруженные автоматами советские солдаты, ему с помощью Кучинского и шофера удалось опознать Власова и, угрожая оружием, заставить сесть в свою машину.

Правда, по воспоминаниям офицеров РОА Пекарского, Ресслера, Антонова и Донорова, пленение Власова происходило несколько иначе. После изучения их сообщений, совпадающих не во всех деталях, вырисовывается примерно следующий ход событий. 12 мая в 14.00 замок Шлюссельбург покинула колонна машин, во главе ее – американский джип, за ним – две машины дивизионного штаба, в передней – генерал-майор Буняченко, подполковник Николаев (за рулем), старший лейтенант Пекарский и еще один офицер. За ними следовали две машины главнокомандующего, в хвосте находились одна или две американские бронемашины. Сам Власов со своим адъютантом капитаном Антоновым и старшим лейтенантом Ресслером в качестве переводчика находились в передней машине армейского штаба, управляемой солдатом Лукьяненко, в автомобиле типа «Уондерер». По пути Николаева окликнул водитель стоявшей у дороги машины, очевидно, знакомый ему унтер-офицер: «Куда едете, господин подполковник?» В ответ на это тот пригласил его присоединиться: «Поехали с нами, Миша!» Эта машина – очевидно, Кучинского, в которой находился и Якушов, – в нескольких километрах к югу от Шлюссельбурга, при переходе через речку Копрживнице, обогнала колонну и задержала ее, встав поперек дороги. Якушов подошел сначала к машине генерал-майора Буняченко, который, однако, не подчинился требованию выйти, т. к. считал себя пленным американской армии. Вскоре Якушов с советскими солдатами заставили пассажиров автомобиля, в котором находился Власов, покинуть свою машину. Вслед за этим старший лейтенант Ресслер пошел к американскому офицеру, возглавлявшему конвой, чтобы побудить его вмешаться, но американцы не реагировали, а лишь молча наблюдали за сценой. Лукьяненко и Антонов воспользовались возникшей перепалкой, чтобы развернуть свою машину и поехать назад, к замку Шлюссельбург. Власова, к которому добровольно присоединился и Ресслер, наконец, угрожая оружием, заставили сесть в машину Кучинского и на большой скорости доставили в штаб 25-го танкового корпуса. Во всяком случае о том, что Власов, как утверждала советская сторона, еще предпринял жалкую попытку к бегству, не может быть и речи. Кстати, встреча в штаб-квартире 25-го танкового корпуса была еще до некоторой степени корректной. Советские офицеры и солдаты относились к Ресслеру с интересом и даже с некоторой доброжелательностью. Правда, генерал Фоминых утверждает, что под угрозой немедленного уничтожения его «банды» добился от Власова приказа солдатам 1-й дивизии РОА о сдаче Красной Армии. Власова, Буняченко и других офицеров после первых допросов контрразведкой «СМЕРШ» привезли в штаб 13-й армии, а затем, по приказу маршала Конева, доставили самолетом из Дрездена в Москву.

Обстоятельства пленения Власова, тот факт, что у него, как и у его сопровождающих, предварительно отобрали оружие и что их насильно увели из конвоя, сопровождаемого солдатами США, а те не вмешались, приводит к выводу, что их намеренно отдали в руки Советов. В русских сообщениях говорится об американском полковнике по фамилии Мартин, якобы коменданте лагеря военнопленных при Гораждёвице, вероятнее, однако, офицере из штаба 12-го корпуса, служебные задачи которого во всяком случае как-то связывали его с Красной Армией [622]. Этот полковник Мартин якобы внезапно появился на месте событий и велел американским солдатам не вмешиваться в «русские дела». Кое-что свидетельствует в пользу этой гипотезы Кромиади и других. Но с уверенностью можно констатировать одно: комендант Шлюссельбурга капитан Донахью не имел отношения к этим махинациям. Сообщения всех свидетелей сходятся на том, что Донахью предпринял все возможное, чтобы добиться пропуска 1-й дивизии через американские позиции и помочь бежать самому Власову. Уже в ночь после пленения Власова он лично доставил находившихся в замке русских – подполковника Тензорова, майора Савельева, капитана Антонова, лейтенанта Донорова, шофера Лукьяненко и некоторых других – в глубокий американский тыл, вручил им бумаги и отпустил их. Американские офицеры и солдаты и в других местах спасали жизнь или свободу власовским солдатам своей сочувственной позицией. В этой связи следует упомянуть коменданта Фридберга, который на просьбу командира запасной бригады РОА полковника Койды сразу же ответил готовностью выдать военнослужащим бригады справки об освобождении [623]. В течение 10 дней таким путем 15 офицерам и 600 рядовым удалось добраться до Баварии, где они укрылись. Акция освобождения была прекращена лишь по распоряжению генерал-майора Меандрова, который в это время уже возлагал все свои надежды на американцев и, как тогдашний заместитель Власова, придавал значение тому, чтобы на будущее удержать вместе массу солдат РОА. Он увидит, что жестоко заблуждался.

599. Ausk S. Vojska generla Vlasova. S. 179; Ауски С. Предательство и измена. С. 227.

600. Архипов А. Воспоминания. С. 26. // Архив автора.

601. Будерацкий – редактору газеты «Голос Народа», 3.12.1951. // BA-MA. MSg 149/8.

602. Швеннингер Г. Отчет. С. 23 (на нем. яз.). // IfZ.

603. Шатов М. Ответ на вопросы участников Освободительного Движения. // Новое Русское Слово, 4.2.1962; Архипов А. О переговорах Первой Дивизии РОА. // Там же, 20.5.1962.

604. Dyer G. XII Corps. P. 434; Steward H. Thunderbolt. P. 140, 142; Pogue F. The Supreme Command. P. 505.

605. Антонов Р. Последние дни генерала Власова. // BA-MA MSg 149/48; Воспоминания о Власове. // Там же; Антонов Р. (по записи Б. Яковлева, 1946) Прага – Пильзен – Шлюссельбург. // С Народом за Народ, № 5, декабрь 1965; Запись опроса кап. Антонова, сделана полковником Поздняковым, 1946. // Поздняков В. Андрей Андреевич Власов. С. 431; Пекарский И. Как был захвачен генерал Власов. // Там же. С. 416; Ресслер В. Вот что сохранилось в памяти. // С Народом за Народ, № 5, декабрь 1965; Поздняков В. Последние дни. // Голос Народа, 1951, № 33, 34.

606. Фоминых Е. Как был пойман предатель Власов. // Известия, № 239, 7.10.1962; Кромиади К. Историческая правда по-советски – Генерал Фоминых и его воспоминания. // BA-MA. MSg 149/48; Ауски С. Предательство и измена. С. 235, цитирует сообщение 90-й пехотной дивизии о встрече американского и советского командиров корпусов.

607. История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945. Т.5. С. 328–329; Штеменко С. Генеральный штаб в годы войны. Кн. 2. С. 448–449.

608. Поздняков В. Первая Пехотная Дивизия. Л. 24. // BA-MA. MSg 149/49.

609. Пекарский И. Как был захвачен генерал Власов. // Поздняков В. Андрей Андреевич Власов. С. 416.

610. Выдержки из воспоминания полковника Артемьева. С. 15–16. // BA-MA. MSg 149/49.

611. Поздняков В. О переговорах 1-й дивизии РОА с советскими. // Новое Русское Слово, 9.6.1962; Он же. Андрей Андреевич Власов. С. 395.

612. См. прим. 603.

613. Steenberg S. Wlassow. S. 222; Поздняков В. Андрей Андреевич Власов. С. 440, 446.

614. Blumenson M. The Patton Papers. Vol. 2. P. 696.

615. Там же. P. 701; См. прим. 604; Ausk S. Vojska generla Vlasova. S. 170; Ауски С. Предательство и измена. С. 216.

616. Архипов А. Воспоминания. С. 26. // Архив автора.; Поздняков В. Последние дни. // Голос Народа, 1951, № 34.

617. Ausk S. Vojska generla Vlasova. S. 193, см. также: Ауски С. Предательство и измена. С. 235, 247–248, на основе американских документов.

618. Швеннингер Г. Отчет. С. 26 (на нем. яз.). // IfZ.

619. Ausk S. Vojska generla Vlasova. S. 206, 195; Ауски С. Предательство и измена. С. 263, 249, 264.

620. См. прим. 605; Поздняков В. Как советчики захватили генерала А. Власова. // Новое Русское Слово, 16.10.1962.

621. См. прим. 606; История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945. Т. 5. С. 328–329; Конев И. Сорок пятый. С. 259; Матронов П. За злату Прагу. С. 95–96; Перн Л. В вихре военных лет. С. 110; Штеменко С. Генеральный штаб в годы войны. Кн. 2. С. 448–449.

622. Ausk S. Vojska generla Vlasova. S. 244, 198; Ауски С. Предательство и измена. С. 253, 310. Полковник Пол М. Мартин был заместителем начальника штаба 12-го корпуса, см.: Dyer G. XII Corps. P. 534. Б. Суварин пишет, что «поступок ответственных американцев», выдавших Власова, «которого нужно было отдать под беспристрастный суд на Западе, Сталину, т. е. его палачу», «нельзя оправдать ничем» (Souvarine B. Stalin. S. 624).

623. Койда С. Запасная бригада. // Архив автора; Кап. Б.Н.П., Последние дни РОА (в газете «Наша Страна»). // BA-MA. MSg 149/8.

12. Выдача

В то время как около 20 тысяч человек из северной группы РОА (главнокомандующий и 1-я дивизия) в большинстве своем уже находились в советских руках, части, насчитывавшие 25 тысяч человек южной группы (армейский штаб, офицерский резерв, офицерская школа, 2-я дивизия, запасная бригада, батальон охраны, строительный батальон и другие подразделения), были сконцентрированы американцами в Кладенске Ровне – Фридберге, а после 26 мая 1945 г. – в Ландау (Бавария). Сами солдаты ощущали себя военнопленными или – поскольку охрана в первые недели почти полностью отсутствовала и офицеры даже продолжали владеть своим ручным огнестрельным оружием – интернированными американской армией. В целом великодушное обращение со стороны лагерных властей и, к тому же, благожелательные, хотя и не полномочные заявления американских офицеров, что все военнослужащие РОА будут демобилизованы и переведены в гражданский статус, вызывали поначалу уверенное настроение и питали надежду, что идею Освободительного движения удастся сохранить и в изменившихся условиях [624].

Уже в первые дни пленения в Кладенске Ровне офицеры армейского штаба собрались с несколькими присутствовавшими членами КОНР, чтобы создать политический руководящий орган, преемника Комитета освобождения [625]. Председателем во вновь созданном органе, который, разумеется, представлял собой лишь импровизацию, порожденную ситуацией, стал бывший начальник офицерской школы РОА генерал-майор Меандров, который уже был командующим в отсутствие Трухина. Его заместителем стал бывший начальник оперативного отдела армейского штаба полковник Нерянин, другими членами были: полковник Богданов (ранее начальник штаба 2-й дивизии), полковник Богун, майор Чикалов (ранее начальник контрразведки армейского штаба), майор Конев, полковник Денисов (ранее начальник организационного отдела армейского штаба), подполковник Грачев (ранее начальник разведывательного отдела армейского штаба), капитан профессор Гречко, подполковник Корбуков (ранее начальник отдела связи армейского штаба), полковник профессор Новиков (ранее начальник санитарного отдела армейского штаба), майор Музыченко и майор Тархов.

Прошения по адресу американцев позволяют заметить на первой стадии плена еще далеко идущие ожидания в отношении возобновления политической деятельности. Тексты написанного в эти дни меморандума генерал-майора Меандрова и его приказа № 15 не сохранились, но по содержанию они, видимо, соответствовали письму, которое генерал-майор Бородин, старый эмигрант, командир Донского казачьего полка группы Туркула, направил 20 мая 1945 г. из лагеря пленных Бишофсхофен «Главному командованию американских и английских вооруженных сил в Германии» [626]. Оно, как и ряд аналогичных документов, характеризуется двумя моментами. Во-первых, продолжающейся и неослабевающей враждебностью к диктатуре большевизма в России и, во-вторых, столь понятным теперь стремлением подчеркнуть антагонизм между Русским освободительным движением и национал-социалистической Германией и причислить первое к идейному миру демократических устремлений. В этом духе утверждается, что давно в действительности существующее русское движение сопротивления получило возможность «открытой идейной и вооруженной борьбы» с советской системой только в результате германо-советского конфликта. Дескать, союз с Германией был в сложившихся условиях «исторически и логически неизбежен», т. к. лишь он мог предоставить необходимую материальную и организационную помощь. Однако Германия, мол, в сущности, всегда относилась к Освободительному движению с недоверием и потому препятствовала созданию политических организационных форм, а также не предоставляла оружия в требуемом объеме. Но, несмотря на эти малоблагоприятные условия, главнокомандующему генерал-лейтенанту Власову и КОНР удалось выявить «громадный потенциал антибольшевистского освободительного движения», а также освободить множество русских людей из немецкого плена. Офицерам и солдатам РОА, считавшим самих себя борцами за свободу для новой России, теперь, после войны, невозможно вернуться на родину, т. к. это означало бы их «физическую или гражданскую смерть». Поэтому генерал-майор Бородин высказал просьбу о гарантии личной безопасности и достойного человека существования без немецкой опеки, он просил также разрешить как можно быстрее установить связь с главнокомандующим и с еще существующим, как считалось, Комитетом освобождения.

Отмежевание от прежнего немецкого союзника, нашедшее теперь столь сильное выражение, плюс подчеркнутое желание установить в России такие условия, которые господствуют и в демократических странах, – «справедливость и социальный мир», далее стремление к «братскому сотрудничеству с другими народами Старого и Нового света» – это было искусное приспособление к требованиям начинающегося послевоенного периода. Правда, русские могли с полным основанием сослаться на то, что подобные цели были провозглашены уже в Пражском манифесте от 14 ноября 1944 г. Однако, когда Бородин и другие, не переводя дыхания, заявляли о готовности тотчас снова взять в руки оружие для «защиты культуры всего человечества от ужасной и постоянной угрозы большевизма», они упускали из вида решающий момент. А именно, то, что военный союз с СССР в это время еще был незыблемым и западные державы видели и своего врага в каждом, кто выступал против сталинского режима.

Поэтому все попытки привлечь на этой основе к Русскому освободительному движению политические симпатии США и Великобритании были заведомо обречены на неудачу. Не позднее 6 июля 1945 г. и генерал Меандров счел попытку продолжить политическую работу в прежнем духе бесполезной. Теперь речь могла идти лишь о жизни и свободе солдат РОА. Стремясь отвратить непосредственно угрожавшие им опасности, Меандров, а также генерал-майоры Ассберг и Севастьянов из армейского штаба придавали огромное значение сохранению в полном объеме военной организации и внутреннего порядка в нынешней «Группе войск РОА во главе с генералом Меандровым» [627]. Например, офицеры по-прежнему носили свои знаки различия – теперь, по возможности, русского образца. Строго практиковалось обязательное отдание чести. «Организованность, дисциплина, внутренний порядок… сверх того трудолюбие, инициатива и честность, – заявил Меандров 4 июля 1945 г. на собрании офицеров и солдат, – вот средства, чтобы добиться признания американцами в качестве фактора, полезного для оккупационных войскы» [628]. Поначалу, видимо, и казалось, что ожидания оправдываются. Генерал-майор Бородин, переселившийся 30 июня 1945 г. в лагерь Ландау, с похвалой отмечал привлекательный и дисциплинированный облик солдат РОА, в противоположность своим собственным, уже несколько распустившимся людям. Это, очевидно, производило определенное впечатление и на американцев. В июле 1945 г. – но, вероятнее, еще в мае – полковник Хенфорд доверительно спросил Меандрова, как бы тот отнесся к отправке войсковой части РОА на Дальний Восток с целью участия в войне против Японии. Казалось, здесь приоткрывался выход. Вопрос стал предметом широкого обсуждения ведущих офицеров, которое в конечном итоге привело к однозначному решению принять подобное предложение, но одновременно настоять на том, чтобы было образовано собственно русское войсковое соединение под национальным командованием. Возражений не последовало и против использования власовских частей в тыловых службах американской оккупационной армии, вопрос о котором вентилировался, видимо, в то же время.

Части южной группы РОА, интернированные в Кладенске Ровне и в Ландау, в эти недели действительно все еще ощущали себя своего рода партнером по переговорам с известной свободой принятия решений. Это впечатление еще более усиливалось из-за заметного стремления советских военных инстанций к установлению контактов с командованием до сих пор ускользавших от них солдат РОА. Командующий Красной Армией в районе Крумау 24 мая 1945 г. пригласил генерал-майора Меандрова на беседу в свой штаб и в конце концов направил майора с предложением, чтобы он со своей частью все же перешел в советскую оккупационную зону [629]. В Крумау по желанию американцев действительно имели место непосредственные контакты офицеров РОА с офицерами Красной Армии. Так, командир запасной бригады полковник Койда, а также подчиненные ему офицеры в звании полковника: Барышев, Кобзев, Трофимов и Садовников – встретились здесь с делегацией высших советских офицеров [630]. На этих переговорах речь тоже шла о проблеме добровольного возвращения военнослужащих бригады, на которых советская делегация стремилась воздействовать всеми средствами. Однако Койда откровенно объяснил советским офицерам, что он и его товарищи, военнопленные или перебежавшие офицеры и солдаты Красной Армии, вступили в армию генерала Власова не ради «куска хлеба», а сознательно и добровольно, как борцы за политическую идею. Мол, все они не думают возвращаться на Родину, пока там существуют нынешние условия. Совещание, в котором участвовал и генерал США, которому переводились важнейшие высказывания, видимо, было для присутствующих американцев очень поучительным, тем более что советский представитель многозначительно напомнил о судьбе находящихся в Советском Союзе членов семей солдат РОА.

Политическая тактика Меандрова, сводившаяся к завоеванию доверия американцев, привела к тому, что лишь меньшинство его людей – в одном месте говорится о 1400 лицах – использовало возможности индивидуального побега, которых в Кладенске Ровне и Ландау имелось предостаточно. Большинство с готовностью следовало директиве своего генерала – спокойно ожидать дальнейшего развития событий. Но уже в начале августа 1945 г. условия в Ландау стали заметно ухудшаться. Советские комиссии, не раз посещавшие лагерь, осознали, что все усилия побудить русских солдат к возвращению в Советский Союз останутся бесплодными, пока они будут подвержены влиянию своих лидеров и военная организация РОА не будет окончательно разгромлена. По советскому настоянию 7 августа 1945 г. поначалу 6 генералов – бывшие советские граждане Меандров, Ассберг, Севастьянов и старые эмигранты: Ангелеев, Белогорцев, Бородин – были переведены в Регенсбург, в огороженный и охраняемый лагерь военнопленных. В середине месяца последовало отделение офицеров от рядовых, офицеры также попали в Регенсбург, солдаты – в Пассау [631]. 29 октября 1945 г. обе категории были собраны в Платтлинге, но 4 ноября 1945 г. генералов перевели в Ландсхут. Режим стал более строгим. 17 ноября 1945 г. начала свою деятельность американско-советская комиссия по выявлению бывших советских граждан. Возник призрак выдачи.

Возвращение всех лиц, имевших советское гражданство на 1 сентября 1939 г. и находящихся в англо-американской зоне, в частности, плененных в «немецкой униформе» военнослужащих добровольческих частей, включая РОА, было согласовано 11 февраля 1945 г. в Ялте и должно было осуществляться без исключений и без учета личных пожеланий данных лиц, при необходимости силой. В предысторию и ход этих акций выдачи, объединенных под понятием «репатриация», уже внесена достаточная ясность, прежде всего исследованиями Науменко, Эпштейна, Бетеля и Толстого [632]. Но в данной связи необходимо отметить, что выдача началась уже 31 октября 1944 г., за месяцы до договоренности в Ялте [633]. Еще в 1930 г. теперешний британский премьер-министр Черчилль говорил о необходимости борьбы против «этого низменного позора большевизма», из-за которого «границы Азии и условия мрачнейших времен… продвинулись от Урала до Припятских болот» и Россия оцепенела «в бесконечной стуже жестоких доктрин и нечеловеческого варварства» [634]. «Если Россию нужно спасти, как я молюсь, чтобы ее спасли, – писал он, – то она должна быть спасена русскими. Лишь благодаря русской храбрости и русской добродетели может быть осуществлено спасение и возрождение этой некогда могущественной нации и этой превосходной ветви европейской семьи». И именно эти русские, на которых когда-то рассчитывал Черчилль, выдавались в 1944–1945 гг. большевикам по настоянию правительства Черчилля и Форин-оффиса, поскольку лондонская политика теперь стремилась добиться благосклонности Советского Союза к Великобритании. Как писал министр иностранных дел Иден, британское правительство сознательно хотело отречься от того, чтобы «быть сентиментальным». Жертвами политики насильственной репатриации стали на первом этапе прежде всего военнослужащие добровольческих частей, воевавших на Нормандском фронте, которые сдались в британский плен, причем отчасти доверившись обещаниям фронтовой пропаганды союзников, что выдача не будет иметь места [635]. Из британских портов с 1944 до 1946 гг. были вывезены в Советский Союз в целом 32 259 военнопленных этой категории [636]. Уже через несколько недель после окончания войны пункт о репатриации, обговоренный в Ялте, был впервые применен и к обширной группе лиц, которая к этому моменту формально слилась с Освободительной армией генерала Власова. Речь шла о сосредоточенных в Каринтии казачьих частях, воевавших на стороне немцев, а именно о Казачьем стане генерал-майора Доманова, охватывавшем около 24 тысяч военнослужащих и гражданских лиц в районе Лиенца, о Кавказской группе из 4800 человек во главе с генералом Султан-Гиреем Клычем при Обердраубурге и, прежде всего, о 15-м казачьем кавалерийском корпусе численностью от 30 до 35 тысяч человек во главе с немецким генерал-лейтенантом фон Панвицем в районе Фельдкирхен – Альтхофен– Клейн-Санкт-Пауль. Выдача этого круга людей входила в компетенцию главнокомандующего союзными войсками на Средиземноморском театре военных действий, британского фельдмаршала Александера, который когда-то, в период интервенции 1919–1920 гг., в чине подполковника временно командовал Балтийским ландесвером в борьбе против большевиков. Похоже, фельдмаршал Александер поначалу действительно колебался, но затем получил строгие указания из самой высокой инстанции, предположительно – лично от премьер-министра Черчилля, которые не оставили ему иного выбора и которым он нехотя последовал под определяющим влиянием своего политического советника Макмиллана, будущего премьер-министра [637]. Последствия своего образа действий были ему во всяком случае ясны, ведь он уже 17 мая 1945 г. в телеграмме Объединенному комитету начальников штабов писал, что выдача казаков «может быть пагубна для их здоровья» [638]. Его начальник штаба генерал Морган назвал вещи своими именами, когда заявил 28 августа 1945 г. по поводу стоящей на повестке дня депортации оставшейся группы, «что эти несчастные люди посылаются почти на верную смерть».

Насильственная выдача от 50 до 60 тысяч военнопленных и беженцев, предстающая в британских армейских актах как военная «операция», была тщательно подготовлена штабом британского 5-го армейского корпуса под руководством генерал-лейтенанта Кейтли и участвовавшими в ней войсковыми соединениями (36-я пехотная бригада, 78-я пехотная дивизия, 7-я танковая бригада, 6-я бронетанковая дивизия, 46-я пехотная дивизия) [639]. Сначала намечалось применять отвлекающие маневры, но вскоре пришлось использовать жестокие методы. Эта депортация «по своему вероломному характеру», как позднее утверждал Солженицын, была «вполне в стиле традиционной британской дипломатии» [640]. События разворачивались так, что 28 мая 1945 г. 2756 офицеров генерал-майора Доманова под фальшивым предлогом встречи с фельдмаршалом Александером были отделены от своих подчиненных и членов семей и доставлены в строго охраняемый лагерь в Шпиттале [641]. Речь шла о 35 генералах, среди которых всемирно известный как писатель генерал от кавалерии П.Н. Краснов, далее С. Краснов, Доманов, Васильев, Соломахин, Бедаков, Тарасенко, Силкин, Головко, Тихоцкий, Тихорецкий, Задохлин, Скляров, Беднягин, Беседин, Толстов, Есаулов, Голубов, А.Г. Шкуро, Лукьяненко, Шелест, Черногорцев. Генерал-лейтенант А.Г. Шкуро был арестован британцами уже 25 мая. К 167 полковникам принадлежали: Шорников, Бондаренко, Медынский, Маслов, Зимин, Часовников, Чебуняев, Кочконогий, Якуцевич, Белый, Михайлов, Колпаков, Зотов, Корольков, Тюнин, Березневый, Чернов, Лукьяненко, Доманов, Кузуб, Егоров, Полухин, Хренийков, Коротков, Кисянцев. К категории этих офицеров принадлежали далее 283 войсковых старшины (подполковника), 375 есаулов (майоров), 460 подъесаулов (капитанов), 526 сотников (старших лейтенантов), 756 хорунжих (лейтенантов), 124 военных чиновника, 15 офицеров медицинской службы, 2 военных фотографа, 2 походных священника, 2 военных дирижера, 2 переводчика, 5 офицеров связи РОА. Некоторым из задержанных удалось на следующий день избежать выдачи путем бегства. Другие, как генерал Силкин, покончили самоубийством, еще некоторые были застрелены британцами при попытке к бегству. Подавляющее большинство казачьих офицеров, среди них 125 кавказских офицеров генерала Султан-Гирея Клыча, были 29 мая переправлены в Юденбург и там переданы органам «СМЕРШ» [642].

1430 выданных офицеров были старыми эмигрантами, которые никогда не являлись советскими гражданами. Немалое число из них, например, генерал от кавалерии Краснов, сражались как союзники Великобритании на стороне британских интервенционных войск против большевиков. Генерал-лейтенант Шкуро был награжден королем орденом Бани. Однако все попытки Краснова напомнить фельдмаршалу Александеру о старом братстве по оружию остались без отклика. То, что советским властям были переданы и эти казачьи офицеры, не подлежавшие репатриации даже согласно договоренности в Ялте, а также еще 3000 старых эмигрантов из группы Доманова, также не объяснялось случайностью, а было неотъемлемой составной частью британского плана выдачи [643]. Правда, если Форин-оффис считал, что тем самым заслужит особое признание советских властей, то его ожидало разочарование. Образ действий британского правительства вызвал на советской стороне сначала удивление, а затем нескрываемое презрение, ведь он был верно расценен как то, чем в действительности и являлся, – как симптом морально-политического разложения [644]. «Англичане… поскольку ни старые белогвардейские генералы, ни их воинство не представляли какой-либо ценности, загнали всех их в автомашины и передали в руки советских властей», – злорадно заметил еще генерал армии Штеменко в своих воспоминаниях. Старший лейтенант Н.Н. Краснов, внук легендарного генерала и писателя[51], передал слова, сказанные генералом МВД Меркуловым во время допроса на Лубянке: «…Что вы поверили англичанам – так это действительно глупость. Ведь это – исторические торгаши! Они любого и любое продадут и даже глазом не сморгнут… Мы их заперли на шахматной доске в угол и теперь заставили их плясать под нашу дудку как последнюю пешку… Милости нашим… пресмыкающимся и заискивающим союзничкам – не будет!» [645]

Устранение командного состава явилось прелюдией назначенной на 31 мая и 1 июня депортации массы казаков и кавказцев из района Лиенц – Обердраубург. 31 мая и на следующий день кавказцы из Обердраубурга, среди которых имелись представители горских народов – карачаевцев, кабардинцев, балкарцев, чеченцев и ингушей, ставших в 1943–1944 гг. жертвами советского геноцида, были переданы в Юденбурге советским властям. 1 июня 1945 г. наступил тот день, который, как было сказано, «вписан кровавыми буквами в историю казачества. День, который останется в памяти на все времена как день невероятной жестокости и бесчеловечности, проявленных западными союзниками в лице англичан в отношении безоружного населения Казачьего стана на берегах Дравы» [646]. В лагере Пеггец вокруг импровизированного алтаря собрались несколько тысяч людей. Молодые мужчины и казачьи юнкера образовали защитный круг возле стариков, женщин, детей и духовенства, служившего заупокойную мессу. Британские солдаты, которые должны были выполнить приказы правительства Черчилля – Идена, сначала пытались расколоть массу, но когда эта тактика не принесла результата, стали палками, прикладами и штыками без разбора бить и колоть сопротивляющихся, чтобы суметь затащить их на стоящие наготове грузовики. Засвидетельствовано, что у матерей вырывали детей, чтобы сделать первых послушными. По беглецам открывали огонь, их преследовали бронемашины и даже самолеты [647]. Многие из казаков намеренно бросались в Драву и тонули. Во всех лагерях Казачьего стана в долине Дравы разыгрывались в эти дни аналогичные сцены: то солдаты Аргайлского и Сатерлендского шотландского полка и Иннискиллингские фузилеры, то в другом месте Королевский Вест-Кентский пехотный полк, разведывательный полк и другие подразделения использовали грубую физическую силу против совершенно отчаявшейся и охваченной паникой массы людей, загоняли их на грузовики и отвозили в Юденбург. Британские войска, частично – в сопровождении советских офицеров организации «СМЕРШ», в последующие недели устроили настоящую охоту на бежавших в горы. В ближних и дальних окрестностях места событий находили сотни трупов, казаков любого возраста и пола, застреленных во время британской операции или покончивших с собой [648].

В те же дни, когда советским властям передавали казаков группы Доманова, в 100 км восточнее решилась судьба 15-го казачьего кавалерийского корпуса. Сначала, 28 мая, произошла выдача генерал-лейтенанта фон Панвица и большого числа военнопленных немецких офицеров и солдат из состава корпуса. При этом нельзя не отметить особо, что среди выданных находился и полковник фон Рентельн, соратник фельдмаршала Александера по Балтийскому ландесверу, поддерживавший с ним в межвоенный период деловые отношения. Как до него Власов, так и генерал-лейтенант фон Панвиц оставил без внимания совет доброжелательных британских офицеров воспользоваться случаем и бежать, поскольку он, как заявлял, не хотел оставлять доверенных ему казаков в этой ситуации на произвол судьбы. Депортация отдельных частей Казачьего корпуса, размещенных под Фельдкирхеном, Альтхофеном и Клейн-Санкт-Паулем, также происходила по схеме, использованной в других местах. Это означало прежде всего отделение офицеров от их подчиненных при маскировке подлинных намерений [649]. Еще 24 мая британский полковник публично заявлял на казачьем собрании, что выдача несовместима с честью Великобритании. Казаков лживо уверяли в том, что их передислоцируют в Италию, а в дальнейшей перспективе предоставят возможности выезда в Канаду и Австралию. Там, где подобные отвлекающие маневры не удавались или где – как в районе 6-й бронетанковой дивизии – от них сознательно отказывались, практиковалось грубое насилие. Путем показной подготовки расстрелов и демонстрации действия огнеметного танка подавлялась в конце концов моральная сила сопротивления и последних людей, так что погрузку и отправку в Юденбург можно было производить так, как намечалось.

То, что происходило в Каринтии с 28 мая до 2 июня 1945 г., в различных вариантах повторилось в это же время или позже во всех других районах Германии и Австрии, оккупированных западными союзниками, а также во Франции, Италии, Северной Африке, Дании, Норвегии и других странах. Даже нейтральная Швеция осуществляла суровые депортации интернированных немецких военнослужащих и прибалтийских беженцев. Швейцария оказывала психологическое давление, чтобы избавиться от русских. Лишь княжество Лихтенштейн противостояло всякому нажиму советского правительства и находившейся в стране советской репатриационной комиссии. Нарушения писаных законов страны и неписаных законов христианской любви к ближнему здесь не допускались [650]. В целом западные державы, по сообщению уполномоченного Совета Народных Комиссаров по делам репатриации генерал-полковника Голикова от 7 сентября 1945 г., передали советским властям до указанного момента 2 229 552 человека [651]. А именно во-первых, гражданских лиц, т. е. принудительно набранных восточных рабочих или беженцев с территории СССР, во-вторых, «освобожденных» военнопленных, по советской терминологии – «клятвопреступников и изменников», и, в-третьих, военнослужащих добровольческих частей в составе германского вермахта, а также солдат РОА, которые все без разбора считались «преступниками» и «бандитами» [652].

Какая же участь ожидала этих людей после их выдачи? Этот вопрос возникает особенно в отношении последней категории, активных борцов за свободу и против сталинского режима. Со стороны британского правительства с самого начала не имелось ни малейшего сомнения в том, что выданные шли навстречу «верной смерти, пыткам или невыносимым страданиям» в «ледяном аду 70-й широты» [653]. Почти всюду депортированные солдаты после их передачи подвергались первым общим акциям возмездия. В Мурманске, Одессе, Юденбурге и под Любеком массовые расстрелы производились уже в пределах видимости британского военного персонала. Кроме того, твердым правилом органов «СМЕРШ» было немедленное разделение семей. Из казаков, выданных под Юденбургом, группа видных старых эмигрантов, среди которых находились генералы Краснов, Шкуро, Султан-Гирей Клыч, сначала испытала еще относительно корректное обращение со стороны офицеров Красной Армии, которое, однако, вскоре по указке «СМЕРШ» изменилось к худшему. Большая группа выживших казачьих офицеров была переведена во Львов, а оттуда, как особо опасный элемент, в тюрьмы Европейской части России – в Лефортовскую или Бутырскую тюрьмы в Москве, куда попали Красновы, далее в Свердловск, Новочеркасск, Владимир, Молотов и т. д. [654] В дело вступили военные трибуналы, приговаривавшие к смерти или к более чем 10 (чаще всего – к 25) годам каторги в Воркуте, Инте, Асбесте, Норильске, Тайшете, Караганде, Тапурбай-Норе и других концентрационных лагерях. Масса казаков попала в лагеря Кемеровской области, где большинство из них рано или поздно погибло от невыносимых жизненных условий. Старший лейтенант Николай Краснов, внук генерала[52], автор книги «Незабываемое», в период своего 10-летнего пребывания в лагерях разузнал подробности и о судьбе собственно военнослужащих РОА, для многих, видимо, типичной [655]. Согласно ему, отделив сначала офицеров из окружения Власова и высоких штабов, остальных выживших без разбора отправили в спецлагеря под Кемерово, где органы «СМЕРШ» либо Наркомата внутренних дел или Наркомата государственной безопасности (Министерство внутренних дел/Министерство государственной безопасности, 3-й отдел Управления лагерей) выявляли офицеров и пропагандистов, командиров полков, батальонов, рот, батарей, эскадронов и штабных офицеров. В дело вступили военные трибуналы Сибирского военного округа, приговорившие большую часть из них к смерти, а остальных – к обычным мерам наказания, в основном к 25 годам исправительно-трудовых лагерей. Вплоть до 1944 г. контрразведка «СМЕРШ» в принципе велела расстреливать каждого добровольца уже за его принадлежность к РОА [656], но и в 1945 г. в ее лагерях еще приговаривались к смертной казни – расстрелу примерно 30 % узников. Позднее, видимо, все военнослужащие Власовской армии получали приговор 25 лет каторжных работ. Бывшие офицеры и солдаты Власова зачастую находились в особых лагерях, например, в «Спецлагере № 7» на железнодорожной линии Тайшет-Братск, но, кроме того, их можно было встретить во всех концентрационных лагерях ГУЛАГа (Главное управление исправительно-трудовых лагерей), в Воркуте и на Колыме, а также в Джезказгане, Камышлаге и др.[53]

Ужасная участь депортированных военнослужащих РОА и добровольческих частей – бойцов регулярных вооруженных сил – еще раз возвращает нас к основной проблеме, связанной с насильственной выдачей. А именно, к тому обстоятельству, что международно-правовой статус этой группы лиц, численность которой оценивалась Верховным командованием вермахта после окончания войны как-никак все еще в 700 тысяч человек, определялся исключительно по внешнему признаку – военной форме, которую они носили в момент пленения, а не по их национальности. В результате того, что эти солдаты носили военную форму, которую и союзные войска считали «немецкой», они все без исключения имели статус военнопленных со всеми вытекающими отсюда последствиями [657]. Этим принципом, закрепленным в Международной конвенции о содержании военнопленных от 27 июля 1929 г., поначалу считали себя связанными и западные державы, которые ее подписали. Например, еще 1 февраля 1945 г. заместитель госсекретаря США Дж. Грю счел нужным заявить в ноте советскому посланнику в Вашингтоне Новикову, указав на «тщательнейшее изучение» вопроса компетентными ведомствами: «Ясным замыслом конвенции является то, что подход к военнопленным должен определяться на основе униформы, которую они носили во время пленения, и что берущие под стражу власти не могут заглядывать за униформу, чтобы прояснить последние вопросы гражданства и национальности» [658]. Великобритания и США, в чьих вооруженных силах находились многочисленные представители иностранных государств, включая державы «Оси», например, немецкие и австрийские эмигранты, в особенности евреи, которые не должны были подвергнуться угрозе, на ранней стадии войны через соответствующие государства-посредники недвусмысленно уведомили Берлин, что каждый попавший в плен британский или американский солдат в силу своей военной униформы находится под неограниченной защитой Женевской конвенции [659]. Пока существовала угроза репрессий Германии в отношении союзных военнопленных, западные державы и не отходили от этого принципа, по крайней мере, внешне. Это касается в особенности США, после того как правительство рейха через государство-посредника Швейцарию пригрозило подобными репрессиями, если военнослужащие вермахта, происходящие с территории Советского Союза, будут передоверяться правительству этого государства [660]. Но чем слабее становилась угроза контрмер с приближением конца войны, тем меньше склонности имелось на стороне союзников по-прежнему придерживаться этого женевского положения, которое теперь становилось обременительным [661]. Британское правительство шло впереди и в этом отношении, ведь оно сознательно оставляло без ответа в течение 4 месяцев официальный запрос делегации Международного Красного Креста в Лондоне об обращении с пленными военнослужащими вермахта русского происхождения, чтобы, наконец, дать в апреле 1945 г., за несколько недель до конца войны, столь же пустой, как и зловещий ответ. Очевидно, хотелось завуалировать то обстоятельство, что Форин-оффис давно уже стал рассматривать эту категорию лиц не как военнопленных, а как предателей своего союзника и соответственно с ней обращаться. [662]

Можно подытожить, что выдача пленных военнослужащих добровольческих частей, которые как униформированные солдаты вермахта находились под защитой Женевской конвенции, означала однозначное нарушение существующего международного военного права. Но как же обстояло дело с солдатами РОА, которые ведь сами считали себя военнослужащими собственных национальных вооруженных сил и (хотя это, возможно, было не сразу заметно для союзных войск) носили и иную униформу – русские кокарды вместо германской эмблемы, а также знак РОА? Возможно, к этой меньшей группе можно было относиться, предъявляя обвинение в измене? Данное обвинение представляется мало состоятельным и в этом случае. В целом следует сказать, что понятие измены Родине всегда может быть связано лишь с отдельными лицами или малыми меньшинствами. Если же, как это случилось, миллион собственных солдат в конфликте, характеризуемом как «Великая Отечественная война», активно служит в армии на стороне противника, то речь однозначно идет уже не об измене, а о политико-историческом явлении, проложившем себе путь с необузданной силой [663]. Дезертирство в Красной Армии действительно приняло такие масштабы, которые просто исключают обвинения в измене. Кроме того, в недавнем прошлом имеется исторический пример, когда военнопленные солдаты по-военному сорганизовались в лагере врага для борьбы за свободу своей Родины и смогли добиться международно-правового признания в качестве воюющей стороны – Чехословацкие легионы в союзных армиях Первой мировой войны, войсковые части разной величины и значимости, которые состояли исключительно из военнопленных и перебежчиков, подданных Австро-Венгрии, но приобрели характер самостоятельной национальной армии. Возражения со стороны «Центральных держав», которые, разумеется, рассматривали этих солдат как клятвопреступников и изменников, не помешали державам Антанты признать в Париже в 1918 г. Чехословацкий национальный совет как самостоятельное ведущее войну правительство, а легионы – как «единую, союзную и воюющую армию» со всеми правовыми последствиями [664]. Но Чехословацкий национальный совет времен Первой мировой войны по способу своего образования и целям ничем не отличался от Комитета освобождения народов России периода Второй мировой войны, а Чехословацкая армия приблизительно соответствовала Русской освободительной армии и по своей величине. Конечно, солдаты РОА ничего не знали о декларации Великобритании от 9 августа 1918 г. и о декларации США от 2 сентября 1918 г., вводивших новые общепризнанные категории и, так сказать, создавших прецедент международного права, на который они могли бы ссылаться. Напротив, Форин-оффису и государственному департаменту, правовые эксперты которых технически обосновывали выдачу, должно было быть известно, что солдаты Власова в 1945 г. имели тот же статус, что и солдаты Масарика в 1918 г. Тем самым, даже если рассматривать солдат РОА как военнослужащих не германского вермахта, а собственных национальных вооруженных сил, насильственная выдача представляла собой явное нарушение существующего международного права [665].

Великобритания была движущей силой политики выдачи, Соединенные Штаты следовали за ней, хотя и с колебаниями, и, что касается непосредственного применения насилия, в меньших масштабах. Когда в январе 1945 г. вопрос стал актуальным, то начальник объединенной военной полиции Верховного командования союзных экспедиционных сил в Западной Европе генерал-майор Гульон обратил внимание на то, что Соединенные Штаты – по Женевской конвенции – не имеют права передавать военнопленных русских в немецкой униформе в распоряжение Советского Союза [666]. Американское правительство, как упоминалось, хотя и вынуждено было признавать это положение международного права, но тем временем давно нашло путь, чтобы обойти и практически аннулировать женевское ограничительное условие. Оно негласно и самовольно перешло к тому, чтобы отказывать в статусе военнопленных всем тем бывшим советским гражданам в составе вермахта, которые сами не настаивали, что являются немецкими офицерами и солдатами [667]. Кто, подобно подавляющему большинству находящихся в США военнослужащих добровольческих частей, по неведению решительно не претендовал на права военнопленного, тот в результате этого нововведения начиная с 29 декабря 1944 г. депортировался в Советский Союз как больше не находящийся под защитой Женевской конвенции. Лишь малая группа, 154 из 3950 солдат, которые сделали это важное заявление, пока что избежали насильственной выдачи – правда, лишь до тех пор, пока в руках немцев еще находились американские солдаты. Ибо с капитуляцией германского вермахта отпали последние сдерживающие факторы.

Ссылаясь на ялтинскую договоренность, которая, однако, как следует тотчас добавить, представляла собой явное нарушение буквы и духа Женевской конвенции, американское правительство теперь тоже открыто перешло к тому, чтобы передавать бывших военнослужащих вермахта русского происхождения, невзирая на их личные желания, советским властям [668]. 29 июня 1945 г. в США была применена сила в отношении небольшой группы военнопленных, содержавшихся в Форт-Диксе [669]. 12 августа 1945 г. в Кемптене впервые на немецкой земле сотни казаков и солдат РОА, собравшиеся во временной церкви, стали жертвами американских насильственных мер [670]. Тем самым и для остатков РОА, интернированных в Регенсбурге или Платтлинг-Ландсхуте, началась борьба против грозящей выдачи, которая в итоге сменилась полным отчаянием. Сохранились различные письма в официальные инстанции или видным частным лицам, таким как г-жа Рузвельт, вдова покойного президента [671], в которых генерал-майор Меандров, а также его подчиненные в одиночку или коллективно пытались опровергнуть выдвигавшееся теперь и американской стороной обвинение в измене и преступном сотрудничестве с немцами, обнажая мотивы своих действий. Если подытожить содержание этих документов, то получается убедительное политическое оправдание «необузданно» возникшего Русского освободительного движения, к которому все эти люди принадлежали. Эти свидетельства вполне подходят и для того, чтобы обеспечить борцам за свободу, попавшим в столь трагичное положение, понимание историка.

Опережая Солженицына [672], генерал-майор Меандров исходит из вопроса: как же случилось, что лишь советские солдаты всех званий, а не военнопленные других национальностей, организовались для борьбы против своего собственного правительства, причем в масштабах сотен тысяч (или, как мы сегодня более точно знаем, около миллиона) человек? Когда в истории было такое «массовое предательство»? Он вновь и вновь заявляет о своей готовности доказать перед независимым судом, что они были «не бандиты, разбойники, убийцы, не изменники, отщепенцы или нацистские наймиты», а «участники политического движения за лучшее будущее нашего народа». Он ни на мгновение не сомневается в «морально-этической оправданности» этого стремления [673]. Поскольку с этим коренным вопросом нельзя покончить путем простого замалчивания, он, как и другие авторы, стремился сам на него ответить, сообщая о жестокой практике большевистских власть имущих со времен Октябрьской революции. В этой связи напоминается о том, что организованный террор представляет собой постоянное учреждение советской государственности. Прокатываясь с 1917 г. по стране все новыми волнами, он требовал множества жертв. Только насильственная коллективизация сельского хозяйства, преследование и уничтожение крестьян, клеветнически названных «кулаками», и связанный с этим умышленно вызванный голод уничтожили миллионы человеческих жизней даже в плодородных черноземных районах Украины, Кубани и Поволжья.

В письме г-же Рузвельт говорится о 20 миллионах расстрелянных или погибших в концентрационных лагерях – число, примерно соответствующее результатам исследований Конквеста, основанным на научном анализе, который оценивает численность жертв сталинского террора с 1930 до 1950 г., по меньшей мере, в 20 миллионов, но считает вероятной гибель еще 10 миллионов человек [674]. Отмечается, что в Советском Союзе едва ли существует семья, хотя бы один член которой в результате репрессий не лишился своей жизни или, по крайней мере, элементарных человеческих прав. В этом отношении показательно открытое письмо «трех власовцев», почти все близкие которых погибли в концлагерях в тайге, тундре и болотах или от голода и которые спрашивают, как можно любить «родину», причинившую им, как и миллионам других русских, такие страдания [675]. По адресу американцев обращено в особенности указание на подлинное содержание Сталинской Конституции 1936 года, прославлявшейся с огромной пропагандистской помпой и представляющей собой не что иное, как «ложь и обман собственного и других народов». Ни одно из провозглашенных там прав не было реализовано, так что советские люди пребывают в состоянии несвободы и бесправия, как ни в одной другой стране мира. То, что действительно происходит в Советском Союзе, ясно видно по продолжающемуся десятилетиями и приостановленному во время войны лишь по тактическим причинам подавлению христианской и других религий, по преследованию и дискриминации верующих Союзом воинствующих безбожников. Священники, включая отца Меандрова, почти все были расстреляны или депортированы в концентрационные лагеря, церкви и монастыри всюду в стране разорены или осквернены превращением в клубы, кинотеатры, скотные дворы или склады.

Меандров высказывается о политике советского правительства по «подготовке большой войны» [676]. Но одновременно он возлагает ответственность на совершенно несостоятельное тогдашнее руководство Сталина за то, что миллионы красноармейцев, отчасти по русскому солдатскому обычаю храбро сражавшиеся, попали в безнадежную ситуацию, в окружение и, наконец, в немецкий плен. Это вызвало у бесчисленных советских солдат решение окончательно порвать с советским режимом. Решающим ни в коей мере не было желание избежать невыносимых условий жизни в немецких лагерях для пленных. В действительности этот мотив в значительной мере отпал, т. к. условия изменились к лучшему, когда и русским было разрешено вступать в формируемые немцами добровольческие соединения. Напротив, подлинный мотив вытекает из не подверженной теперь влиянию большевистской пропаганды оценки советской государственности. Ведь плен, наряду с угнетающими впечатлениями, дал им и возможность «свободно обсуждать друг с другом прошлое и настоящее», так что во многом негативные индивидуальные ощущения при советском режиме слились у них в общую негативную картину положения на их родине. Последней каплей стала позиция, занятая советским правительством в отношении миллионной массы своих посланных на гибель солдат.

Показательно, что ответственность за бесчеловечные условия, в которых находились советские солдаты в руках немцев, по меньшей мере до весны 1942 г., возлагалась в первую очередь не на германское, а на советское правительство, т. к. оно, не подписав Женевскую конвенцию и не признав Гаагские конвенции о законах и обычаях войны, намеренно лишило своих пленных всякой международно-правовой защиты и совершенно сознательно обрекло их на гибель [677]. Напоминается о словах Молотова: «Советский Союз знает не военнопленных, а лишь дезертиров Красной Армии», как и о приказе № 27 °Cтавки Верховного Главнокомандования от 16 августа 1941 г., угрожавшем всем советским солдатам, которые сдавались в плен, уничтожением и привлечением к ответственности членов их семей. В письме комиссии американской 3-й армии и аналогично в письме г-же Рузвельт почти дословно приводится более поздняя формулировка Солженицына [678]: «Каждое государство в мире, кроме СССР, проявляет высшую моральную и материальную заботу о своих солдатах, попавших в руки врага, заботится о их пропитании и организует почтовое сообщение с близкими через Международный Красный Крест. Только русские, лишенные по произволу Сталина всякой помощи, обрекаются на массовую гибель в лагерях военнопленных и со страхом узнают, что их семьи на родине подвергаются репрессиям и советское правительство готовит им возмездие». Уже советские солдаты, когда-то вернувшиеся из финского плена, были расстреляны или обречены на медленную смерть в концентрационных лагерях. Поэтому у оказавшихся в руках немцев красноармейцев, которых советское правительство предало и покинуло, больше не было иного пути к возвращению на родину, чем «путь вооруженной борьбы» против системы советской власти.

В исторической интерпретации Освободительное движение генерала Власова предстает как продолжение движения сопротивления, которое существовало с 1917 г. и вновь и вновь проявлялось в восстаниях на Украине, в Белоруссии, на Кубани, на Кавказе, на Алтае, в Средней Азии и в других местах. То, что оно организовалось на немецкой стороне, в известном смысле в лагере врага, обосновывается полной бесперспективностью вооруженной борьбы изнутри перед лицом совершенной системы контроля и террора, а прежде всего тем обстоятельством, что лишь Германский рейх, воевавший с Советским Союзом, был в состоянии оказать необходимую помощь. Но Русское освободительное движение не стало при этом творением немцев. Меандров, правда, признает, что для обеспечения главной цели пришлось пойти на некоторые тактические компромиссы. Но он твердо выступает против обвинения, что вынужденный в неблагоприятной исторической ситуации союз с немцами скомпрометировал движение как таковое. В «Записках смертельно отчаявшегося человека» [679] говорится: «Мы готовились к борьбе как Третья сила. Немцам мы не помогали! В то время, когда мы собрали свои силы, им не мог помочь ни Бог, ни дьявол! Условия нашей борьбы были невероятно тяжелыми и сложными». Кроме того, как показал еще Пражский манифест, по политической программе Русское освободительное движение в корне отличалось от национал-социалистической Германии. «Генерал Власов, – говорится далее, – преследовал не немецкие нацистские интересы, а только интересы русского народа». Если Меандров пытается создать впечатление, будто основание КОНР и РОА в ноябре 1944 г. было сознательно предпринято лишь в момент, когда поражение Германии стало уже абсолютно несомненным и все надежды возлагались на западных союзников, то это не совсем соответствует исторической реальности. Но то, что Гитлер и политическое руководство Германии годами препятствовали созданию русского национального движения, что они и после Пражского манифеста относились к нему с недоверием и всеми средствами пытались использовать его исключительно в собственных целях, не нуждается в доказательствах. Меандров и другие авторы могли по праву сослаться на то, что в конечном итоге армия генерала Власова, которую чехи естественным образом призвали на помощь в тяжелейшей нужде, воевала в Праге против немцев. Что означал такой образ действий в отношении немецких союзников, упоминать в этой связи было не обязательно.

Поначалу, с точки зрения американского командования, казалось достаточно существенным, что власовские солдаты отправились к ним в плен еще до момента немецкой капитуляции. По этой причине на американской стороне чувствовали себя обязанными предоставить им статус военнопленных, «поскольку они капитулировали до Дня Победы в Европе» [680]. Ведь представители американской армии, для которых соблюдение международно-правовых норм еще представляло нечто само собою разумеющееся, как гласят русские свидетельства, «неоднократно» и, конечно, из лучших побуждений заявляли, «что мы находимся под защитой американской армии и нам не нужно беспокоиться». Первоначальное спокойствие Меандрова могло вызываться такими заявлениями и, возможно, также тем, что он едва ли сомневался в том, что Соединенные Штаты, выступающие за свободу и демократию, окажутся в состоянии «отличить бандитов от политических борцов и взять последних под свою защиту». Разве нельзя было выдвинуть против выдачи и некоторые политико-исторические аргументы, например, тот, что ведь и США были обязаны своим возникновением государственной измене, отпадению от британской короны? И разве Маркс и Энгельс или позднее Ленин, Троцкий и другие большевистские вожди когда-то не получили за границей политическое убежище и даже возможность политической подготовки революционного переворота? Почему, можно было также спросить, советское правительство, которое в 1941 г. заклеймило миллионы своих солдат, попавших в руки врага, как изменников и годами оставляло их на произвол судьбы, через годы внезапно проявило к ним столь заметный интерес? Почему появились заявления уполномоченного Совета Народных Комиссаров по делам репатриации генерал-полковника Голикова, лживость которых была очевидна всем: «Советское правительство, партия Ленина – Сталина ни на минуту не забывали своих граждан, страдающих на чужбине» и «Родина встречает перенесших многие испытания сыновей и дочерей, которые возвращаются из фашистской неволи, вниманием и заботой»? [681] С другой стороны, то, что власовское движение характеризовалось как бандитизм, не было лишено и определенной логики, т. к. бандитами назывались до сих пор все подлинные или мнимые противники: Деникин, Врангель, Колчак, Юденич, точно так же, как соратники Ленина – Троцкий, Рыков, Зиновьев, Бухарин, как Тухачевский и все остальные, кого уничтожил Сталин. Власовцы должны были выглядеть предателями и бандитами – этот ответ приводится в письме г-же Рузвельт, – чтобы добиться их выдачи. А выдача, с точки зрения советского правительства, безусловно необходима, т. к. оно не может терпеть за пределами сферы своего влияния людей, которые в состоянии по собственному опыту оценить подлинную природу сталинского режима. Аргументация все больше выливалась в отчаянный призыв к человеческому чувству ответственности американцев за спасение тех, кто им добровольно сдался и кто теперь не просил больше ни о чем, кроме «справедливости, человеческой любви, гуманности». Так, власовские солдаты заявляли о своей готовности трудиться в любом указанном им месте, превратить «бесплодные пустыни и неосвоенные земли» в «плодородные поля и сады», «прокладывать каналы» и «обрабатывать землю» – делать все, чтобы избежать выдачи [682]. Меандров сначала использовал все свое влияние, чтобы удержать вместе остатки РОА и воспрепятствовать индивидуальному бегству, которое должно было производить впечатление признания вины. По его убеждению, было необходимо выдержать начатую борьбу «с честью, правдиво, так, каковы были наши идеи». С тех пор прошло 8 месяцев, и, судя по всему, что просачивалось за колючую проволоку, оставалась лишь слабая надежда на уступки властей, державших их под стражей. Моральная стойкость пленных, которые в течение месяцев витали между надеждой и страхом, к началу 1946 г. была исчерпана. Поэтому в заявлениях последнего периода вновь и вновь идет речь о самоубийстве и смерти как последнем выходе. Нужно быть готовыми умереть, если больше нет законной свободы, писал Меандров, «достойно и спокойно умереть с твердой верой, что наша правда в конце концов победит и русский народ… будет свободен». Это были не пустые слова. Один из тех, кто так думал, врач Быстролетов, в течение месяцев полный твердой решимости покончить со своей жизнью, вскрыть себе артерии или, в крайнем случае умереть от голода, несмотря на американский надзор, как и многие другие, совершил самоубийство перед выдачей, потрясающим образом доверив свои мотивы дневнику [683]. Для русских ситуация была невыносимой. В написанном непосредственно перед выдачей в феврале 1946 г. письме «Спасите наши души» говорится: «На территории, где развевается звездный флаг свободы, мы вынуждены осколками стекла убивать наших жен и детей, вскрывать себе вены, чтобы не возвращаться в красную Москву». То, в каком душевном состоянии находились русские пленные в начале 1946 г., вытекает из слов Меандрова, сказанных владыке Николаю. «Когда ложишься спать, – объяснил он глубоко возволнованным голосом, – то сначала проверяешь, где бумажник, чтобы в смерти от бритвы найти спасение от выдачи живьем в руки Советов» [684]. Страх перед физическими и психическими муками, которые, как считали они все, будут предшествовать смерти в Советском Союзе, был причиной предпочесть самоубийство депортации. «Выдача равносильна смерти, – говорилось там, – но смерти с муками и издевательствами». Кроме того, для Меандрова как порядочного человека была невыносима мысль, что его сначала еще заставят «предать и осквернить свои идеалы».

На американские военные власти произвело определенное впечатление бедственное положение военнопленных, вновь и вновь заверявших, что их участь в советских руках «будет хуже смерти», вследствие чего они хотели ей воспротивиться «всеми средствами, включая самоубийство» [685]. Уже кровавые события в Кемптене в августе 1945 г. вызвали у генерала Эйзенхауэра, который опасался и за настроение своих войск, а также у его начальника штаба генерал-лейтенанта Беделла Смита явное неудовольствие. Политический советник Ставки посол Мёрфи, попросивший у госдепартамента более подробных разъяснений, указывал на «значительное число самоубийств» в результате действий войск США [686]. Применение насилия было временно прекращено по приказу Эйзенхауэра, который вновь поставил вопрос в Вашингтоне [687]. Вопрос оставался нерешенным, пока 20 декабря 1945 г. директива из Вашингтона его преемнику в качестве военного губернатора, генералу Макнарни, еще раз подтвердила принцип, подвергавший репатриации, при необходимости – принудительной, практически всех военнослужащих РОА. [688] В соответствии с этой директивой, которая должна была подвести черту, 19 января 1946 г. на территории бывшего концлагеря Дахау последовала депортация подразделения РОА во главе с капитаном Протодьяконовым и других русских военнопленных, в целом около 400 человек [689]. Военнопленные объявили голодовку, но в остальном оказали лишь пассивное сопротивление, отказывась покидать свои помещения, срывая с себя одежду и «умоляя их застрелить». 14 из них во время акции покончили самоубийством, отчасти, как сообщается, в расчете подать сигнал и образумить американцев, еще 21 причинил себе столь тяжелые увечья, что нуждались в стационарном лечении в лазарете. Всех остальных, среди них сто легкораненых, после того как военная полиция жестоко подавила всякое сопротивление, удалось погрузить и передать в Хофе советским властям. Среди выданных находились и старые эмигранты из Русского охранного корпуса – полковник Колесников, полковник Болов, капитан Малышев, капитан Богинский, переводчик лейтенант граф Шереметьев и другие. Хотя армейская газета «Старз энд Страйпз» и лицензируемая американцами немецкая печать и поместили циничные комментарии, высшие офицеры и чиновники армии и военной администрации были озадачены, достаточно ясно ощутив абсурдность того, «что американская демократия хоронит в нацистском концлагере свободу человека» [690]. Так, не обошлось без зловещего замечания, что именно в таком месте, как Дахау, против совершенно отчаявшихся и во многих случаях уже раненых военнопленных был применен даже газ. Г-н Бурман из штаба политического советника по Германии сообщал послу Мёрфи 28 января 1946 г. в меморандуме, который тот представил в госдепартамент: «Инцидент вызвал шок, наблюдается заметное недовольство части американских офицеров и солдат, что американское правительство требует от них репатриировать этих русских. Инцидент был еще более обострен поведением русских властей при прибытии эшелона в русскую зону. Никому из американских охранников не было разрешено покинуть поезд; русские охранники угрожали им открыть огонь» [691].

Впредь со стороны американских военных властей заметно стремление лишить директиву Объединенного комитета начальников штабов от 20 декабря 1944 г. хотя бы части ее остроты. В этом отношении начало проявляться и влияние кругов старых русских эмигрантов, прежде всего Зарубежной православной церкви, на ведущих офицеров американской армии. Представители русского православного духовенства, например, секретарь Синода, протоиерей граф Граббе, а также архиепископ Автономов, уполномоченный папы Римского по делам католиков восточного обряда, и другие получили доступ в штаб-квартиру вооруженных сил США на европейском театре во Франкфурте и в штаб-квартиру 3-й армии в Мюнхене и могли здесь вступаться за своих находящихся под угрозой соотечественников [692]. Уже 25 августа 1945 г., вскоре после событий в Кемптене, митрополит Анастасий выразил протест генералу Эйзенхауэру и тем самым наверняка способствовал принятию решения о временном прекращении выдачи. После депортации подразделения капитана Протодьяконова из Дахау 19 января 1946 г. владыка Николай посетил командующего 3-й армией и начальника военной администрации в Баварии генерал-лейтенанта Траскотта. Тот и не скрывал своего негативного отношения к насильственным мерам и хотел использовать заявления Николая как повод для новых ходатайств. Кроме того, 31 января 1946 г. уже находившийся на свободе полковник Кромиади был вместе с архиепископом Автономовым принят Траскоттом, который таким образом еще раз получил детальную информацию о Власове и Русском освободительном движении [693]. В своих высказываниях полковник Кромиади отрицал моральное право советского правительства требовать выдачи солдат РОА, поскольку, как он подчеркнул, Советский Союз в союзе с Германией напал на Польшу, поскольку его правительство несет ответственность за убийство многих миллионов безвинных русских и еще 10 миллионов держит в заключении в концлагерях и поскольку оно в 1941 г. официально отвергло миллионы своих военнопленных и бросило их на произвол судьбы. При этих обстоятельствах Кромиади мог объяснить себе события в Дахау, выдачу военнопленных, которые доверяли американцам и были готовы следовать приказам даже о самой тяжелой работе, только как досадное недоразумение.

Генерал-лейтенант Траскотт, слушавший внимательно и с симпатией, заявил напрямик, что если бы это зависело от него, то он бы в тот же день дал указание об освобождении всех русских военнопленных в Платтлинге и других лагерях. Но, к несчастью, у него самого есть приказ передавать их советским властям. Правда, тот метод выполнения этого приказа, который он теперь стал практиковать, позволяет заметить, что он пытался спасти от выдачи, по крайней мере, часть солдат РОА. Так, он согласился на временную отсрочку, чтобы дать русскому православному духовенству возможность обратиться к папе Пию XII и президенту Трумэну [694]. Еще большее значение имело создание следственных комиссий, так называемых репатриационных советов, задача которых должна была состоять в выявлении тех, кто был лишен при советском режиме важных прав, а потому не считался полноценным советским гражданином. То, что генерал-лейтенант Траскотт открыто говорил Автономову и Кромиади о том, что не хочет выдавать преследовавшихся по политическим мотивам и что он одновременно разрешил своим собеседникам посетить лагеря военнопленных на участке 3-й армии, следует расценивать как явную подсказку. Кромиади, получивший в результате возможность посетить Меандрова и других генералов в Ландсхуте, а также своих соотечественников в Платтлинге, стремился давать рекомендации о поведении в духе негласно полученных обещаний, но вынужден был убедиться в скептической позиции солдат. Эти сомнения стали для многих из них роковыми. Ведь 3-я армия разработала ряд вопросов, которые по американским представлениям и на основе американских законов служили критерием того, являлся ли опрошенный полноправным гражданином или представителем преследуемых и потому не подлежащих выдаче групп [695]. Такие вопросы касались «права носить оружие», права участвовать в «свободных выборах», «права занимать государственную должность». В конечном итоге американскими комиссиями было признано, что представители групп «кулаков», «белых русских» и политических «диссидентов» не обладали полными «гражданскими правами», а потому они и не были отнесены к советским гражданам. Тем временем, многие военнопленные не сумели разглядеть «лазейку к спасению», которая здесь приоткрывалась. Когда следственные комиссии 3-й армии начали свою деятельность в Платтлинге, те не рискнули признать, что подвергались на своей родине репрессиям. А кто утверждал, что вступил в РОА по принуждению, а не добровольно, тот подвергался угрозе оказаться в числе 1590 из 3220 военнопленных, которые были выданы советским властям первыми.

В феврале 1946 г. папа Пий XII в ответ на мольбы о помощи от Зарубежной православной церкви выразил протест против «репатриации людей вопреки их воле и отказа в праве на политическое убежище» [696]. Накануне выдачи, 23 февраля 1946 г., протоиерей граф Граббе и полковник Кромиади по поручению Синода побывали в Ставке во Франкфурте с бесперспективным намерением добиться отмены приказа. Их отослали к правительству в Вашингтоне, которое, однако, ответило на соответствующее письмо Синода лишь 25 мая 1946 г. Теперь развитие событий больше невозможно было удержать. 21 и 22 февраля 1946 г. семьям еще раз разрешили встретиться в Платтлинге; затем обитателями лагеря стала овладевать глубокая депрессия.

23 февраля в доступе было отказано даже священнику отцу Сергию. Платтлинг, лагерь военнопленных № 431, в это время был оцеплен на 15 километров вокруг усиленным войсковым нарядом – двумя полками со всем оружием. В ранние утренние часы 24 февраля 1946 г. на территорию лагеря бесшумно проникли несколько батальонов американских солдат – около 3000 человек [697]. Еще спящих военнопленных по сигналу молниеносно выгнали из бараков – мера предосторожности, которая, правда, не смогла полностью предотвратить самоубийства и их попытки, но все же позволила ограничить их немногими случаями. Путем переклички военнопленных разделили на две группы, 1590 из них затащили на грузовики, на вокзале в Платтлинге погрузили в заготовленные эшелоны для пленных и вскоре передали в Хофе советским властям. Но и из оставшихся пока нетронутыми 1630 власовских солдат, которые заявили, что были лишены гражданских прав и потому вступили в РОА добровольно, большая часть не избежала той же участи. Следственные комиссии объявили эту категорию не подлежащей выдаче. Американские офицеры из лучших побуждений давали успокоительные обещания. Командующий оккупационными силами США в Германии и вооруженными силами США в Европе генерал Макнарни тоже считал, что этих пленных в соответствии со строго американской дефиницией гражданства следует освободить, и вновь запросил 19 и 27 апреля Военное министерство о подтверждении своей интерпретации. [698] Следствием этого стала новая директива Объединенного комитета начальников штабов от 7 июня 1946 г., которая отвергла введенную 3-й армией практику следственных комиссий и еще раз констатировала, что исключительно советские власти компетентны решать, кто является и кто не является советским гражданином [699]. Выдача была прервана на несколько месяцев. На основании новой ситуации она теперь нашла свое завершение. Из лагерей Деггендорф и Бад-Айблинг от 600 до 900 перемещенных сюда тем временем военнопленных вновь были несколькими партиями отправлены в советскую оккупационную зону. В итоге оказалось, что лишь несколько сот бывших солдат РОА были обязаны своим спасением тайным усилиям американской армии. Но и это стало возможно лишь потому, что генерал-лейтенант Траскотт – очевидно, при определенном прикрытии генералом Макнарни – существенно превысил свои полномочия.

Непосредственно перед депортацией остатков армейского штаба, 2-й дивизии РОА и прочих подразделений из Платтлинга американцы передали советским властям и содержавшихся в плену в Ландсхуте генералов Меандрова, Ассберга и Севастьянова. В присутствии американских офицеров 5 февраля 1946 г. все трое еще раз категорически отвергли добровольное возвращение в Советский Союз перед советской комиссией во главе с полковником Фроменковым. Хотя их затем перевели на строгий одиночный режим, генерал-майор Меандров 6 февраля 1946 г. все же попытался воплотить свои слова в реальность и лишить себя жизни, нанеся себе осколком стекла глубокие порезы на горле [700]. Американские охранники воспрепятствовали завершению попытки, а также ее последующему повторению в лазарете. 14 февраля 1946 г. в Ландсхуте появились советские офицеры, чтобы увезти Меандрова, Ассберга и Севастьянова. Старых эмигрантов Бородина, Ангелеева и Белогорцева пощадили. Другие высокопоставленные офицеры, например, начальник главного организационного управления КОНР генерал-майор Малышкин, начальник главного управления пропаганды генерал-лейтенант Жиленков, полковники Кабанов-Риль и Кардаков из армейского штаба находились в это время вместе с видными немецкими военнопленными и интернированными гражданскими лицами в лагере Мангейм-Зеккенхайм [701]. Главная ставка в случае с Жиленковым, находившимся под домашним арестом в Тироле с другими членами КОНР и военнослужащими РОА, запросила в Вашингтоне указаний по его содержанию, но 11 июля 1945 г. получила ответ от заместителя госсекретаря Грева, что «генерал Жиленков и генерал Власов или любые их заместители» признаны, как он выразился, «предателями одного из наших союзников» и «военными преступниками» и потому будут переданы советским властям. Подобно Меандрову в Ландау, Малышкин и Жиленков тоже использовали время в Мангейме, чтобы попытаться разъяснить американцам возникновение и политические цели Русского освободительного движения. Как заверял лагерный комендант, подготовленные ими памятные записки были переправлены Ставкой в Вашингтон, чтобы оттуда получить на них ответ. Объяснялось ли это данными документами или значимостью их авторов, но во всяком случае в октябре 1945 г. военнопленных русских перевели в следственный лагерь Оберурзель, где представитель Военного министерства (или службы контрразведки США) г-н Сандерс дал им возможность письменно изложить свои познания о Советском Союзе. Тем самым генерал-лейтенант Жиленков смог написать то, что он знал о партии и правительстве, генерал-майор Малышкин и полковники написали о сухопутных войсках, капитан Лапин – о внутренних войсках, капитан Денисов – о военно-морском флоте. Одновременно была дана детальная информация об Освободительном движении. Но его судьба была решена. По решительному требованию советских властей 1 мая 1946 г. был выдан Жиленков, а затем Малышкин [703]. Полковник Риль и другие последовали за ними немного погодя.

Стоит упомянуть, что, как следует из документов, немцы в это критическое время в рамках своих ограниченных возможностей всюду вступались за своих бывших союзников, попавших в бедственное положение. Так, например, в Курляндии, где почти всем немецким солдатам пришлось сдаться советским войскам, немцы позволили русскому майору Васильеву и другим военнослужащим добровольческих частей спастись на борту последнего танкера, покинувшего порт Виндау [ныне Вентспилс. – Примеч. пер.] 8 мая 1945 г. «Немцы вывезли нас, – говорилось по этому поводу, – они не оставили нас на произвол судьбы» [704]. Когда британские войска 1 мая 1945 г. подошли к Итцехо, где находился большой лагерь инвалидов-добровольцев, среди которых только перенесших ампутацию было 400 человек, шеф инспекции № 15 по туземным солдатам и добровольческим частям в ОКХ подполковник Ханзен велел выдать его обитателям удостоверения восточных рабочих, объяснив это намерением «спасти от смерти и преследований этих людей, которые пролили кровь за нас» [705]. Показательным было поведение командира 15-го казачьего кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта фон Панвица, который отказался от предоставленной возможности бегства, т. к. не хотел бросать казаков, доверившихся ему. В австрийском Лиенце в знак протеста против выдачи звонили церковные колокола, в баварском Платтлинге на вокзал пришли гражданские лица, в основном женщины, чтобы оказать первую помощь жертвам, раненным в ходе акции выдачи. В лагере Ландсхут полковник Геккель, майор Швеннингер и майор Крюгер ходатайствовали перед американским комендантом за находившихся в опасности генералов РОА [706]. А когда было намечено вывезти группу русских офицеров из Мангейма, то военнопленные немецкие фельдмаршалы и генерал-полковник Гудериан протестовали против выдачи их «русских товарищей» [707]. К тем, кого теперь так назвали, принадлежал и Жиленков, бывший беспризорник, некогда высокопоставленный функционер партии большевиков в Москве, армейский комиссар Красной армии, т. е. человек, которого немцы при его пленении в 1941 г., собственно, должны были расстрелять на основании пресловутых директив о комиссарах.

624. Даров А. Не все были обреченные, 1969. // BA-MA. MSg 149/8; С.Л.В., Алдан А.Г. Армия обреченных. // Наша страна, 1.4.1969; Битенбиндер. Армия обреченных. // Новое Русское Слово, 9.2.1970.

625. Поздняков В. Андрей Андреевич Власов. С. 391–392.

626. Генерал Бородин – Главному Командованию Американских и Английских Вооруженных Сил в Германии. // BA-MA. MSg 149/14; Выписки из дневника генерал-майора Бородина, 30.6 и 23.7.1945. // BA-MA. MSg 149/46; Биография генерал-майора Генерального штаба С.К. Бородина (на нем. яз.). // Архив автора.

627. См. прим. 624; Нерянин. Русское Освободительное Движение и Русская Освободительная Армия. С. 3–4. // BA-MA. MSg 149/60.

628. Выписки из дневника генерал-майора Бородина, 30.6.1945, 4.7.1945, 9.7.1945. // BA-MA. MSg 149/46.

629. Письмо ген. М.А. Меандрова, середина января 1946. // BA-MA. MSg 149/14.

630. Койда С. Запасная бригада. // Архив автора.

631. Выписки из дневника генерал-майора Бородина, 6.7.1945, 4.8.1945, 6.8.1945. // BA-MA. MSg 149/46.

632. Науменко В. Великое предательство; Epstein J. Operation Keelhaul; Bethell N. The Last Secret; Tolstoy N. Victims of Yalta.

633. Вейнбаум. Операция «Килевание», 11.3.1970. // BA-MA. MSg 149/8.

634. Churchill W. Nach dem Kriege. S. 157, 261, 265.

635. Ханзен В. Служебные записки, 2.7.1944. С. 122 (на нем. яз.). // Архив автора; Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 443.

636. Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 149.

637. Там же. P. 178, 276.

638. Там же. P. 272. «Было честью командовать войсками, состоящими из одних джентльменов», – так, между прочим, когда-то оценил Балтийский ландесвер, состоявший из балтийских и германских немцев, фельдмаршал Александер. А позже он отмечал, что это были лучшие части, которыми он когда-либо командовал» (Nicolson N. The Life of Field Marshal Earl Alexander of Tunis. P. 52).

639. См. также: Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 24.

640. Solschenizyn A. Der Archipel GULAG. S. 251.

641. Жертвы Шпиталь-Лиенца. // BA-MA. MSg 149/14; Генерал И. Поляков. Правда о Лиенце. // Там же; Сердюкова В. Трагедия казачьей силы. (из журнала «Часовой»). // Там же.

642. Снимок момента выдачи генерал-лейтенанта Шкуро см.: Пограничные войска. С. 539.

643. Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 255, 269, 276.

644. Там же. P. 189, 195, 250; Штеменко С. Генеральный штаб в годы войны. Кн.2. С. 450; Титов Ф. Клятвопреступники. С. 145.

645. См.: Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 193.

646. Науменко В. К девятой годовщине казачьей трагедии. // Наши Вести, № 56 (2193), 1.6.1954; К 12-й годовщине лиенцевской трагедии, Доклад генерал-майора штаба В.Г. Науменко 1.6.1957 г. в Нью-Йорке. // Россия, 12.6.1957; Распятое казачество. Отрывок из Воспоминаний о казачьей трагедии в гор. Лиенце на Драве. // BA-MA. MSg 149/14; Уланов Б. Лиенц. Казачья Голгофа. // Там же.

647. Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 208.

648. Генерал И. Поляков. Жуткое десятилетие трагедии в Лиенце (из журнала «Часовой»). // BA-MA. MSg 149/14.

649. Поляков И. К годовщине трагедии казачьей силы. Выдача русских офицеров советам (из журнала «Часовой»). // BA-MA. MSg 149/14; Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 235.

650. Vogelsang H. Nach Liechtenstein – in die Freiheit. S. 46.

651. Репатриация советских граждан. С. 30, 50.

652. Solschenizyn A. Der Archipel GULAG. S. 230, 247.

653. Алтайский. Мои впечатления. // BA-MA. MSg 149/14; Крюков. Судьба остовцев. // Там же; Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 24, 130, 186, 200, 205, 220, 315, 337, 402, 408, 427.

654. Содружество Лиенца. Что произошло после Лиенца? Краткая сводка сообщений возвратившихся (из журнала «Часовой»). // BA-MA. MSg 149/14.

655. Краснов Н. Незабываемое; Поздняков В. Власовцы в СССР (Письма Н.Н. Краснова). // Новое Русское Слово, 22 и 23.12.1964; см. также: Heller M., Nekrich A. Geschichte der Sowjetunion. Bd. 2. S. 178.

656. Набор ненадежных лиц и осужденных. Полные статистические данные. Отдел иностранных армий Востока (IIa), 5.3.1945, // BA-MA. RH 2/v. 2623; Карташ. Трагедия освобожденных и вернувшихся. // Свободный Кавказ, № 11 (14).

657. Rapport du Comit international de la Croix-Rouge. P. 562.

658. Исполняющий обязанности государственного секретаря – Новикову, 1.2.1945. // FRUS, 1945. Vol. 5. P. 1067.

659. Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 412, 414.

660. Исполняющий обязанности государственного секретаря – Новикову, 3.5.1945. // FRUS, 1945. Vol. 5. P. 1093.

661. Исполняющий обязанности государственного секретаря – Громыко, 23.3.1945; Он же – Новикову, 5.5.1945. // Там же. P. 1083, 1094.

662. Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 414, 417.

663. Solschenizyn A. Der Archipel GULAG. S. 253; Hoffmann J. Die Ostlegionen. S. 77; Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 415; Николаев А. Так это было. С. 266.

664. Thunig-Nittner G. Die Tschechoslowakische Legion. S. 73, 174.

665. Epstein J. Die allierten Zwangsauslieferungen sind unvergessen. // Frankfurter Allgemeine Zeitung, 13.2.1969; Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 149, 232, 416.

666. Ziemke E. The U.S. Army in the Occupation of Germany. P. 204.

667. Меморандум государственного координационного комитета ВМС государственному секретарю, 9.3.1945. // FRUS, 1945. Vol. 5. P. 1075; Ziemke E. The U.S. Army in the Occupation of Germany. P. 415; Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 88.

668. Исполняющий обязанности государственного секретаря – Форрестолу, 12.5.1945; Он же – Мёрфи, 11.7.1945. // FRUS, 1945. Vol. 5. P. 1095, 1098.

669. Исполняющий обязанности государственного секретаря – Кеннану, 27.7.1945; Государственный секретарь – Кирку, 9.8.1945 (на англ. яз.). // Там же. P. 1100, 1104; Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 327.

670. Кемптенская История 12.8.1945 г. // BA-MA. MSg 149/14; Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 337.

671. Коллективное письмо 223 человек офицеров бывшей Русской освободительной армии ген. Власова, сентябрь 1945 г. // BA-MA. MSg 149/14, MSg 149/46; Секретное письмо, написанное группой офицеров в лагере Платтлинг, начало декабря 1945 г. // Там же; Письмо ген. Меандрова командиру бригады амер. армии полк. Френч, начало 1946 г. // Там же; Меандров М. Записки отчаявшегося, 5.1.1946 (на нем. яз.). // Там же; Письмо ген. М.А. Меандрова («Почему я не бежал из американского плена»), январь 1946 г. // Там же; «В комиссию 3-й армии по разбору дела о русских интернированных лагеря Платтлинг». // Там же; «МистрисЭлеоноре Рузвельт: Спасите наши души!», январь 1946 г. // Там же; «Спасите наши души!», февраль 1946 г. (на нем. яз.). // Там же.

672. Solschenizyn A. Der Archipel GULAG. S. 233.

673. Нерянин-Алдан А. Русское Освободительное Движение и Русская Освободительная Армия. С. 4. // BA-MA MSg 149/60.

674. Conquest R. The Great Terror. P. 525; Hoffmann J. Die Sowjetunion bis zum Vorabend des deutschen Angriffs. S. 51.

675. Письмо «трех власовцев». // Свободное Слово, 1946, № 1 (4).

676. Когда Меандров характеризовал мнимые оборонительные мероприятия советского руководства как «долго готовившийся и тщательно маскировавшийся план агрессии», он перекликался с высказываниями военнопленных высших советских офицеров. На возможные наступательные планы Советского Союза указывает, в частности, речь Сталина перед выпускниками советских военных академий 5.5.1941 г., подробности которой сообщили после войны как немецкий советник посольства Хильгер, так и британский корреспондент в Москве Александр Верт (Hilger G. Wir und der Kreml. S. 307; Werth A. Russia at War. P. 122; см. также: Hoffmann J. Die Sowjetunion bis zum Vorabend des deutschen Angriffs. S. 72.). Первое архивное указание на речь Сталина представляет собой письмо начальника отдела иностранных армий Востока в Генеральном штабе сухопутных войск о «написанных независимо друг от друга сообщениях» трех военнопленных советских офицеров, которые «единодушно» выразили следующее: «1) Призыв держать себя наготове к войне с Германией. 2) Высказывания о подготовке Красной Армии к войне. 3) Эра мирной политики Советского Союза позади. Расширение Советского Союза на запад силой оружия отныне необходимо. Да здравствует активная наступательная политика Советского государства! 4) Начало войны предстоит в не очень отдаленном будущем. 5) Высказывания о больших перспективах на победу Советского Союза в войне против Германии». Одно из трех сообщений содержит примечательное высказывание о том, что существующий мирный договор с Германией «представляет собой лишь маскировку и занавес, за которым можно работать открыто». См. Речь Сталина 5.5.1941. Полковник Гелен – ротмистру фон Этцдорфу. Отдел иностранных армий Востока Генерального штаба ОКХ, № 4880/42 секретно, 18.10.1942 (на нем. яз.). // PA AA Bonn. Handakten Etzdorf. Bd. 24; Речь Сталина 5 мая 1941 г. Представитель Министерства иностранных дел при ОКХ фон Этцдорф в МИД, № 2279/42 секретно, 22.10.1942 (на нем. яз.). // Там же. Советник посольства Хильгер сообщал в том же духе 22.7.1943 г. о своей беседе с генераллейтенантом Масановым: «Масанов проявил себя точно информированным о речи Сталина на банкете в Кремле 5.5.1941 г. Хотя он сам не присутствовал на мероприятии, он процитировал высказывание Сталина о необходимости подготовки к наступательной войне почти дословно и затем выразил собственное убеждение, что Сталин начал бы войну против Германии еще осенью 1941 г.» (см. прим. 732). В отношении последнего пункта генерал-лейтенант Ершаков, правда, говорил в ноябре 1941 г., «что еще весной 1941 г. в Генеральном штабе состоялось совещание, на котором Жуков подчеркнуто указал на то, что в 1941 г. нужно избежать войны при любых обстоятельствах». Результаты допроса (Протокол представителя Министерства иностранных дел при командовании 4-й армии генерального консула Шаттенфро, ноябрь 1941 г. (на нем. яз.). // PA AA Bonn. Pol. XIII. Bd. 16.

677. Это согласуется с сообщением посла США в Советском Союзе Гарримана государственному секретарю: «Советское правительство не подписало Женевскую конвенцию и в течение всего хода войны отвергало все официальные предложения вражеских держав о соглашении по поводу обращения с пленными, которое могло бы облегчить участь советских пленных в Германии», 11.6.1945. // FRUS, 1945. Vol. 5. P. 1097. См.: Solschenizyn A. Der Archipel GULAG. S. 213, а также прим. 274 и 290.

678. Solschenizyn A. Der Archipel GULAG. S. 234.

679. См. прим. 671.

680. Ziemke E. The U.S. Army in the Occupation of Germany. P. 288.

681. Репатриация советских граждан. С. 38, 42.

682. Выписки из дневника генерал-майора Бородина, 2.2.1946. // BA-MA. MSg 149/46.

683. Русский врач Быстролетов, «Рабы», февраль – май 1946 г. // BA-MA. MSg 149/14.

684. Выписки из дневника генерал-майора Бородина, 3.2.1946. // BA-MA. MSg 149/46.

685. «Вопрос об использовании силы при репатриации советских граждан, как гражданских лиц, так и военнослужащих, поднимался USFET и SACMED с указанием на нежелание командиров применять силу при репатриации». Исполняющий обязанности секретаря Ачесон – государственному секретарю Бирнсу, 29.9.1945. // FRUS, 1945. Vol. 5. P. 1106; Ziemke E. The U.S. Army in the Occupation of Germany. P. 288; Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 352.

686. Посланик Мёрфи – государственному секретарю, 27.8.1945. // FRUS, 1945. Vol. 5. P. 1104. Негативное отношение к насильственной выдаче проявилось и у посла США в Москве. Гарриман сообщил 11.6.1945 г., что советские военнопленные расцениваются как дезертиры, а военнослужащие добровольческих частей – как враги государства. «Вполне возможно, что лиц, считающихся виновными в сознательном дезертирстве или антигосударственной деятельности, расстреляют, хотя и в небольшом количестве…» Гарриман – государственному секретарю (на англ. яз.). // Там же. P. 1097.

687. Исполняющий обязанности государственного секретаря, 29.9.1945. // Там же. P. 1106.

688. Меморандум координационного государственного комитета ВМС государственному секретарю, 21.12.1945 (на англ. яз.). // Там же. P. 1108.

689. Из истории Р.О.Д. События в Дахау. // BA-MA. MSg 149/14; Польский документ о насильственной репатриации русских антикоммунистов; Там же. Трагедия в Дахау (из журнала «Часовой»). // Там же.

690. Газетная статья: «Нечистая совесть. Самоубийство русских военнопленных, 21.1.1946 (на нем. яз.). // BA-MA. MSg 149/14; Краткая справка по истории Русского Освободительного Движения, называемого теперь «Власовским Движением», 1.9.1951. C. 31–32. // BA-MA. MSg 149/26.

691. Меморандум Бурмана Мёрфи, 28.1.1946 (на англ. яз.); Письмо Мёрфи государственному секретарю, 14.2.1946. // FRUS, 1946. Vol. 5. P. 141. Существенно более сдержанная позиция американского госсекретаря Бирнса по вопросу выдачи в сравнении с британским министром иностранных дел Бевином вытекает из письма Бирнса заместителю госсекретаря от 28.9.1945 г.: «Бевин указывает, что репатриация этой особой группы (т. е. 500 казаков, ранее принадлежавших к Власовской армии) может вызвать применение силы. Я бы, конечно, не решился применять силу» (Там же. P. 1106). См. также отвергнутые шефом отдела Восточной Европы госдепартамента Дарброу инсинуации британского посольства в Вашингтоне. См.: Меморандум о беседе, 27.12.1945 (на англ. яз.). // Там же. P. 1110. Совершенно в том же духе: Николаев А. Так это было. С. 275–276.

692. Кромиади К. За землю, за волю. С. 253; Кузнецов. Письмо в редакцию «Новое Русское Слово», 4.10.1961. В одном «Открытом письме» послевоенного периода Автономов был представлен как агент НКВД. См.: Открытое письмо братьям казакам. С. 13. // BA-MA. MSg 149/7.

693. Текст моего выступления перед генералом Траскоттом, 31.1.1946. // Кромиади К. За землю, за волю. С. 283–284.

694. Ziemke E. The U.S. Army in the Occupation of Germany. P. 420.

695. Выписки из дневника генерал-майора Бородина, 3.3.1946. // BA-MA. MSg 149/46; См. также: Записки. // BA-MA. MSg 149/14.

696. Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 356.

697. Освободительное Движение Народов России. С. 32–33. // BA-MA. MSg 149/26; Аз. Платтлинг (24 февраля 1946 года). // Снайпер; Кузнецов, К 13-й годовщине «Платтлинга и Дахау». // BA-MA. MSg 149/14.

698. Генерал Макнарни – в Военное министерство, 19.4.1946, 27.4.1946. // FRUS, 1946. Vol. 5. P. 154.

699. Объединенный комитет начальников штабов – генералу Макнарни, 7.6.1946. // Там же. P. 170.

700. Выписки из дневника генерал-майора Бородина, 5.2, 6.2, 10.2, 12.2, 18.2.1946. // BA-MA. MSg 149/46.

701. См. прим. 577.

702. Исполняющий обязанности государственного секретаря Мёрфи, 11.7.1945. // FRUS, 1945. Vol. 5. P. 1098. Джозеф К. Грю принадлежал позднее к критикам Нюрнбергского процесса, выразив свою радость по поводу освобождения из военной тюрьмы Шпандау гросс-адмирала Дёница, см.: Doenitz at Nuremberg. P. 46.

703. См. также: Титов Ф. Клятвопреступники. С. 228, 233.

704. Львов. Последние дни РОА в Курляндии. // BA-MA MSg 149/8.

705. Ханзен В. Служебные записки, 1.5.1945. С. 217 (на нем. яз.). // Архив автора; Он же. Заметки. С. 8 (на нем. яз.). // Там же. Утверждение заместителя руководителя Центральной службы земельных управлений юстиции по расследованию нацистских преступлений, обер-прокурора Штрейма (Streim A. Die Behandlung sowjetischer Kriegsgefangener. S. 187), что немцы убивали военнослужащих «туземных частей» и «добровольных помощников», если они в результате ранения больше не могли использоваться на войне, несостоятельно. Напротив, добровольцы, хотя и не в полном объеме, еще по распоряжению: организационного (II) отдела Генерального штаба ОКХ, № 8000/42, изданному в августе 1942 г. при существенном участии подполковника графа фон Штауффенберга, были включены в систему диспансерного лечения и обеспечения при утрате кормильца, см.: Hoffmann J. Die Ostlegionen. S. 54. (Там же. S. 146, также об обращении с добровольцами, нарушившими закон). Положения о попечительстве и обеспечении были еще уточнены распоряжением Генштаба ОКХ о «вознаграждении военнослужащих туземных частей» за № I/14124/43 от 29.5.1943. Добровольцы в «туземных» частях или немецких подразделениях вермахта, а также их наследники имели в случае увечья на военной службе, в конечном счете, то же право на лечение и обеспечение, как немецкие солдаты и их наследники. Кроме того, добровольческие части обладали хорошо развитой санитарной службой. Существовал «туземный» санитарный офицерский корпус, «туземные» лазареты и дома инвалидов, а с весны 1943 г. в Могилёве (позднее в Ютербоге) – научно-медицинский институт с военным лазаретом для подготовки военных врачей. О санитарной службе добровольческих частей см. также: Herwarth H. Zwischen Hitler und Stalin. S. 309.

706. Выписки из дневника генерал-майора Бородина, 5.1, 13.2.1946. // BA-MA. MSg 149/46; Швеннингер Х. Дополнения. С. 13 (на нем. яз.). // IfZ.

707. Strik-Strikfeldt W. Gegen Stalin und Hitler. S. 248; General-feldmarschall Wilhelm Ritter von Leeb. S. 82.

13. Советская реакция на Власова

Последовательность, с которой советское правительство стремилось заполучить в свои руки после окончания войны даже последние разрозненные остатки Русской освободительной армии, дает представление о том, что должно было означать для него ее существование. Необходимо еще раз бросить взгляд на истоки. Ведь тот, кто ищет объяснения непреклонной позиции Советского Союза, должен представить себе, что высокая самооценка Советской армии в начале германско-советской войны была тяжело потрясена уже самим существованием РОА. В юбилейном издании по случаю 50-й годовщины Советских Вооруженных сил говорится: «Личный состав Красной Армии и Военно-Морского Флота был закален в морально-политическом отношении и беспредельно предан своей социалистической Родине» [708]. В Советском Союзе безо всяких ограничений господствовала догма о морально-политическом единстве советского общества, о нерушимой дружбе народов Советского Союза и о самоотверженном патриотизме «советского народа», с безграничной преданностью сплоченного вокруг Коммунистической партии. Уже то обстоятельство, что, вопреки всем попыткам политического воздействия и всем пропагандистским заверениям, сдались в плен немецким войскам и их союзникам в первые месяцы войны 3,8 миллиона, а в течение всей войны 5,24 миллиона советских солдат всех рангов, включая политработников, нанесло советскому руководству тяжелый удар. Перед лицом политики немцев на оккупированных территориях и их завязнувшего наступления это фиаско еще удалось несколько сгладить за счет усиленных мер устрашения и пропаганды.

Сообщения о военной организации военнопленных советских солдат для борьбы против московского правительства на немецкой стороне с осени 1941 г. регистрировались с растущим вниманием, но еще не означали непосредственной угрозы, т. к. вербовка осуществлялась децентрализованно, под плотным немецким контролем и происходила относительно медленно. Тем не менее, появление на передовой и в тылу группы армий «А», наступавшей на Кавказ, уже в 1942 г. около 25 полевых батальонов восточных легионов, сформированных из представителей национальных меньшинств Советского Союза, поставило советский Закавказский фронт перед сложными политико-идеологическими проблемами. Столь же неприятны должны были быть в это время ранние формы национальных русских вооруженных сил под собственным командованием, названные Бассом [709] «экспериментальными армиями», которые были сформированы в различных пунктах немецкого тыла на Востоке в течение 1942 г. Это были: