Тайны русских волхвов. Чудеса и загадки языческой Руси Крыласов Александр

О море, море!.

Из сборника «Дивноморье»

– А ветер с моря заходит. Во-о-он рябь…. – Ромка по прозвищу «Галс» приложил ладонь козырьком к глазам и опечаленно вздохнул.

Томившийся у причала тучный гражданин теребил кепочку в руках, мялся, с сомнением щурил близорукие глаза в сверкающую даль. Над утренним морем висело розоватое перекрученное облако, живо напомнившее ему чучхелу (А и в самом деле… что-то такое… Нет, определенно там блики… рябит…).

– Но ведь у вас – объявление, прока-ат… – протянул он с надеждой в голосе.

– Ну и что же что объявление? – Рома снова заложил руку за голову. – Но по утреннему бризу выходить… как раз в мол впечатает! – Рома присвистнул и показал двумя пальцами шагающего человечка. – Идите… поищите другие яхты! Была еще охота рисковать! Да даже если и выйдешь… Ра-а-аз! И на камни бросит! Вот там, справа, под водой очень нехорошие скалы… Сколько яхт побилось… в мелкие щепы! – Ромка скорбно покачал головой. – Вот так вот выходят; кляк-мляк, что нам ветер? Нам, де, море по колено! А ветер их на скалы и бросает! А там-эть и впрямь по колено! Дальше что, а? А дальше – хрясь! То-о-онем!

И тут Галс кивнул на догнивающий рядом баркас с разломанным бортом.

– Вот пожал-ста! Баркас – атас! Ему что правый, что левый галс!

Когда у Ромки нет желания, донимать его – себе дороже. Всегда жди неприятность: то вдруг ветер не с той стороны зайдет, то волна велика… А он будет полеживать на песочке и пальцем не шевельнет.

Но вообразим другую картину – ветерок легок и свеж, будто из-под облачка машут опахалом, и приятно сквозь полуопущенные веки смотреть на лиловый хребет, подступивший к бухте, по коей лепестками цветов разбросаны паруса яхт и виндсерфингов… А рядом раскачивается чаечкой, просится в море его яхта, привязанная канатом к причалу…

И представим далее, что со стороны порта, где разбиты цветники, пахнуло розами и жасмином… Тогда-то и происходит вполне обыкновенное и то и дело повторяющееся чудо: неожиданным порывом с ближайшей клумбы срывает и переносит на причал платьица-бутоны (невесомые платья, сшитые явно из лепестков, бутонов, опрокинутых вниз, – из-под них выглядывают тычинками стройные ножки…).

Разумеется, тогда погода улучшается!

Ромка подает руку, и цветы, ахая, прыгают на качающийся борт яхты.

– Ах-ах! А… мы не перевернемся?

– Что вы! Э… Разве это волна? В легкий бриз выходить – милое дело! Да… и он вот-вот стихнет – смотрите: во-о-он рябь!..

Рома отдает швартовы, выбирает якорь, – яхта медленно отваливает от берега. Он бросатся к фалам и подымает стаксель. Железное кольцо с углом стакселя летит вверх по тросу. Стаксель вбирает в себя ветер, выгибается – и яхточка не спеша, плавно качаясь, оставляя за собой тающий на воде клин, разгоняется.

Ветер явно крепчает, – несмотря на предсказания Ромы. Он набирает силу, резкими порывами перебрасывает парус.

– Э-эх! Хороший ветер! Кто ж и выходит в штиль! – Он подмигивает бутонам, закручивает ус. – А что? Подымем и грот! – Рома выбирает гротофал и грот, гремя, взлетает вверх.

Яхта заскользила веселее, накренилась, так что вода поднялась вровень к борту. И яхта боком, чуть не черпая, запрыгала с волны на волну, – одну протаранила, обдав брызгами взвизгнувших девиц.

– Мелисема… мелисема… – запевает Рома какую-то греческую песню, из которой он знает пару слов, да зажигательный мотив… – Это я пою по-гречески! Похоже? И разве я не вылитый Одиссей?.. Опа-опа, та бузуки… изма, изма сарастуки!

– А Пенелопа у Одиссея есть? – спросил вдруг цветок постарше – темный, томный тюльпан. Второй цветок – молоденькая, в белых кудряшках, астра, прыснула смехом, уткнулась в плечо подруге.

– Э-а… Зачем спрашиваете? Если и есть Пенелопа, все равно она будет ждать… Даже если Одиссей где-то в Тмутаракани загостился у Цирцеи! – Он подмигнул тюльпану. – Или там у прекрасной Калипсо… – Он улыбнулся и астре.

И тут Ромка раскурил капитанскую трубку и стал дымить, словно пароход.

Рядом пролетел на доске виндсерфинга, высоко взлетая на волне, выгнувшись длинным, черным от загара телом, местный жиган Гена. Он пересек курс у самого носа и крикнул через плечо:

– Эй! Галс, закладывай галс, а не за галстук! А где твои дизель-шкоты?!!

– Эть, жухлявый жихарь! – буркнул в нос Рома. – Вот попадет в тень от паруса, встанет, я ж его и расшибу! Да кто ж так близко…

Рома выбил промокшую трубку и, снова закурив, пустил дым в пышные, неотразимые усы. Яхта же шла, качаясь на волнах; сидящие на ней видели: качается не только яхта, но и весь мир – бухта, море, горы, – от этого кружилась голова, будто раскачиваешься одновременно на качелях и кресле-качалке…

Впереди показалась яхта Митрича, старого морского волка, точнее не волка, а медведя – судя по его фигуре и волосатой груди.

– А вот кого мы сейчас!.. – обрадовался Рома и стал колдовать со шкотами. – Так… так… А мы его бабочкой! – Рома поставил стаксель и грот бабочкой – паруса захватили ветер с обеих сторон.

Яхта потянулась, полетела быстрее, а Митрич, разомлевший, задремавший на солнце, почти остановил свою яхту, стаксель у него болтался тряпкой.

Когда яхта Галса на хорошей скорости пронеслась мимо Митрича, Ромка не удержался, снял шляпу и поставил ее на ветер, – это яхтсменский жест: смотри, мол, – под шляпой иду! Мальчишество, конечно, но – разве удержишься?

Митрич подпрыгнул, так что корма его яхты глубоко окунулась, кинулся к шкотам. Ну, теперь держись! Паруса-то у Митрича поболее, да корпус легче…

Эх, помогай, Морской бог! Так-так… Что ж теперь делать? Рома щурит глаза, прикидывает: там, вроде, ветер сильнее, вот его бы поймать…

Ага! Начавший было догонять Митрич, снова отстал, попав в безветренную щель, его паруса заполоскали. Мирич заложил галс, поймал ветер…

– Эй, капитан!.. – тронула Рому за руку девушка-тюльпан. – Смотри-ка, он что-то тебе показывает, кричит.

Рома обернулся… Митрич в самом деле кричал и размахивал руками, но – что, за ветром было не разобрать. Рома огляделся – и тут он все понял. В бухту уже вошла, поднявшись на ножках, напоминая гигантское насекомое, комета. Она шла на хорошей скорости своим курсом к главному причалу порта. Впереди, как раз на ее пути, спиной к комете стоял Генка.

Митрич сделал поворот и пошел в ту сторону. Рома достал ракетницу, поднял – раздался выстрел, ракета полетела вверх. Услышав выстрел, Генка обернулся, испугался, хотел селать поворот, но, видимо, поспешил – и выронил парус.

Издалека показалось, что комета накрыла его, Рома даже закрыл глаза, но когда открыл – увидел, что Генка стоит на прежнем месте и уже пытается поднять парус, а комета тормозит, разворачивается на подходе к порту.

– О, Морской бог… чуть не поседел! Пороть таких, а им паруса дают!.. Опа, опа та бузуки… Выпалить бы из базуки!…

Рома повел яхту вокруг бухты. Мимо проходили берега с домиками, пансионатами, утопавшими в зелени, с причалами, на коих за голыми телами не видно было песка.

Ветер постепенно стихал, пришлось опустить стаксель, медленно идти под одним гротом, который при заходах ветра перебрасывался то в одну, то в другую сторону, грозя сбить размечтавшегося тяжелым гиком.

Девушки легли впереди, у самого носа, они скинули лепестки и загорали – ничего так, приятный обзор по курсу яхты образовался… Судя по всему, они решили во что бы то ни стало сегодня сгореть.

Рома тоже прилег, надвинул на глаза шляпу и задремал…

– А жена сейчас на работе, – думал он, – с курортниками преругивается. Вас-де много, а я одна с борщами! А вечером заберет Бориску, прижмет его крохотульку со слезами и начнет – совсем нас папка забыл, не любит… Морякам-де нужно вообще запрещать жениться!.. Ничего-де хорошего из этого не выходит… Пенелопа!.. Да, теперь я понимаю Одиссея: сам, верно, сбежал от жены, сначала на войну, потом, под благовидным предлогом – боги, де, попутали, – стал путешествовать… От иной Пенелопы впрямь на край света сбежишь! И потом – романтика дальних странствий… Э-эх… бросить бы все, и в море! И пойти вокруг шарика! А что… и пошел бы! Ванты укрепил – и пошел… При любом ветре! Встречный, так встречный, попутный, еще лучше – и шел бы так год… А вокруг ни одного человека, ничего, только море, океан… вода-вода-вода…

Ах, море, море! Беспокойная смена настроений, – то вдруг разъярится неизвестно с чего, то стихнет и едва дышит, парит, томится, – то вдруг ощерится под свежим бризом, и яхта летит, прыгает, режет волны… Все резкие краски, крики чаек, пряные запахи, корабли и паруса, все это звало, шептало об островах и пальмах, о солнце, поднимающемся в золотом, розовом тумане, о звездах, пляшущих в бурной ночи, о расстояниях, измеряемых месяцами томительной качки…

…Ветер стих, гик стало пербрасывать из стороны в сторону – его пришлось закрепить, яхта остановилась почти посередине бухты.

– Теперь жди вечернего бриза, – сказал Рома. – Есть не хотите?

– Хотим, хотим! – донеслось с носа.

Порывшись на камбузе, Рома загремел кастрюлями и мисками, стал выкладывать все на палубу; потом зажег примус, поставил воду.

– В штиль, конечно, готовить легко… а вот в шторм – это да… – Рома прищелкнул языком.

– Так вы что – и в шторм готовите? – спросил, свесившись сверху из люка, улыбающийся тюльпан.

– Приходится… С пустым желудком как укачивает? А? Голова от мыслей тяжелая – вот ее и бросает из стороны в сторону. Не голова – маятник… Мозги взбалтываются, как гоголь-моголь… Но – поешь, сразу чувствуешь себя устойчивее: центр тяжести в живот перемещается, – Рома похлопал себя по животу и показал большим пальцем вверх. – А? Хорошо!

В люке показалась и улыбающаяся астра.

– А как же вы готовите – если качает?

– Как-как… морская смекалка! – Рома стал помешивать в котелке и балагурить. – Вот, помню, прижало нас крепко посредине Черного моря – шли мы тогда на регату в Болгарию… На катамаране – не на этой яхте… И как нас не расколотило тогда? По всему было видно – конец. Несло четверо суток под одною мачтой, а волны – выше краспиц! Ну, значит, пристегнулись. Сидим в спас-жилетах, ждем, когда перевернет либо расколет катамаран на два поплавка: один пойдет в Турцию, другой в Крым. Я тоже сижу, приготовился прыгать на тот поплавок, который в Крым. Турция – это, конечно, интересно: минареты там, янычары, а особенно турецкие бани – после шторма бы да в баньку! Но… все же лучше податься к родному берегу, – у янычаров-то ятаганы, аллах их знает, какие у них там в бритой голове мысли? Так вот… сидим, аппетита нет, но есть-то надо, иначе обессилеешь, да и если за борт попадешь – неизвестно, сколько потом на одном планктоне жить будешь… Кстати, гадость ужасная этот планктон, между нами говоря… Не завидую я в этом смысле китам, – чем им приходится питаться! Готовить, словом, надо – а как? Яхта чуть не переворачивается, на камбуз заглянуть страшно, все разорено, воды по колено, в воде плавают продукты – и запах за четыре дня… залетишь на секунду и наверх, подышать. Но тут смотрю – мук упала в воду, перемешалась – получилось отличное тесто, зачерпнул я тесто в котелок, подвесил над плитою, рядом повесил бутылку с маслом, потом зажег газ, поставил сковородку – а сам наверх. Дышу… Э-эх, как дело весело пошло! Яхта качается – то тесто капнет на сковородку, то масло. Блин поджарится с одной стороны – толчок! – его на другую сторону переворачивает… Потом забежишь на камбуз, а там блинчики горкой в тарелочке, маслицем политы, с правой стороны нож, с левой – вилка! Все качка разбросала по своим местам… Так вот и выходили из положения. В море без смекалки нельзя!

Рома стал накладывать в миски и протянул ложки девушкам:

– Держите-ка весла, дамочки, и гребите на себя!

…Сейчас Роме легко балагурить, а тогда – в шторм…

Погода изменилась, когда никто не ждал. Только что яхта покачивалась, почти не двигаясь, при полном штиле; закидывали лески и вытаскивали бьющуюся серебристую ставридку; прогноз, который сообщило по радиосвязи судно, обещал, что погода в ближайшие сутки меняться не будет, – и, вопреки прогнозу, край неба тут же потемнел, быстро стала надвигаться обложившая весь горизонт темная туча.

Яхтсмены собрались на палубе, смотрели на нее – вокруг было безветрие, яхта шла медленно, а на горизонте, казалось, море встало на дыбы. У всех лица будто посерели… Был почти штиль, но все понимали: это – сюда, этого миновать не удастся…

Туча надвигалась, захватывая новые области неба. Верх тучи сверкал, искрился в лучах солнца, купающегося в его снежной, дыбящейся массе, похожей на всесокрушающую, неправдоподобно медленно, как в бреду двигавшуюся, клубящуюся лавину; под тучею все было черно, там рвали, пучили, разрывали поверхность моря ожесточившиеся, ошалевшие ветр, – эта черная, взрыхленная полоса неотвратно близилась.

Закрепили, зарифили паруса, а когда налетел шквал, Рома попытался уйти по грозовому фронту на маленьком штормовом стакселе, но продержался недолго, через пару часов пришлось убрать и его.

Туча проглотила небо, и сразу, будто их снули в мешок, стемнело. Теперь яхта шла под одной мачтой. Массивная, широкая мачта гнулась под ветром, грозила либо вылететь из шарнира (тогда поплавки катамарана, крепившиеся к мачте вантами, разломали бы все балки и связи), либо перевернуть катамаран, – что лучше, сказать трудно, – в такую погоду, при таком ветре, любого, оказавшегося за бортом, оглушило бы и отнесло от яхты бог весть куда…

Рома прислушался к себе… Нет, ничего не должно случиться. Откуда-то у него появилась уверенность, что из этой передряги он выберется. Будет тяжело, но все обойдется. И еще он подумал: «Зачем волноваться прежде времени, вот окажемся за бортом, тогда… А вот тогда точно беспокоиться будет поздно, да и незачем!»

Задачка была проста – нужно было лавировать с волны на волну, не позволяя яхте становиться к волне лагом. И Рома, одурев от качки, направлял поплавки под углом. Оба носа высоко взлетали над водой и тут же падали, разбивая волны, которые хлестали сквозь сеть, протянутую меж корпусами, окатывая всех на палубе.

К ночи следить за волнами стало невозможно, электричества в аккумуляторах хватало только на сигнальные огни, но не на освещение, и приходилось полагаться на свою интуицию… Рома боролся с волнами половину ночи, потом пришла смена – оставшуюся часть ночи он провел тут же на палубе в полузабытьи…

Четверо суток прошли в изнурительной, однообразной борьбе. Все были измучены, но двигались, делали то, что было необходимо, либо лежали пластом на палубе, а ветер и волна не утихали, не давали передышки. Море показывало, что ему ничего не стоит в щепки разбить ненадежную яхту, смять, оглушить, выбросить за борт жалкую кучку людей…

Последняя ночь была самой тяжелой. Рома отлеживался в каюте перед своей вахтой, то проваливаясь в сон, то просыпаясь от грохота швертов, бившихся после каждого падения с волны в швертовом колодце. Казалось, кто-то грозный ломился в каюту, обещал все разломать, сокрушить…

Рома поднялся и, упираясь в стены, полез на палубу. Когда он открыл люк, его окатила вода, обрушившаяся на него и вниз, по ступеням, в каюту.

– Э-эй! Как там? Слушай, до Турции далеко? – прокричал он рулевому.

– Аа?!! – не слышал рулевой.

– Говорю – смена пришла! – проорал он в ухо. – Отдыхай!

– Какой отдых! Глянь, что делается! – Их снова окатило, и совсем рядом в волну, сопровождаемая пушечным выстрелом, разрядилась ветвистая молния.

Рома скатился вниз и стал поднимать всех, используя морские, походящие случаю трехпалубные выражения и соленые словечки.

– Свистать всех наверх! Робяты, вышибай дверь – вас заклинило!..

В заклинившую дверь ударилось плечо – она вылетела вместе с петлями.

– Не робей, – авось, пронесет! – Рома стал помогать облачаться в спасжилеты. – Если яхту опрокинет – всем цепляться за канат, вяжись к чему попало! Катамаран не утонет, его только поломает даже при оверкиле! Но при шквале он и вверх дном улетит – без подводных крыльев не нагонишь!

Молнии на миг освещали поверхность моря, – было видно, как с волн протянулись водяные нити – это ветер, проносясь над хребтами, сшибал вершины и пену. Этим туманом заволокло все, а волны становились выше, грознее.

Пристегнувшись карабинами к канату, все легли на палубу, а Рома сел у балки, крепившейся к румпелям. И тут он заметил на краспицах голубоватое сияние…

– Эльм! Огни святого Эльма! – он толкнул лежащего рядом, показал вверх: – Эй, Морской бог нам весточку шлет – буре скоро конец!

Волны не становились меньше, но через несколько часов неожиданно тучи рассеялись, их очень быстро отнесло куда-то в сторону, а над еще грозным, дыбящиеся морем открылось звездное небо, показался мученический лик луны.

Теперь, когда яхта взлетала на гору и отрывалась от воды так близко к луне, казалось, немного, один толчок… и – она не упадет обратно, а, приобретя первую космическую, преодолеет земное тяготение…

Вверху и внизу разверзлась бездна, лунная дорожка рассыпалась, – в ней плескались, играли звездами золотые рыбы.

Море успокаивалось, край горизонта светлел…

– Что, Одиссей… – буркнул Рома, – выбрались мы с тобою…

Стемнело… От городских огней на черную воду лег разноцветный, бегущий серпантин. Приемник поймал танцевальную мелодию, и девушки, распустив длинные, русалочьи волосы, затанцевали на корме.

Рома встал на носу и рыбкой нырнул в ошпарившую при падении воду, вынырнул – вокруг вода светилась, зажигались и гасли огоньки.

– Девочки, вода – чудо что такое!

Следом за ним упали два тела. Рома полежал на воде, глядя на небо с огромными, яркими звездами.

– Да… – подумал он, – а мир все-таки устроен неплохо… Да… И значит – будем жить!..

Июль 1989 г. Геленджик

Июль 1989 г.

Магиструс

Мистерия морей и луж – или история о том,

отчего бывает на душе сушь…

Жарко сегодня, жарко и пыльно. Над горячим, проминавшимся асфальтом – дрожание: восходили, клубились нагретые струи, по стенам окрестных домов бежала зыбь. Едкий пот застилал глаза; плыли, мрели миражи – как в пустыне: изнываешь от жары, жажды – только бы дойти, доползти, окунуть иссохшие губы и пить-пить-пить… Но – увы! Даже автоматы с газированной водой, попадавшиеся по дороге, были неисправны, глотали мелочь, плевали и трубили в стакан; марево, манившее издали, растаяло; озеро не оставило даже мутной, солоноватой лужицы, – никаких перемен: все те же раскаленные пески, все то же бессмысленное, жестокое солнце.

– Уф-ф! дошел… – Илья Иванович Петрищев промокнул платочком красный, лоснящийся от пота затылок и свернул за ограду под тяжелые, нависшие над душным, тесным двориком, пыльные липы.

Илья Иванович – дэ-фэ-мэ-эн: доктор физико-математических наук. Солидная комплекция, солидные труды… Старательный, пунктуальный во всем, он всю жизнь посвятил морю, растратил, пытаясь зажать его между страниц монографий, препарировал его формулами и системами уравнений; и, казалось, стихии было невыносимо тяжело в замкнутом, затхлом пространстве его кабинета, она, чуть не до смерти замученная, чуть не зарезанная на его столе, вырывалась на волю, плескалась, пускалась в загул, и вечно в голове ее шумел ветер, вечно она увлекалась, неслась куда-то, безоглядно, опрокинув каноны, не подчиняясь общепринятым нормам и правилам, обоснованным точной наукой.

Откроем любую страницу его научных трудов и попробуем прочитать, крепко держась за челюсть, чтобы не раззеваться: турбуль… буль… – чтобы правильно произнести, наберем в рот воды – турбулизация… Крупный специалист! Так говорили о нем и вспоминали его многоярусный лоб, – не лоб, а лбище: рвы, изгибы, вмятины, наплывы и наросты… Перепаханный, изуродованный нелегкой жизнью, глубокими – как яма, в которую сам-то и попал, – раздумиями, плодотворными трудами на поприщах… И думалось, здесь, в паутине ветвящихся морщин – а не где-то там в сумерках за черепною костью, в тех извилинах! – здесь, как в гамаке, пружинила, давила чугунным ядром, довлела, глобальная мысль… И тут же вспоминалась парящая над всем, ясная, отсвечивающая нимбом, вздувшаяся пузырем лысина с прилизанною прядью и пришлепнутые по бокам, вялые уши с пробивающейся седою щерстью.

Тяжело переваливаясь, колыхаясь плавящимися жирами, он проплыл в душной, пыльной тени – мощный, грузный, с бухающим в затылок сердцем – мимо детской площадки, мимо малышей, возившихся в песочнице (игрушечными, смешными рядом с ним показались лесенки и грибочки), пересек двор и двинулся к входу в родной НИИ. Обычно Илья Иванович поднимался к себе, усаживался у окна, выходящего во двор, и с удовольствием разбирал бумаги – сортировал, раскладывал в папочки, а папочки завязывал шелковыми тесемочками. Иногда отрывался от дел, подходил к окну, поливал кактус и смотрел во двор, – во дворе дети играли в песочек, лепили блины, копали совочками, – и было умилительно до слез наблюдать, как они сосредоточенно трудятся…

Но сегодня Илья Иванович не дошел до двери. Вдруг вокруг тени стали резкими; световые пятна замельтешили, ослепили его – солнце сорвалось и разбилось о его голову. Он боком, неловко, осел на скамейку, с силой рванул ворот – отлетела пуговица. Его рука сползла по телу, длинная прядь неряшливо свесилась с лысины.

Последнее, что он увидел, – была песочница; мнилось – близко она, только руку протяни… но – не дотянешься, будто в бинокль смотришь… Сначала изображение было размытым, – он делал усилие, вглядывался… – теперь все хорошо различимо: вышитый на панамке цветок, совочек… Малыш поднял голову – лицо его знакомо, – да-да, конечно… Илья вспомнил: солнечный день, волжский берег, мелкий горячий песок…

Как давно это было! Время наложилось виток к витку… И вдруг, словно плеснули и смыли все наносное, смели сор, скопившийся за долгие годы, смахнули пыль со стекла… Илья смотрит глазами Илюши, он замер между двумя зеркалами: с двух сторон открылось прошлое и будущее. Перед ним тоннель, – из прошлого тянется вереница людей, стоящих в затылок друг ко другу; кто-то выглядывает из-за спины из уходящего в голубизну колодца:

– Кто ты? отзовись, пришедший на смену! Что сделал ты? Кто пришел на смену тебе?

– Кто я? Илюша… Нет-нет, не Илья! – Он испугался, отшатнулся, когда зеркало на миг показало ему грузного морщинистого человека, полулежащего на облупленной скамейке. – Это не я! Я не виноват! Я играл в песочек, а больше ничего такого не делал!

Илья бился лбом и кулаками о стекло, он уже не мог кричать, доказывать… И вскоре он обессилел, он сползал, падал, оставляя на стекле тающие следы от рук. Молча, в упор смотрели предки его из-за зеркала и видели за его спиной пустоту, пустыню. Никто не пришел ему на смену, цветущая ветвь рода засохла, осталась торчать под палящими лучами без листьев и побегов… Почему… почему так получилось? Как ты мог, Илья? Ты играл в песочек, но что осталось от песочного города после стольких лет, ветров и дождей?

Илюша играл в песочек… Он помнит: было много, много света, обжигавший пляжный песок, откос, чуть не весь заросший травой, позади плескала и холодила спину медленная, спокойная волжская вода… Он набегался за день, накупался чуть не до простуды, устал, – теперь, сомлев на жаре, присмирев, занялся строительством: он строил песочный город. Отлетели годы, брошен портфель, разглажены морщины, – Илья Иванович, дэфэмэн, поднялся и уплыл голубым шариком… Остался – Илюша, – капает мокрый песок из кулачка, слой за слоем растут стены… Уже закручиваются улитками крыши, поднимаются сталагмитами храмы, капители колонн пускают листья аканфа…

– Красивый город… Да, очень красивый! И очень похож на всамделишный… Сразу не отличишь…

Илюша вздохнул:

– А я бы не отказался жить здесь… Нет, не отказался бы! Даже если не в центре, а на окраине… Тринадцатый этаж, лифт, мусоропровод… Рядом – булочная, метро… Но… – он опомнился, – а если ветер? или, например, дождь на неделю зарядит? Или пройдет кто-нибудь рассеянный не смотря под ноги и нечаянно растопчет мой дом? Хорошо, что песка вокруг много и вода рядом, можно построить новый! А если пролетит по реке моторка и поднимет цунами, которое обрушится на пляж и смоет город?

Но – что поделаешь? Многое ли зависит от наших желаний… Не спросив: согласны ли мы – вытолкнули нас на свет; не спросив – толкнут дальше. Будем жить там, где предписано!

– Так… – Илюша осмотрел песочный город, – а не заняться ли нам, пока есть время, просвещением? Насадить вон там и там науки и искусства, потом их пестовать, ждать, когда завяжется достойный плод, заколосятся всходы, орошенные из неиссякаемого источника… А потом – придет срок – и потекут молочные реки в кисельных берегах и блага посыпятся, как из рога изобилия…

Просвещение… брожение умов, озарения и открытия… Платоны и быстрые разумом Невтоны… Чтобы они появились на свет, чтобы они родились, нужна Альма Матерь, она будет тужиться, испытывать родовые схватки, когда Невтоны толпами пойдут из ее чрева. И куда же они пойдут? Разумеется, в Академию! Пойдут, щелкая на калькуляторах, посыпая направо и налево терминами, и все, что нужно высоко нести, – они понесут высоко; и все, что нужно широко развернуть, – они развернут широко; и не будет для них узких мест и белых пятен, и на каждый фактик они уверенно повесят свой ярлычок, и на каждый вопросик они без колебаний дадут исчерпывающий, недвусмысленный ответ.

Илюша отжал из горсти грязную воду, чтобы песок капал погуще, стал возводить серые плоскости университетских башен. Поднялся монолит центральной башни – строгий, как формула, без украшений, с ровными рядами окон, стоящий по стойке смирно. Рядом встали конвоем две такие же серые башни, но поменьше и поуже. Перед зданием у входа Илюша установил и посадил безликих чугунных юношей и девушек, – девушек в приличных, застегнутых на все пуговицы блузках и скучных, опущенных ниже воображения, юбках, а юношей в безрукавках, обнаживших литые мышцы, все свои силы отдавших служению науке, ношению толстых, многопудовых томов, напичканных чем-то тяжеловесным, но несомнено приносящим пользу, проливающим свет на тайное тайных, – не потому ли и смотрят они просветленно поверх голов, не потому ли у них одинаково сосредоточенные суровые лица… Закончил строить Илюша, укрепив на главной башне сверкающий шпиль и последней капелькой приладив к нему эмблему.

Потом за оградой, в тени лип, построил особнячок в стиле ампир: Академию – колонны с завитушечками, кудряшечками, маскарадные маскароны, – будто француз, времен империи, напялил на себя маску Тирсиса или Кандида, бряцает бутафорским оружием, клянется Юпитером, а сам – в панталонах и парике и манеры изящные… правда не совсем, что-то в его поведении настораживает, и прононс у этого француза неидеальный, потому, наверное, что учился французскому не в Париже, а у няньки-бонны.

Если внимательно присмотреться к зданию Университета, то можно кое-где заметить ампирные детали – колонночки, барельефы, теряющиеся, подавленные, кажущиеся неуместными, как тапочки и чепчик на солдате, но тем не менее раскрывающие родственную связь Академии и Университета, – становится понятно, что Университет вырос из Академии, просто по рассеянности, да по убогости не воспитали в нем изящных манер, натянули родительскую одежонку, так что все разошлось по швам, налепили кое-где кое-что и на том успокоились.

– Чуть не забыл самое главное! – спохватился Илюша, окинув взглядом берег и пляж. – Город стоит на реке – значит, ему нужен порт! Пусть торгуют с дальними странами, смотрят, как там люди живут, какие там обычаи… Строят ли и там дома из песка… Пусть просвещаются, расширяют кругозор, – это полезно. И потом, порт – значит: выход в море, научные суда, экспедиции, заходы, суточные, морские надбавки… Будет чем заняться в Академии!..