Все схвачено Дуровъ
– Наговоритесь еще! В одном городе в одно время живете…
Стол был нормальным – домашним, но – городским. Пара видов салатов, селедочка, рыночные соленья, рыночные овощи. Ассоль принесла из кухни блюдо с маленькими фарфоровыми стаканчиками, где, как она сказала, имел место жюльен.
Ну, выпили вина, ну, закусили, ну, Легат взялся вторую бутылку откупорить, поскольку, как он утверждал, там было очень хорошее вино, девяносто с лишним баллов по шкале знаменитого справочника вин. Но ужин для Легата, привычного к подобным застольям и даже бегущего их, был все-таки обязательной, но досадной помехой для встречи. Ему хотелось спрашивать, и он чувствовал, что Джуниору хотелось рассказывать, но, как было ранее утверждено, кто в доме хозяин?..
Ассоль была тактичной женщиной. А уж женой – тем более. Она понимала, что домашний ужин – лишь скромный предлог для встречи, которую ее муж нетерпеливо ждал четыре десятилетия. И, похоже, чересчур часто напоминал о том. Но она любила мужа и, стало быть, любила – или все же смирилась, сжилась? – его закидоны. Ждать встречи с каким-то неизвестным мужиком сорок лет… или сколько они с Ассоль вместе?.. – это безмерный закидон, к которому притерпеться непросто, а уж разделить его с любимым – род подвига.
Ассоль, по разумению Легата, была из тех, кто ехал за мужьями в Сибирь, не рассуждая…
А Джуниор рулил по накатанной.
– Короче, я пошел в Контору в назначенный час. Меня пропустили, даже проводили. Там был большой кабинет, а в кабинете дядька. Немолодой. Он меня расспрашивал про учебу, про работу, про диссертацию, а потом вдруг спросил: не хочу ли я поехать на десять дней с делегацией Молодежного Союза в Страну Туманов. Переводчиком. А я захотел. Очень. И честно сказал, что хочу. А он сказал, что это хорошо и что мне позвонят и надо будет оформить выездные документы, загранпаспорт получить… Я домой пришел и Гумбольдту рассказал…
– И он стал убеждать тебя, что ехать нельзя, что это провокация… так?
– А вот и не так. Наоборот, он стал говорить, что надо ехать, обязательно, а там пойти в полицию и попросить политического убежища. И остаться там. Тем более – с языком… А я ему возразил. Я сказал, что если я останусь, то маму арестуют и посадят, а сестру отдадут в детский дом. А может, и его – до кучи, он же у нас как родственник жил, даже в домоуправлении эту версию приняли… Короче, сказал я, что не останусь «за речкой», и помчался скандал!.. Весь день он орал, что я идиот, что не думаю о завтрашнем дне… Ну, и так далее по алфавиту… А я молчал, как партизан, потому что мне уже позвонили и я знал, что завтра меня ждут, чтобы оформить документы. И я пойду. И пошел. И через неделю улетел в Страну Туманов. Денег, конечно, было – кошкины слезы, но я все-таки купил маме перчатки красивые, дорогие, отчиму – ручку перьевую, Осе – куклу, а Гумбольдту – блок сигарет. Он курил много.
– Каких сигарет, не помнишь? – спросил Легат.
– Это важно?.. Помню, конечно. Они какие-то редкие были, мне владелец табачного магазина сказал, что их очень мало делают. Поэтому дорогие. Они назывались «Eagle», что значит «орел» по-нашему. Там орел на коробке напечатан был: красный и двуглавый. Как наш.
– А крылья? – Легат аж на стол навалился.
– Крылья были. Два. Как у любой птицы.
– В одну сторону?
– То есть? В какую одну? Нормальный орел, крылья растопырены, короны над головами… Герб чей-то.
– Гумбольдту понравилось?
– Гумбольдту, как я вернулся, ничего не нравилось. Ни то, что я стал работать опять на кафедре, только уже старшим преподавателем, а потом мне доцента присвоили. Ни то, что я докторскую задумал писать… Он болеть начал. Сердце. А лечиться не хотел. То есть таблетки, которые врач прописывал, принимал, а в больницу – ни за что. И курил по-прежнему много: больше пачки в день. И как-то ко мне охладел. Разговаривать стал меньше… Это я потом понял, а тогда… Меньше разговаривает – меньше прописных истин. То – не то, это – не так… Слава Богу, он к Ассоли приклеился. Представляете, я выбрал себе жену с именем сестры! Каково, а? Ассоль его любила…
– Ассоль? – переспросил Легат. – А как ее дома называли?
– По-разному. Чаще всего – Оса.
В Легате просыпался-просыпался и, наконец, проснулся писатель. Очень много неувязок было в рассказе Джуниора. Главное: в нормально живущую семью, где есть мать, отчим, маленькая дочь и сравнительно взрослый сын, живущий отдельно, врывается посторонний человек и тоже начинает жить в этой семье. И все его легко принимают за своего, в домоуправление, вон, сообщают, и там верят и разрешают жить какому-то бомжу в элитном и особо охраняемом доме.
Или версия Джуниора была какой-то наивной…
Но ведь искренней и правдивой! Так было?..
Верить сочиненному всегда легче, это Легат на собственном опыте знал.
А истинную историю ведал Гумбольдт. Спрашивать сегодня можно только у него, но вряд ли он скажет правду…
– Я уже докторскую потихоньку начал… – продолжал Джуниор. – А еще мне в партию предложили вступить. Я подумал и согласился. А Гумбольдт, как узнал, со мной разговаривать перестал. Только по делу. Передай то, отнеси это… А в восемьдесят третьем я Ассоль встретил… – Он улыбнулся, погладил жене руку и задержал – на кисти. Так и остался сидеть. – Мы с ней в восемьдесят четвертом расписались. И тут из Гумбольдта словно воздух выпустили. Он начал всерьез болеть. Почти все время лежал. И все равно курил. Ассоль за ним ухаживала, мы вместе жили. Да, Ассоль?
Она кивнула, не перебивая. А Джуниор продолжил:
– Мы в апреле расписались, а Гумбольдт умер в октябре. Ночью. Заснул и не проснулся. Сердце остановилось… – Джуниор замолчал, а рука Ассоль переместилась из-под его ладони и стала гладить его руку, словно успокаивая, растирая горе. А он вдруг сказал: – Я знаю, я виноват в его смерти. Я поэтому так ждал, так ждал дня, когда мы встретимся, чтобы вам это сказать… Только вы можете понять… Это все.
История, Джуниором рассказанная, ожидаемо оказалась тяжкой и странной. Тяжкой – это понятно: история «жизни сначала» Гумбольдта была категорически не той, которую тот изначально сочинил и взлелеял. Взлелеять-то взлелеял, а она не проросла! Да, он не хотел, чтобы парень повторил его судьбу. Но, несомненно, и страстно хотел, чтобы Джуниор стал Гумбольдтом. Именно Гумбольдтом – по характеру, по влечениям, по убеждениям… Ан, не вышло!
Кстати, странно, что не вышло. Один и тот же человек, одни родители, одинаковые семнадцать лет жизни – до мелочей одинаковые, просто потому, что до семнадцати Гумбольдт был один, а в новой действительности их стало двое. И второй пошел другим путем. Не тем, который первый уже одолел. Совсем не тем…
И ведь именно о том и мечтал Гумбольдт! Сам сказал: не хочу, чтобы он повторил мои ошибки. А он и не повторил! Гумбольдт решил стать отцом самому себе. Он забыл, бедолага, что дети редко слушаются родителей. Тем более, мягко говоря – приемные. И ведь если посмотреть на рассказанную историю здраво и беспристрастно, то вывод просится: Джуниор был распрекрасным воспитанником. Или названым сыном, хотя этот термин как-то коробит… Такими воспитанниками стоит гордиться: сам принимает решения, сам их осуществляет, сам идет дальше, как говорится, расправив крылья…
Оба-на! Оговорка по знаменитому психологу. Крылья – орел – ворота в тоннель – Гумбольдт. Почему у его орла крылья в одну сторону? Как, впрочем, лапы и головы?.. Он сам сказал: ветер пришел.
Что он называл ветром? Не ветер же в самом деле…
Ворота он расписал до того, как ушел в прошлое навсегда. Получается, что орел, смятый ветром – образ самого Гумбольдта, прожившего не ту жизнь, которую он хотел бы прожить? Быть может… Но жизнь, которую он себе сам добавил – к прожитой, еще сильнее смяла его. Более того, он раздвоился! По изначальному геральдическому замыслу: головы – в разные стороны, крылья – тоже, ветер ушел. Таких орлов на гербах разных стран – более десятка, говорилось уже. И все – с расправленными крыльями…
А Гумбольдт не мог без ветра, так что ли?
Или обиднее: ветер его скручивал, сминал, вжимал в землю?..
Легат, когда учился, а после – когда уже работал, знавал этих ребятишек, для которых слово «власть» было пугалом. Пугало чего бояться? Оно ж только пугает. А мы его сейчас заломаем!.. И шли ребятишки напролом. И пропадали. Кто в этой нелюбимой стране, а кто – в чужой, которая принять – приняла, а обласкать – на это она не подписывалась. Вот и выходит, что прав поэт, некогда принявший смерть от носителей новой свободы: «наша свобода – только оттуда бьющий свет. Люди и тени стоят у входа в зоологический сад планет…»
Заметьте: люди и тени. Вроде бы вместе, а друг друга не чуют.
Обосрать Родину, какая бы страшная, подлая, жалкая, неуправляемая (лень множить прилагательные!..) она ни была, дело плевое. Но и неблагодарное. Потому что никто нигде за этот процесс «спасибо» тебе не скажет. Ни там, ни тут, ни в зоологическом саду планет. И однажды ты поймешь, что не нужен никому, кроме мамы.
А она давно умерла…
На этой невеселой мысли Ассоль расколола не в меру застывшее молчание.
– Я ж курочку запекла! Она ж готова!
И вскочила, чуть стул не опрокинув, помчалась в кухню.
А Легат сказал умное:
– Дела-а-а…
А Джуниор горестно выдохнул:
– Это я убил Гумбольдта. Не при Ассоль будь сказано…
– Тогда и не при мне, – всерьез обозлился Легат. – Чего терпеть не могу, так это бессмысленного самобичевания. Если кто его и убил, так он сам. Самоубийство типичное. Человек строил себе дорогу. Красиво выражаясь, дорогу жизни… И шел по уже построенному. Строил и шел, строил и шел. И вдруг сообразил, что он на этой дороге – один. А все остальные – на других. Их до хрена, оказывается, этих гребаных дорог! И даже его альтер эго, то есть ты, шагаешь своим путем плюс где-то в стороне. А он-то считал, что есть только его дорога. Одна. Самая верная. А тут вона как!.. И стало человеку до боли обидно: он смутно понял, что строил чего-то не то и куда-то не туда. Понять-то понял, а принять сию нехитрую мыслишку, как данность, не сумел. И раздвоился. И захворал. И умер. Сам умер, Джуниор, сам. Ты здесь ни при чем…
– А кто при чем?
– Судьба, – сказал Легат банальное. – Характер. Обстоятельства. Воспоминания, наконец. Много чего… Не казнись, Джуниор. В твоем случае это так же непродуктивно, как винить себя в смерти любого близкого человека. Особенно если смерть наступила по вполне реальным причинам. Одна из таких причин, как я сказал, – нежелание жить. Согласитесь, оно и у вас, и у меня, и у какого-нибудь дяди Васи иной раз да возникает. Другое дело, что для нас с вами и для дяди Васи это – импульс. А защитный механизм, природой нам данный, тут же срабатывает. По древней мудрости: и это пройдет, как на кольце Царя написано было…
– А кто скажет, что это мы идем верной дорогой, а не он?
– Никто не скажет. Мы все делаем правильно. А если что не так, жизнь поправит.
Джуниор несколько мгновений смотрел на Легата, не отрываясь, как будто искал чего-то недоговоренного. Но Легат молчал и улыбался, а потом долил бокалы, поднял свой и сказал простенький тост:
– За нас с вами и за наших жен!
И Джуниор заулыбался, засветился, как лампочки в глазах зажглись, и подтвердил:
– Точно!
Чокнулись, позвенело стекло, вино хорошо покатилось.
И как будто дождавшись именно этого момента, как будто за косяком стены подслушивала, вошла Ассоль с блюдом, на нем лежала запеченная в сметане и специях курица, задрав остатки ног.
А Легат спросил Джуниора:
– Какие у тебя отношения с Осой?
– С какой Осой? – явно удивился вопросу Джуниор. – О ком вы?
– С твоей сестрой. С Ассолью.
– С Ассолью… – Джуниор погрустнел. – Да никаких, в общем. Когда она закончила школу, время было сложное. Сами помните: девяностые. Тогда ее отцу как-то удалось отправить ее учиться в Италию. Она хорошо пела, хорошо играла на фортепиано, сама, безо всяких связей, поступила в Консерваторию на вокал, подавала, как говорится, большие надежды. Она на четвертом курсе была, когда возникла идея с учебой «за речкой». Какой-то друг ее отца работал где-то около Президента, помог. Она и уехала. И осталась там дальше учиться. Маме часто писала. А мама умерла от рака в девяносто четвертом. А я с ее покойным мужем – ну, не очень… Поэтому я и не знаю ничего об Ассоль. Мне она не писала. Потерялись, обычное дело…
Странное заявление, подумал Легат. Брат с сестрой в весьма взрослом возрасте потерялись и, судя по всему, навсегда.
Ассоль и Оса… Созвучно. Ассоль отучилась в Италии или где-то еще, начала петь, вернулась в конце девяностых в Столицу – с опытом, с именем, с биографией, и началась ее раскрутка, как певицы по имени Оса.
Она всегда была одной. Ибо родилась, выросла и поет теперь, не утихая. А то, что рядом с ней менялись… скажем так, фигуранты – Гумбольдт, Джуниор, – на нее это не влияло. Она во всех вариантах существовала сама по себе. И существует сама по себе, слава Богу!
– Ассоль знала о смерти Гумбольдта?
– Конечно. Но, скорее, теоретически. Она ж довольно маленькой была, когда он умер. Одиннадцать ей было. Или уже двенадцать, не помню…
– Ты знаешь, что Гумбольдт часто бывал в Столице в наше время? В последний раз – недавно… А вообще-то – в течение многих лет. Жил он здесь, жил. Или иначе: рос-рос и вырос…
Как-то нагромоздил, нагромоздил – черт ногу сломит. Бывал, недавно, в течение нескольких лет, жил…
Откровенно растерянный Джуниор спросил беспомощно:
– Как это? Он же умер…
Ассоль разделывала курицу, укладывала куски по тарелкам, добавляла гарнир, но в разговор не вмешивалась.
– Он умер, как вы сказали, в октябре восемьдесят четвертого. Получается, что он дожил свою первую жизнь – с диссидентством, с судом, со сроком за несуществующие преступления – до две тысячи седьмого года. А в две тысячи седьмом ушел обратно – на дистанцию в сорок ровно лет. И прожил еще четырнадцать лет – как бы заново. Не просто заново – по-иному! Этот ход – из настоящего в прошлое и наоборот – имеет дистанцию ровно в сорок лет. Постоянно. Так что до две тысячи седьмого года ты жил с ним в одном городе. Два Гумбольдта, которые до его появления у вас дома, были одним Гумбольдтом. То есть тобой…
– Он жил здесь и ни разу не был у нас… – растерянно сказал Джуниор, а Ассоль спокойно добавила:
– Значит, не хотел.
– И часто он здесь бывал? – спросил Джуниор.
Легат чувствовал, что Джуниора задело его сообщение.
– Не часто, но всегда по делу. Он работал на Контору.
– Гумбольдт? На Контору? Этого не может быть!
– И тем не менее так было. Думаю даже, что работал он добровольно.
– Не понимаю… А смысл, смысл?..
– Когда он здесь жил, он был Гумбольдтом и понятия не имел о твоем существовании. Он только тогда понял, что здесь, в нынешнем дне, вас окажется двое, когда вернулся к тебе в шестьдесят седьмой год с благородной миссией спасти тебя от его судьбы. Тогда он и стал работать на Контору и мотаться из семидесятого в десятый. И бывая здесь, в сегодня, он уже понимал, что ты – есть… Думаю, что он просто боялся встречи с тобой.
– Но почему?
– Да потому что он намечтал себе одного себя, а ты вырос другим. И он это окончательно понял еще тогда, в семидесятые. Плюс Ассоль в твоей жизни появилась. Ему бы порадоваться за тебя, а он… Потому, наверно, и болеть начал. И умер…
– А как он жил здесь? Один? Где работал? И вообще, где жил? Мы ведь в одной и той же квартире уже сто лет обитаем… А он?
Сказать про «эффект бабочки»? Долго и неубедительно для здравого земного человека.
– Не знаю. Снимал, наверно… Я вообще про Гумбольдта мало знаю. И с ним лично едва знаком. Он, как я полагаю, случайно обнаружил проход из семидесятого в десятый и наоборот, был задержан тамошними конторскими, и ему ничего другого не оставалось, как согласиться на сотрудничество.
– А потом?
– Потом он сумел сделать все, чтоб я заменил его. Впрочем, ему было все равно – кто. Я просто по дурости подвернулся…
– Кому подвернулись?
– Все, проехали. Ни тебя, ни меня эта история уже не колышет. Так давайте выпьем за Сегодня, и только Сегодня. И за вас обоих – это уж лично пью…
– И еще немножечко за Завтра, – тихонько добавила Ассоль. – За то, чтоб оно у нас было и чтоб было хорошим и добрым к нам.
Женский сентиментальный тост.
Но кто бы возражал?..
14
Вышел во двор, потом – на проспект. Господи, какой вечер обалденный! Теплый, тихий, ни один листок на тополях не шелохнется… Хотя ученые утверждают, что все деревья в Столице – от тополей до лип – смертельно больны, вылечить их невозможно, потому что кругом – сплошная химия. Не исключено. Но почему ж они тут, на Проспекте, так свежо выглядят? Все зеленое и живое. Или это тоже – химия? Как же она, однако, всесильна!..
Мобильный в кармане зазвенел.
Глянул на окошко: жена звонит.
Нажал кнопку:
– Весь внимание.
– Ты где? – спросила жена.
По телефону она разговаривала короткими фразами и командирским тоном. И то оправданно: телефон, по большей части – рабочий инструмент, вот она и чувствовала себя на работе. Даже дома.
– Стою на Проспекте, дышу воздухом.
– Где ты там воздух нашел?..
– Как раз напротив развилки и тоннеля.
– Подходящее место. Не отравись кислородом. Ты мне нужен живой.
– Зачем?
– Объясняю. Ты чего туда поперся так поздно? Ты машину отпустил?
– Отвечаю. Не поперся, а был у знакомых. Ужинали запеченной курицей. Машину отпустил давно. А что?
– А ты можешь вызвать ее обратно?
– Вряд ли. Водитель небось дома уже. Да скажи ты мне, наконец, зачем тебе машина? Твоя-то где?
– Моя стоит у входа. А вход – в театральный клуб. Мы сюда с Осой заехали и напозволяли себе. Так что бери такси, приезжай за нами и развези бедных женщин по домам.
– Вот-те здрасьте… Я ж, мягко говоря, тоже себе напозволял…
– У тебя удостоверение есть. Отмажешься, если что…
– ГАИ нынче не та.
– ГАИ всегда та.
– А чего это вы с Осой делали?
– В куклы играли. Буквально, – засмеялась жена. – Не теряй время, лови такси или частника…
Легат, не сходя с места, поднял правую руку, встав в позу памятника Неупокоенному Вождю, и тут же остановилась какая-то потертая иномарка. Ехать было – пустяки совсем.
Дом писателей сохранил свое вольное название, но, как считал писатель Легат, существенно поменял ориентацию. Писатели как-то стерлись… В Старом здании был теперь главный ресторан – дорогой и вполне достойный в смысле кухни и весьма печальный в смысле винного погреба. В Новом – тоже ресторан, но названный Театральным клубом, где кухня была, на взгляд Легата, нищенской и невкусной, а цены – доступные даже мало играющим актерам, приходящим сюда по вечерам поесть, выпить дерьмовой водки и слегка потусоваться.
Легат не любил сюда приходить. Мешали частые знакомые, ужасное обслуживание и скверная еда. Но жене его здесь нравилось. И частые знакомые ее радовали. И еду она плохой не считала. Жена, считал Легат, просто ловила кайф от того, что казалось ей неформальным продолжением театра вообще. Известные и, главное, лично хорошо знакомые актеры, режиссеры, театроведы – да вот они! Все – в роли посетителей. Официантки – массовка. Еда – практически бутафория, но есть можно и бутафорию. Не умрешь.
А беседы, беседы!..
Да какие, к черту, писатели! На порог их не пускать! Они ж не знают, чем, к примеру, темпо-ритм отличается, к примеру, от сверхзадачи…
Легат тоже не знал, разве что слова такие умные слыхал, поэтому всегда был здесь неким придатком к жене.
Хотя его тоже многие узнавали…
Он прошел сквозь пустой и гулкий холл к входу в театральную забегаловку, ранее игравшую роль фойе Малого зала, вошел в нее и сразу обнаружил жену и Осу, еще не завершивших здешнее сиротское пиршество. Третьей была лучшая подруга жены – широко известная в здешнем мире театральная журналистка из Столичной молодежки.
Да и как без нее? Без нее – никак…
– Всем привет! – сказал Легат, усаживаясь на свободный стул. – Я вообще-то готов потрудиться наемным драйвером. А вы как? Уже или еще?
Судя по пустым кофейным чашкам, они были – уже.
Легат помахал ближайшей официантке. Она подошла.
– Посчитайте, пожалуйста, – попросил Легат.
Официантка скрылась – считать.
А жена спросила:
– Как день прошел?
Хороший вопрос из ряда необязательных, но пристойных случаю.
– Штатно, – традиционно ответил Легат. – Кого куда везти?
Он не собирался здесь рассиживаться.
– Я сама, – сказала журналистка. – Я на машине. Я твою благоверную довезу, мне все равно по дороге, а ты отвези Осу.
– Много выпил? – спросила жена.
– Когда это я много пил? Максимум полтора бокала…
– Да я такси возьму, – засопротивлялась Оса.
– Не говори глупостей, – сказала жена, которая строга была со всеми – как ближними, так и дальними. – Легат тебя отвезет…
И протянула Легату электронный ключ от машины.
– Тогда поехали, – подвел итог Легат.
А тут как раз счет принесли.
На улице дамы расцеловались и простились. Легат посадил в машину Осу, сам сел за руль, завел двигатель.
– Куда едем?
– На проспект имени Великого Садовода, – сказала Оса.
– Ближний свет, – констатировал Легат. – Домчим мигом.
«Мигом» – фигура речи, а вот ведь и время случилось, когда можно лишний раз попытать Осу, порасспрашивать ее про того Гумбольдта, который предстал перед ним сегодня в рваном рассказе Джуниора, или про того, которого знала она – когда была маленькой, а Гумбольдт был уже пожилым. Да и когда он молодым был – Оса тоже может про него рассказать: в прошлом они успели побыть братом и сестрой, пока Гумбольдт не попал в заключение, отслеженный и отловленный друзьями из Конторы. И когда Оса стала уже теперешней – знаменитой и, увы, не слишком юной, он-то тоже был здесь и был – пожилым…
– Я скоро смогу стать летописцем вашей семьи, – сообщил он Осе. – Только летопись придется писать в жанре фантастики.
– Понятно… – Голос был тихий, и, казалось, что Оса говорит через силу.
Он, Легат, в чем-то провинился?..
Она только-только сидела с двумя завсегдатаями актерского кафе, легко смеялась, была явно довольной прошедшим вечером, охотно поехала с Легатом, хотя журналистка вполне могла сделать крюк и завернуть на Проспект Садовода. И Легата не надо было выдергивать после сытного ужина, трудного разговора и практически перед сном.
– Вы плохо себя чувствуете?
– Просто устала. Репетиция была – чистый облом. Считай, что день потерян… Хорошо, что к вашей жене поехала: потрепались, посмеялись, дело поделали, потом посидели в этой рыгаловке неплохо… Отошла. А сейчас опять навалилось…
– Жаль, – сказал цинично откровенный Легат, – а я хотел вам пару-тройку вопросов задать. Чуть-чуть не хватает, чтоб картинка целиком выстроилась.
– Картинка чего? Моей семьи?
Вот и голосок стал живее. Неприязнь появилась.
– Угадали. Я уже столько о вашей семье знаю и стольких знаю, что глупо и обидно тормозить. Прямо как мужик из анекдота или из притчи, который на спор Великую Реку по льду босиком перебегал…
Кинул камешек. Полюбопытствует?
– И что дальше?
Полюбопытствовала. Хороший знак.
– А дальше бежит он, бежит, уж за половину пути забежал, до того берега рукой подать, а ступни ко льду примерзают, жжет их – сил нет, каждый шаг чем дальше, тем мучительней… И не выдержал. Повернул назад, рванул изо всех силенок, домчался до берега и к тому, с кем поспорил: «Не могу, – говорит. – Ты выиграл!»
– А кто здесь я и кто вы? По аналогии…
– Кто вы? Ну, не знаю… Вы, наверно, Великая Река, которая мне, босому мужику, так холодом своим разум замутила, что пора назад бежать. Ан, не хочется. Привык до финала добегать.
Засмеялась. Коротко, но – все же.
– И чего вы еще не знаете про нашу семью? Кого обошли, кого допросили? Кроме меня. Ну и Гумбольдта, естественно…
– Его-то я меньше всех расспрашивал: не до того было. Хотя и его тоже. Дня два назад, по-моему… Черт, все смешалось!
– Там расспрашивали?
– Там.
– И как он там? Он сказал, когда последний раз уходил, что больше не вернется.
– Не соврал. К сожалению, жить ему не так уж и много осталось. Вы же помните, когда он умер, вы уже почти взрослой девочкой были. А еще и Джуниор…
– Кто это?
– Да он же. Гумбольдт. Только молодой. И другой.
– Тогда почему Джуниор, а не Гумбольдт?
– Потому что не Гумбольдт. Двух Гумбольдтов для одной семьи многовато. Младший сменил имя. Сначала просто назвался иначе и, в общем, логично назвался. А потом, видимо, сделал это официально.
– Они живут вместе? – в голосе Осы почуялось тревога.
– Пока да.
– Он говорил, что не хочет вмешиваться в жизнь… ну, в свою жизнь…
– Вы знали о его путешествиях в прошлое?
– Я не знала… То есть он говорил… мельком… не подробно… но я думала, что придумывает… Он вообще в последние два года каким-то странным был…
– Когда он говорил вам, что не хочет вмешиваться в свою жизнь?
– В последний раз, когда мы виделись. Недели две назад, что ли… Или чуть больше.
– Если честно, то по-черному врал вам.
– Подождите! А если Гумбольдт воспитывал своего юного двойника, то двойник-то вырос. Или не так?
– Или так. Вырос. Успешен. Поминает Гумбольдта добрым тихим словом. Зовется Джуниором. Удивляется, что вы исчезли из его жизни с тех пор, как уехали в Италию.
– Уехала. Точнее – улетела. Но я писала маме, отцу, Гумбольдту. Звонила. Я же не знала, что их стало двое…
– И до каких пор писали-звонили?
– Пока мама не умерла. Но я потом довольно быстро вернулась. И отца сама хоронила. Гумбольдт, кстати, помогал… А вообще-то, когда я вернулась, времени для общения у меня было с гулькин нос. Ну – Италия, это марка. Но марка-то сама по себе никому на фиг не нужна. Ее раскручивать надо… Оперной певицы из меня не вышло, голос маловат, а на эстраде я хорошо пошла. Сами знаете, чего я вам рассказываю…
Замолчала. И Легат молчал. Он ей информацию выдал, пусть теперь переварит ее.
Переварила быстро. Спросила:
– Выходит, у меня теперь другой братец есть? А кто он?
– Языковед. Доктор наук. Женат на женщине по имени Ассоль. Не в вашу ли честь жену подбирал?
– Откуда вы знаете, что я – Ассоль?
– Джуниор сказал. Его маленькую сводную сестру так звали. А дома называли Осой. Так? Отсюда псевдоним?
– Это уже не псевдоним. Это – имя. Я и по паспорту – Оса… Я бы хотела познакомиться с ним. Как это сделать?
– Попробуем, – набил себе цену Легат, хотя познакомить Осу с новообретенным сводным братцем – дело пустяковое. – Где-нибудь на той неделе, идет?
– На той неделе у меня гастроли за океаном. Целых пятнадцать дней. Семь городов…
– Вернетесь – познакомлю. Две недели раньше, две недели позже. Поживите пока с новой информацией. Думаю, она не сразу приживется.
Читать бесплатно другие книги:
