Пролетая над Вселенной Смехова Елена

Глава 3. О себе… в ретроспективе…

Вначале я ощущала себя мальчиком. С самого рождения и до последних классов школы. Настолько тощей, угловатой, вечно всклокоченной была. Не зря, выходит, родители назвали меня таким, производным от мужского именем! Ждали-то они, судя по всему, сына Сашу, а получилась я.

Девочкой в нашей семье была сестра. Настоящей девочкой, с большой буквы девочкой. Не просто девочкой. Барышней, юной леди, мадемуазель, сеньоритой. Она была правильной, очаровательной, послушной.

Умницей-красавицей-отличницей. В глубинной глубине сумбурной души мне даже хотелось походить на нее. Иногда. Увы! Не могла я дотянуться до демонстрируемых ею достоинств, хоть на цыпочки встань. Слишком гладенькой, сладенькой и всегда адекватной была Лиза.

Я же дралась и шкодила как пацаненок, искренне полагая, что так надо. Только так. Надо было отстаивать себя, свою личность, свое право на существование в этом мире, на любовь, в конце концов! Даже на родительскую любовь. Потому что точно знала, что я талантлива и самобытна. Отчего же чаще всего у самых близких людей я вызываю чувство раздражения?

В детстве я представляла собой странную смесь из андерсеновской Маленькой разбойницы и Мальчика Наоборот – был такой персонаж у Агнии Барто, который назло всем ходил спиной вперед. А ещё как-то раз мне подарили книгу малоизвестной немецкой писательницы Ирмагард Койн, и название сего произведения подходило тогдашней мне как нельзя лучше – «Девочка, с которой детям не разрешали водиться».

Я находилась в состоянии непрерывной внутренней и внешней борьбы. Мне хотелось ежеминутного признания и восхищения. Кому-то это доставалось легко, безо всяких видимых усилий. Сестре, к примеру, ничего не надо было делать, чтоб расположить к себе любого. Стоило ей произнести первую вводную фразу или просто улыбнуться, обозначив кокетливые ямочки, как все окружающие млели и таяли, попадая под ее очарование. Мне же оставалось довольствоваться отсветом ее сияния. Обычно меня просто выставляли вон, когда я пыталась обратить на себя внимание. А я упрямо сопротивлялась.

Впервые в три с половиной года я самостоятельно вскарабкалась на сцену ЦДРИ во время детского утренника, едва конферансье кинул клич в зал: «Кто знает стишок про волка, про зайца или про лису?»

Я охотно и с выражением принялась декламировать стихотворение Маршака:

Мне торжественно вручили бумажную маску зайца. Ублаготворенно сообщила, что знаю еще стишок.

– Какого автора?

– Агнеябарто, – выпалила я, – называется «Милочка-копилочка». – И, не сходя с места, звонко затараторила:

Красный тряпочный флажок мне понравился даже больше маски зайца. Всю жизнь мечтала о таком!

В тот день со сцены увести меня больше не смог никто. Я ее попросту оккупировала. Стихов и песен я знала столько, что призы должны были неизбежно закончиться на мне. Дети плакали, устроители праздника метались за кулисами, но выставить меня не представлялось возможным.

– Я знаю еще один стих! – перекрикивая общий гул, надрывалась я осипшим голосом. В опасении, что меня (как обычно) изгонят, громко и взахлеб читала «Федорино горе» Корнея Чуковского. Целиком! Нас хорошо образовывали в семье.

Иногда летом родители вывозили нас с сестрой в Коктебель. Там, на территории Дома творчества писателей, имелась масса укромных тенистых уголков, где я обожала прятаться от всех. Отсиживаясь под пышным платаном, с нетерпением ждала раскатистого воззвания по репродуктору к поискам девочки со всеми моими анкетными данными. Тогда множество взрослых людей, переполошившись, были вынуждены искать меня – худенькую, рыжеволосую девочку Алю. И впоследствии целых двадцать четыре дня меня узнавали абсолютно все. Это было признание! И где-то даже успех…

Обычно, когда Лизу отправляли со мной на прогулку, она использовала эту ненавистную повинность в собственных педагогических целях: ну, чтоб лишний раз поучить непутевую сестренку жизни, наставить, так сказать, на путь истинный. Стоило немалых сил и хитрости выудить руку из ее твердой клешни. А уж вырвавшись, пронестись вдоль дороги с диким воплем. Чтоб прохожие останавливались, сочувственно смотрели мне вслед и качали головами, порицая Лизу: «Как не стыдно обижать маленьких»!

Мне нравилось, внезапно остановив свой бег, резко упасть навзничь. Раскинуть руки. И, собрав вокруг толпу людей, притвориться мертвой.

Даже если подобные выходки грозили мне трепкой, я шла на это. Отчаянно и дерзко. Так бывает в жизни: у одних родителей рождаются абсолютно разные по внешности и темпераменту дети, иногда просто антиподы. Всё лучшее, что природа могла создать из синтеза двух людей, было воплощено в Лизе. Всё самое бессмысленное: сучковатое, сипатое, шумное – было сосредоточено во мне. Лиза являла собой сплошное совершенство: русая коса, шелковистая кожа, аккуратный носик, выразительные глазки, правильное поведение.

написал ей как-то юный поэт, в которого на самом-то деле влюблена была я. Но ни я сама, ни мои прекрасные глаза не вдохновляли его на поэтические признания. Я была для него приятелем. А Лиза – музой. Как умоляла я сестру не очаровывать хотя бы его! Но для этого мне не следовало вообще допускать их знакомства. Зачем я привела его домой? Лиза считала своим долгом знакомиться со всеми моими друзьями, чтобы уберечь «от самого дурного». Она полагала (в общем, вполне справедливо), что я совершенно не чую опасности и лечу ей навстречу, как мотылек на огонь. И потому Лиза опекала меня всюду – в детском саду, в школе, в пионерском лагере. Она была у меня вожатой в классе, она принимала меня в октябрята и в пионеры, она распутывала сложные взаимоотношения с моими товарищами, которые сначала провозглашали меня главарем, но через очень короткое время сами же свергали с пьедестала. Почему – не понимаю до сих пор. Я так отчаянно хотела быть первой в играх, так жаждала собирать вокруг себя самых незаурядных мальчишек и девчонок, рулить ими, стоя «у штурвала»! Как только видела восхищение в глазах, меня несло: для завоевания авторитета я начинала судорожно приближать к себе одних и отвергать других, объединяться против третьих – тех, кого я для себя обозначала недругами. Но никогда мне не позволялось развернуться в полную мощь. Обязательно находились более хитрые, более сильные, более интриганские личности, не согласные с моими оригинальными идеями. Меня постепенно начинали притеснять, уличая в стратегических просчетах, тактических промашках, и изгоняли из лидеров. Тогда я с ревом неслась к Лизе за поддержкой. Когда она находилась неподалеку, я была уверена в том, что старшая сестра обязательно придет на помощь, утешит и разрешит любой конфликт.

Однажды она не поехала со мной в летний лагерь. И мне пришлось полсмены провести в изоляторе, притворяясь больной. Я пряталась там от возмездия. Ну, подумаешь, слопала все общественные конфеты, когда меня одну заперли в корпусе, чтоб проучить. Мне было обидно до чертиков, вот я и съела все, что нашла. А потом я подбила самую тихую и прежде не охваченную мной девочку посередине лагерной смены пойти мазать мальчишек пастой «Ягодка». Традиционно это делалось в ночь перед отъездом, но дождаться этой ночи терпежу не было. Один мальчик, Дима Орлов, жутко мне нравился, прямо до зубной боли! Но взаимностью он не отвечал. Я была для него «своим парнем» – товарищем по лазанью, ползанью и другим спортивным играм на прочность и выносливость. Но добивалась-то я совсем другой заинтересованности! Вот и захотелось привлечь к себе внимание таким своеобразным способом.

Однако наш вояж резонанса не вызвал. Димка довольно спокойно отреагировал на то, что проснулся весь перемазанный засохшей пастой, а на меня даже не взглянул. Такая досада! Следующей ночью мы вновь отправились в палату к мальчишкам, уже без пасты, зато вооружившись железной кружкой и наполнив бутыль из-под лимонада «Буратино» водопроводной водой. Я где-то слышала, что в больницах людям с затрудненным мочеиспусканием намеренно включают воду, чтоб журчанием вызвать соответствующий рефлекс. Вот мы и решили попробовать этот действенный способ на практике. Минут десять переливали воду над головой нашей жертвы, но реакции не последовало. Димка спал, как младенец, – не шелохнувшись, лежа на боку. Его ухо оттопыривалось прямо как крупная розовая ракушка. Рассердившись на безрезультатность нашего эксперимента, я тонкой струйкой вылила воду из бутылки прямо в это самое торчащее ухо.

Его вопль перебудил весь корпус. А мы улепетывали, роняя по дороге тапочки и падая вместе с ними от хохота. Смех-то нас и выдал. Мы не успели спрятаться в своей палате, были пойманы с поличным. Тихая девочка тут же меня «сдала», и ее, покаянную, отпустили. А мне грозило административное наказание, с одной стороны, а с другой… страшно было представить, что грозило с другой…

Добрый доктор отнесся тогда к моим всхлипываниям с сочувствием и окончательно сжалился надо мной после душераздирающего рассказа о надвигающейся неизбежной «темной». Я прожила в изоляторе до конца смены. Никто меня не навещал, и я целыми днями рисовала сказочные бои и себя, возвышающуюся над нарисованными и неизменно поверженными врагами. А еще я сочиняла стихи.

Кто придумал, что детство – самая счастливая пора в жизни каждого?

Какой-то писатель-фантаст, наверное.

В семье мне отводилась роль вредного заморыша. Меня или жалели, или лупили. Точнее будет так: лупили и жалели. «Чирышек», – называла меня бабушка. Она бывала со мной строга и часто действовала с опережением, когда чуяла замышляемую мной очередную вредность. Но при этом она единственная искренне сочувствовала мне. Бабушка ловко заговаривала мои печали, уверяя, что в один прекрасный день я вдруг похорошею до неузнаваемости: расцвету, засияю, заискрюсь сказочно!

– А правда, когда я вырасту, буду красивее Лизки? – заглядывала я в глаза нашим гостям, ища подтверждение бабушкиных слов. Мама от стыда пунцовела, папа хмурился, а Лиза украдкой кивала и подмигивала тем, кого спрашивали, великодушно дозволяя пожалеть дурнушку. Ей-то можно было являть собой воплощение благородства.

Как я ее ненавидела… в такие моменты.

– Деточка, с твоим больным самолюбием нечего делать в творческой профессии, – говорил непререкаемый авторитет – папа. – Ну, подумай сама, если ты сбегаешь из пионерлагеря после первой неудачи, даже не попытавшись отстоять свое детище – выстраданный, придуманный тобой танцевальный номер, о чем можно говорить?

Этот пример служил мне укором всю сознательную жизнь.

Пионерлагерь, на который ссылался папа, был от Всероссийского театрального общества. Туда попадали избранные счастливчики – дети артистов, певцов, танцовщиков, драматургов, композиторов. Естественно, в такой среде только и могли расцветать пышным цветом будущие таланты, генетически напитанные своими даровитыми родителями. Иногда, впрочем, никакие не таланты, а мечтающие выделиться любой ценой посредственности. Пропадать среди таковских было недопустимо!

По приезде в лагерь я пулей неслась записываться во все возможные кружки. Мне было неважно – танцевальный ли, хоровой, кружок чеканки, выжигания или резьбы по дереву. Мне всегда и всего хотелось разом: живописать, читать стихи, плясать, петь, буйствовать…

Но коллективное творчество вскоре надоедало. Равно как и кружковые занятия, требующие усидчивости почти как в школе. Хотелось выделиться чем-то особенным, необычным, отличным от большинства. И тогда мы измышляли с подружкой Кирой что-нибудь оригинальное. Мы сошлись с ней по принципу незаурядности, неусидчивости, желания выделиться из толпы любой ценой и потому в результате поиска новых форм самовыражения каждый раз придумывали разнообразные номера. То разыгрывали кукольный спектакль, используя подручные материалы, которые наскоком собирали по всему лагерю. Пока приехавшие дети еще не очухались, в смысле – не успели оглядеться, обрести устойчивость, пока не перезнакомились, не сбились в стаи и коалиции, а пребывали в состоянии некой растерянности и бесконфликтности. И потому готовы были безропотно отдать нам даже свои любимые игрушки. Мы натянули тогда на сцене простыню, спрятались за нее и упоенно разыграли перед всеми целое игрушечное действо, сценарий к которому придумывался тут же, на ходу – импровизировался в соответствии с «действующими лицами». Малыши были в восторге. Мы тоже. За простыню нам, правда, влетело от вожатой, но искусство ведь требовало жертв!

Или мы читали по ролям стихи. К примеру, «Что такое хорошо, и что такое плохо» Маяковского. Конечно, я изображала плохого мальчика, с удовольствием, надо сказать, изображала!

Или по ролям танцевали.

В то злосчастное лето у нас придумалась танцевально-шутливая композиция, названная мною «Барышня и Хулиган». Я репетировала женскую роль. Впервые. В этом заключалась изначальная ошибка. Мне привычнее было бы станцевать хулигана, а вот изображать барышню – совсем нетипично. Но Кира деловито взялась за постановку танца и потому командовала процессом. Ей вдруг самой захотелось представиться в роли эксцентричного хулигана. А как здорово вышел бы он у меня! Барышня давалась мне нелегко. Особенно в одном месте, там, где требовалось грациозно пролететь по сцене под звуки «польки-бабочки». Легкости и изящества занять мне было не у кого – увы! У меня всё получалось угловато, громоздко и совсем неизящно. Зато смешные ужимки и трюкачества придумывались мной буквально на ходу. Мы с Кирой, изощряясь в выдумках, репетировали непрерывно, несколько дней подряд, только для того, чтоб один раз выступить с этим своим номером на концерте, посвященном празднику Нептуна.

Грянул прогон. Культпросветорганизатор Аделаида Прокопьевна просмотрела нашу танцевальную композицию с нескрываемым скептицизмом. Не задумываясь о мучительных усилиях и поисках, о том, сколько труда и фантазии было лично мною вложено в каждую деталь номера, она вызвала на сцену Олечку из 3-го отряда. Олечка училась в балетном училище и была ее любимицей.

– Ну-ка, покажи ей, – Аделаида небрежно кивнула в мою сторону, – что такое «полька-бабочка»!

И Олечка восхитительно легко, безо всяких усилий продемонстрировала это.

– Понятно, как это должно выглядеть? – презрительно посмотрела на меня Аделаида и вынесла вердикт:

– Барышню будет танцевать Олечка!

Никто с ней не посмел спорить. Предательница Кира лишь пожала плечами, не глядя в мою сторону. Посрамленная, под многочисленными злорадными взглядами, я спустилась со сцены и поползла рыдать в самый дальний угол лагеря в кусты крапивы. Просто задохнулась от такой наглой несправедливости, но бороться за себя мне в тот момент в голову даже не пришло. Публично противоречить взрослым непозволительно – так нас воспитывали в семье. Лиза в тот год сдавала экзамены, и защитить меня было некому.

На следующий день – День Самого Главного Праздника Лета, когда весь персонал лагеря, все родители счастливых детей и сами счастливые дети сконцентрировались в зрительном зале, я, пользуясь моментом, пробралась в административный корпус и ухитрилась позвонить домой. Из кабинета директора!

– Аля, ты здорова? – всполошилась бабушка.

– Бабуля, передай родителям, что если они меня не заберут отсюда… если срочно не заберут…

– Боже мой, деточка, что случилось? Ты вновь попала в изолятор?

– Нет, – прорыдала я в трубку, – но больше здесь я не выдержу ни дня!

– Надо потерпеть, милая. Родители с Лизой уехали в Мисхор, никто тебя забрать не сможет!

– Ах вот как, они уехали! Мой любимый Мисхор! Да еще и с Лизкой?! А как же я? Мне что – пропадать среди врагов?

– Аля, прекрати свои штучки, не нервируй меня, – бабушка шумно вздохнула. – Родители тоже имеют право отдохнуть.

– Отдохнуть от меня, я правильно поняла? Тогда… тогда… передай им, бабулечка, что теперь, когда они вернутся, найдут меня под кустом крапивы с ножом в сердце! – И бросила трубку.

Дверь распахнулась, и я увидела директорскую секретаршу, вредную жирдяйку Катю.

– Это как понимать?! – возмущенно возопила она. – Как ты сюда попала, кто впустил?

– Ну… вас не было на месте, – залепетала я, – а мне очень срочно нужно было позвонить, понимаете, ну очень!

– Так, фамилия, имя, из какого отряда? – отчеканила жирдяйка Катя, уперев руки в боки.

Это был конец. Теперь они сообщат на работу родителям, маме объявят строгий выговор, может быть, с занесением в личное дело. Отца ославят на общем собрании Союза писателей, больше никогда не выпустят за границу и не дадут путевок ни в Мисхор, ни в Коктебель, ни в Сочи. Это будет позор, такой позор, каких в нашей семье не случалось еще.

Выхода не было, только спасаться бегством. Но секретарша каменным столбом стояла в дверях, преграждая путь.

Я вспомнила прием, которому научил меня мой дворовый приятель. Слегка взвыла (чтоб себя раззадорить), согнулась пополам и, разбежавшись, головой, как торпедой, врезалась в ее мягкий живот. Она вскрикнула и попятилась, освобождая дорогу к моему избавлению.

Пулей долетела я до своего любимого куста крапивы, за которым была давно облюбованная мною дырка в заборе. Точнее, узкая щель, в которую мог просочиться лишь дистрофик. Ну и я, худосочная Аля, спасающаяся от неизбежного наказания. Все мосты были сожжены. Все ходы к отступлению обрублены. Стремительной безнадежной змейкой проскользнула я через дыру и, задыхаясь от ужаса происходящего, устремилась в глубь леса, взяв курс на автомагистраль.

В тот год ходили слухи, что в этих лесах бродит сбежавший из психбольницы «голый Вася», который отлавливает заблудших девочек, чтоб сделать с ними что-то невообразимое. Каждую ночь, перед сном, мы шептались в палате о всяких ужасах, витающих в воздухе, подхватывали их пылкой детской фантазией и с умопомрачительными подробностями своими словами доводили до логического, как нам представлялось, завершения.

Я бежала довольно долго и, запыхавшись, решила передохнуть. В горле пересохло. Присела на пенек и огляделась. В траве заалела спасительная земляничка. Наклонилась, сорвала и увидела целое ягодное скопление – вот счастье! Быстро-быстро сорвать и запихнуть в рот ароматнейшее лакомство, ни с чем не сравнимую вкусноту. Ни разу за лето не удавалось мне поесть «от пуза» любимую ягоду. В выходные дни нас никогда особо не баловали посещениями. Как правило, родители, пользуясь отсутствием обузы в лице детей, пребывали во всякого рода разъездах и потому к нам наведывались крайне редко. Мы с Лизой привыкли к этому и относились с пониманием к родительской занятости. Но даже в те исключительные дни, когда нас навещали, отчего-то клубнику-землянику никогда не привозили. «Она быстро портится, не довезем», – объясняла мама, выгружая не столь быстро гниющие яблоки, морковку, редиску да карамельки «Мечта» с печеньем «Курабье» – на сладкое. Мы были рады любым гостинцам и только сглатывали слюну, украдкой взирая на детей, уплетающих из стеклянных банок клубнику, пересыпанную сахаром. Конечно, она выглядела хлипкой, потерявшей былую упругость и внешнюю привлекательность и, разумеется (как я себя убеждала), была уже подкисшей, но этот головокружительный запах – запах недостижимого счастья сопровождал меня всю жизнь.

Я обожала землянику!

И конечно же забыла про все на свете, увидев такое богатство прямо у себя под сандаликами. Упав на четвереньки, зарылась в земляничную заводь, торопливо срывая и отправляя в рот ягоду за ягодой.

– Девочка, ты что-то потеряла? Или потерялась? – услышала я вкрадчивый голос откуда-то сбоку.

Глянула в ту сторону и вздрогнула от неожиданности – из-за дерева осторожно выглядывает незнакомый дядька.

– Я… это… ягодки собираю, – отвечаю торопливо, поднимаясь и судорожно одергиваясь.

– Ягодки, говоришь? Ты одна здесь? Иди-ка сюда.

Ужас сковывает меня.

– Смотри, что покажу… – Он выходит из-за дерева, придерживая рукой штаны. Штаны спущены.

«Голый Вася!» – пульсирует сумасшедшая мысль.

– А у меня папа – милиционер, – говорю я дрожащим голосом. – Он ждет меня вон там, – машу я рукой в сторону.

– Где-где? – переспрашивает маньяк, медленно наступая.

– Паа-паа-а! – невообразимым басом реву я и, рванув через бурелом, улепетываю, не разбирая дороги.

Каким-то чудом через четверть часа ноги сами вынесли меня на автомагистраль.

До дома меня подбросил дедушка-ветеран, такой же старенький, как его «Победа». Всю дорогу с нервным задором я пела ему пионерские песни, и потому, наверное, он не стал требовать оплаты. Пожалел ребенка.

Но кто же это придумал, что детство – самая беззаботная и счастливая пора?

Меня почти не ругали тогда. Так, отшлепали для проформы, чтоб неповадно было. Зато больше не отправляли одну в лагерь, уяснив, наконец, что это снова будут безнадежно выброшенные деньги за путевку.

Эх, жаль, что девчонкам о «голом Васе» не могла уже рассказать! Ну почему же он не возник на моем горизонте до побега из лагеря? Сколько ночей можно было бы интриговать народ, изобретая все новые жгучие подробности, удерживая на себе таким образом внимание публики…

Я некоторое время помучилась невозможностью поделиться этой страшной тайной, но в конечном итоге, не выдержав, выдала ее Лизе. Взяв с нее предварительно клятву о неразглашении.

– Алька, – разволновалась она, – ну почему же мне никогда не попадаются на жизненном пути маньяки? И как же это ты умудряешься влипать в такие истории?

– Лиза, ну ты же обещала, – сделала обиженное лицо я.

– Обещала, значит, не расскажу никому, просто я очень переживаю за тебя. Какая же ты все-таки бестолковая, просто несуразная! И интересы у тебя детские, и друзья у тебя какие-то неправильные…

Зато у Лизы были исключительно правильные друзья. Они читали умные книжки, все, как один, хорошо учились, не курили и никогда не ругались матом, как мои дворовые приятели!

У них была такая насыщенная жизнь! Сестра порога не успевала переступить, как ее заваливали звонками. Мне нравилось, откровенно говоря, когда ее друзья приходили к нам. Они всё время находились в состоянии полемики, обменивались всякими интересностями, к примеру, самиздатовской литературой, а потом обсуждали прочитанное. Я прислушивалась и, ничего не понимая, пыталась встрять в разговор, но меня никто в расчет не брал. От меня отмахивались, как от назойливой мухи, и тогда с досады и отчаяния я голосила:

– А вот вы мешаете мне заниматься! Я все родителям расскажу!

Чтобы избавиться от меня, некоторые помогали мне с ненавистными уроками.

– У тебя что по алгебре? Пятерка? – пытала я каждого, кто заходил за сестрой. – Отлично, садись вот сюда и делай мне алгебру, три параграфа. Так, а ты больше физику любишь? – спрашивала у следующего.

Я здорово придумала, как можно извлечь выгоду из прихода Лизкиных друзей!

– Пока всё для меня не сделаете, гулять не пойдете! – восклицала угрожающе. И они смирялись – деваться некуда. Лизка бесилась, но, не желая уронить себя в глазах своих хорошо воспитанных поклонников, терпела мои выходки.

Иногда я увязывалась с ними на прогулку. Например, в ЦПКиО. В Парк культуры и отдыха, то бишь. Я им была выгодна своей пронырливостью. Вот уж когда меня не ругали за беспардонность, а наоборот, она, беспардонность, негласно приветствовалась.

В те незапамятные времена цены на аттракционы были (в буквальном смысле слова) копеечными, зато очереди – запредельными. Невесть сколько времени – час, а то и два простаивали страждущие в каждой из них, чтоб потом две-три минуты покататься на качелях, каруселях или в крутящейся на блюдце огромной чашке. А то и чтоб просто надорвать животы в комнате смеха. Ну, если взять что-то более существенное, к примеру, «американские горки» или «картинг», то ждать своего счастья можно было полдня. Я же, будучи существом тщедушным и при этом страшно нахальным, беспрепятственно просачивалась к кассе, минуя всех и вся, вставала на цыпочки и, делая невинное лицо, покупала билеты для всей Лизкиной компании. Махала братии призывной ручонкой, и они, один за другим, радостно подлезали ко мне под ограничительную планку. Таким образом, мы всегда оказывались первыми и вместо утомительного простаивания имели за один только час столько аттракционов, сколько душе было угодно. Тут уж никто от меня не отмахивался, не спроваживал «на горшок и – спать!», как в обычной жизни.

Всё дело в том, что я помогала им организовать досуг без проблем и без пустых ожиданий, а потому чувствовала себя в такие моменты абсолютно незаменимой, просто полноценным членом взрослой компании.

Но еще большую радость доставляли мне свидания сестры. Когда она брала меня с собой. На эти самые свидания.

В поклонниках у Лизы недостатка не было, но не всегда они оказывались увлекательными собеседниками. Кто-то по причине робости, кто-то из-за отсутствия должных интересов. Лиза, как девушка разборчивая, абы с кем время свое тратить не считала нужным. Вот тут я опять-таки своевременно оказывалась неким тестером, лакмусовой бумажкой. Я убалтывала любого, отвлекая от приставаний или концентрируя внимание сестры на его недостатках. Лиза вдумчиво рассматривала реакции данного испытуемого и решала, подходит он ей или нет. Так, благодаря мне, она сокращала время отбора кандидатов.

В какой-то момент это внезапно прекратилось. Лиза неожиданно сделала свой выбор и дала отставку всем прочим. У меня сразу же возникла брешь во времяпрепровождении. Тогда я занялась слежкой. Я знала все любимые Лизины места: бульвары, дворики, качели. Вожделенно наблюдала из укрытия за запретными действиями двух влюбленных, чтоб потом настучать родителям, мол, вот она, ваша любимица-умница. Вы думаете, она к экзаменам у подружки готовится? Ан нет, целуется взасос с первым встречным-поперечным! Да еще на улице! Да, в полной темноте – сама видела! Это такой пример вы предлагаете брать со старшей сестры?

И родителям ничего не оставалось, как учинять допрос с пристрастием и распекать-распекать умницу-красавицу. У нас в семье царили строгие, подчеркнуто строгие порядки. Встречаться с друзьями полагалось исключительно при свете дня, с разрешения родителей, не позднее девяти быть дома, а уж про объятия-поцелуи и речи быть не могло. Вот за руку держаться – пожалуйста. До запястья, не выше.

Замуж следовало выходить девственно чистыми, практически нецелованными, чтоб всю себя отдать одному-единственному, одобренному семьей избраннику.

При первых признаках полового созревания мама проводила с каждой из нас «спецбеседу», рассказывая как можно более ровным голосом правду о взаимоотношениях полов. Акцентируя внимание не только на вопросах личной гигиены, но особенно на этически-нравственном аспекте.

– Учтите, девочки, если кто-то будет делать вам бесстыдные предложения или даже едва различимые, но пошлые намеки, вы обязаны быть неприступно-твердыми. Никого близко к себе не подпускать!

Я рискнула всё же задать вопрос, раскаленным углем крутившийся на языке.

– Мамочка, а как же ты… к себе… подпустила-то? – и округлила глаза в наивном ужасе.

Мама запнулась, но ответила. Правда, как мне показалось, слегка растерянно:

– Ну я ведь была уже большой, совсем большой… взрослой, понимаешь? Взрослой женщиной.

С какого момента можно считать себя большой, ну, в смысле – взрослой, я не спросила тогда. Побоялась быть неправильно понятой.

После просветительной беседы мама торжественно вручала нам книгу под названием «Вам, девушки».

Предполагалось, что в ней мы найдем нужную информацию для закрепления ее «лекций».

Сначала книгу эту с любопытством изучила Лиза, а спустя некоторое время раритет перекочевал ко мне. В этом «выдающемся» издании популярным языком описывались этапы становления (созревания) советской девушки. Во всех ее ипостасях. Не могу не процитировать. То, что запечатлелось в памяти особенно ярко. Например, глава про личную гигиену.

Принимать душ, указывалось в той главе, следует не реже раза в неделю, при этом стараться не пользоваться мочалкой и полотенцем соседа по квартире, так как это негигиенично.

Волосы рекомендовалось мыть, напротив, не чаще раза в две недели, так как более частое мытье вызывало повышенное салоотделение с дальнейшим отмиранием волосяных луковиц. Там давался, кстати, очень ценный совет для тех, кто «торопится на свидание», а волосы при этом уже не блещут свежестью: «Посыпьте волосы мукой, а затем тщательно расчешитесь».

Я как-то раз попробовала последовать этому совету и так увязла! Не следовало, вероятно, расческу мочить в воде! А про это написано не было. Мои жесткие рыжие кудри слиплись и встали колом. Ужас. Пришлось звать на помощь бабушку. Разумеется, в тот день я всюду опоздала.

Еще нас сильно впечатлила глава про нижнее белье.

Оно, белье, рекомендовалось исключительно хлопчатобумажное, не стесняющее движения и не вызывающее раздражения на коже. Но самое главное – хорошо впитывающее пот. Картинки демонстрировали лучшие образцы правильного белья – трусы-панталоны и бюстгальтеры на широких бретельках, с крупными белыми пуговицами на спине. Чулки рекомендовалось носить также хлопчатобумажные, «в резиночку», и пристегивать их болтающимися резиновыми штрипками к специальному поясу. Вся эта ценная информация неизменно и подчеркнуто была адресована исключительно советским девушкам, как специально выведенным на земном шаре особям.

Сознаюсь: страницы с «обязательной» информацией я скоренько пролистывала, не читая. Потому что, учась в школе, все назидания по поводу «развития и совершенствования морального облика строителя коммунизма» и так невольно вызубрила. Однако с жадным любопытством вчитывалась в иное, запретное прежде. И разумеется, самое увлекательное!

«В социалистическом обществе единственная форма половой жизни – это брак», – ратифицировалось в книге.

В связи с этим не представлялось возможным до брака допускать даже минимальной близости с юношами, потому что все они преследуют одну-единственную цель: обманным путем вскружить голову неискушенной девушке, а затем гнусно воспользоваться ее неопытностью.

(Это не касалось, однако, товарищей по комсомольской организации, которым их высокая организованность и комсомольская совесть не позволяли опускаться до подобных низменных мыслей.)

В основном глава, посвященная взаимоотношениям полов, состояла из примеров-предостережений.

Один случай, описанный там, долгие годы потом маячил в моем возбужденном сознании, не давая покоя. Рассказывалось, как в некой разгульной компании юная дева по неопытности выпила лишнего и весьма опрометчиво заснула, забыв про всё на свете. А через некоторое время ей пришлось обратиться к врачу с непонятными и весьма пугающими симптомами. Тот установил шестинедельную беременность, но при этом без потери девственности.

«Значит, что кто-то из непорядочных молодых людей, воспользовавшись ее беспомощным состоянием, попытался вступить с ней в половую связь. Но, по всей вероятности, состояние опьянения не позволило ему осуществить дефлорацию».

Я перечитывала это место несколько раз, но так и не смогла разобраться в данном просто-напросто детективном случае. Как же надо было упиться юной деве, чтобы совсем не почувствовать, что с тобой производят такие варварские действия?

И потом – что означает беременность без потери девственности?

Далее было пояснено: дескать, некоторые сперматозоиды обладают такой невероятной жаждой жизни, чт им достаточно лишь символической близости (как показывает вышеизложенный пример, даже без проникновения в запретную зону инородных органов), чтобы в нее (зону) ворваться беззастенчиво и без посторонней помощи! С неимоверной скоростью промчаться по невидимым трубам и протокам, чтоб скоренько оплодотворить ни о чем не подозревающую, мирно дремлющую юную яйцеклетку.

Этот пример сыграл со мной однажды недобрую шутку. Но об этом расскажу чуть позже.

Что касается досуга молодежи, к примеру, времяпрепровождения в «неформальной обстановке», то подобное характеризовалось исключительно с негативным оттенком. И фотографии были соответствующие. И комментарии к ним. Например, такая иллюстрация: некая особа, окруженная молодыми людьми, опрокидывает рюмашку. Вид у нее развязный, волосы растрепаны, взгляд туманный, улыбка нетрезвая. Под фотографией подпись: «А вот такое поведение может вызвать только презрение».

Что и говорить, меня это впечатляло, хоть и было опубликовано несколько десятилетий назад и многие вещи можно было спокойно отнести к пережиткам прошлого. Пожалуй, что угодно, только не морально-нравственный аспект.

«Девушки! Берегите честь смолоду! Высоко, как знамя, несите право называться советской девушкой! Не позволяйте сбить себя с правильного курса!» – примерно так провозглашалось в книге.

Правильный курс это: коммунистические субботники, стройотряды и всевозможные комсомольско-молодежные стройки. Ну и так, по мелочи: совместный сбор металлолома, политинформации, комсомольские собрания, агитбригады и тому подобные мероприятия. Везде, где плечом к плечу молодые люди строят, роют, пекут, собирают, созидают во всех вариантах, то есть сообща идут правильным строем. Плечом к плечу сидеть в библиотеке, кстати, тоже не возбранялось.

– Девственность – ваше главное приданое, – упорно вселяла в нас мама. Этим она подтверждала глубокую мысль, заложенную в книге «Вам, девушки». Мы с Лизой кивали, уясняя. И росли в атмосфере сущей правильности.

Но отчего-то это не уберегло нас от ошибок в дальнейшем.

Глава 4. Грегори, Григорий… Гришенька!

Вот уже три недели как в мою жизнь вошел мужчина по имени Григорий. Или Грегори. Так даже интереснее. Он звонит каждый вечер из далекой Америки, мы подолгу беседуем, и порой мне кажется, что знаем друг о друге всё. Хотя конечно же это невозможно. Тем не менее у меня уже выработалась новая потребность – потребность в этом ежевечернем звонке. Я, неожиданно для себя, стала отменять все вечерние мероприятия, чтобы, побыстрее завершив домашние дела и уложив чадо спать, усесться в нетерпеливом ожидании поближе к телефону.

– Добрый вечер, Саша, – начинает Грегори, – ну, рассказывай, как прошел твой день?

Мне нравится его голос – очень глубокомысленный, очень уверенный, очень красивый. Я принимаюсь развлекать его подробностями суетной московской жизни, по ходу повествования удивляясь, до чего забавно и красочно могут выглядеть события одного вполне заурядного дня в устах заинтересованного рассказчика.

– Какая погода в Москве? – спрашивает Грегори. Ему интересно знать всё, чем я живу, всё, что меня окружает, начиная с погоды.

– Какая погода? Прохладно и сыро. С утра моросил дождь, и мне не хотелось вылезать из теплой постели. Но надо было поднимать ребенка в школу.

– Теперь я буду звонить по утрам, и пробуждаться тебе станет гораздо легче.

Смущаюсь. В его голосе впервые за время нашего общения зазвучали интимные нотки. Интересно, а почему это он убежден, что именно после его звонка мне станет легче подниматься? Впрочем, не возражаю. Мне приятно слышать, что кому-то может быть небезразлично мое пробуждение.

– Какая погода в Нью-Йорке? – в тон ему продолжаю я заданную тему.

– Превосходная! Наконец наступило мое любимое время года. Сегодня, по дороге на работу (а я хожу в офис пешком, чтобы не давать застаиваться организму), обнаружил, что уже начала распускаться сакура. Ты когда-нибудь видела цветущую сакуру?

– Нет, к сожалению.

– Скоро увидишь. Ты же не передумала приехать ко мне?

Все происходящее кажется мне занимательным спектаклем или фильмом, в котором я играю одну из главных ролей. Представить всерьез, что я из своей махровой неблагоустроенности могу переместиться в центр Нью-Йорка, видится умопомрачительным розыгрышем судьбы.

– Значит, у вас на Манхэттене настоящая весна?

– Да, весна у нас в самом разгаре. Тепло, солнечно, в душе бродят мечты и неясные пока еще надежды…

Каков романтик, подумать только!

– Так вы, Григорий – поэт?

– Не без того, не без того…

– В самом деле? Почитайте что-нибудь… из последнего.

– Из последнего? Что ж, изволь:

– И как давно это сочинилось? – с потаенной надеждой спрашиваю я.

– Недавно, – уклоняется от прямого ответа он, – а ты, Сашенька, никогда не пробовала сочинять стихи?

Это я не пробовала? Я-то пробовала, еще как пробовала! Никто, правда, поначалу не воспринимал всерьез мои угловатые стихосложения…

…Творить и создавать в нашей семье мог лишь отец. Он был драматургом, весьма известным, именитым, хотя (по непонятной мне причине) без всякого лауреатского звания. Драматургом, который изредка, время от времени, забавлялся стишками и эпиграммами по случаю. Мы с Лизой гордились им, трепетали перед ним, за счастье почитали редкое его к нам внимание.

Иногда, чтобы не будить родителей воскресным утром, мы просили их оставить для нас на тумбочке деньги на ранний сеанс в кино, а также на посещение буфета. Потому что, какое же это воскресное кино без предварительного бутерброда с негнущейся, долгожевательной и невообразимо вкусной колбасой? Без лимонада «Буратино» в граненом стакане и особенно без пирожного эклер?

Выполняя просьбу, папа, как правило, придумывал нам стихотворное напутствие. Так, перед фильмом «Пеппи Длинный Чулок» на тумбочке лежала бумажная банкнота, прижатая запиской:

Или как-то раз, после папиного выступления на фабрике мягкой игрушки, мы с сестрой обнаружили утром на кухонном столе смешного мохнатого Чебурашку с приколотым к лапе посланием:

Так посредством записок и происходило чаще всего наше общение с родителем. Свидания с ним бывали нечасты. Потому как он всегда был занят. Целыми днями пропадал на встречах, симпозиумах, читке новой пьесы артистам в театре. Ну, а если и находился дома, то, запершись в дальней комнате, именуемой «кабинетом», вдохновенно стучал по клавишам печатной машинки.

Случались, конечно, и золотые мгновения, когда отец, снисходя до своих детей, отрывался от бесконечно создаваемых образов, мизансцен, явлений и диалогов, спускал на землю крылатого Пегаса и вдумчиво развивал наши с Лизой творческие способности. Мы же, пользуясь такой уникальной возможностью, изощрялись, как могли: упоенно выдумывали вслух сказочки да рассказики, наивно рифмовали слова. Папа педагогически выверенно подбадривал каждую из нас, пытаясь разглядеть: на что же мы способны?

Лиза, питавшая склонность к естественным наукам, к сочинительству относилась весьма сдержанно. Ее фантазия заканчивалась там, где подступали старательно вызубренные фундаментальные познания. Легкости и свободы изъяснения ей определенно не хватало.

Я же просто обожала сочинять стихи. С самого раннего детства они пробивались, пузырились или выстреливали из меня. Забавные и бессмысленные. Если вдруг это случалось на скучнейших школьных уроках, я мигом записывала свои творения на развороте школьной тетрадки. Чтоб можно было, отогнув скрепки на сгибе, незаметно извлечь исписанный лист и, дрожа от нетерпения, смешанного со страхом, показать папе. Когда удавалось его отловить. Дело в том, что заходить в тот самый «его кабинет» было строго-настрого запрещено. А вдруг в приоткрытую не вовремя дверь вылетит с таким трудом прирученный папой строптивый Пегас?

Зато когда отец направлялся в ванную комнату, чтобы приступить к завораживающей процедуре бритья, я могла уповать на его внимание. Заранее рассчитав время, пока взбивается и наносится пенное средство на щетинистые участки лица. Затем, приплюсовав к этому взлет и скольжение бритвенного станка, получить достаточный временной промежуток, чтобы успеть скороговоркой донести до отца свое очередное стихотворное озарение:

– Ну, допустим, – согласился папа, взбивая помазком в пластмассовом стакане крем Florena. – Что дальше?

– Ну а потом… – спросил папа, распределяя аппетитную мыльную пенку на щеках и подбородке. – Потом-то что?!

– Пап, я не успела досочинить в стихах, я могу дорассказать своими словами. Можно?

– Валяй, – кивнул папа, вытягивая верхнюю губу, чтоб было удобнее подбрить щетину над нею.

– Ну, в общем, Кучер повел Машину в цирк, она там увидела, какие из себя лошади, и захотела тоже по арене бегать вместе с ними, но ее не взяли, ну а потом… даже не знаю. Пап, а как бы ты продолжил? – выпалила я торопливо.

– Милочка моя, прежде всего, я не стал бы так лихо накручивать кучу деталей с самого начала, – папа промокнул вафельным полотенцем остатки пены, – у тебя прямо-таки компот из деталей получился. Стихи надо сочинять осмысленно, последовательно. Каждую строчку лелея. Так, словно бы рассказ пишешь, только в рифму. А у тебя всё вразнобой.

Он, прикрыв глаза, попшикал на себя ароматным одеколоном Drakkar и похлопал ладонями по свежевыбритым щекам.

– Прости, Аля, но ты меня задерживаешь. Спешу на собрание в Союзе писателей.

Я закивала и попятилась. Во мне словно бы обломилось всё на полуслове от дидактического папиного тона. Фантазия с рифмой тоже сникли и попятились.

Папа увидел мое безысходное выражение лица и сжалился:

– Вот вернусь, и продолжим.

Иногда получалось попасть в его благосклонность!

Я решила скоренько, до его возвращения, сочинить другое стихотворение. Более реалистичное. Без «компота из деталей». И персонаж нормальный выдумала. Не машину какую-то многофункциональную, с непонятным, хоть и зарифмованным, именем Красношина.

А хорошую добрую девочку. По имени Маринка. Пионерку, кстати.

Она, правда, поначалу тоже куда-то шла – это их несколько роднило с той самой машиной. Только здесь уже появлялись и смысл, и цель, и правда жизни.

Едва услышав поворот папиных ключей в замке, я вылетела в прихожую и выпалила сразу два четверостишия:

– Вот это уже лучше, – одобрил папа, снимая уличную обувь. И с ходу продолжил:

Проходя в свой кабинет, подсказал еще строчку:

Я, собравшись с духом:

Папа, хитро:

Я, радостно:

Тут мы дружно рассмеялись удачно всплывшей рифме. Боясь упустить редкий шанс его расположения, я уселась на подлокотник кресла и затараторила:

Папа:

Я:

Папа, не моргнув глазом:

Ну а дальше мы застрочили кто во что горазд:

– Вводим новых персонажей! – азартно воскликнул папа.

Я:

Папа:

Я упрямо – своё:

Папа: