В объятиях принцессы Грей Джулиана

Вот только для чего? Этот вопрос оставался главным. С самого начала он знал, что не обойдется без предательства. Он всегда старался избегать участия в сложных политических играх в других государствах, при которых приходилось полагаться на местные кадры. Сопровождая Олимпию на первую встречу, он не одобрил места и сразу сказал герцогу об этом. Плохой обзор, нет второго выхода. Узкий длинный прямоугольник пивного зала. Иными словами, превосходная ловушка.

Олимпия согласился, но сказал, что с чего-то надо начинать. По крайней мере он уверен, что человеку, с которым они пришли на встречу, можно доверять.

Следует отдать должное агенту Олимпии: он казался искренне удивленным, когда мужчины, сидевшие за соседним столом, встали и наставили на них пистолеты. И сражался до конца, пока не рухнул на пол с пулей в голове.

Сомертон лично отправил в лучший мир двух нападавших и вполне мог сбежать, если бы не герцог Олимпия, который получил сильный удар по ребрам стулом, и его пришлось спасать. Теперь они оба гнили в грязной германской темнице, подвергаясь постоянным допросам. Нельзя было не признать, что их вели превосходно подготовленные люди. Пытки причиняли адскую боль, но при этом не было повреждено ни одного жизненно важного органа, не сломано ни одной кости. Так могло продолжаться бесконечно. По непонятной причине заговорщики сохраняли ему жизнь.

Он их ненавидел.

Скоро они вернутся. Он утратил понятие о времени и не мог с точностью сказать, сколько дней или недель провел здесь. Но он точно знал, что после последнего допроса уже прошло время. А мучители всегда были пунктуальны. Худощавый нервный немец приходил по ночам, а общительный и мускулистый – днем. Или наоборот. Во времени суток он не был уверен – в камере не было окна. Да и какая разница? Лежа на камнях и задыхаясь от наполнявших воздух отвратительных миазмов, перестаешь думать о смене дня и ночи.

Сомертон осторожно вытянул сначала одну ногу, потом вторую. Было очень больно, но кости вроде бы целы. Откуда-то издалека донесся крик, но почти сразу оборвался.

– Зачем так орать? – пробормотал лежащий рядом Олимпия. – Легче-то все равно не становится.

– Не у всех здешних заключенных есть такая подготовка, как у вас, ваша светлость, – заметил Сомертон. Разбитые губы мешали говорить.

– К сожалению, я в плохой форме, – вздохнул герцог.

Говорить было тяжело, но Сомертон решил продолжить беседу:

– Как ты думаешь, она жива?

– Надеюсь, что да. Иначе это все зря.

– Она будет нас искать.

– Я буду молиться, чтобы ей не удалось нас найти. – Послышался сдавленный стон и лязг металла – Олимпия подвинулся. – Надеюсь, она поступит разумно и отправит телеграмму в Лондон.

Сомертон в этом сомневался. И это сомнение лишь усугубляло его мучения. Он был согласен вытерпеть любые пытки, только бы милый Маркем не попал в руки революционеров. Одна лишь мысль о такой возможности доставляла ему более сильную боль, чем побои.

Маркем… Луиза, в чреве которой, возможно, растет ребенок, зачатый под сказочным солнцем Фьезоле. Его Маркем. Их ребенок.

– Я все время думаю, – задумчиво сказал Сомертон, – почему они сохраняют нам жизнь.

– Потому что мертвый человек ничего не стоит. Это же элементарно. Я удивлен, что ты задаешь такие вопросы.

– Но им не нужно сохранять нам жизнь, чтобы заманить сюда Луизу.

– Мой дорогой друг, дело не только в том, чтобы захватить принцессу. Английский герцог и английский граф, которых ценит сама королева, весьма выгодный товар для новой республики.

Сомертон чувствовал во рту привкус меди и рвоты. Он сплюнул, но привкус остался. Все это, разумеется, ему известно, но надо было продолжать разговаривать о разумных вещах, чтобы не соскользнуть в бездну безумия.

– Мы же не сказали им, кто мы, – заметил он.

– Но она знает. Динглби знает. Чертова гувернантка уже скорее всего вернулась из Англии, не сумев заполучить Стефани. Сейчас она на грани краха. Две принцессы благополучно вышли замуж, и каждая ждет ребенка, и обе находятся вне сферы ее влияния. Мы с тобой – ее последняя надежда. Спелая слива, нежданно-негаданно упавшая ей прямо в руки. – Голос герцога был задумчивым.

– Луиза не допустит, чтобы ее использовали революционеры.

– Кто знает?

– Для нее нет ничего важнее, чем ее народ. Ее намерения не подлежат сомнению.

Снова звякнули цепи.

– Ты, мой друг, вероятно, не видел, как твоя жена смотрит на себя.

Черт, черт, черт! Граф ощутил сильную боль под ребрами и понял, что пытки тут ни при чем.

– Пари, ваша светлость?

– Идет. Ставки?

– Мой лучший агент в Вене.

Порывистый вздох.

– Фон Эстрич?

– Он самый. На твоего парня в Санкт-Петербурге.

– Ты можешь взять себе Курикова совершенно бесплатно.

– Тогда на твоего агента в Сараево. Того, что прошлой весной украл слона.

Олимпия засмеялся:

– Ты тоже слышал об этом? Хорошо. Ставки достаточно велики, чтобы быть интересными. Значит, твой фон Эстрич против моего Принципа на то, что она появится здесь и станет оплакивать твои раны.

– А я утверждаю, что она выдержит, свяжется с британским консулом в Берлине и потребует лейб-гвардейский полк, чтобы выбить анархистов из замка.

Олимпия промолчал. Вдали раздался шум. Похоже, пришло время очередного допроса. Кто придет, худой палач или тяжеловес? Сомертон надеялся, что тяжеловес. Он сильнее, но не склонен к напрасной жестокости.

– Что такое, старина? Я слышу коварные нотки в твоем голосе. – Сомертон прислонил гудящую голову к прохладной стене.

– Не понимаю, о чем ты.

– У тебя есть туз в рукаве? Не хочешь поделиться?

– Нет, я…

Голоса стали громче, и слова застряли в горле у Олимпии. Брякнули ключи, лязгнул замок. Этот ставший уже знакомым звук заставлял кровь застыть, поскольку являлся предвестником новых мучений. Что они придумают на этот раз? Горящие сигареты? Клещи? Погружение головы в ледяную воду?

– Доктор для заключенных, – сообщил стражник.

Боже правый, только не это. Все оказалось даже хуже, чем он думал.

Сомертон вцепился в кандалы.

– Мне нужен свет, – сказал знакомый голос по-немецки, – но не слишком яркий, чтобы не причинял пленникам лишней боли.

Сомертон похолодел.

Откуда-то появился фонарь, осветив лицо посетителя. Знакомые высокие скулы, твердый подбородок, низко надвинутая на лоб шляпа.

– Похоже, они в плохом состоянии, – проговорил доктор, и только Сомертон уловил в этом родном голосе легкую дрожь.

Он закрыл глаза. Свет действительно подействовал на них весьма болезненно.

Рядом с ним раздался стук. Фонарь поставили на пол.

– Ты можешь открыть глаза? – спросил голос, на этот раз по-английски.

– Да, Маркем, – ответил Сомертон и открыл глаза.

– Ирония судьбы, – заметил Олимпия. – Кажется, у меня только что появился агент в Сараево.

Луиза не была доктором, но видела, что и Сомертону, и ее дяде – к дьяволу все его планы! – пришлось нелегко. А она в это время спокойно спала на чистейших простынях и пуховых подушках фрау Шуберт. Глаза Сомертона заплыли, кожа покрылась синяками и царапинами, губы потрескались. На нем были кандалы, подвешенные так высоко, что, если он сидел, ему приходилось неестественно выворачивать плечи.

Она коснулась его щеки, губ, лба. Сомертон внимательно следил за ее действиями. Луиза повернула голову к стражнику и проговорила по-немецки:

– Обоим заключенным следует немедленно освободить руки, или я не отвечаю за последствия.

– Но, герр доктор, они чрезвычайно опасны! – Стражник был явно шокирован.

– Меня послал сам герр Хассендорф. Он хочет быть уверенным, что утром их снова можно будет допрашивать. Я пойду на любой риск, чтобы в точности выполнить его приказ. Немедленно снимите кандалы! – Она говорила с полной уверенностью, используя самый командный тон, на какой была способна.

Стражник зашел в камеру и достал ключи.

– Мое дело предупредить, – пробормотал он.

Первым от кандалов освободился Олимпия, затем Сомертон. Ее муж с большим облегчением повел плечами и потер запястья. Она взяла его руку и осмотрела. Кожа была содрана и сильно воспалена.

– Боже мой, – пробормотала она и низко наклонила голову, чтобы стражник не видел ее лица. Из ее глаза выкатилась одинокая слезинка и упала на руку Сомертона.

– Маркем, не смей, – сказал он.

– Что говорит заключенный? – встрепенулся стражник.

– Он говорит, что ему больно. Мне нужно ведро горячей воды, мыло и полотенца. Раны необходимо немедленно промыть, пока не началось заражение.

– Но я не могу вас оставить с ними наедине, герр доктор. Они вас сожрут живьем.

– Могу вас заверить, что мне приходилось общаться с более опасными преступниками, и я знаю, как с ними обходиться. И все они меня горячо благодарили.

– Но эти двое…

Луиза топнула ногой:

– Немедленно!

Стражник выскочил из камеры и закрыл за собой дверь.

– Не самый умный малый, – заметил Сомертон, и Луиза с трудом узнала его голос.

Она положила дрожащие ладошки на щеки мужа и поцеловала его растрескавшиеся губы.

– Бедный ты мой, что они с тобой сделали!

– Кто тебе разрешил рисковать собой? – требовательно вопросил граф.

– Полагаю, мои страдания не имеют значения, – подал голос Олимпия. – Кто я такой? Никому не нужный старик.

– Вы – причина того, что мы все здесь, – огрызнулась Луиза.

– Я протестую. Причина – ты.

– Быть может, вы оба отложите обмен любезностями на потом? – осведомился Сомертон. Он сгибал и разгибал руки, проверяя, как они работают. – Через пять минут явится этот идиот с ведром.

– Ты можешь ходить? – спросила Луиза у мужа.

– Есть только один способ это проверить. – Он оперся о стену и стал медленно и осторожно подниматься. Луиза помогала ему, как могла.

– Спасибо, – улыбнулся граф, выпрямившись во весь рост.

– Как ты себя чувствуешь?

Он устремил на нее взгляд своих невероятных темных глаз. В них отражался огонек фонаря.

– Терпимо, – сообщил он таким тоном, что у Луизы по телу прокатилась жаркая волна и она смогла немного расслабиться.

Он все еще оставался Сомертоном.

– Я тоже могу стоять, – подал голос Олимпия, – если это кого-то интересует.

Сомертон не сводил горящих глаз с Луизы.

– Не особенно, – сказал он, – хотя, конечно, неплохо, что нам не придется выносить отсюда твою тушу на руках.

– Сделай несколько шагов, – сказала Луиза.

– Дорогая, если ты не заметила, дверь наших апартаментов заперта.

Он двигался скованно, держась за стенку, но мог стоять и ходить. Луиза пытливо всматривалась в его лицо, стараясь по его выражению определить, насколько плохо дело, но потерпела неудачу. Его физиономия была израненной, но выражение осталось непроницаемым. Рубашка прилипла к спине и была покрыта бурыми пятнами.

Она почувствовала, как ногти впились в ладонь.

– Я…

Неожиданно граф напрягся:

– Тихо! Он возвращается.

Олимпия и Сомертон синхронно опустились на пол и приняли позы смертельно раненных. Когда в замке повернулся ключ и заскрипели дверные петли, граф жалобно застонал.

– Я принес ведро, герр доктор. Мыло на дне.

Луиза взяла ведро.

– Спасибо, – сказала она и выплеснула горячую воду в лицо стражнику. В следующее мгновение Сомертон оказался на ногах. Он нанес пострадавшему сильный удар в челюсть, а второй – в солнечное сплетение. Мужчина рухнул на пол, издав лишь слабый возглас, который заглушил лязг упавших на камни ключей.

– Быстро! – скомандовал Сомертон. Он поднял связку, отдал ее Луизе, наклонился, вытащил из-за пояса стражника пистолет и сунул его за пояс своих штанов.

Олимпия, пошатываясь, вышел из камеры.

– Куда?

– Направо, – сказала Луиза.

– Уверена?

– Да. Мой отец никогда не использовал это место. За городом есть вполне современная тюрьма. Мы с сестрами любили убегать от Динглби и играть здесь. А теперь пошевеливайтесь. Руки за спину. – И она быстро пошла по коридору.

Граф послушно сцепил руки за спиной, как будто на них все еще оставались кандалы. Олимпия сделал то же самое. Луиза вернулась, схватила дубинку стражника и побежала за ними.

– Вверх по лестнице, – скомандовала она.

Олимпия оперся о стену и остановился.

– Вы в порядке, дядя? – спросила она.

– Да. – Герцог снова завел руки за спину, и они двинулись вверх по лестнице.

Луиза не могла думать о том, что с ними сделали. Если она сосредоточится на сгорбленных плечах Сомертона, пятнах крови на его рубашке, его хромоте или исходившем от обоих заключенных отвратительном запахе, она попросту сойдет с ума, утратит над собой контроль, упадет на камни, зарыдает, и они никогда не выберутся из этого гиблого места живыми.

– Быстрее! На площадке поверните налево. Я открою дверь.

«Лучше восторгайся, – сказала она себе. – Изумляйся тому, что эти мужчины до сих пор живы, могут ходить, и им потребовались секунды, чтобы справиться с шоком, вызванным моим приходом. Их учили и тренировали специально для таких моментов. Ты переживешь это».

Они подошли к двери. Не с первой попытки, но Луиза все же отыскала нужный ключ.

– Куда ведет эта дверь? – спросил граф.

– В наружный коридор, который в конечном итоге приведет к замаскированному входу. Старые слуги говорили, что его использовали для политических заключенных. – Она распахнула дверь.

Коридор оказался длинным, но воздух здесь был намного свежее, и Луиза с наслаждением вдохнула его. Еще минута, и они свернут в тоннель, ведущий к тайному входу. Когда-то она играла здесь с сестрами. Теперь это был путь к свободе.

Она не задумалась, почему воздух здесь свежее, – ведь тайный ход вроде бы не должен был использоваться. Луиза тронула дверную ручку, убедилась, что дверь не заперта, и толкнула ее. Еще шаг, и они окажутся на знакомой, заросшей папоротником площадке, залитой лунным светом. До свободы остался один лишь шаг. И в этот момент она услышала насмешливый голос Гюнтера Хассендорфа:

– Моя дорогая принцесса, как же вы предсказуемы!

– Благородная попытка, – сообщил Олимпия, – хотя и неудачная. Сомертон, сделай одолжение, перестань греметь кандалами. Действует на нервы.

– Уж извини, – огрызнулся граф. – Я рассчитывал, что ты отнесешься к перспективе публичной казни с полной невозмутимостью.

Олимпия отмахнулся:

– В нашем деле всякое случается, мой друг. К проигрышам следует относиться философски. Нас переиграли, только и всего.

Сомертон повернулся к жене, которая сидела на полу, обхватив колени руками. С нее сняли сюртук, и рубашка свободно болталась на тоненькой фигурке.

– Я вытащу нас отсюда, Маркем, клянусь.

– Не стоит говорить банальности, чтобы успокоить меня. Я не ребенок и трезво оцениваю реальность.

– Я не позволю моей жене и еще не родившемуся ребенку умереть на площади на потеху толпе. Для меня это реальность, Маркем.

Луиза подняла на мужа глаза, в которых не было надежды:

– Нет никакого ребенка, Сомертон.

Мир покачнулся. Пальцы графа вцепились в свисающую со стены цепь.

– Нет ребенка?

– Я обнаружила этот факт вскоре после вашего отъезда из Хунхофа.

– Понимаю.

– Так что я и в этом потерпела неудачу. Мне не удалось спасти мой народ. Мне не удалось спасти тебя. Теперь пусть Эмили и Стефани подхватывают знамя, хотя подозреваю, что они не станут этого делать. Я права, Олимпия? Они никогда не думали о своем долге перед страной так, как я. – Она опустила голову на колени. – Но они хотя бы останутся в живых, родят детей и будут счастливы в Англии.

Сомертон взглянул на жену, маленькую и несчастную, и его охватило чувство полной безнадежности. Он, Сомертон, ни разу не встретившийся с врагом, которого не сумел бы уничтожить, или со встречным ветром, который не смог бы обратить вспять, ничего не мог сказать перед лицом ее горя. Как он мог успокоить эту женщину, преданного и благородного Маркема? А ведь ее единственная вина заключается в том, что она ошиблась в выборе мужа. И эта ошибка оказалась для нее роковой.

Он опустился на пол рядом с ней и осторожно коснулся ее мягких каштановых волос, которые так любил.

– Когда-нибудь у нас будет дочь с такими же волосами, – тихо проговорил он.

Луиза прижалась к мужу и наконец зарыдала.

Сомертон прислонился израненной спиной к стене и обнял любимую.

– Дочь, сын, какая разница? Все они будут наши, Маркем. Весну мы будем проводить в Англии, если, конечно, ты не имеешь ничего против дождя. Повезем их в Уэльс. Пусть немного закалятся. Детям, по моему мнению, закалка необходима. Подрастающее поколение слишком изнеженное.

Он еще долго говорил, и в конце концов рыдания стихли, и Луиза уснула, прижавшись к мужу. Он тоже задремал.

Их разбудил громкий лязг, и никто не знал, сколько прошло времени, несколько минут или часов. Вслед за этим послышался громкий женский голос, и в нем было столько уверенности в себе и наплевательского отношения ко всем остальным, что он мог принадлежать только английской гувернантке.

– Надо же, какая досада! Ваше высочество, я ожидала от вас большего.

Луиза вздрогнула:

– Динглби?

Сомертон открыл глаза. Перед ними стояли худая жилистая женщина и два стражника. В полумраке камеры он не мог разглядеть ее лица, видел только, что волосы гладко зачесаны назад. Вероятно, на затылке гувернантский пучок. На ней было простое черное платье и пара практичных туфель. Последнее обстоятельство он никогда бы не отметил, если бы не сидел на полу.

– Динглби! – воскликнул Олимпия и с трудом встал. – Снимаю шляпу. Ученица превзошла учителя. – И он отвесил шутовской поклон.

Сомертон выпрямился, не выпуская из рук Луизу.

– Значит, это и есть мисс Динглби. – Он постарался вложить в голос максимум презрения. – Это женщина, отправляющая юную леди, которую растила с пеленок, на публичную казнь? На городской площади?

– Насчет площади я сожалею, – сказала Динглби.

– Приятно слышать столь утешительные речи, – вздохнул герцог.

– Это правда. Я довела свое мнение до сведения Гюнтера, но боюсь, моих сторонников в организации осталось слишком мало. Ирония судьбы, ведь именно я привлекла в нее Гюнтера, после того как его постигло разочарование в Стефани, а потом и в архаичной форме управления государством, называемой монархией. – Она развела руки. – Лично я предпочитаю избегать кровопролития и уверена, что он совершает большую ошибку. Столь явный акт варварства осудит весь цивилизованный мир. Но он считает иначе. Для него это своеобразная пропаганда.

– Ну да, – пробормотала Луиза. – Некий драматический акт, который сплачивает массы вокруг общей идеи.

– А нет ничего более драматичного, чем публичная казнь члена королевской семьи, – подхватил Олимпия. – Наглядный пример – Франция.

– Уверяю вас, весь последний год я защищала вас от экстремизма Гюнтера. Именно я организовала ваш отъезд в Англию из Хольштайна и потом прятала от его агентов. Но он убедил старину Ганса, что принцесс необходимо ликвидировать. – Она щелкнула пальцами. – И бал по случаю помолвки Эмили не состоялся.

– Да, и ты заразила нас тифом, чтобы сбежать в Германию раньше, чем я раскрою твое предательство.

– Я не думала, что Луиза станет есть кекс. Она никогда его не любила. Так что твоя болезнь – чистая случайность, дорогая. Но я все равно приношу тебе свои глубочайшие извинения.

Сомертон глухо заворчал.

Теперь Динглби обратила свое внимание на него:

– Вы не верите, что я всегда стояла на страже их интересов, не правда ли? А зря. Именно я сделала все возможное, чтобы не было других законных наследников. Защищала их от революционеров. Предложила Гюнтеру вернуть Стефани в Хольштайнский замок в качестве своей невесты. Вы даже представить себе не можете, сколько неприятностей на меня посыпалось, когда все пошло не так, наши друзья в Англии в одночасье оказались врагами, а в довершение всего Стефани перехитрила всех. Больше я ничего не могу сделать. Теперь все против меня. – И она горестно всплеснула руками.

– Но твои революционеры все равно не смогут победить, – гневно сказала Луиза. – Стефани и Эмили останутся в живых. У них будут дети, и когда-нибудь…

– Чепуха. Они займутся своими делами, не будут плодить каждый год по ребенку и станут образцовыми англичанками. Ты могла бы сделать то же самое. Возможно, мне удалось бы убедить Гюнтера не охотиться за тобой в Англии, но тут ты сама вернулась и угодила прямо ему в руки. – Она прищелкнула языком. – А теперь он собирается устроить ритуальное жертвоприношение, и, боюсь, это угробит наше дело. Вероятно, мне придется эмигрировать в Америку. Там я непременно найду занятие по душе.

Сомертон, не выдержав, встал:

– Дело? Прошу прощения, я, наверное, чего-то не понял. Вы говорите о деле?

– Конечно. – Женщина держалась совершенно спокойно. – О нашем общем деле. Необходимо сбросить несправедливый политический режим, который угнетает свой народ и ответственен за смерть миллионов. Только такая грандиозная цель может оправдать экстремальные средства.

– В этом, – вмешался Олимпия, – и состоит разница между нами. Я вовсе не считаю, что цель всегда оправдывает средства.

– То есть как? – возмутилась Динглби. – Разве не вы, герцог, учили меня, что меньшинством можно пожертвовать ради блага большинства? Это вы открыли мне глаза и научили всему.

– Ты опять все неправильно поняла, Динглби. Я никогда не утверждал, что можно убивать невинных.

Женщина безразлично пожала плечами:

– А кто тут невинный? Каждый человек, который не выступает против несправедливости, виновен в ней. – Она достала из кармана часы и взглянула на циферблат. – Гражданин! – властно крикнула по-немецки.

В камеру вошел высокий человек в форме:

– Да, гражданка?

– Пора готовить заключенных. Они понадобятся нам на Киркенплац ровно через час. Живыми. – Она повернулась к Луизе и заулыбалась: – Прощай, моя девочка. Не сомневаюсь, что ты встретишь свой конец с высоко поднятой головой. Я всегда тебя учила, что принцесса должна вести себя достойно. Ты можешь утешаться тем, что твоя смерть послужит освобождению человечества, если, конечно, Хассендорф не испортит все дело.

– Прекрасная речь, – сказал Олимпия. – Сам не сказал бы лучше. Ты предварительно записала ее на бумажке и выучила наизусть?

Динглби засмеялась:

– Мой дорогой Олимпия. Мне будет тебя не хватать. Но, к сожалению, я должна вас покинуть. Мой поезд в Рим отходит через пятнадцать минут. Гражданин!

– Слушаю, гражданка.

– Заключенные – ваши.

Динглби вышла из камеры, ни разу не оглянувшись.