Вольные повести и рассказы Тупикин Юрий

Мистика

Рассказ

В этот приезд домой ничего неожиданного не предвещалось. Если бы не возвращение со службы младшего брата Родима, можно было бы подождать до следующего воскресенья, до новоселья. Зато друзья не пропускали ни одной субботы. Званые женихи наших сестёр. Парни рослые и красивые. Наш род тоже товарный. И на один портрет, различимый причёсками и одёжкой. Меньше двух метров нет. Силы немереной. Живём долго. Похожие на дельфинов крупных пород. Служим Отечеству верно и все, как один, – старшинами. Женщины ладные, с глубокими талиями, у всех косы: у девушек по одной, у женщин по две. Супружеской неверности не отмечено. Ментальность у всех старорусская, языческая.

Ладно, коль приехал, отдал отцу Родиму с матерью Родимой денег со своих летних подработок. Не забыл одарить прадеда Ждана с прабабкой Жданой. На лекарства. У прадеда на сто седьмом году стали побаливать зубы. Жуют зубы. Зубной скрежет, так бы назвать эту болезнь. Причину никто не знает. Сто лет было в норме, на седьмом году «новой эры» – прикус. Прадеду резали веточек дуба или других твёрдых пород и преподносили подарком в спичечном коробке, рубчики-зубокуски. Жуй, дедушка…

Не обошёл деда Любана с его бабкой Любавой. Обоим девятый десяток. Дед мастер присядок в плясках. Наш пастырь. Сестрам – всем по серьге. Не обделил братьев Ждана и дембельного «красноармейца» Родю. Готовился большой «стол» и большие пельмени.

– За столы! – мать Родима дала команду.

Дед уже всех обошёл по кругу и знал, кому, сколько отвалил знатный внук…

Садились в горнице. В горнице всегда два стола. В зависимости от гостей вносили третий, четвёртый и даже пятый стол. Главным был стол в переднем углу. Передний угол у язычников – красный угол. Обычай унаследовали христиане. Но если в углу, на требнице язычников «идол», то у христиан на божнице – икона. В нашем роду «идолом» был Дубиня. Икона не икона, портрет не портрет, но изображение старца, точнее, кап. На большой дубовой доске писано старинными красками. Кто писал, когда писал – не помнит даже дед Ждан. Что же написано? Над поверженным дубом стоит гигант – пращур. Корни павшего дуба достают до бороды старца. Борода срослась в едином сплетении с корнями дуба. Это и есть предполагаемое изображение Дубини. Дубиня смотрит на дуб и на корни. Всем ясны символы: корни и борода, то есть связь первопредка с потомками.

Пока гремели чашками, ложками, дед Любан взял идейные волоки, править. Это было его бесспорное и авторитетное право.

– Внук Люб, долго ищо будешь пеньком за столы садиться?

– Как нагуляюсь, деда, сразу семером за столы рассядимся…

– Ну-ну, поглядим-полюбуемся, – глубокомысленно усмехнулся дед.

Когда всё было готово, отец поднял свой стаканчик, оглядел всех и помолчал. Это тоже неписаный языческий ритуал. Перед началом дела, проснувшись, перед приёмом пищи и при отходе ко сну надо что-то сказать небу. Достаточно и трёх слов. Я, например, ограничивался словами: «Слава деду Дубине!» Миланка обращалась к Дубине как к дедушке. А он доносил наши помыслы «выше», до самого Бога Рода. Итожа общие мысли, атя-отец сказал:

– Ну, во славу Бога Рода и вечной памяти отеча нашего Дубинича Любана! – и махом выпил. Самогон так и пьют, чтобы меньше запаха было под носом. Самогон вытеснил водку из графы «национальный напиток». «Самогон мы сами варим, самогон мы сами пьём; и кому какое дело, где мы дрожжи достаем».

Все выпили по примеру. Под пельмени. И стали закусывать огурчиками, помидорчиками, арбузиками, яблочками. Потом пошли в ход и пельмени. Настроение стало «приподыматься». Шутки следовали за шутками, стаканчики за стаканчиками. Обилие съедали не сразу. Да и как сразу, когда есть и другие яства. Садились, скажем, обедать, а кончали ужином. Садились ужинать, а кончали – что? Не всегда – завтраком – а когда «гуляли». Наш ужин обещал увидеться с утром. Таков, по Энгельсу, «идиотизм деревенской жизни».

Но не этими обстоятельствами стал славен ужин. Когда от «идиотизма» застольники разомлели, и дело клонилось к гармошке, отец, поглядывавший на меня, словно упреждая о трагедии, наконец встал и сказал речь:

– Жениться тебе пора, Люб наш любезный! Закон принять. Нагулялся. Надышался волей. Вырос не угнетённым. Обзаводись родом. Родька только из армии, пусть веселится, гуляет, учится. А тебе пора. Двадцать пять почти. Летом дадут диплом. Дом твой готов. Следующим воскресеньем будем новосельничать. Я созываю гостей. Прибудут красные девки. Выбирай, кого хочешь. А если сам присмотрел, неволить не буду. Зови. И мы поглядим. Что скажешь, Любан Родимич? – отец сел.

Вот оно что. Отец сказал слово. Отец сплотил передо мной задачу и аргументы: и пора, закон, и род, и конец воле, и диплом летом, и отсрочку наследнику, и красных девок, и свою красную, если высмотрел. Что же сказать? Отец зря не озадачит. Слово отца авторитетное, потому что разумное. Дед Любан одобрительно крякнул. Прадед Ждан перестал жевать, вглядываясь во внука (моего отца) и в правнука (в меня). Бабки, соответственно, отложили ложки (пельмени, сообщаю, едят у нас ложками, вилки, видимо, гнутся от тяжести их), отерли уголки ртов и тоже стали на меня посматривать. сёстры навострили уши. Мне отец сделал дом, а после дома начнут набивать сундуки их приданным, хотя они давно уже трещали крышками. Лепане нежелательно медлить, того и гляди, лопнет от проспелого сока. Им важно. Отделят меня, всё внимание им. Я не преграда, но порядок желательно соблюдать. Вопрос не шутейный.

Я почесал голову. Замедленно поглядел на каждого-каждую – у всех в глазах ожидание – и я углубился в думу, закрыв ладонью правый висок и шевеля бровями. Меня не понукали к быстрому ответу, к ответу меня понукало их терпеливое ожидание. Даже реплику себе не позволят, пока не скажу я – Любан Родимич. Так величаво назвал меня отеч впервые. Я их томил без необходимости. Мне льстило ожидание моего ответного слова, сочувствие рода, его готовность помочь словом и делом. И момент-то исторический. Как поют, один раз бывает… Кроме меня все знали, что скажет отец, готовились к этому, варили пельмени. Будем гулять всю ночь.

Насладившись историческим моментом, я наконец промолвил:

– А что же сказать мне? Запрягай, атя, кобылу – сивую косматую, на примете есть девчонка, мы её посватаем…

– Га-га-га! – Столы, ожидавшие серьёзного ответа, зашатались от смеха, а посуда на них сдвинулась с места. Смеялись разноголосо, без ограничения голоса. Я-то знал, что смех лишь прелюдия. Уже не отстанут, пока не отделаюсь ясностью. Начала бабка Любава:

– А если взапрок? – спросила она.

– Хоть взапрок, хоть взаправду, появилась примета… – ответил я бабке и всем остальным.

– Люб, ты любишь её? – главный вопрос Миланки.

– А как же. Не пил бы, не ел, всё б на Любушку глядел… – обрадовал я сестру.

– Своя или городская? – встрял дед, вдохновитель всех наших побед.

– И не своя, и не городская, – скупо сообщил я информацию.

– Как так? – темпераментно подпрыгнул молодым голосом дед.

– Ну так, гвардейская она, вот и рассуждайте, и не своя, и не городская. Тоже учится в институте на первом курсе, молодая. Конечно, придётся посвататься по полной программе.

– Чьего же рода? – спросил брат Ждан.

– По отцу из рода Красноборовых, по матери – узнать не удосужился. Живут в Дымовке, язычники, как и мы, – добавил я информации.

И загалдели. То есть началось обсуждение методом галдело. Оказалось, не только род знают, но и дружат родами. Мужики в том роду видные, хозяйственные, а бабы плодовитые… Родим-младший нашёл брешь в галдеже:

– Их парень Олюб ещё до моей службы уговаривал нашу Лепану… – Лепана тотчас сгорела, не при женихе бы показывать, кому сестра платок вышивала.

– Не отдали за них Лепану, кровь близкая, шестое поколение… – веско молвила бабка Любава. Молвила именно то и именно она, чего мы с Любой боялись.

Застолица стихла. Пауза драматическая. Никто не мог перешибить. Потому что знали, нечем перешибить. Поэтому все молчали. Лишь Миланка пришла на помощь.

– Я её помню. Зовут её, правда, Любой. А её сестру, она почти мне ровесница, зовут Полюбой. Я ещё маленькая была. Люба носила косы крест-накрест на груди и завязывала их лентой на талии. Обе они меня сестрицей называли. Очень милые и красивые, как два помидорчика в одной кисти. На гармошке играют, как мы. Атя её сватал за нашего Люба…

Отец от такого сообщения покраснел. Он не любил внимания, а внимание ныне было на нём. Я решил пособить. Кому пособить, не знал. Себе, наверное.

– Верно, Милана. Она такой же стройности, как ты, и глаза такие же. Не будь ты сестра, женился бы на тебе, как на ней…

Иэх! Тут я ляпнул, так ляпнул, почище Родима-брата. У отца и без меня затруднения, а я… Отец локтем отодвинул грудь младшего сына и с размаху врезал мне ложкой по лбу. Отец отбросил треснувший инструмент, а мать подала ему новую ложку. Я не сказал, ложки у нас деревянные. Столы вновь зашатались. Приступ смеха был сколь великим, столь и великодушным. Нечего взять, язычники. Вот тебе, жених, и гуляния, вот тебе и сама наука! Пришлось претерпевать покорность. Отец не деспот, но! Дал бы я ему не семь тыщ, а семьдесят, всё равно получил бы по лбу; не забывай Языцей, сестра табу из табу. А как же требование Языцей – «учи жену без детей, а детей без людей»? Атя соблюл и тут, поскольку есть продолжение: «а по нужде и на людях». Вот он и треснул на людях, сочтя, что приспела нужда-неволя…

Чрезвычайно довольный домашней академией, дед Любая нашёл уместным попенять сыну, то есть моему отцу:

– Родя, ты разом полегше, ложек не напасёшься…

– Га-га-га!

– Сынок ему на ложки подкинул… – вредная бабка Любава сама подкинула. Опять смех.

Но не все гагачили. Эта бабка Любава всё хмурилась. Чего бы ей-то не радоваться вместе со всеми?

– Потому и стройность, потому и глаза такие – родная кровь, – пробубнила бабка своё, освещая неясность. Опять она всех угнестила. Надо бы защититься, а как? Но тут отец прокашлялся.

– Прости меня, сын! Погорячился я… А ты слова иной раз подбирай. Правду Миланка молвила. Были дела. И не раз. В шутку сватал я девку. Хорошая девка, бойкая, не глупая, ладная. Да вот, видишь…

Миланка за брата пошла горой.

– Атя, а что мы видим? Всю родню знаем, а тех за родню никто никогда не вспоминал. Я слышала, вы друг друга с её отцом звались дружками.

Отцу тяжело. И ложка, и извинение, и доказательство, всё мешало ему быть простым. Он начал оправдываться:

– Дальние они. В шестом поколении мы отдавали за них свою дочь… С тех пор много войн было, своих забывать стали…

– А кто подтвердить может? – не унималась Миланка. – Может, не досчитались?

– Цыц, неугомонная! Все мы и подтверждаем, – сверкнула бабка очью. Не добрый сверк был у очи.

– У меня другие сведения, – вступился я за себя.

– Какие же эта сведения? – блеснул зубом дед. Зубом, я так. У деда все зубы. Блеск у зубов был задорный, я почуял поддержку.

– Всё там нормально, вот какие. Семь поколений, ни убавить, ни прибавить. А если ты, бабака Любава, шибко грамотная, поговори с дедушкой Жданом – он тебя просветит от крещения Руси…

Воззрились на гаранта исторической истины. Гарант неважно молчал, опустив глаза ниц и пережёвывая зубокуску. Видимо, с ним уже полемизировали, и он сказал своё слово. Дискутировать не в его характере. Ничего, дедушка, ты ещё повторишь своё слово, как тебя Люба припрёт! Дед Любан безразлично махнул на отца рукой. Что есть, мол, что нету. Он сам рвался в первые роли.

– А что ж эт она, внучок, я слыхал, две косы носит? Ай была замужем, ай вышла на улицу?… – Всё знают. Но дед гнул свою линию. Будто наскакивал, а сам уже принял сторону одноименного внука.

– Врут, деда, проверено, – ответил я деду.

– Кем проверено?

– Да мной и проверено.

– Как?

– Ну, как, не при Миланке же…

– Эк, нашёл секреты. Сказывай!

– Ну, дед, ты всегда. Как проверяют? Ты же учил: как курицу, пощупал и все дела.

– Га-га-га…

– А она? – привязался дед. Но я уже знал умысел деда. Склоняет мнение рода.

– И она пощупала…

– И што?

– Опять при Миланке?

– Само собой, ей знать надо…

– Аа. А я думал, ей знать не надо. Ну, так та Люба сказала, что у меня дышло, в которое можно запрягать двух котов…

– Га-га-га!.. – не это ли требовалось, чтобы восславить род? Для нас это «дышло» не предмет тяжести или тягла, а предмет гордости, несмотря на некоторые неудобства на танцах и прочем. Иван Барков сказал о Луке Мудищеве, словно слышал о нашем роде. «… Судьбою не был он балуем, И про него сказал бы я: Судьба его снабдила х*ем, Не давши больше ни х*я!» Из печатной песни буквы не выкинешь (но можно заменить её другим знаком). Судьба, сколько снабдила нас, столько и спрашивает.

– А дальше? – отсмеявшись, допрашивал дед. Ну-ну, будем шутить до конца.

– Дальше сказала она, что если жёны моих родственников терпят, то и она притерпится…

– Га-га-га… – потешались язычники. Смеялись и старухи, речь-то о них…

– Вот что и требовалось, – заключил дед. – А то потом пойдёт по миру трепать языком, что у её мужа недомер или мягкость в теле…

– Я без вины виноват перед ней. Сказала, что если будет на новоселье, то этим днём всё и решится, – привёл я слова Любы.

– Хорошая девка. Пусть едет, там всё и решится, – повторил и дед слова Любы. Он уже примерился к внучке:

– Ну, а ты что поняла из этого, Миланка милая? – пытливый юмор из него только не сыпался. Миланка, с присушим ей тем же юмором, без тени смущения отозвалась:

– Я поняла, дедушка, что они обрученились…

– Га-га-га… – было всеобщее одобрение правильности ответа внучки.

Под звон гранёных тема была исчерпана. От меня вроде отстали. Стали, кто хотел, говорить тосты, потом незаметно перешли на песни. Пели миланкины песни. Родя играл на гармошке. Все мастера, все при деле. Главная задача была решена. Все разомлели. Особо расчувствовался отец. Он часто говорил дочери, чтобы стихи её были простыми, лирическими и из жизни. Похоже, песни соответствовали стандарту его души.

– Ну, дочь! Гений наш утрешний! Всё лучше и лучше. Пиши-пиши, хоть одна выйдешь в люди… Умница ты моя! Какого же жениха тебе надо?! Тебе пару-то и не подберёшь, – отец зациклился на невестах, забывшись, что женихов отбирает его отец, дед Любан. Неладно, атя, отнимать хлеб!..

На чувственные слова отца отреагировал Родим Родимич, наследник отца.

– Зря ты, атя, Любана ложкой по лбу треснул, – осудил он. – Такое дарование да отдавать в чужой род! Не захотел отдать её Любану, отдай мне, я женюсь на Миланке… – мы так и охолодели. Напился. А может, шутит? Отец пришёл в ужас. Но, скажу, не долго он пребывал в ужасе. Потаращившись на любимца, он осмыслил.

– Наклони-ка голову! – велел отец сыну. Наследник повиновался. Отец взял Родьку за дембельный чуб, притянул за него голову ухом к своим губам и прошипел:

– Ты Языцы помнишь? Или напомнить?

– Помню, помню! Не надо напоминать. Отпусти.

– Чего тебе не понятно? – отец теперь тем же чубом опустил голову Родима, да по столу его лбом, лбом… – «А по неволе и на людях…» Опять нужда у отца, неволя…

– Понятно, понятно, всё понятно, атя! Выдавай её хоть за чёрта…

– Ах, за чёрта! Мать, дай-ка ремень! – а сам прижимал теперь голову сына к столешнице. Мать подала утирку. Отец пару раз вжикнул утиркой по шеям наследного сына, по шеям… – Ещё?!

– Будет, будет, атя, прости, боже Роде! – брат произвольно произнёс русско-славянское выражение, от которого произошли слова «бога ради».

– То-то, паршивец! Я те покажу, как на сестру мастерок править!..

Экзекуция сопровождалась сдавленным смехом. В сущности, это был классический, наш родной Домострой. Родной и незабвенный. Только не отец и ложка – ремень, а всё вместе взятое, с отцом и ложкой – ремнём, и укладом-устоями.

Родька тоже претерпевал покорность. Восстать он не мог, отец вместо «мастерка», правил мозги. Отец отца, дед Любан, ликовал. Не скрывая чувств удовлетворения, он сказал своей бабке:

– Мать Любавушка, выдай Родиму Любиничу из внуковых денег сотню, как их, баксов… Пусть он купит ремень потолще, што эт – утиркой…

– Га-га-га, – прорвало плотину. За брата заступилась Миланка.

– Атя! Не бей Родю, он пошутил. Он знает, что у меня есть жених и ему стало жалко меня.

– Какой жених? – вновь ошалел атя. – Дома сидишь безвылазно!

– Ой, даже не знаю, как и сказать. Весной явится или летом…

– Да кто же такой-то? – раззявился дед. Мимо него такой случай?! Хотя прекрасно знал о миланкиных увлечениях. – Из наших? – это всё дед.

– Нет. Дальний. Бог или полубог. Я его во сне вижу, как живого. Виртуально. Мы разговариваем с ним. Я до него дотрагивалась. Каждую ночь он является, и мы беседуем… – блаженно плела языком наша Миланка.

– Девка, ты может, рехнулась? – насторожился отец. Вот тебе и «утрешний гений»! Уже девка!

– Я сама так думала, но проснусь и улыбаюсь. Ничего не болит, голова ясная, настроение – петь хочется, стихи сами пишутся. Я люблю его…

– Что же это за бог, доченька? – ласково спросила мать Родима и привлекла её к своему боку. Мы сочувствовали Миланке, что-то с девушкой происходит. Виртуальность, она кого хочешь сведёт с ума.

– Я его тоже спрашивала. Говорит, что он не бог. Но у него такие способности! Разговаривать на расстоянии и являться своим обликом. Он красивый, умный, стеснительный, я ему дала руку – он так краской и облился… Он знает все языки, какие существуют в мире. Имя его, как и у меня, Милан. А назвище – Князь. Скоро ему надо будет жениться, отец ищет ему невесту, а он без него нашёл… – мистика посетила избу.

– Я поговорю с врачами… – напомнила о себе «фершалица» Лепана.

– Сестрица, не смей! Князь говорит, что сто лет жизни он мне гарантирует, а больше не может, потому что сам проживёт столько же…

– Ба, ну чудеса! Где он живёт, доченька! – мать гладила дочкину косу.

– Говорит, не так далеко и не так близко. В Горынях. Селение такое. И фамилия у него Горынин. Говорит, его предок – Горыня. А род их знает нашего предка Дубиню. И портрет у них есть. Он сказал, что наше изображение Дубини, вон оно, в точности сходится с их портретом.

Он сказал, что если хочу, он доставит портрет. Я сказала, хочу. «В ночь перед новосельем будет у вас два портрета», – сказал Князь… Не миф, а правда, что Дубиня был другом Горыни…

– Ба, ба! Тронулась…

– Я тоже так думала. Но он обещает: явится сватать меня со своим отцом и дедом, и с нашим представителем…

– Господи, что за представитель?

– Не говорит. Говорит, скажу, вы все переполошитесь. Всему своё время и свой ход событий. Ой, он мне столько рассказывает. И называет меня ласково, соловушкой, пташечкой, и другими словами. Он все стихи мои знает…

– Понял, ать? А ты нас с Любаном лупишь, как маленьких…

– Цыц ты! Ну?! – вопрос к полоумной дочери.

– Он сказал, – продолжала Миланка, – что наш Люб тайком пишет роман. Этот роман будут читать все народы… – Признаюсь, мне стало холодно.

– Хо, да об этом мы рассказали своим девчонкам, а они – тебе! – догадался Миша, друг. Он, наверно, хотел помочь Миланке, но…

– Я ей ничего не говорила, – отреклась Лепана.

– Я тоже, – отреклась Красава.

– Правильно, они мне ничего не говорили, и Люб мне не говорил, я от Князя узнала…

– Внук, правду она говорит? – потребовал дед отчёта.

– Насчёт чего?

– Не ёрничай! – отец.

– Правда, деда, правда, атя! Пишу роман, но чтобы для всех народов… Не берусь предвосхищать… И с Миланкой говорить об этом я постеснялся. Она пишет лучше меня. Для меня всё это неожиданно.

– Да-а… Да-а… Да-а…

– А ты самогонки-то не глотнула? – с последней надеждой спросила мать.

– Я лишь вино.

– Оставьте внучку! – услышали мы голос старца. Думаю, все мы вздрогнули. Нам показалось, что глас исходил от изображения Дубини. Но, слава Богу, то были слова прадеда. Он сидел под изображением, поэтому показалось. Прадед перевалил веточку-зубокуску в другой уголок рта и стал речить:

– Миланя здоровая. Ведаю я. Скоро многое переменится в нашем роду. Я их разговоры каженную ночь слушаю… – Так изрекся прадед Ждан и перегнал зубокуску в другой уголок…

– Ба! Ещё один…

– Дедушка, а тебе не надо к врачу? – это участливый голос «медички» Лепаны.

– Нас не надо к врачам, помрём сами… – услышали мы теперь голос старицы. То были слова прабабки Жданы. – Я тоже их слушаю…

Опасная это штука, мистика. Новое сообщение было встречено как новое потрясение. Благо, мы не крестились. А так бы засуетились, кладя на себя кресты. Но и без крестов каждый из нас вспомнил Бога Рода и попросил: «Боже, дай опомниться!»

– Ба! Дом чокнутых! – сказала бабка Любава, видимо, после воззвания к Богу. – Глядайте, никому не сказывайте! Просмеют!

Её успокоил дед:

– Больше того, что язычников просмеяли, некуда. Подождем до другой субботы. Явится образ – правда, не явится, значит, перепились… – вынес вердикт дед Любая.

– Давайте ложиться! Сколько раз говорил, помногу не пейте! Дожили! Ерошь вас ежи… – сказал отец и встал. Все тоже стали вставать и расходиться по своим углам.

Не случайно всё это. Наш род коренной в истории. Негласно везём и тащим историю на себе. У нас своя мифология о Дубине и о друге его – Горыне. Свой кап Дубини. При себе посох Дубини и другие атрибутики древнего рода. Об этом мы пробуем написать. С тех пор, как «наш утрешний гений» Миланка рассказала нам о явлении ей во сне виртуального потомка Горыни именем Милан и прозвищем Князь, и о его обещании в ночь перед новосельем явить нам в натуре второй кап – образ Дубини для нового дома, с тех пор мы ждали этого часа с мистическим ужасом и нетерпением. В ожидании присутствовали и другие лица. Вся ветвь второго сына прадеда Ждана – деда Божана в полном составе. Рассказывать бы и показывать каждого. А внимание Князю. Напомним, что различаемся мы лишь причёсками и одёжкой, а телом мы, как крупные дельфины, неразличимые в стае, и рядом.

Вопросы стояли так: явится новое изображение Дубини – Миланка нормальная девка и юная поэтесса; не будет образа – Миланка свихнулась. Явится, будем решать, Князь – призрак или жених сестрёнки. Не явится, прискорбно, мы всем родом чокнулись, включая ту же Миланку, и ту же историю, и наши потуги написать о ней…

Скрытое возбуждение объединяло наше ожидание. Одна Миланка была спокойна. Я разговаривал с ней до того.

– Во сколько он явится?

– В час ночи, – отвечала сестра с непреложной точностью.

– Почему именно в это время?

– Он сказал, что двенадцать – мистический час, и он не хотел бы добавлять сверхъестественных ожиданий…

– Ты ему сказала, что мы любопытные?

– Конечно. Я сказала, что мне не верят и думают, что я тронулась… Он меня успокоил: «Не бери в голову, соловушка ты моя, ещё как поверят…»

– Хаа… Ты не просила, чтобы он показался?

– Просила, Люб, он не согласился. Сказал, что это излишне, пусть ждут его натурального…

– Значит, он ненатуральный?

– Люб, ну как тебе объяснить? Для меня он натуральный, а для вас это будет Бог знает что… Не волнуйся, он принесёт обязательно, он верен словам.

– Уу… Ну ладно, осталось немного. Действительно, пока нам хватает одного капа… А потом…

Были чудеса сродни нашему ожиданию. Гонимые властями раскольники шли вослед их священным иконам, перелетающим в более скрытое и благоприятное место. Там летали христианские иконы. Мы ожидали языческого капа, или образа, или изображения своего первопредка Дубини… Но с той же надеждой и верой, что и оглумленные староверы.

Мы с гипнотическим усердием помогали Миланке мыслью и чувствами: явись, преподнеси нам икону! Но как смеётся Любушка, хохоу. Никто не верил. Мы глазели в передний угол на наше законное изображение Дубини и терпели. «Уж полночь близится, а Германа всё нет…» У подножия Дубини мирно так мурлыкают кошки, горела лампадка. А мы сидим. Ждем-с… Но вот и 12 часов миновали. Таинственный и магический час преодолён. Напряжение стало нарастать. Язычник – мистик во всём и в то же время в нём мистики не больше, чем в остальных людях. Но этот час был воплощением мистики. Когда пошёл первый час ночи и напряжение ожидания зашкалило за Цельсия и Фаренгейта, возникла жуткая тишина. И вот… И вот эту тишину внезапно взорвал телефонный звонок. Все вздрогнули.

Аппарат стоял на подоконнике («на окне»). Дотянулся дед Любан. Мы услышали голос, рассчитанный на глухонемых.

– Здравствуйте! Беспокоит Князь… Будьте любезны, пригласите Милану Родимовну!.. – Дед удивился:

– Это Миланку што ли?

– Да, да, Миланушку… – отвечал аппарат. – Дед ему выговорил:

– Поздновато звонишь, молодой человек!

– Извините, пожалуйста! – отвечал вежливый аппарат.