Свое время Бараш Александр

Его большие руки, его прищуренные глаза, его улыбка. Веруська... Лежать рядом с ним, прижавшись, слепившись в одно: общая линия бедер, переплетенные пальцы, голова и шея в специальной, фантастически точной выемке у его плеча… Не было.

Потому что если бы правда, если б настоящее, если бы счастье — оно не кончилось бы, не вырвалось за пределы нашего остановленного времени, я должна была догадаться и сразу понять. А раз так — то и не о чем жалеть. И постепенно забудется, и пройдет.

А город жил на своих скоростях, но, удивляясь, все же давал ей дорогу — старухе, неспособной двигаться быстрее, старость надо уважать, этот город так демонстративно гордился своей культурностью, пронесенной сквозь века, что никак не мог упустить возможности лишний раз бряцнуть этим бутафорским оружием. Перед Верой притормаживали машины и трамваи, ее объезжали велосипедисты и обходили пешеходы, на нее заглядывались дети — и она иногда тоже видела их, остановившихся посреди улицы, удивленных, и тут же они смазывались, пропадали, уводимые за руку родителями. Несколько раз к ней подбегали собаки, обнюхивали мокрыми носами, а одна кудлатая дворняжка, похоже, решила пометить как свою собственность, придорожный столб — и Вера, встрепенувшись, попыталась прибавить шагу, и собачка сгинула, растворилась в скоростном окружающем мире.

Некоторых людей, никуда не спешащих, неподвижных, Вера даже видела. Бабку-попрошайку, согнутую в три погибели на выгодной точке по дороге к собору. Бабкиного конкурента, неизвестно кем эксплуатируемого маленького мальчика-музыканта, чья правая рука оставалась невидимой, непрерывно пиликая на скрипке. Другого музыканта, парня в смешных косичках, расслабленного, свободного, его гитара мирно лежала рядом с ним, словно спящая кошка. Девушку, зачарованно замершую перед витриной с дорогим бельем. Продавца сувениров, отвернувшегося от стойки со своим никчемным туристическим товаром. Цветочницу, переодетую в длинное псевдоисторическое платье, которая, отдыхая, поставила на парапет корзину фиалок. И совсем четко — человека-статую, выкрашенного серебряной краской, еще более застывшего и неживого, чем настоящие статуи с медной прозеленью…

Она прошла квадратную площадь, средоточение жизни города, внешней и суетливой, выставленной напоказ. Узкие улочки разбегались от площади в разных, чуть ли не сте­рео­метрических направлениях, тут невозможно было сориентироваться — если хотеть куда-нибудь попасть; но мне ведь не нужно ни в какое конкретное место, мне все равно, куда идти. Вера выбрала улицу наугад, сырую и полутемную, а еще, кажется, безлюдную — никто не спешил, не летел навстречу, грозя не заметить и сбить с ног, и ее время, избавленное от унизительной конкуренции, стало казаться вполне нормальным, пригодным для жизни. Справа и слева уходили вверх потрескавшиеся стены, и с обеих сторон обрезали небо черепичные и металлические карнизы, и нависали над серединой улицы аварийные балкончики с геранью.

Я, кажется, уже была здесь. Хотя в этом городе ничего нельзя сказать точно, невозможно с уверенностью узнать места, не отмеченные достопримечательностями с туристической карты, здесь все так похоже и зыбко, эти улочки и здания наверняка по ночам меняются местами… Нет, не была. Никогда. Совершенно нечего вспомнить.

Дорога пошла вверх, Вера заметила это по собственному сбившемуся дыханию, по удвоению усилий, необходимых для движения поперек сопротивляющегося времени. Но останавливаться было по-прежнему нельзя, остановка со всей неизбежностью означала бы неуправляемую волну ассоциаций и воспоминаний, привязанных к месту и пути, слияние прошлого с настоящим и будущим — и тогда всё. И она продолжала идти, все так же никого не встречая: будничному, нефестивальному городу нечего было делать утром рабочего дня — да? — там, наверху, под несуществующими давно стенами высокого замка на холме…

Стена сначала знакомо кончилась с одной стороны, затем улица окончательно переродилась в парковую аллею. Бронзово-лимонные кустарники стояли тяжелые от сырости, сизая туча нависала непролитым дождем, спускался по склону туман, и страшно было коснуться ветки, зацепить край облака рукавом. Встретился давешний лев без лапы, мокрый, темно-серый, с пальчатым желтым листом, прилепившимся к морде, и льва Вера тоже постаралась не заметить, не узнать, мало ли их в этом городе, бродячих каменных львов…

Мало ли их в этом городе,

Бродячих каменных львов…

Она приостановилась, беззвучно обкатывая на губах слова, случайно попавшие в ритм, несовершенные, качающиеся, оглушенные придыханием окончаний; но еще немного — и стихи, они всегда получаются вот так, спонтанно, из ничего, и тянут за собой нить, и сами собой плетутся в узор, а потом подхватываешь, пробуешь на вкус и на слух, подбираешь точное звучание, досочиняешь и шлифуешь, мучительно стараясь не потерять за давно отточенной техникой первоначальный импульс, живое, возникшее само по себе, чуть большее, чем внешний набор тех или иных ритмичных слов…

Мало ли их в этом городе…

Что происходит со временем, когда рождаются стихи? Я никогда не пыталась узнать, не замечала, не отслеживала; но несомненно, что время не остается прежним, выходит из русла обычного своего течения, с ним может произойти все, что угодно, потому что рождение стихов сообщает реальности свои законы. Измерить, исследовать, посчитать — значит потерять самое главное, то, без чего нельзя… Я и не буду. Бережно-бережно — не упустить, не отпустить, но и не придавить, не примять, словно крылья бабочки или росток первоцвета, — постараюсь приручить, вырастить и, пока не получится записать, запомнить наизусть.

Она пошла дальше, тихонько шепча, проговаривая про себя нарождающиеся строки, и время потеряло значение, отползло, пристыженное, нивелированное, куда-то в сторонку; не мешай, не бери на себя слишком многое, в конце концов, ты всего лишь время, и не больше. Мало ли их в этом городе… мало ли в этом городе… мало ли вас… нет, все-таки их…

— Вы не скажете, который час?

Вера вздрогнула.

Произошло самое страшное; то, что случалось с ней часто, но менее страшным от этого не становилось. Потом, когда стихотворение уже станет живым — пускай только одна строфа, пускай далеко не все рифмы подобраны, а строчки подхвачены, далеко не все аллитерации на своих местах, тонкая ткань еще вариабельна и гибка, большая часть слов будут изменены и подобраны точнее, но жизнь успела зародиться и немножко окрепнуть — потом можно. Но вломиться извне сейчас, в моменте рождения, таком еще нежном и зыбком — значило убить, прихлопнуть не глядя бабочку, наступить каблуком на росток.

Все решают мельчайшие доли секунды. Время.

— Вы не скажете, который час?! — повторила она требовательнее: приземистая рыжая девчонка, вся в веснушках, Веру всегда по-детски умиляли такие вот рыжие, солнечные люди. Увидела себя ее глазами — сумасшедшую старуху, бормочущую что-то себе под нос в одиночестве на вершине холма…

И внезапно, точь-в-точь как тогда — «красиво?» — раскрылся перед глазами немыслимо широкий горизонт, и город внизу, и лоскутная мозаика крыш, и башенки, и купола, и грандиозная высотка отеля; и закружилась голова, и с запозданием пришла мысль, что вот же, я слышу слова этой девочки, ее хрипловато-звонкий голосок, я вижу ее всю вполне четко, с этими ее веснушками, с кучеряшками над ушами, с бело-зеленой ленточкой, продетой в петельку на вороте… получилось?! Я сама не заметила как — но все-таки ускорилась, разогналась, сумела догнать общее время?..

Вот только стихи. Но стихи придут еще. Наверное.

Она, рыженькая, спросила, который час. А у меня нет часов… И сбились настройки на мобильном.

— Восемь, — странно ответила девочка сама себе. — Восемь ровно.

За ее спиной, далеко внизу, там, где совершенную ткань города грубо проткнул высотный карандаш, ближе к его остроконечной верхушке раскрылся яркий оранжево-сизый цветок. Беззвучный, нереальный и потому невероятно, нездешне красивый.

Вера завороженно смотрела, как он распускается все ослепительнее и шире.

Грохот и гул, и сотрясение земли, и отголосок далекого всеобщего крика донеслись до нее уже потом.

— Финальная катастрофа — беспроигрышно сильный ход. Лучше им не злоупотреблять, и я стараюсь… Но не всегда получается.

(Из последнего интервью Андрея Марковича)

Все дело в том, что у коммуналов чересчур дофига времени. Я помню, я сам был таким. А когда чего-то дофига, то оно и нафиг не надо. Все мысли о том, как бы от этого избавиться. Как бы вернее убить.

Не могут же они все время жрать. И трахаться тем более не могут, хотя хотелось бы, кто ж спорит. Еще они любят постоянно менять шмотки, особенно бабы, колоть татушки и черт-те что творить на башке с помощью парикмахерских девок. Но времени, пустого, вязкого коммунального времени у них все равно больше, чем надо.

И тогда они идут, обхохочешься, в дом-беседу. То есть, по-нормальному, в дом-базар.

Роскошь человеческого общения, ага, она самая. Когда все равно о чем базарить, просто так, низачем, чисто чтоб убить время, коммунальное, не убиваемое так просто: надо еще постараться, заболтать, завалить, замочить, затоптать ногами. Я и сам был как-то раз. Не помню, о чем там тогда базарили, кажется про девок, да какая разница. Конечно, я дал этой коммунальной сволочи в морду, как не дать? — в наглую красную морду, которая не знает, куда девать время. И про девок он, ясен пень, тоже нес какую-то пургу.

В дом-базаре неважно, кто, с кем и о чем. Важно доказать, что ты прав.

С тех пор, как я стал ликвидатором, я туда, конечно, не совался, зачем? Конфликт — именно то, за чем все туда прут, и сам дом-базар потеряет смысл, если в нем зачем-то окажется ликвидатор. В конфликте, в рубке и мочилове безо всякой цели оно и убивается вернее всего — время.

А трупы, если что, они потом выкидывают на улицу.

Когда я понимаю, куда его несет, моего Сун-випа, меня пробивает на ржаку, смешанную с недоумением. Нафига?.. Ну пожрал, потрахался, приодел свою рыжую девку — это ничего, они все так делают. Но какого — в дом-базар? Нахрена?..

А я, конечно, должен его вести. Слабо представляю себе как. Ликвидировать на опережение конфликт в дом-база­ре — дичайшая хрень. Как при этом не попалиться?! — а это последнее западло даже для ликвидатора, не то что для спецохранца.

Никто не обещал, что будет легко. Что-нибудь придумаешь, Молния.

Медленно, очень медленно закрывается за ними дверь; я уже почти привык, почти не достает. Чтоб не врезаться ему в затылок, выжидаю — шагнуть вперед можно лишь в самую последнюю спецохранную секунду, тенью в щель.

Мобила.

— Молния, слушаю.

Отступаю в сторону поговорить — чертова дверь все равно не успеет закрыться полностью.

— Объект прошел?

— Да, — смотрю на щель, она сужается неуловимо, но верно. — Следую за ним.

— Не надо.

Чуть было не спрашиваю почему. Оно и вправду дико: в дом-базаре с випом может случиться что угодно, гости очень редко первыми дают в морду — а побеждает, даже в коммунальном времени, почти всегда тот, кто первый. Спохватываюсь, оставляю при себе.

— Что же мне делать?

Это уже нормальный вопрос, в голосе ни капли слабости. Если я выпускаю випа из-под присмотра — базовые инструкции летят к черту, и я должен получить новые. Что мне делать.

— Ждите, пока он выйдет, Молния. Это может быть долго.

А то. В коммунальном времени долго все, а отсюда тем более быстро не выходят… если выходят вообще.

— Вас замедлить?

Перехватывает дыхание, и я отвечаю хрипло:

— Не надо.

— Тогда ждите.

Мобила выключается, и я остаюсь перед дверью, которая все закрывается и никак не может схлопнуться совсем.

Я ни хрена не понимаю.

Это мой вип, я отвечаю за его безопасность. И я знаю, что такое дом-базар — а он, скорее всего, не знает, гость по имени Игар Сун, и судя по его самодовольной туповатой физиономии, он попрет на конфликт с первой же подначки, только вот в морду вовремя не даст. Если рядом буду я, с ним ничего не случится, и с его девкой тоже… Но меня рядом не будет. Это приказ. Какого?..

Обсуждать приказы нельзя. Но никто не говорил, что их нельзя обдумывать, особенно если есть время. Чертова прорва времени.

Дверь наконец закрылась, мне теперь не попасть внутрь, не смяв этой двери и заодно, если кому-то не повезет, пары коммунальных черепушек. Разминая ноги, делаю несколько шагов туда-сюда: бессмысленная движуха. Нет, не догоняю. Какого — я должен тупо ждать под дверью?!

Неизвестно сколько.

Время, драгоценное время, которое не заполнишь ничем, кроме дурацких мыслей. Первая: смыться куда-нибудь, пожрать, трахнуть госпитальную девку, ты успеешь, Молния, тут же все равно не будет быстро. И вторая: не сметь, ты уже раз чуть не попалился, едва не спустил все к такой-то матери. Нет, рисковать нельзя, а можно только торчать тут и ждать, ждать, ждать…

В воздухе висит, черт знает откуда она взялась — с карниза? — одна-единственная капля, я хватаю ее в кулак, недосомкнув пальцы, потом разжимаю руку, а капля так и висит, медленно, очень медленно падая вниз. Подставляю ладонь и убираю в последний момент: балуюсь, как дом-садовский мальчишка. Жду.

Вспоминается наша База. Как нас там гоняли, не давая ни секунды свободного времени: скалолазанье и кроссы, единоборства и стрельбы, и короткий перерыв на пожрать, и снова бег по пересеченной местности в полной экипировке… Вспоминается Гром.

Как мы стояли тогда с ним в дом-саду под дождем, первый мой раз в спецохранном времени. Какое это было дикое, ни с чем не сравнимое счастье. И я думал, что так теперь будет всегда. А потом — он ведь предал меня, мой учитель Гром, отвернулся, забыл. А я так ждал, расползаясь, как сопля, в коммунальном времени, что именно он придет за мной, вытащит, как тогда со стены, спасет. Но пришли другие, и потребовали от меня такого, чего я раньше и представить себе не мог.

Мне казалось, что самое страшное — гнить с коммуналами в их времени. Но, оказывается, пребывать в спецохранном, в полном вооружении своей великолепной молниеносности, и не иметь возможности даже двинуться с места — гораздо страшнее. Наверное, надо было согласиться, когда они предлагали меня замедлить; эта мысль самая идиотская и жуткая из всех, что ко мне приходили. От одного факта — я, Молния, мог такое подумать?! — меня бросает в дрожь.

Если б он хотя бы поговорил со мной сейчас, Гром. Но он, конечно, вообще позабыл, что я существую.

Проходит время, и коммунальное, и спецохранное тоже, и хочется жрать, и не только; справить нужду я отступаю к стене, и струя пробивает в ней лунку, словно в снегу или песке, ничего, ликвидаторы приберут, что я тут насвинячил, — но сбегать в дом-стол все-таки не рискую, и жрать хочется все сильнее, совсем уж невыносимо. Проходят, кажется, часы, а может быть, и дни, я ничего уже не знаю, настолько быстро и пусто мельтешит мое время… Проходит жизнь.

И вдруг меня прошибает догадкой.

Они и не рассчитывают, что он выйдет оттуда, мой вип. Не такие они идиоты, те, кто отдает приказы, чтобы оставить без охраны гостя в дом-базаре и ждать, что он справится сам. Тебе все равно что дали приказ ликвидировать его, Молния, мог бы и раньше догнать.

Черт, никогда раньше не ликвидировал живых людей.

А его девка? Рыжая девчонка с перепуганными глазищами? — насчет нее я не получал никакого приказа, никаких инструкций… и не допер вовремя спросить, мое ли это дело.

Мобила молчит, а значит, так и надо. Я должен действовать и решать сам.

И я решаю. Если он никогда — а скорее всего никогда, у этого сопляка нет ни единого шанса — не выйдет оттуда, то какой мне смысл ждать? Маяться бессмысленно, растрачивая на ветер свое рабочее время?

Логично будет войти и проверить.

Хочется открыть ее с ноги, жалкую дверь дом-базара, смяв ко всем чертям и расколов в щепки, но я жду, пока ее кто-нибудь откроет, жду отдельную вечность и дожидаюсь. Пропускаю компанию коммуналов, пока не скрывается складка на последнем жирном затылке — и проскальзываю внутрь.

Я никогда тут раньше не был — в рабочем времени, ликвидатору нечего здесь делать, я говорил. И от увиденного накатывает дикий хохот; несмотря на жуткие пустые часы на страже, несмотря ни на что. Никогда, за всю мою жизнь, я не видел ничего ржачнее коммуналов в дом-базаре.

Как они орут, перекашивая из края в край физиономии и медленно разевая рты, как между зубов высовываются языки и зависает фонтанчиками слюна. Как постепенно сжимаются их пальцы сначала в крючья, потом в колечко и, наконец, в кулак. Как, надумав встать с места, они долго покачиваются на полусогнутых. Как смешно приподнимаются в воздух на одной ноге, примериваясь впечатать каблук в чью-то запрокинутую морду на полу…

Обхохочешься. Но я не вижу его, моего випа. И ее тоже.

Прошерстить дом-базар еще раз — все его смежные помещения, все закоулки. Я делаю это быстрее, чем они переходят с одного матерного слова к следующему, быстрее, чем вообще раскрывают рот.

Вижу.

Это на его морду, оказывается, планирует сверху каб­лук, покачиваясь кокетливо, словно у заложившей ногу на ногу столовской девки. Узнаю по родинке на ключице, возле длинных царапин от чьих-то когтей и ворота драной футболки, с которой сорвали бейджик. А морды как таковой у него уже, в общем, нет. И он уже почти, насколько я могу понять по еле слышному коммунальному скрежету, перестал орать и даже хрипеть.

Как ты и предполагал, Молния. Ликвидируешь потом труп.

Я могу уходить. Но осматриваюсь еще раз.

Ищу ее.

…Ее волосы намотаны на чей-то мужской кулак, и ка­кая-то коммунальная девка неторопливыми кошачьими движениями царапает ей лицо, — а она кричит, наискось разевая рот, и медленно пытается заслониться локтями, и в зажмуренных глазищах торчат на ресницах слезы, — это не смешно, я сам не понимаю почему. Подхожу, отодвигаю царапающуюся девку, она валится куда-то вбок, а я спокойно распутываю клубок тонких рыжих волос, кажется, ломая этому козлу пальцы. Никто из них все равно не поймет, что происходит. Я для этого слишком быстр, а главное — это дом-базар, тут никто не смотрит друг на друга.

Мобила.

Отвлекаюсь, напоследок легонько двинув козла в грудь; под ладонью трещат ребра. Принимаю звонок и не успеваю — не успеваю?! — ничего сказать.

— Где он, Молния?!

— Здесь, — голос почему-то садится. — Он, считайте, уже мертв… Или нужно его спасти?!

Оглядываюсь через плечо; я успею. Госпитальные девки и не таких поднимают на ноги. Пускай только мне отдадут приказ.

— Где вы находитесь?!

— В дом-баз… в дом-беседе.

Хочу назвать координаты, но мобила взрывается руганью, диким матом, многоэтажным, неостановимым, сквозь который наконец-то прорастают слова:

— Кого ты вообще вел?!

И вдруг в мобиле щелкает. Ко мне обращается другой, жутко знакомый голос:

— Молния, ты чего? Он вышел из дом-правительства, Эбенизер Сун, и он заметно жив. Я вижу, его, черт возьми, по веб-камере!.. Где ты, Молния?! Какой, нахрен, дом-базар?!!

И я узнаю его, этот голос:

— Гром…

Мое время головокружительно несется вперед, уносит в водовороте обрывки бессвязных мыслей. Гром, ну наконец-то, мне было так тяжело без тебя, я не знал, что делать и как жить, я, в общем, только тем и занимался, что ждал тебя, а теперь все будет понятно и хорошо… Я подвел, я подставил тебя, Гром. Я слажал, я сделал что-то не так, вот-вот догоню, что именно, и попробую исправить!.. Только не бросай меня больше.

— Ты идиот, Молния, — говорит Гром, и мобила отчетливо передает, как он старается не кричать. — Перепутал объект, это еще надо было суметь… А я выбрал тебя… своего человека… Не хотел привлекать внимание и направлять кого-то с Окружности… Ты хоть понимаешь, что ты натворил?!

Оправдываться. Просить прощения. Объяснить, насколько он нужен мне, его голос, его руководство, его доверие и присутствие… Всего этого нельзя.

— Эбенизер Сун, — говорю я. — Дом-правительство. Сейчас. Я успею.

— Бегом! — рявкает Гром.

Я лечу.

Мгновения улиц, внезапность поворотов, расплывчатые запятые встречных коммуналов; я бы посшибал их всех нахрен, расчвякал в желе и раскатал по асфальту, но обхожу на виражах ради бритвенной точности маневра, молниеносной слаженности движений. Меня зовут Молния, и я успею. А его зовут Сун, Эбенизер Сун, какая дикая лажа, чудовищная ошибка, — но нет такой ошибки и лажи, которую нельзя было бы исправить, если есть время. Мое. Рабочее. Время!

Дом-правительство. Красный фасад, ступенчатая крыша, невидимая броня входной двери — и буквы, впечатанные в камень и металл, я видел их впервые еще в дом-саду, их показывали нам каждое утро, заставляя вставать под звуки гимна, нас учили по ним читать, и я запомнил, на всю жизнь запомнил:

ЭЖЕН КРАМЕР.

Останавливаюсь. Навожу резкость. Эжен Крамер, да.

Эжен Крамер — слабак. Никчемный, замедленный, хуже последнего коммунала. Если б не он, мы давно прижали бы их, эти задворки, заставили б уважать Мир-коммуну. Только из-за его трусости… тьфу.

Так сказал Гром.

Еще тогда, на Базе. У меня хватило ума не повторять это никому.

Но я должен найти его, вип-гостя по имени Эбенизер Сун. Он не мог далеко уйти, он вообще не мог уйти — максимум сделать полшага с тех пор, как я помчался сюда. Но створка входной двери дом-правительства еще продолжает закрываться — а его нет, нет нигде!..

Замечаю в последнее мгновение — перед тем, как он стремительно скрывается за дальним поворотом.

Это снова может быть ошибка, я теперь всю жизнь буду по сто раз перепроверять всё, а тем более сейчас, когда все происходит совсем не так, как я успел себе представить. Он удаляется прочь, плюгавый седой старикашка, двигаясь смешно и суетливо, но ни разу не замедленно. Он — в спецохранном времени!..

И он не один. С ним два спецохранца в черном, у них оружие на поясе и знаки отличия на рукавах: личное подразделение охраны Эжена Крамера, отборная сволочь. Я впервые вижу их вот так, в затылок, и расстояние между нами увеличивается; не тормози, не стой на месте, идиот, прибавь скорости!

Мобила.

— Я веду его, Гром. Старик со спецохраной. Но они…

— Я знаю. Молния, ты должен его ликвидировать.

— Что?

Приказы не переспрашивают, не уточняют и тем более не ставят под сомнение. Но Гром не приказывает. У него такой голос, как будто он… не знаю, извиняется передо мной?..

— Убить его. Надо было сделать это сразу, как только он вышел из дом-правительства. Но давай сейчас. Он не должен вернуться на задворки.

Получается, я угадал. Ошибся объектом, но догадался о главном.

А спецохрана? — мог бы спросить я. Их же двое, а я один, и я в сером, не вооруженный ничем, кроме ликвида. Хорошо, Гром, — мог бы сказать я, ни о чем не спрашивая, и выполнить приказ, и наконец-то подняться в его глазах. Но я не делаю ни того ни другого. Не обнаруживаю слабости — но и не молчу.

— Почему?

И Гром поясняет. Потому что я не чужой ему, потому что он выбрал меня, потому что я имею право знать:

— Иначе — всё. Он перекроет эквопоток, и нам придется терпеть Крамера до скончания века… его века, — сквозь зубы Грома проскальзывает страшное ругательство, и мягкий голос становится жутким. — Я надеюсь на тебя, Молния. Я высылаю еще людей с Окружности, но… они не успеют.

Я сам это понимаю.

— Я справлюсь, Гром.

Весь наш разговор происходит на бегу, на скорости, призванной сократить расстояние; время не на моей стороне, оно вообще устранилось, стало холодным и чужим, наше рабочее время. При этом я вынужден держать дистанцию, чтобы не обнаружить себя перед спецохраной раньше, чем сумею нанести удар. О том, что будет со мной потом, я не думаю. Оно не имеет значения — никакое потом.

Старикашка почти бежит, нелепый ходячий труп; спецохранцы трусят следом, расчетливо попадая в его ритм. Если б у меня было оружие. Но радиус ликвида в данной ситуации попросту смешон, проще будет, наверное, убить его голыми руками… Вот только сначала понять, как нейтрализовать этих двоих… Я придумаю, Гром, я смогу.

А я ведь никогда раньше не ликвидировал живых людей. Кажется, я уже говорил; тьфу, да какое это имеет значение.

И вдруг я понимаю, куда они идут.

Они же повторяют мой недавний путь, поворот в поворот, шаг в шаг… здесь могли бы срезать угол, но не доперли, впрочем, неважно. Они идут в дом-базар.

Где убивают сейчас другого гостя по имени Сун. Интересно, на задворках это что-нибудь значит — когда у двоих одно и то же имя?..

Додумывать эту мысль некогда. Они пришли.

Они вламываются в дом-базар, не думая о том, чтобы остаться незамеченными, щепы от бывшей двери разлетаются веером, и спецохранцы пропускают випа в оскаленный обломками проем, прикрывая с двух сторон, не давая мне ни единого шанса: это профессиональное, вряд ли они подозревают о моем приказе, хотя исключать такую возможность нельзя. Выжидаю секунду и ломлюсь следом, сшибая с ног каких-то коммуналов. Ничего, для дом-базара нормально, что кого-то там сшибли с ног.

Вхожу.

Остаюсь в прихожей и, распластавшись по стене, заглядываю внутрь.

Это выглядит дико. Среди замедленной коммунальной толпы, погруженной в нескончаемую ругань и нелепую драку, двигаются в нормальном темпе три человека. Двое — грамотно прочесывают помещение, не выпуская своего подопечного из-под контроля и защиты. А третий, старикашка, беспорядочно мечется, заглядывает во все углы и коммунальи морды, все время натыкается на кого-то и кричит надтреснутым голосом:

— Игар! Игар!!!

Я так и знал.

Он уже несколько раз пробежал мимо того, другого Суна, распростертого на полу. Даже отсюда, на расстоянии, могу определить со стопроцентной точностью: труп. Такой даже не надо проверять на реакции, прежде чем накрыть радиусом ликвида.

Его находит спецохранец. Подзывает старика, видимо, для опознания. Тот наклоняется, смотрит. Опускается на колени. Отводит рваный воротник бывшей футболки… Замирает, согнувшись почти пополам. Плечи старика ритмично вздрагивают, это было бы ржачно, если б хотя бы чуть-чуть замедлить. Но он в спецохранном времени, и мне совсем не смешно.

Он быстро берет себя в руки, старикашка с задворок, которого я презирал заранее и потому недооценивал всю дорогу, а зря. Отдает распоряжения спецохранцам, как если бы командовал ими всю жизнь: кажется, да, точно, приказывает им забрать труп. Это хорошо. Труп свяжет им руки, замедлит реакцию, позволит мне выиграть время. Когда они будут выходить отсюда — мимо меня — я выполню приказ. Они не успеют. Меня зовут Молния.

И тут я вижу ее.

Она еще жива — потому ли, что я вмешался тогда, или просто потому что красивая девка, красивые, да и вообще девки всегда живут немного дольше по всем понятной причине. Она валяется на спине, голая ниже пояса, и стискивает ободранные коленки, и зачем-то закрывает исцарапанными предплечьями лицо — только пряди рыжих волос во все стороны, и скрежет, который на самом деле крик. И волосатый коммуналий зад медленно валится сверху, и меня таки пробивает на ржаку, потому что нет ничего смешнее, чем… Ненавижу!!!

Ничего личного. Я, Молния, ликвидатор, спецохранец, человек рабочего времени! — всю жизнь ненавижу, когда сбрасывают все в одну кучу. Например, дом-базар и дом-трах.

Я в сером: даже увидев меня, они не догадаются, не поймут, не успеют, эти двое тупых спецохранцев из крамеровского подразделения, взявшихся за голову и ноги гостевого трупа. Я ни на мгновение не выпускаю их из-под контроля, вижу их изумление: ликвидатор в дом-базаре? — оно мне только на пользу, еще один шанс выиграть время… А сдернуть с нее ничего не соображающего коммунала, и отшвырнуть, и размазать об стенку — это я делаю одной левой, на автомате, не отвлекаясь и не прилагая усилий.

Тем временем ее руки уже незаметно, как облака в штиль, соскользнули чуть ниже, приоткрыв пол-лица.

Она очень-очень медленно раскрывает глаза.

Смотрит беспомощно и неподвижно. Она, конечно, не видит меня, она ничего не понимает. И ее нельзя оставить вот так, одну в коммунальном времени, среди тупых рыл дом-базара. Ей тут не выжить, я знаю.

Если б не мой приказ, вот что бы я сделал. Я раздвинул бы границы моего спецохранного времени! — и впустил бы ее внутрь. И она ожила бы в моих руках: вздрогнула бы, забилась, начала б, наверное, вырываться, превращаясь в обыкновенную рыжую девку…

Медленно-медленно опускаются ее ресницы.

Спецохранцы выносят труп. Старикашка семенит за ними, и никто не прикрывает ему спину.

Смотрю на нее в последний раз — на девушку из другого времени и пространства, гостью, чужую, не отсюда. На ее груди еще болтается бейджик, но мне сейчас некогда читать ее имя. Я должен выполнить приказ, а потом, после, может быть… Я вернусь, я успею, меня зовут Молния.

Движение за спиной, быстрое, опасное; оборачиваюсь молниеносно, успевая подумать: все-таки слажал, дал се­бя заподозрить, а хуже всего — подпустил их слишком близко. Но это не спецохранец. Это он сам, вип-гость, старик по имени, которое я не забуду уже никогда — Эбенизер Сун.

Он в радиусе ликвида. Ближе — на расстоянии протянутой руки.

Мне достаточно одного, даже не слишком быстрого движения. Почему я не делаю его? — потому что никогда раньше не ликвидировал живых людей?..

Нет. Потому что он смотрит — на нее.

— Та девочка, — бормочет чуть слышно, себе под нос.

И только тут замечает меня:

— Помогите. Надо забрать ее отсюда.

Это приказ. Я привык исполнять приказы, и я склоняюсь над ней раньше, чем успеваю подумать, кто он, собственно, такой и откуда у него право… Неважно. Он прав. Надо забрать ее отсюда, а остальное подождет.

Ее тоненькая шея на моей ладони. Волосы падают вниз, они наверняка щекотные и пушистые на ощупь — но она не в моем времени, вне моей рабочей оболочки, и я не могу этого почувствовать. Подхватываю ее другой рукой под колени и иду. Вслед за ним, человеком, которого я должен убить.

Но он знает, куда идти.

Мобила.

Несколько нескончаемо длинных звонков — за это время мы проходим коридор и выбираемся из дом-базара; только здесь я позволяю себе остановиться, перебросить бессильное тело девушки головой себе на плечо, так, что могу придерживать ее одной рукой, и нашариваю мобилу, разрывающуюся от гнева. Конечно, это Гром. Он почти кричит:

— Что случилось, Молния?!

— Все в порядке, — понижаю голос, хотя старик, понятно, все равно услышит, если захочет прислушаться. — Веду.

— Он еще жив?!

Что я могу ему ответить?

Гром, конечно, берет себя в руки. Чеканит вполголоса, и в каждом его слове — то великое доверие, что он оказал мне, только мне одному… и которое я не сумел оправдать:

— Я уже отдал приказ по Окружности. Сигнал к восстанию. Оно захлебнется, Молния, если он уйдет и перекроет эквопоток.

— Гром, я…

— Быстрее! — кричит старик Эбенизер Сун, и в его надтреснутом крике больше силы и энергии, чем в таком знакомом голосе Грома в динамике мобилы. — Сюда!..

И тут я чувствую, как медленно-медленно уменьшается тяжесть на моем плече. Испуганная девушка, запертая в коммунальном времени, начинает приходить в себя. Надо перехватить ее поудобнее, так, чтобы не смять кожу, не порвать волосы, не повредить хрупких костей…

Мобила.

Не моя. Моя по-прежнему в руке, и это низачем не нужно.

— Да, Морли, — бросает нетерпеливо Эбенизер Сун.

Останавливается. Слушает.

— То есть?.. А какого черта вы молчали?! Я мог хотя бы предупредить Эжена…

И после паузы, устало:

— Я не желаю больше иметь с вами дело, Морли. Игар мертв.

И после еще одной:

— Хорошо. Только ради девочки. Мне самому уже все равно.

Отключает мобилу и повышает голос, обращаясь одновременно — я бы помер со смеху, но не сейчас — и к спецохранцам, и ко мне:

— Быстрее! На Окружности бунт. Мы должны успеть прорваться.

Я вижу, как двое в черном переглядываются, и что-то нехорошее мелькает в их перекрестных взглядах. Старик не замечает, ему не до того. Срывается вперед, хренов полководец, которому дикий кураж заменяет и силу, и мозги. Встречные коммуналы, неспособные разглядеть никого из нас, все же брызжут в стороны с его пути. Но движется он, теперь я отслеживаю и могу оценить траекторию — в правильном направлении, через два квартала будет дом-вход.

Ни разу, кстати, не слыхал, чтобы его называли «дом-выход».

Старик несется впереди всех и не видит. Вижу я — как, переглянувшись еще раз, двое в черном одновременно отпускают, а может, и швыряют осточертевший им труп. Он шмякается на землю, с ореховым стуком раскалывается череп, трещат недоломанные при жизни кости. А спецохранцы неторопливо, и чему их только учили на Базе?! — расчехляют оружие.

Эбенизер Сун оборачивается на звук. Но не понимает.

Понимаю я.

Не все сразу. Не успеваю — подумать о том, что я один против двоих, безоружный, с девушкой на руках. И тем более о том, что они, спецохранцы, тоже, наверное, подчиняются Грому, а значит, мы союзники, и ничто не мешает нам прихлопнуть наконец этого давно обреченного старика, а потом ждать приказа, что же делать дальше. И в ожидании, раз уж тут оказалась эта рыжая девка, заглянуть всем вместе в ближайший дом-трах.

Думать я не успеваю вообще. Но хватаю на лету главное, то, что не замечалось раньше, в дом-базаре, где счет не шел на доли секунды.

Мое время — быстрее стандартного спецохранного. Тогда, на выходе с инфохрана, меня ускорили еще!.. И это никуда не делось. Я быстрее них!!! — а потому могу всё.

Я спускаю ее с рук, осторожно, словно она вся из стекла, и придерживаю долю мгновения, давая утвердиться на ногах, и все-таки не рассчитываю движения — будто получив удар в спину, она летит вперед, согнувшись и взмахнув волосами, прямо на изумленного старика. Но это уже неважно, я успел обернуться раньше, чем они что-то сообразили, и в прыжке я выбиваю у ближайшего из них оружие, а со вторым вхожу в клинч. Каждый мой удар — на опережение, точно в цель, а они еще и ни черта не понимают, они успели ко мне привыкнуть, к приблудному ликвидатору, зачем-то увязавшемуся следом… Вы не профессионалы, ребята. Сразу видно, что он никогда не работал с вами лично, мой учитель Гром. Который больше не имеет надо мной никакой власти.

Не помню, куда я задевал мобилу. Кажется, так и сунул куда-то, не закончив разговор.

Девушка. На мгновение позволяю себе обернуться, взглянуть на нее. Вижу, как старик Сун хватает ее за руку; кретин, так нельзя, ты же в спецохранном времени, сейчас под твоими старческими крючьями хрустнет и сломается тоненькое запястье…

Он догадался.

Он сделал то, о чем я мимолетно мечтал там, в дом-базаре. Раздвинул границы своего времени, впустил ее внутрь.