Прямо сейчас Нагаев Сергей

Глава 17. Whose side are you on?

– И что ты думаешь о моем последнем романе? – спросил беллетрист Кутыкин у Ольги, приготовившись выслушать комплименты.

– Пустой. Как и все твои романы. И как большинство твоих повестей и рассказов. Постмодернизм – он и есть постмодернизм.

У Кутыкина только что челюсть не отвисла от такой беспардонности.

– В твоих романах, конечно, наличествует чертова туча всяких намеков на философские глубины, – продолжала тем временем Ольга. – Там полно символизма, аллюзия громоздится на аллюзию. Но, если объективно, они девственно чисты с точки зрения смысловой нагрузки. Под смыслом в прозе я имею в виду жизненную правду. Что ты так смотришь? Разве не так?

Виталий не ожидал от Ольги подобного щелчка по носу и, несколько ошеломленный, не сразу нашелся, что ответить.

– Ну, – сказал он, – это всё, гм, как минимум, спорно.

– Нет, это бесспорно. Но в этом и кроется секрет твоего успеха. Читатели думают, что за всеми этими нагромождениями намеков просто не может не скрываться глубокий смысл. Хотя мы-то, – она пару раз поводила указательным пальцем, направляя его то на Кутыкина, то на себя, – мы-то с тобой знаем, что никаких принципиально новых смыслов в твоих романах нет.

Вот же гадина, подумал Кутыкин.

– Ты пишешь, как талантливый, подающий надежды студент, который показывает свои наброски рассказов своим сокурсникам и особенно сокурсницам, – продолжила Ольга. – А они восторгаются, потому что и правда написано сочно, смачно, свежо. Но они понимают, и ты при этом понимаешь, что это только проба пера, что тебе пока нечего сказать миру, что ты всего лишь подаешь надежды. Но, знаешь ли, когда тебе уже за пятьдесят и пенсия ломится, пора уже наконец что-то сказать, а не показывать, как клево ты мог бы это сказать. Примерно так вот о тебе говорят умные люди.

«Поразительно, какая гадина», – подумал Кутыкин. Он-то считал ее неискушенной девицей, очередной бухгалтершей или кадровичкой, заочно влюбленной в великого писателя. А перед ним сидела девушка, для которой его писательская кухня не казалась таинственным храмом. Которая не постеснялась пинком распахнуть дверь в эту кухню, взглядом профессионала окинуть утварь – кастрюли, ложки-поварешки – и объявить свое мнение насчет увиденного. Надо поставить эту наглячку на место, решил он. Но не в состоянии быстро сообразить, как бы похлеще отделать ее, вместо этого спросил:

– Оль, а кем ты работаешь?

– Пишу сценарии для сериалов на телевидении. На третьем канале. Получается, я до некоторой степени твоя коллега.

– Коллега, – повторил писатель.

– Мне послышался сарказм, – сказала Ольга. – Значит, ты все-таки обиделся. А зря. Не обижайся. Потому что все, что я сказала про твои романы, не особо важно на самом деле. Но зато как ты пишешь! – Тут Кутыкин наконец дождался от нее восхищенного взгляда. – Какие метафоры, эпитеты, да вообще всё! Слово к слову пригнано, как плинфа к плинфе в древнем соборе, будто так и было всегда. У меня никогда так не получится.

– А как же смысл? – спросил писатель, стараясь казаться безразличным, как бы слушающим вполуха и отвечающим что попало. – Ты же говоришь, что у меня там бессмыслица.

– Не бессмыслица, а отсутствие каких-то жизненных идей. Это разные вещи.

У писателя отлегло от сердца. Да она просто дура, подумал он. Умничающая дура. Какую-то чушь несет, в двух соснах заблудилась.

– Ты сама себя хоть слышишь? – перешел он на покровительственный тон. – Это ты сейчас отсутствие идей и бессмыслицу городишь.

– Ничего подобного, – со своей стороны не обидевшись, спокойно ответила она. – Понимаешь, какой-то особый смысл, по-моему, в романах и не нужен. В конце концов, роман – не сценарий. Сценарий – это сырье, заготовка для съемок, из него только потом, возможно, получится интересная вещь под названием фильм. А может, и не получится, если режиссер дебил или если актеры накосячат. А роман – это самоценное, готовое произведение искусства. А произведение искусства не обязательно должно быть умным, главное – чтобы оно вызывало чувства. Чувства у тебя в твоих историях есть. А насчет мыслей, идей, смысла… Мысли у тебя там если и есть, то все чужие. Ты просто берешь чужие идеи, как краски, и рисуешь ими. Поэтому и получается, что своего смысла, каких-то собственных мыслей в твоих романах нет, но романы у тебя небессмысленны, а очень даже наоборот. Они дают читателю возможность прочувствовать ситуацию, в которой он живет. Ты формулируешь за читателя его чувства, мироощущение. И это не менее важно, чем формулировать мысли. Вот что я думаю про твои романы, они написаны, как стихи. Как стихи с перебивкой на сюжет. И твой последний роман в том числе. Конечно, можно было бы посокращать заунывные перебивки, но, не знаю, трудно предсказать, останется ли тогда в романах их очарование.

Было видно, что это не великодушие, что она не старается подсластить горькую пилюлю и исправить впечатление от своей критики – она действительно так думает.

И ее слова не просто успокоили поддетое самолюбие писателя, а гораздо более того, позволили ему вдруг ощутить невероятную легкость и редкое для него умиротворение и душевное равновесие. Вот же оно – то, что он и сам всегда вроде бы понимал, когда размышлял о нападках критиков, но отчего-то не мог ясно выразить для себя. Вот он – простой, четкий, а главное нелживый ответ высоколобому профессору словесности Невзираеву. Да и всем другим критикам, не таким начитанным и изощренным, как Невзираев, но в конечном счете таким же бестолковым. Писатель не обязан вкладывать в свои произведения идеи и мысли. Он должен только записывать свои откровения. Думать не надо, надо просто писать. Гора свалилась с плеч Кутыкина. Никому писатель ничего не должен доказывать. Пишет человек красиво – вот и скажите ему спасибо. А кому что-то не нравится – идите в задницу!

Теперь уж настала очередь Кутыкина восхищенно смотреть на Ольгу.

– Оль, давай выпьем? – сказал он и махнул рукой официанту.

Ольга с сомнением покосилась на писателя и ответила:

– Ну, не знаю. Может, ограничимся кофе?

– Нет, мы сейчас обязательно выпьем, – писатель был воодушевлен, но, заметив растерянность Ольги, чуть задумался и добавил:

– Ну, не так сильно, как в клубе, а по рюмашке.

– Ладно, по рюмашке можно, я не за рулем. А ты?

– А я вообще тут напротив живу, – с плохо скрываемой гордостью сообщил он.

– Правда? Везет же некоторым!

– Я недавно эту квартиру… э-э… в общем, вчера только въехал. Живу здесь один. Можем, если хочешь, потом ко мне зайти, посмотришь, как там всё.

– Спасибо. Не знаю даже…

– Ну, посмотрим. Давай выпьем пока, – сказал Кутыкин и обратился к подошедшему официанту: – Будьте добры, бутылку водки, самой лучшей, и какой-нибудь легкой закуски.

– Это называется «по рюмашке»? – с усмешкой сказала Ольга.

– Ну да, – убежденно ответил беллетрист. – Мы только по рюмке оприходуем, а остальное с собой возьмем, у меня выпить нечего в холодильнике, а мы ведь должны новоселье отметить.

Он посмотрел на нее «мужским» взглядом. Ольга еще раз усмехнулась, на сей раз смущенно. Она не ожидала подобного напора.

– Слушай, я… Спасибо тебе за приглашение. Серьезно. Но это как-то очень неожиданно…

Ольга думала в этот момент о своих ногах – хотела же побрить их перед выходом из дома, но неохота было возиться. «Черт, кто же знал, что Кутыкин на меня поведется? – лихорадочно соображала она. – Надеяться, конечно, можно было… Но кто бы мог подумать, что он сразу в гости позовет? Вечно у меня в нужный момент то понос, то золотуха. Вот Ксюха в такой ситуации точно была бы во всеоружии. Придется отказаться», – с облегчением, впрочем, решила она. Ольга не жаловала внезапный секс с малознакомыми мужчинами. Несмотря на то, что ни за что не созналась бы в этом перед той же Ксенией. И несмотря на то, что иногда в мечтах видела себя соблазнительницей, готовой без раздумий окунуться в водоворот страсти.

Официант принес водку.

– Знаешь, я хочу выпить за тебя, – несколько высокопарно обратился к Ольге Виталий, подняв рюмку, которую едва успел наполнить официант. – За то, чтобы тебе во всем везло.

– Спасибо, везение никому не помешает. Поэтому – также и за тебя, за твою удачу.

Они церемонно чокнулись и выпили.

– Я тебе честно скажу, Оль, ты мне сразу понравилась, – заявил через пару минут Кутыкин. – Ты очень правильно мыслишь. Это большая редкость. Хотя когда ты сначала стала поливать мои романы – ну, что они без смысла и все такое, – то я как-то напрягся. Но потом… ты права, на самом деле я не признаю так называемых новых идей. У меня их и не может быть в романах. Понимаешь, я считаю, что по-настоящему новых идей в мире уже в принципе быть не может. В гуманитарной сфере, по крайней мере. Все уже придумано до нас. Аристотель, Христос, Гораций – даже древних авторов перечислять не имеет смысла, столько их было. Вот такая у меня точка зрения на творчество. И я думаю, это честная точка зрения. И читатели ценят мою честную точку зрения.

– Конечно, – согласилась Ольга. – Это важно. И еще ты не состоишь во всяких дурацких писательских кругах, без конца не учишь людей жить, в смысле никогда не даешь интервью. Это тоже позиция. Я уж не говорю про работу на власть. Ты и эти кремлевские разводилы – вещи несовместные.

Тут Кутыкин налил себе еще полную рюмку водки и хотел сразу выпить, но спохватился, что забыл про рюмку Ольги, налил и ей и, нервно хихикнув, сказал:

– За тебя!

И, коснувшись своей рюмкой ее, стоящей на столе, рюмки, выпил до дна.

Ольга отпила чуть-чуть.

– Я вот не такая, – продолжила она свои рассуждения. – Я недавно работала в команде над сценарием для одного сериала про КГБ. Режиссер говорил, что это был заказ из Кремля. Всем понятно, что собой представляла эта контора – КГБ, как и НКВД, и ЧК, но они не только политические чистки проводили. Они и с бандитизмом боролись. И вот идея сериала была в том, чтобы напомнить зрителям о том, что гэбисты боролись с безусловным, общечеловеческим злом, которое не было связано с политикой. Это, конечно, полуправда. Но это и не ложь. Сценарий был основан на реальных уголовных делах. Ну, и мы профессионально всё сделали. Нам хорошо заплатили. Я думаю, что нечего строить из себя недотрогу и делать вид, что я святая. Мир такой, какой он есть. Тем более что я ведь не пишу вечное, как ты, я всего лишь леплю мыльные оперы, которые назавтра уже мало кто помнит. У каждого своя планида.

«Она умница, – в который раз подумал про Ольгу Кутыкин, имея в виду не только ее нечасто встречающийся словарный запас. – Мне нельзя светиться с моим кремлевским заказом перед публикой. Надо сказать этому умнику из администрации президента, Байбакову, чтобы в титрах фильма фигурировал мой псевдоним. Хотя какой тогда мне пиар с этого, если никто не будет знать про мое авторство. А хрен с ним с пиаром, квартиру получу, таких гонораров мне еще никто не платил. Если, конечно, у меня вообще получится смастерить этот долбанный сценарий…» Беллетрист стал покусывать губы, он нахмурился, мешки под глазами проявились больше обычного. И еще неожиданно в памяти всплыл бюст Маяковского, виденный им во время прогулки по окрестностям. Каменная мурена смотрела серьезно. Бескомпромиссно. От этого Кутыкин занервничал даже в большей степени, чем от мысли, что не сумеет справиться с заказом. Он подлил водки Ольге и наполнил свою рюмку.

– Может, нам на всякий случай сейчас уже обменяться мобильниками, – сказала Ольга, видя с какой решительностью наливает Виталий. – Ато опять забудем.

Кутыкин и действительно запамятовал, по какому, собственно, поводу они встретились и давно уже сунул мобильник Ольги обратно в карман своего пиджака.

– Это разумно, – сказал он. – Ты чертовски разумно рассуждаешь. Хотя я вроде уже говорил тебе об этом.

Кутыкин улыбнулся. Он был рад, что Ольга отвлекла его от неприятных мыслей.

Беллетрист выставил вперед ладонь с лежащим на ней мобильным телефоном Ольги. В свою очередь Ольга достала из сумочки мобильник Кутыкина и уже собиралась отдать его, но в тот момент, когда она протягивала руку над столиком, телефон беллетриста заиграл мелодию, которая тут же прервалась.

– Ой, – прошептала Ольга, прикрыв трубку другой рукой, – нечаянно нажался ответ. Кто-то тебе звонит.

И, забрав с ладони Виталия свой аппарат, она вложила ему в руку его мобильный телефон.

Тем временем в кафе, из колонок, привешенных в углах под потолком, зазвучала очередная песня. Это была старая и, как водится, добрая вещь от Matt Bianco «Whose side are you on?».

* * *

– Слушай, мы с тобой в одной квартире живем уже с полгода, но раньше никогда так долго не говорили, – сказал Виктор Даниле, заказав себе еще одну чашечку кофе. – И тем более на такие темы. Как думаешь, почему?

– Мы с самого начала договорились, что хотя будем жить вместе, не будем друг другу мешать – у каждого своя частная жизнь, а живем вместе, потому что так дешевле.

– Это я помню. Но все равно. Нельзя же сказать, что мы вообще не общались. Мы постоянно о чем-то говорим – про выпивку, там, или обсуждаем знакомых телок, жратву, погоду, но не говорим про какие-то базовые вещи.

– Ну да, – ответил Данила, он, видимо, размышлял о чем-то своем.

– Что «ну да»? Я и спрашиваю, как думаешь, почему раньше мы не говорили про все это?

– Может, потому, что до этого момента нас никто не хотел пристрелить и не вламывался в нашу квартиру?

– Да. Скорее всего, – сказал Виктор. – Когда у тебя на пятках смерть сидит, начинаешь задумываться, зачем живешь. Но до чего-то путного мы сегодня так и не договорились. Я, получается, вообще не знаю, зачем живу. А ты туману нагнал, что надо мир менять. Что, по-моему, означает то же самое. И что делать с кенозином, непонятно.

– Никакого туману я не нагонял, – Данила, казалось, очнулся от каких-то размышлений и воодушевленно продолжил: – Я сказал про общее отношение к этой стране, вернее, к миру. Это и есть базовая вещь. А от этого уже можно и дальше что-то планировать. Это очень все связано. Я вот как раз сейчас вспомнил одну историю, которая со мной была в детстве.

Притча о большой рыбе

– Я с бабкой на даче в то лето жил в Подмосковье, и вот мы с пацанами – мне где-то лет, наверно, десять-одиннадцать было – пошли на рыбалку. Все закинули свои удочки, и я тоже закинул. Да забыл сказать, когда мы на озеро пришли, там волна была большая, потому что сильный ветер дул. И вот все стали обсуждать, стоит или не стоит вообще время на рыбалку терять, потому что кто-то из нас сказал, что при такой волне рыба не клюет и что в лучшем случае можно рассчитывать на пескаря или мелкую плотву. Но решили все-таки закинуть удочки, раз уж приперлись. Ловили на хлебный мякиш – знаешь, как его делают: наливаешь постное масло на хлеб и разминаешь его с маслом до состояния пластилина. В общем. Закинули удочки. Минут двадцать около них посидели, последили за поплавками, ни у кого ни одной поклевки не было. Поэтому мы положили удочки на берег и так оставили их с закинутыми в воду лесками, а сами начали в ближнем лесу в казаки-разбойники играть, чтобы не обидно было, что зря потеряли время. Короче, когда вернулись на берег и вытащили лески, оказалось, что никто ничего не поймал, кроме одного, самого старшего пацана, которому лет пятнадцать было. Причем у него на крючке был здоровенный карась.

– Ну и в чем мораль басни? – спросил Виктор.

– А в том, почему карася поймал именно он, а больше никто. Он насадил большой шар мякиша на большой крючок. А все другие выбрали мелкие крючки и насадили мелкие шарики, думали, что на безрыбье хоть плотвичку поймать – не для жарки, естественно, а так, для галочки. Мелкие шарики быстро рассосались в воде, а большой шар того старшего пацана висел долго и был рассчитан на большую пасть. Никто, кроме него, не нацеливался на большую рыбину, понимаешь? Вот тебе и вся мораль: какой крючок – такой и улов. Проверено в реальной жизни.

– А для нашей-то ситуации какая мораль?

– Такая, что надо нацеливаться на что-то нестандартное, что-то новое и крупное, тогда будет адекватный результат, – Данила откинулся на стуле, предоставляя другу оценить масштаб своих рассуждений. – Я думаю, так и надо действовать дальше, – добавил он. – Новое и крупное – вот секрет настоящего прорыва.

– Новое и крупное… – Виктор, похоже, сильно сомневался насчет правильности «морали» рассказа, выведенной Данилой в девиз предстоящей жизни. – Я тебе на это могу другую историю рассказать. Тоже из детства.

Притча о старом велосипеде

– Я тогда был немного постарше, чем ты с твоей рыбалкой. Но неважно. Короче, сломался у меня велосипед. Рама наверху около рулевой колонки сломалась, то есть перекладина рамы, которая горизонтально идет от рулевой трубы к трубе, на которой сиденье крепится. Понял, о чем я?

– Понял. Непонятно только, как она могла сломаться? – спросил Данила. – Ты свой велик с десятого этажа, что ли, фигакнул?

– Ну я тебе говорю – просто отломалась. Заводской брак, наверно, соединение, значит, в том месте было хреновое.

– Ладно, Фигаксель, верю. И что?

– Ну вот. Это днем было, родители на работе. Что делать? А у нас недалеко от нашего дома новый дом строили. И вот мне один мой дружбан посоветовал: пошли, говорит, на стройку, я там видел, как сварщики работают – попросим, чтобы они обратно железку приварили. Приволокли мы туда велик, попросили одного дядю-сварщика. Ну и он заварил раму. Но косорукий сварщик попался. Криво, сволочь, приварил. Причем рама стала такой кособокой, что крутить педали было страшно трудно, и цепь то и дело соскакивала со звездочки. Назад домой я полдороги уже не ехал, а снова волоком тащил свой велик. И вот представь себе, волоку я его, а сам думаю: не может быть, чтобы вот так все плохо закончилось с моим велосипедом. Я очень его любил. И тогда мне в голову стукнуло, что, конечно, не может быть в жизни такого, что я вдруг останусь без велика – родители обязательно должны немедленно купить мне новый. И, короче, так я размечтался, даже и не размечтался, а прямо уверился, что это так и будет: только заикнусь родителям, что велик необратимо сломался, как они побегут со мной в спортивный магазин и купят новый. И я и товарищу своему, с которым мы обратно перлись к дому, так и сказал, что мне точно родичи купят новый велосипед. А он мне еще, помню, сказал, что это клево получилось, что велик так сломался, что его уже не починишь, потому что теперь вместо старого велика у меня будет новый. А я ему говорю, что да, точно, что я, мол, и не мечтал о новом велике, но вот теперь он у меня будет. Настроение, помню, было просто замечательное… Да…

– Короче, не купили тебе родичи новый велик, – сказал Данила.

– Не купили, – с неподдельной грустью констатировал Виктор. – Мы тогда очень небогато жили. Сначала родаки говорили, что надо подождать до зарплаты. Потом – что вот когда я буду хорошие оценки из школы приносить, тогда мне и будет новый велосипед. Оценки у меня на короткое время улучшились, но они стали опять говорить, что пока денег на велик нет. Потом, весной, выяснилось, что годовые оценки у меня в целом плоховатые – значит, снова нельзя мне велик покупать. Осенью мне сказали, что, может быть, купят его к следующему лету – зачем перед снегом деньги тратить? И так, в общем, это тянулось пару-тройку лет до того времени, когда мне уже велик стал без разницы, мне уже стали интереснее девочки и пиво, а не велик и рогатки.

– Облом, – посочувствовал Данила. – А в чем мораль?

– Мораль истории в том, что надо очень внимательно относиться к тому, что есть. А не говорить с апломбом про что-то новое и крупное, как будто оно уже чуть ли не в кармане у тебя. Потому что, ты это пойми, нового велика не будет. Никогда. Конечно, если бы я не просто отдал свой велосипед в руки этому косорукому сварщику, а сам бы выставил перекладину рамы ровненько, как полагается, и уже только после этого сказал бы этому болвану, где и что он должен приварить, то тогда он бы приварил правильно. И тогда я еще долго катался бы на моем любимом велике. Но я этого не сделал. Я виноват, что велика не стало, а не сварщик-долбоеб – вот еще какая тут мораль.

– А мы с пацанами были виноваты, что не нацелились на большую рыбу, – сказал в ответ Данила. – Если бы нацелились, то поймали бы. Поэтому в чем-то у нас мораль басен совпадает – виноват всегда ты сам.

Глава 18. А теперь побольше перца

Кутыкин глядел на экран своего мобильника, где светилось имя абонента «Матильда», не решаясь ни начать разговор с ней, ни нажать на кнопку отбоя. Все еще не зная, как быть, он приложил телефон к уху и услышал голос Матильды:

– Что, забрал наконец мобилу у своей Олечки?

– Да, – неожиданно для себя ответил Кутыкин. «Да» прозвучало слишком торопливо. Бесхребетность и малодушие, сквозившие в тоне, которым он произнес это короткое слово, были очевидны даже для самого Кутыкина. Он разозлился на себя, откашлялся и повторил «да» гораздо тверже. И добавил:

– Только не у своей.

Несмотря на ссору с Матильдой, упустить эту яркую во всех отношениях женщину он был не готов.

– Уже не у своей? – уточнила Матильда.

– Не уже, а вообще. Этого вообще никогда не было. Я это тебе, между прочим, уже пытался объяснить, – Виталий кивнул Ольге и изобразил на лице извинение, мол, вынужден отвечать. – И если бы ты изволила выслушать меня…

– Значит, у тебя ничего с ней не было? – голос Матильды потеплел.

– Я сказал: нет.

– Знаешь, я тут обдумала наш последний разговор по телефону и хотела тебе сказать, что, наверно, я погорячилась. Ну, ты же меня знаешь. Я решила, что ты… ну и я, конечно же… гм…

– Рассвирепела, – предложил словцо Кутыкин.

– А кто бы на моем месте не рассвирепел? Согласен?

– Ну, гм, да, – ответил Кутыкин. – Слушай, давай завтра встретимся и все обговорим. Потому что сейчас я жутко вымотан.

– Ты дома?

– Ну да.

– И ты настолько вымотан, что не хочешь меня пригласить?

– Вуди, я просто не в состоянии, я правда очень устал. Я сам тебя наберу, когда завтра проснусь, хорошо?

Писатель распрощался и дал отбой.

– Это мой литературный агент, – объяснил Кутыкин Ольге.

– Переводы, – понимающе кивнула та.

– Какие переводы? – спросил Кутыкин.

– Ну, это же иностранка?

– Кто иностранка? – писатель огляделся по сторонам.

– Твой агент. Ты назвал ее «Вуди», это ведь нерусское имя. Поэтому я и подумала, что это твой иностранный литагент, который организует переводы твоих книг.

– Э-э… ну да.

– Для иностранки она хорошо говорит по-русски, – Ольга лукаво улыбнулась.

– А что, все было слышно?

– Я не подслушивала, но… она так эмоционально говорила, и кое-что было слышно.

– Да, Вуди громкая барышня, – Виталий старался говорить о Матильде (раз уж пришлось о ней говорить) несколько отстраненно и рассеянно, словно речь идет о шапочной знакомой. Конечно, сейчас Кутыкин предпочел бы вообще ничего о ней не говорить. Но если бы он вдруг замолк или резко перевел разговор на другую тему, это подтвердило бы естественную в этой ситуации версию, что Матильда – не просто литературный агент, но и его любовница. А это нехорошо. При съеме одной девушки не должен всплывать образ предыдущей или действующей подружки. И поэтому Кутыкин продолжал:

– Она мой литературный агент и… хороший человек. Хотя с ней бывает нелегко, она бывает… странной.

– У нее и имя нетривиальное…

– Это я ее так назвал, – не без горделивости сообщил Кутыкин. – И теперь все знакомые ее так зовут. Знаешь, старый мультик про Вуди Вудпекера, про шизанутого дятла с красным хохолком? Матильда – она как раз рыжая и такая же сумасшедшая, как дятел Вуди. Ну, не то что по-настоящему сумасшедшая. А просто долбанутая. Иногда, гм.

Кутыкин подумал, что это, пожалуй, чересчур – обсуждать так подробно свою нынешнюю пассию и выставлять ее дурой перед девицей, которую он едва знает. Но что ж поделать, тут же решил он, Ольга должна получить четкий сигнал, что конкурентки у нее нет. Это мужские игрища, на войне – как на войне.

– А она не обижается на эту кличку? – продолжила тему Ольга.

– Да нет. Даже наоборот. Она, оказывается, тоже, как и я, в детстве любила этот мультик. Поэтому ей нравится, как ее называют.

– Мне этот дятел тоже в детстве очень нравился, – Ольга улыбнулась. – Эта его знаменитая фразочка: «Guess who».