Выше Бога не буду Литвин Александр

26

Медицинское училище дало мне многое, именно там я понял, что много не знаю, и что в медицине интуиция имеет первостепенное значение.

Однажды мы были на практике в родильном доме. Был час пик – одновременно рожали восемь женщин. Все родильные столы были заняты, а две дежурных акушерки и врач метались от одной роженицы к другой. Мы знали теорию, а здесь была практика, и практика очень жесткая. Опытная акушерка быстро сориентировалась, кто из женщин родит легко и просто, и распределила нас по столам. Мне досталась женщина, которая рожала четвертого ребенка. Она сказала:

– Не бойся ничего, главное не мешай! Я рожу минут через пятнадцать. Как ты думаешь, кто это будет?

– Девочка. Я думаю, что девочка.

– Я тоже так думаю. Мне девочку надо. Тем более, у меня уже есть три мальчика.

Тогда не было УЗИ, и до появления ребенка на белый свет никто не знал, кто это будет – мальчик или девочка. Родилась девочка весом 3800 граммов, и по шкале APGAR я поставил ей высший был. Женщина сказала: «Иди в гинекологи, у тебя получится, я уверена. Я родила четверых детей и знаю, что дети чувствуют того, кто первый встречает их на этом свете. Ты ей понравился!» Впоследствии я понял, насколько она была права, и при появлении на свет своих детей всегда внимательно следил за тем, кто именно будет принимать роды. Мне не удалось проконтролировать это только со старшим сыном Евгением: он родился на Урале, а я в это время был на Чукотке.

Да, медицина, как и многие другие сферы человеческого бытия, требует не только знаний, но и интуиции. И часто интуиции – особенно. Работая фельдшером скорой помощи, не имея ни экспресс-анализов, ни медицинской карточки пациента, полагаешься только на собственный опыт и интуицию. Самостоятельного опыта у меня тогда было еще маловато: практика в училище была хороша, но явно недостаточна. Одно дело – принимать решение под контролем докторов, отработавших по пятнадцать-двадцать лет, и совсем другое – выстраивать тактику и стратегию в условиях жесточайшего цейтнота, когда дорога не минута, а секунда, и цена этой секунды – жизнь человека. Моя первая медицинская потеря случилась на практике.

Я работал в реанимации городской больницы. Дежурный доктор отправил меня в палату интенсивной терапии, где умирала 30-летняя женщина. История ужасная сама по себе: женщина из деревни, глухой деревни, где ни больницы, ни аптеки, вообще ничего. У нее заболело ухо, и она терпела боль, терпела так долго, что банальный отит перешел в абсцесс головного мозга, и сделать было уже ничего нельзя. Доктор сказал мне: «Сиди и смотри, ты это тоже должен видеть. Периодически коли ей промедол и фиксируй все, что видишь». Три часа агонии. Мне эти три часа показались тремя годами. Медики – циники, и я знаю почему: ты выстраиваешь стену между страданиями и собой, чтобы оставаться максимально мобилизованным. Но в этой ситуации я понимал, что чуда не будет, и никакой мобилизации от меня не требуется. Она сильно страдала, и я старался ей помочь не только промедолом. Я говорил с ней о том, что впереди у нее новое существование. До сих пор не знаю, где я находил слова. Когда пришло ее время, я это почувствовал: стало очень тихо и прохладно. Температура в палате снизилась, как будто кто-то открыл окно в морозный день. Я посмотрел на нее. Она улыбнулась, не открывая глаз, и выдохнула воздух. В 4.45 я констатировал факт смерти. Я запомнил это ощущение, эту эмоцию и теперь даже по фотографии могу отличить живого человека от неживого. Тогда это был мой первый страшный опыт.

Доктор был человеком понимающим. Когда я доложил ему об обстановке, он спросил:

– Как ты?

– Да как-то не очень.

Мне действительно было нехорошо и страшно жалко эту молодую женщину, которой невозможно было помочь.

– Ты не должен воспринимать каждого как родного, иначе тебя надолго не хватит. Если не сможешь выстроить стену – лучше уходи из медицины, иначе сам станешь пациентом.

Он достал флакон со спиртом и разлил граммов по тридцать в больничные чашки.

– Учись, студент. Такова жизнь. Теперь ты знаешь, какова смерть. Если будет нечто подобное с твоими близкими или знакомыми – лучше не лезь, доверь другим докторам.

Как он был прав, я узнал много позже, когда первым приехал на место автомобильной катастрофы, в которой погиб мой коллега по работе в таможне. Это была страшная авария, на большой скорости, лоб в лоб. Еще утром мы ехали с ним на таможенный пост в одной машине, и меня зацепила какая-то дурацкая мысль: «У него не будет детей. У него никогда не будет детей». Я не сделал особого акцента на этом, но мысль запала. Он был молод – 27 лет, совсем недавно женился. И вдруг такая мысль. Неожиданная, спонтанная, ни к чему не привязанная.

Он погиб спустя четыре часа. Был обеденный перерыв, я был в столовой, стоял с подносом в очереди на кассу. Передо мной – молодой пограничник с радиостанцией на ремне. Она затрещала, и я услышал: «Тут в районе моста авария, похоже, таможенник разбился». У него никогда не будет детей… Сомнений у меня не оставалось. Не я не хотел верить своей мысли. Я летел туда так быстро, как позволяла машина. Приехав на место аварии, я кинулся к нему. Я только успел услышать под своими пальцами последние три или четыре удара сердца. И все. Он ушел. Не задерживаясь ни на секунду, я бросился к другой машине. В ней двое. Один явно не жилец – весь переломан, пневмоторакс и прочие опасные травмы. Я вытащил брючный ремень, зажгутовал одно бедро, потом какой-то веревкой зажгутовал второе. Второй пассажир был весь залит кровью – просто какой-то кровавый душ, но насчет его судьбы сомнений не было: этот фартовый, отделался переломом костей носа, не более. Я затампонировал его какой-то салфеткой и стал ждать скорую помощь. Их увезли на трех машинах, а я остался сидеть на обочине. Я курил и вспоминал сегодняшнее утро. Оно было осенним и прохладным, 25 октября. Коллега строил планы, он был молод, и планов у него было много. Я вспомнил утренний разговор, и от этих воспоминаний сердце мое болело, болело так, что пришлось чего-то там выпить. Но боль не уходила, она корежила меня, и я вспомнил слова того дежурного врача в реанимации. Как же он был прав!

Я с большой любовью вспоминаю своих педагогов из медицинского училища. Это были настоящие люди и настоящие профессионалы. Они знали, что нам предстоит, они знали: от того, как они нас научат, будут зависеть судьбы людей. Вопрос был черно-белым и по-гамлетовски простым: быть или не быть. Жить или не жить. Я не помню многих имен, но слова, услышанные в стенах моего медучилища, всегда в памяти. И самые важные слова я услышал в первый день занятий. Мне объяснили, что лечит не лекарство, а врач. Объяснили, что такое ятрогения. Для тех, кто не знает этого термина, поясню: ятрогения – это изменение здоровья пациента к худшему, вызванное неосторожным действием или словом врача. Я тогда задал вопрос, свой первый вопрос в медучилище:

– Если словом можно вызвать ухудшение, стало быть, возможна и обратная реакция?

– Хороший вопрос, – преподаватель был явно доволен. – Но для того чтобы лечить словом, надо все же знать этиологию, симптоматику, механизмы действия лекарственных средств и многое другое. Именно глубокие знания дают врачу способность лечить словом! Слово должно быть уверенным. А как может быть уверенным слово человека, не знающего всей глубины процесса? Так что, молодой человек, учитесь хорошо, и, возможно, вы будете лечить словом!

Это был опытный доктор, и его слово было уверенным, так что я не сомневался в его правоте. Одно дело – когда ты читаешь текст в книге, и совсем другое – когда слышишь слова, полные силы, правды и искренней эмоции от человека, имеющего стопроцентные основания для рассуждений на заданную тему. Мои медицинские учителя дали мне еще один ракурс восприятия человека и раскрыли всю ошибочность популярной по сей день поговорки про то, что незаменимых нет. Есть! Еще как есть! Незаменимые профессионалы, глубоко изучившие свое дело и пребывающие, что называется, на своем месте! Вы не представляете, какое важное воздействие оказал на меня тот преподаватель. Глубокое знание предмета всегда лежит в основе успеха. Но есть только одно «но». Это «но» всегда меня смущало, с самого первого класса: зачем учить то, что не будет востребовано в дальнейшем? Это мое «зачем», как же оно мне мешало!

27

Все было понятно и стабильно до 18 апреля 1979 года. В тот день, в 6.00, вся моя большая родня и друзья провожали меня до военкомата. Мы шли пешком по утреннему апрельскому городу. Было прохладно, оттаивающие за день лужи замерзли, но настроение у всех было хорошим. Ни мама и папа, ни многочисленная родня, ни друзья не испытывали какой-то грусти. Тогда армия была обычным делом, настолько обязательным, что в принципе воспринималась как необходимость объективная и обоснованная. Я был в предвкушении. У меня была мечта попасть на флот. Я очень хотел попасть на корабль в качестве корабельного медика. Моя тяга к путешествиям, заложенная в детстве, была настолько сильной, что перспектива служить три года вместо двух меня нисколько не смущала. Я хотел попасть на флот, чтобы посмотреть другие страны! Я был уверен, что реальные путешествия и люди, которых я встречу на пути, дадут мне возможность стать более образованным – отчасти так и получилось.

На областном сборном пункте я нашел представителей Северного флота и попросил записать меня в их команду. Узнав, что я фельдшер, имеющий хоть и небольшую, но практику, они с радостью согласились взять меня, и в мыслях я уже ехал в Североморск… но медицинская комиссия не позволила мне стать военным моряком: минус! Минус два! И я отправился на Дальний Восток в совершенно сухопутную структуру. Ох, как я был огорчен своим низким зрением. Оно ухудшилось когда мне исполнилось 12 лет, но еще год я не знал о том, что стал хуже видеть. Я сидел за последней партой с самой симпатичной девочкой в классе. Правда, это было не мое мнение, а мнение моей мамы. Да, она была симпатичная, но так как внешние факторы никогда не казались мне важными, я к ней относился весьма индифферентно. А за одну парту мы попали по команде классного руководителя, которая, вероятно, понимала, что мы будем сидеть там смирно и не мешать преподавательской деятельности. Однажды девочка пришла в очках. Я, естественно, тут же примерил их на себя. Вот это даааа! Так четко видно! Оказывается, я многое теряю. Оказывается, все, что написано на доске, читается легко и просто. Тогда я еще не знал, что интенсивное чтение книг никоим образом не повлияло на мое зрение. Много позже пришло понимание: у тех, кто плохо видит, обостряется не только слух, но и интуиция!

Море осталось в мечтах, и меня ждал Дальний Восток. Поезда. С самого детства я люблю поезда. Мои первые путешествия связаны с ними. Мне и сегодня путешествие в поезде доставляет огромное удовольствие, а в детстве это было просто счастьем. Помню, как я просил маму сварить мне борщ «как в поезде» и налить чай в тонкий стакан в подстаканнике. Борщ и чай в подстаканнике уносили меня в путешествие. Мое самое длинное путешествие на поезде началось в Копейске. От сборного пункта до железнодорожного вокзала мы шли примерно два часа, и я натер мозоль. Я шел и думал, не успел начать службу, а уже мозоль, что же будет дальше? А дальше ничего подобного не было. Это была первая и последняя армейская мозоль. За девятидневное путешествие мозоль моя ликвидировалась, потому что наши сержанты и офицеры оказались весьма серьезными парнями. Во-первых, они заставили нас выдраить вагон до зеркального блеска и запретили перемещаться по нему в обуви. Во-вторых, раздали в каждое купе по Уставу и определили конкретные сроки сдачи зачета. В-третьих, за время путешествия каждого новобранца научили мотать портянки. Для меня это не было неожиданностью. Мой папа 25 лет проходил в сапогах, и я умел мотать их не хуже, чем завязывать галстук. Но галстук в армии был с металлической застежкой, и никакого мастерства не требовал, а сапоги – это важнейший предмет для бойца. В поезде я даже вспомнил свой сон, который мне снился года за три до призыва: к моему дому подъезжает поезд, я поднимаюсь в купе и начинаю наматывать портянки.

Наш эшелон отправился в путь. В нашем поезде не было ни нормального борща, ни подстаканников. Были алюминиевые кружки, тушенка и картофельное пюре, сваренное из концентрата – гадость еще та, но это ничуть не мешало быть счастливым. Я путешествовал, я ехал в армию и я был счастлив. Это было замечательное путешествие. Через всю огромную страну, через степи, леса и горы. На пятый день мы остановились на станции Слиденка, и я увидел легендарный Байкал. Даже сквозь железную оболочку вагона я почувствовал его величие и мощь. Позже я бывал на Байкале снова, но первое ощущение от него не покинет меня никогда! Я запомнил его, и потом не раз использовал в работе. Энергия этого водоема столь велика, что далеко не каждый сможет ее выдержать! Чингисхан – не смог. И пошел войной на весь мир и захватил его.

На девятые сутки нас выгрузили в Хабаровске, посадили в армейские «Уралы» и повезли в часть. Мы подъехали к КПП. Я узнал эти ворота, я видел их раньше. Не помню, где – во сне, или это было очередное дежавю, но перед воротами я сказал друзьям: «Там, за воротами, за строевым плацем стоит железнодорожный вагон, справа – спортплощадка, а слева – столовая». Когда мы зашли на территорию, так и было: и вагон, стоящий на рельсах чуть длиннее него, и все остальное. Конечно, в целом обстановка была обычной для любой воинской части, но только не вагон. Вагон – это да! Мои друзья были в недоумении:

– Ты что, был здесь раньше?

– Я не помню, но я видел это место!

Так что я правильно приехал.

И началось! Подъем, отбой и между ними бег. Бег с голым торсом, бег с полной выкладкой, бег в туалет, бег в столовую, бег на стрельбище. И постоянная изжога от черного, пластилиноподобного хлеба. Мы курили сигареты, а пепел складывали в пакетик. При очередном приступе изжоги мы делились этим пеплом. О том, чтобы попасть в медпункт, и речи не было. Для этого надо было сначала потерять сознание и желательно надолго. Тем, кто быстро приходил в себя, медпункт не светил. Я не терял сознание. Оказалось, что я очень даже неплохо переношу нагрузки, но вот изжога осталась в памяти навечно. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, в моем желудке оживает этот фантом в виде куска черного хлеба. Особенно тяжело было во время рытья окопов, когда работаешь в наклон. Однообразие тоже утомляло. И, пожалуй, только стрельба из боевого оружия приносила мне истинное удовольствие. Несмотря на свой минус, я очень хорошо стрелял из автомата. Звук выстрела, запах пороха и отверстия в десятке компенсировали трехкилометровую беготню до стрельбища. Еще мне нравилось кидать гранаты. Там нервы были на пределе. Офицеры и сержанты в такие моменты были очень суровы. Никаких лишних движений, никаких лишних слов, максимальная концентрация.

На фоне однообразия любое изменение в жизни солдата воспринимается на ура. Однажды командир взвода построил нас и вызвал добровольцев.

– А какая задача?

– Нет, сначала добровольцы, а задача потом.

Я вышел из строя, со мной еще человек шесть. Во главе с сержантом мы отправились на товарную станцию разгружать вагоны. Студентом я разгружал вагоны, знал, что это тяжело, но тем не менее не огорчился: хоть какое-то разнообразие. Лишь бы только не арбузы в мешках – от них страшно болит спина, разгружал я как-то эту ягодку.

Мы приехали на товарную станцию, где нас ожидало два вагона. Один – с ананасами, второй – с минеральной водой. Ананасы были из Вьетнама, в деревянных ящиках. Вода – из какого-то источника в Забайкалье, называлась «Ласточка». Женщина, пересчитывающая товар при погрузке на автомобили, сказала, что мы можем есть ананасы, сколько хотим, и пить минералку, сколько влезет. И работа закипела! За месяц тренировок мы изрядно поднакачались, и работу выполнили в хорошем темпе, практически не очень-то и устав. Сколько могли, мы съели и выпили и довольные оправились в полк. Ананасы – штука вкусная, но в большом количестве, как известно, обладают весьма серьезным протеолитическим эффектом, проще говоря, расщепляют белки. Продукт этот в советское время был явлением крайне редким, про эффект этот особенно никто и не знал. Я тоже помнил о нем только в контексте какой-то лекции по диетологии.

По прибытии в часть выглядели мы ужасно. Мы и так имели недостаток веса, но те метаморфозы, что произошли с нами после обжорства, достойны описания. Глаза ввалились, кожа плотно обтянула черепа, слизистая оболочка на губах покрылась продольными трещинами. Мы были похожи на мумий, но мы себя прекрасно чувствовали! И изжоги у нас не было! «Ласточка» сделала свое дело! Сержант, который вместе с нами ящики не разгружал, и поэтому практически не ел ананасов, по сравнению с нами выглядел абсолютным молодцом, отправился с докладом. Командир увидел нас и потерял дар речи.

– Что с вами?

Мы не понимали вопроса. Уставшие, конечно, но трезвые, мы стояли перед ним.

– Всех срочно в медпункт.

Сержант получил в свой адрес максимум армейских комплиментов, а мы строем отправились в медпункт. Дежурный фельдшер после осмотра сказал, что нас надо срочно кормить. Это было очень правильное решение. Нам дали доппаек белого хлеба, масла и сваренных вкрутую яиц. Изжоги снова не было, и утром мы были как огурчики!

28

Забег на полтора месяца закончился. В полк приехал начальник медицинской службы дивизии. Серьезный полковник, прослуживший во всех военных округах, имеющий колоссальный медицинский опыт и авторитет человека, находящегося на своем месте. Он спросил меня, где бы я хотел служить. В армии часто спрашивают мнение бойцов, не потому, что к нему будут прислушиваться, а потому, что есть такая установка. Попытка создать иллюзию партнерства, но чаще такие вопросы не более чем проформа. Меня всегда умиляла фраза проверяющих, обращенная к личному составу. Перед всем строем, перед командирами:

– Жалобы, просьбы, заявления есть?

– Никак нет, – звучало практически в 100 процентах случаев.

Но сейчас передо мной сидел человек, чей вопрос был вызван не служебными обязанностями, а желанием создать хотя бы минимальные условия для хорошей службы. Мне очень не хватало общения с моими родителями и друзьями, и я попросил направить меня как можно западней от Хабаровска – чтобы письма шли быстрее. И он пошел мне навстречу, отправив меня в Читу. Это с точки зрения жителя европейской части нашей страны Чита и Хабаровск – рядом, а на самом деле это двое суток на поезде.

И вот я прибыл в Читу в качестве фельдшера полкового медпункта. Мне было легко служить. Все-таки папа 25 лет отдал этой деятельности и объяснил, что принцип службы не зависит от места. Все было одинаковым – разница только в климате. Чита мне понравилась тем, что похожа на мой родной Троицк. Те же кварталы ровно по двести метров, все параллельно и перпендикулярно, огромное озеро Кенон и живописные сопки на горизонте. Дело было летом, а лето, оно и в Чите – лето! Начальник медслужбы устроил мне опрос по медицинским знаниям, спросил о моем опыте работы и сказал, что первый год я буду здесь, в областном центре, а на второй отправлюсь на восток, в отдаленное подразделение, где до ближайшего госпиталя или лазарета 200 километров, не более, так что давай, мол, учись.

И я стал служить. Я был единственным фельдшером срочной службы и потому практически не вылезал из дежурств по медпункту. Я помню, что в феврале у меня было 24 суточных дежурства. Не всегда они были сложными, но солдаты есть солдаты – большинство из них с детским любопытством и поэтому с травматизмом. Я учился у нашего полкового стоматолога удалять и пломбировать зубы, у хирурга в госпитале – вправлять выбитые нижние челюсти, бороться с грибком стоп и кровавыми мозолями, стрептодермией и прочими заболеваниями, характерными для армии тех лет. Год пролетел незаметно. Служил я хорошо, и мне дали отпуск. Я полетел самолетом, дабы сэкономить драгоценные дни и побыть дома как можно дольше. Рано утром 20-го июля я постучал в дверь своего дома. Я никого не предупреждал, и когда постучал в дверь радости моих родителей не было предела! Мне очень повезло, как раз начиналась Олимпиада, и у меня была возможность ее увидеть по новому цветному телевизору, который специально к этому событию купили мои родители.

25 июля 1980 года мне исполнилось двадцать лет. Мои друзья и родня собрались в нашем доме, все в приподнятом настроении, но дальнейшие события этого дня огорчили меня надолго. В этот день умер Владимир Семенович Высоцкий. Впервые его песни я услышал в семилетнем возрасте. Был август, середина месяца, День авиации. Мой город – авиационный. Там всегда был военный аэродром, и сейчас есть авиационно-технический колледж, так что День Авиации – это профессиональный праздник для множества моих земляков и друзей. Я тоже был на этом празднике. Было очень весело, желающих катали над городом на АН-2, военные истребители МИГ-15 крутили в небе фигуры высшего пилотажа, а парашютисты с огромной высоты попадали точно в центр креста из белой ткани, выложенный в ковыльной степи. Тогда вокруг города еще оставались участки реликтовых ковылей, и однажды я даже видел дрофу, птицу, которую сейчас на моей родине уже не встретишь. Все это веселье сопровождалось какими-то странными хриплыми песнями, которые доносились то от одной, то от другой компании отдыхающих. Я подошел и начал слушать. Мне было мало лет, но мороз по коже в летний зной пробрал меня до самых косточек. Этот голос и смысл завораживал. Я его понимал! А он понимал меня. Он пел для меня, он хрипел для меня, а не для этих теток и дядек, радующихся солнечному дню, арбузам, газировке и пиву. Он пел для меня. Парень, владелец магнитофона, был серьезен и внимателен. Он пел и для него. Я понял по лицу этого молодого человека, что он тоже забыл, где он. Он внимал, а я постеснялся спросить, кто поет. Подождал, песня закончилась – и парень сам повернулся ко мне.

– Нравится?

– Да, – сказал я, – здорово!

– Это Высоцкий!

И вот он умер, и прямо в мой день рождения! Ох, как же мне было нехорошо от того, что он больше ничего для нас не напишет. Я не думал о своем эгоизме, ведь его песни не для услады – его песни для мысли, это инструмент, это способ выжить, это способ научиться любить и ненавидеть. И вот нет учителя. Нет человека, ради слов которого я когда-то взял в руки гитару. И это все в мой день рождения. Да уж, подарок от мироздания не из лучших, но, возможно, и это знак. Я опять вспомнил бабушку и ее слова о причинах и следствиях. Нет. Он для меня не кумир, нет. Но он Учитель с большой буквы и таким останется для меня навсегда. Отношение человека к творчеству Высоцкого для меня – один из индикаторов личности. Наличия личности или отсутствия таковой. При условии, конечно, что человек знает и слушал песни Владимира Семеновича.

29

Отпуск пролетел незаметно, и я вернулся в свой полк. Там меня ожидал перевод в забайкальскую тайгу, в район станции Ксеньевская, где был мой четвертый батальон и три заставы, вытянутых в цепочку по реке. Как мне и обещали, ближайший медицинский объект – военный лазарет ВДВ на станции Могоча находился за 200 километров по железной дороге. В летнее время автомобильных дорог практически не было, в зимнее – дорогу прокладывали по льду замерзших до самого дна рек.

У меня был маленький медпункт, отдельный бокс для особо опасных инфекций, военно-полевой набор хирургических инструментов, щипцы для удаления зубов, аппарат УВЧ-66 и инфракрасная лампа, под которой я спал в лютые морозы. Запас медикаментов был неплохой и с приличными сроками годности, спирта было 50 литров. Я приступил к своим обязанностям, и уже на третий день вступил в конфликт с заместителем батальона по тылу. В батальоне свирепствовала пиодермия, грибок стоп. Я быстро нашел причину – банальные кеды, совершенно бесхозные, и бойцы обували их по очереди, когда в свободное от службы время играли в волейбол или футбол. Я понял, что у меня нет ни средств, ни возможностей для дезинфекции, и принял решение уничтожить 100 пар кед, а их было именно столько. Я взял в помощники бойца, который к своему удовольствию разжег костер из обуви, зараженной грибком. Вечером в каждый солдатский сапог было залито по 200 миллилитров формалина в смеси с марганцовкой и еще не помню чем. Каждый солдат был обработан фунгицидом, облучен кварцевой лампой и промазан трехпроцентным раствором йода. Они выздоровели, но зам по тылу посчитал мои инквизиционные меры по отношению к спортивной обуви страшным самоуправством, а одномоментное лечение солдат всего подразделения – подрывом боеготовности. Он на полном серьезе назвал меня вредителем и пособником империалистов и китайцев, которые на той стороне речки только и ждали, когда я сожгу кеды. Мне редко везло на командиров в армии, но в этот раз комбат был адекватным. Он достаточно грубо заткнул рот тыловику, тем самым дав ему понять, что я хоть и на срочной службе, но задачи выполняю не менее важные, чем он.

На ближайший год враг мне был обеспечен. И он оказался не империалистом и не голодным китайцем, алчно разглядывающим в бинокль наши кедровые шишки, а заместителем командира батальона по тылу, имеющем разницу в возрасте со мной лет в пятнадцать минимум. Он доставал меня как только мог. Две недели я отбивался от его агрессивных атак, но наступил момент, когда конфликт был исчерпан. Я заказал сон и спросил, что мне надо знать, чтобы остановить этого агрессора. Я увидел его в гипсе. Он сидел и перебирал бруснику: бело-розовые ягоды – в одну сторону, а красные – в другую. Проснувшись, я стал вспоминать детали. Зам. по тылу, гипс, ягоды… Я пошел в лес, нашел бруснику. Красной еще не было – вся сплошь бело-розовая, неспелая. У меня на родине брусники нет. Интересно, когда она здесь спеет, надо у местных спросить. По дороге мне попались пацаны на велосипеде. Я их остановил:

– А когда брусника поспеет?

– А это когда мы в школу пойдем. После 5-го сентября обычно ходим ее собирать.

А сейчас 20 августа, значит, еще дней 10–15 мне его терпеть. Ладно. Потерплю. Я ушел в состояние глухой обороны: есть, так точно, никак нет. Я ждал 12 дней. На 13-й день, снимая пробы на кухне – а это была моя довольно приятная обязанность – я записал замечание по качеству приготовления третьего блюда, а конкретно – киселя, который повар не кипятил, а просто размешал в бачке с горячей водой. Та проба, что мне принесли, оказалась на голове у повара, а обед личного состава был задержан на время приготовления нового киселя. Задержка обеда в армии – это своего рода ЧП. Война войной, а обед по расписанию. И это не просто поговорка – это жесткое правило, обязательное к исполнению. Что тут началось! Солдаты ропщут: желудочный сок выделился минута в минуту, а еды нет! Я переключил их гнев на нерадивого повара, которого они пообещали накормить уже несъедобным продуктом, а вот истерики зам. по тылу мне избежать не удалось. Он кричал, брызгал слюной, растоптал свою фуражку и обещал гноить меня на губе до самого дембеля. Я смотрел ему в глаза и ждал, ждал, ждал, когда же он наконец проорется и будет способен услышать меня. Он проорался, а я объяснил причину задержки приема пищи. Не спеша, методично и пунктуально я говорил об особенностях термообработки продуктов питания и возможных последствиях нарушения технологии. Я вплел в свои слова его же обвинения в диверсии, саботаже и попустительстве, так как повар – его непосредственный подчиненный, а в конце я сказал: «Вы совершенно напрасно преследуете меня за то, что я правильно исполняю свои служебные обязанности. Ваше несправедливое преследование будет остановлено в течение десяти ближайших дней и скорее всего на физическом уровне».

Он замолчал. Он пялился во все глаза и ноздри его трепетали.

– Это что, угрррррозззаааа? – он просто прорычал это слово. Угрррррозззаааа?!

– Нет, это свершившийся факт.

Мороз шел по коже, и я знал, что это не от страха, а от того, что так и будет.

Он сломал ногу, вылетев на повороте с заднего сиденья мотоцикла. Я сам накладывал шину на его ногу и сам сопровождал его в лазарет в кабине локомотива товарного состава. Он все время молчал и уже после того, как его осмотрели, просветили на рентгене и наложили гипс, спросил:

– Как ты это сделал?

– Это не я, это ты сам себе сделал.

Я говорил ему «ты», а он даже и не подумал меня одернуть и напомнить о субординации. Больше он никогда не вмешивался в мою работу.

30

Служба продолжалась, я лечил бойцов, офицеров, их жен и детей, которые периодически болели или травмировались. Мне приходилось делать все, что я умел, чему меня учили. Я не могу сказать, что был сильно загружен работой, как-то постепенно все выровнялось. У меня появились друзья, и было свободное время для чтения книг. Читал я, как и в детстве, по ночам, а книги покупал в магазине, маленьком магазине рядом со станцией. В этом магазине было пять покупателей: замполит, жена командира, учительница местной школы, сама продавщица книжного магазина и я. В то время я получал 20 рублей 70 копеек и, кроме как на книги, эти деньги мне девать было некуда. Книги были хорошие, разные, изданные в Иркутске Восточно-сибирским книжным издательством. Раз в неделю из Читы приходил поезд, который, кроме продуктов, привозил литературу. За год службы у меня скопилась приличная библиотека. Прочитанные книги я отправлял почтой родителям, а себе покупал новые. Никаких ЧП, никаких кризисов – все было спокойно до одного случая.

Как-то в субботу я проверил качество пищи, сделал запись в журнал и пошел в баню. Баня была рядом со зданием батальона. Хорошая баня, с горячей и холодной водой. Вы скажете, не бывает бани без горячей воды? Еще как бывает! Я в такой бане в Хабаровске полтора месяца мылся. Сказать, что бодрит – ничего не сказать. Еще повезло, что это весна и начало лета. А здесь все было как надо!

Я намылил голову и только собрался смыть пену, как услышал крик:

– Товарищ сержант, товарищ сержант!

Я смахнул пену.

– Чего ты кричишь?

Передо мной стоял испуганный боец. Узбек. От страха он что-то быстро-быстро говорил на своем языке. Я его остановил:

– По-русски говори, что случилось?

– Там батальон умирает!

– Кто умирает?

– Батальон умирает! Столовая! Батальон умирает!

Первая мысль: отравились что ли? Нет, не может быть, вроде все проверил, продукты свежие, да и повар давно толковый назначен.

Я как был в мыле, так и побежал в столовую батальона, на ходу натягивая гимнастерку. Забежав в столовую, увидел, что один солдатик катается по полу, а остальные с ужасом смотрят на него. Он крутился винтом и кричал. Я не узнал этого солдатика. Как так? Всех знаю, а этот какой-то незнакомый. Только потом понял, что это боль так исказила его лицо, а при росте 192 сантиметра он от боли уменьшился настолько, что и представить нельзя, как же он хотел спрятаться от этой ужасной боли! Я прижал его к полу, оторвал руки от живота, задрал гимнастерку и приложил ладони. Живот был как доска. Тааак, кинжальная боль. Похоже на прободную язву желудка. «Быстро дайте лед!» Я приложил лед к его животу. У парня начинался болевой шок.

По всем законам, до выставления диагноза обезболивать нельзя, чтобы не смазать картину симптоматики, но до ближайшего госпиталя 200 километров, а делать полостную операцию я не решусь. Только в крайнем случае, и я не хотел, чтобы этот случай наступил. А он наступал у меня на глазах. Сомнений в диагнозе не было: практика на скорой даром не прошла, нечто подобное я уже встречал. Времени в обрез, шок надо убрать, а там разберусь что и как. Я вколол ему промедол из шприц-тюбика прямо через ткань галифе. Попросил бойцов подержать больного, а сам побежал за капельницей. Тогда не было ничего одноразового, но у меня был стерильный комплект и банка изотонического раствора. Настроив систему, я ввел иглу в вену. Дежурный офицер спросил:

– Что будем делать?

– Вызывай вертушку, вариантов нет, здесь только операция. Похоже на перфорацию стенки желудка. Если она не прикрыта сальником, я его не спасу – начнется перитонит. Офицер побежал куда-то звонить, а я остался с бойцом. Парень затих. Боль ушла, но я понимал, что времени у меня совсем-совсем мало. Офицер вернулся:

– Вертушки не будет – нет погоды.

Он уставился на меня. Ох уж эти офицеры! Не дай бог война, подумал я.

– Тормози любой поезд, лучше товарный, и чтоб ему зеленый дали до Могочи!

Поезд был рядом, товарный, длинный. Мы погрузились в заднюю кабину локомотива и поехали на восток. Лед на животе растаял, раствор закончился. Я выставил свою руку в окно, остудил ее до онемения и положил на живот бойцу. Так мы и ехали: я периодически остужал свою руку и держал на его животе. Я представлял, что это не рука, а кусок нетающего льда, холод от которого замораживал парня до самого позвоночника. При этом волей или не волей, мой позвоночник тоже промораживался. А вот это напрасно, нет у меня на это времени. Поезд шел медленно, на том участке дороги был серпантин, и я постоянно видел в окне часть состава. В какой-то момент поезд просто встал. Он забуксовал на рельсах, и машинист вышел с ведром и посыпал рельсы песком. Тот песок, что был в специальных емкостях перед колесными парами от мороза превратился в несыпучую глыбу, и машинисту пришлось отсыпать метров тридцать полотна вручную. Я его торопил, а он и сам понимал, что вопрос серьезней просто некуда. Мы подъехали к мосту перед станцией на красный семафор и встали.

– Надолго?

– Не знаю, там несколько поездов маневрируют.

Давление у парня в ноль. Вытаскиваю его из локомотива, гружу на себя и тащу по мосту. Идти с этим длинным парнем на плечах было крайне неудобно, надо не промазать мимо шпал, а внизу пропасть и слышно шум реки, которая даже в такие морозы никогда не замерзает. Я протащил его через мост, там меня ждала машина скорой помощи, и мы поехали в госпиталь.

Я сидел в холле хирургического отделения и ждал. Спать не мог: так устал, что сон никак не шел. Я согрелся, и только рука все еще была огромным айсбергом. Вышел дежурный хирург, капитан медслужбы.

– Живучий у тебя пациент попался! Сколько ты его сюда тащил?

– С момента пенетрации – пять часов.

– Не может быть! Но повезло парню, повезло: дырка сальником была прикрыта. Ты там разберись у себя, с чего это боец язву заработал.

– Разберусь, обязательно разберусь, дай только до дома доехать.

Меня отпустило. Назад я ехал на пассажирском «Владивосток – Москва». Попросил проводницу разбудить меня за 5 минут до остановки, залез на вторую полку плацкарта и уснул. Вокруг был лед, и моя рука страшно мерзла.

По прибытии в батальон, я доложил командиру обстановку, а сам пошел в медпункт. Мне вдруг стало плохо, я присел на кровать и потерял сознание. Пришел в себя от того, что кто-то меня бил по щекам. Это был мой армейский дружок – узнал, что я вернулся, и решил проведать. Он обнаружил меня в полусидячем положении, бледным и практически не дышащим. Сначала он подумал, что я сплю, но потом сообразил, что я без сознания, и достаточно сильно влепил мне по щеке. Я очнулся, слабость была дичайшая и сильнейшая боль в спине. Ощущение, что в позвоночнике какое-то отверстие, и из него уходят силы. Я попытался повернуться и вновь потерял сознание. Товарищ сунул мне под нос нашатырь, я пришел в себя, стараясь не шевелиться: похоже, пока тащил парня, сместился межпозвоночный диск. Сказал другу, какой препарат надо найти, как развести, и велел сделать укол. Он умел делать уколы собакам, поскольку был инструктором служебно-розыскной собаки. А я был его первым человеческим пациентом. Руки у него дрожали, но виду он не подавал.

Я проболел ровно десять дней и терял в день по полкилограмма веса. Я ничего не ел, только пил. И спал. Все дни и ночи напролет мне снились кошмары и лед. Лед до горизонта, лед вокруг меня. И я никак не мог согреться. Я искал способ выздороветь и нашел его: попросил друга налить мне спирта и насыпать в него молотого черного или красного перца и найти пару стеариновых свечек.

– А тебе можно? Состояние-то не очень.

– Лед надо растопить – по-другому никак!

Я выпил двести граммов спирта с перцем и уставился на горящие свечи. Я тянул это пламя на себя. Наконец пламя внутри меня пересилило, и я уснул. Уснул, и лед мне больше не снился. Утром проснулся абсолютно здоровым, но крайне страшным из-за своей резкой худобы. Восстановился я быстро. И тут же занялся поиском причин прободной язвы желудка у того самого бойца. Причина была элементарной. Солдат был водителем. Он заправлял машину бензином из 200-литровой бочки, предварительно переливая бензин из бочки в канистру: опустил в бочку шланг и принялся отсасывать воздух, чтобы создать отрицательное давление и, по принципу сообщающихся сосудов, перелить топливо в канистру. Но не рассчитал момент и проглотил приличную порцию ядовитого этилированного бензина. И все.

Этого бойца комиссовали из армии. Через несколько лет я сделал вывод: при вовлечении внешней энергии никогда нельзя быть ее частью, только распределителем. То есть мне нельзя было представлять, что моя рука – изо льда. Нужно было брать лед из конкретных реальных мест, ведь льда в моей жизни, как и в жизни многих в северном полушарии, было более чем достаточно.

31

Помня о полученных в медучилище опыте и знаниях, я решил продолжить образование в таком институте, где можно изучить максимальное количество интересных мне предметов, которые позволят и без путешествий – раз уж с флотом не вышло – стать достаточно образованным хотя бы для примерного понимания мира. Я не стал отрываться от медицины и выбрал фармацевтический институт. Тяга к химии у меня была с детства, но она ограничивалась пиротехникой и изготовлением различных взрывных устройств. Уже в седьмом классе из подручных материалов я мог сделать приличную бомбу или фейерверк. Хотя само вещество и его преобразование без каких-то прикладных целей меня тоже интересовало. Мне хотелось знать, как все устроено на уровне микромира, и как это устройство влияет на макромир, на меня и на людей. Изучение фармакологии в медучилище дало мне дополнительный толчок, и я стал готовиться к поступлению в вуз.

Я ехал в поезде и читал учебник. Его корешок был сломан и учебник постоянно раскрывался на одной и той же страничке. Прочитав разворот, я засыпал. Проснувшись, вновь перечитывал тот же разворот и вновь засыпал под стук колес. В результате восемнадцатичасового путешествия мне не удалось продвинуться дальше этих двух страниц, которые я перечитал не менее пятнадцати раз. Я пришел на письменный экзамен по химии. Конкурс в институт был – пять человек на место. Но каких человек! Влюбленных в химию, знающих предмет от и до. А тут я – любопытный и совершенно не подготовленный. Но у меня было одно преимущество: отслуживший два года срочной службы имел право пройти в вуз вне конкурса. Помню, мне даже посоветовали надеть на экзамен форму. Но я ее не надел.

Химия. Профильный предмет, который надо сдать только на «отлично». Я вытащил билет. Первым вопросом был вопрос о валентности. Именно то, что в поезде я прочитал пятнадцать раз, пытаясь подготовиться. Я закрыл глаза и увидел страницу учебника. Я даже не напрягал память – просто слово в слово списал из отпечатанного на моей сетчатке. Второй вопрос был мне знаком по медучилищу. А задачу мне решила симпатичная девушка, которая сидела на один ряд позади выше меня. Она прочитала условие задачи через мое плечо и через несколько минут скинула решение.

Следующим экзаменом была биология, наука для меня интересная, и четыре балла я себе просто гарантировал. Последний экзамен – сочинение. С сочинением была проблема. На тот момент единственная «пятерка» за сочинение у меня была на выпускном экзамене в 8-м классе. Остальные сочинения я кое-как писал на «тройки». Анализировать чужие произведения – это не мой конек. И на сочинении я задумался: три темы, одна свободная. Подошел преподаватель.

– Пишите, время уходит.

– Я не могу определиться с темой.

– Пишите на свободную – про природу.

И я начал писать о природе, о болдинской осени, о картинах Рериха. Три часа пролетели незаметно, я проверил текст на ошибки – вроде бы все хорошо, но объем был маловат. Два листа формата А4. Но времени больше не было, и я сдал работу.

32

Меня зачислили в вуз. В институте я имел возможность изучать то, что нравится. Я никогда не планировал быть аптекарем, но узнать это ремесло мне всегда было интересно. Я с удовольствием посещал лекции по токсикологической химии, мне было интересно знать скрытые опасности вещества, их влияние и способы устранение этой опасности. Я с удовольствием изучал тонкослойную хроматографию и ядерный магнитный резонанс. Аналитическая химия, особенно практические занятия, приносили мне колоссальное удовольствие. А вот ботаника и фармокогнозия казались скучнейшими предметами, хотя преподаватели практически на всех кафедрах были от Бога. Наверное, невозможно не любить свою работу, когда речь идет о таких сложных вещах. Но все, что касалось растительного мира, для меня было скучнейшим занятием.

Я сидел на практике по фармакогнозии и смотрел в бинокулярный микроскоп. Под микроскопом был срез какого-то растения, и я должен был описать это растение и по характерным признакам определить его принадлежность к виду, роду и соцветию. Те, кто занимался и кому нравилась ботаника, делали это легко и просто, а мне было скучно, и я уснул, упершись глазами в обрезиненные окуляры микроскопа. Когда занятие закончилось, однокурсники стали брякать банками и склянками. Я проснулся, и в этот момент преподаватель, молодая женщина, обратила на меня внимание:

– Литвин, что с вами?

– А что со мной? Я рассматривал лекарственное растение!

– Я понимаю. Но так же нельзя, надо делать перерыв, давать глазам отдохнуть. Вы только посмотрите на себя!

Вся группа посмотрела на меня, и лаборатория содрогнулась от смеха. Мне дали зеркало. На меня смотрело лицо с багровыми кругами вокруг глаз. Эти фантастические очки образовались после моего двухчасового сна на окулярах. Я очень хорошо уснул. Уснул так, что чуть зрения не лишился. А наивный преподаватель, добрейшей души человек, на полном серьезе решила, что я так самозабвенно изучаю ее предмет. Я его конечно же изучал, но мне была важна стратегия и понимание растительного мира в целом, а не те частности, которые необходимы в прикладной деятельности. Сейчас я не могу сказать, что знаю о растительном мире все, нет, но я знаю, как он влияет на нас с вами, на планету и на происходящие на ней события.

33

Не могу сказать, что в институте я учился так же глубоко, как в медучилище. Многие лекции пропускал, только к зачетам я готовился весьма тщательно. Получить зачет для меня было самым сложным. А вот экзамен всегда был праздником. Праздником моего тщеславия. Я учил всегда не более пяти билетов, а то и вовсе – один, и просил своих однокурсников пустить меня в аудиторию первым, пока никто не вытянул мои выученные билеты. Я входил первым, отдавал зачетку, закрывал глаза и искал «свой» билет. Любой из пяти выученных.

– Что вы делаете, Литвин?

– Я ищу билет, на который знаю ответ.

– Ну-ну, ищите.

Я находил его, отвечал на вопросы и уходил. Уже к третьему курсу преподаватели не удивлялись – они привыкли, а бабулька-киоскер, продававшая билеты «Спортлото», показывала меня своим подружкам. У меня было правило: утром, перед экзаменом покупать один лотерейный билетик за рубль. Я подходил к окошку, просил бабульку положить билеты в рядок, вытаскивал выигрышный, забирал деньги и шел на экзамен. Это была репетиция перед серьезной работой. Я проделывал это на протяжении пяти лет. Бабулька всегда предлагала продолжить игру, но я никогда не соглашался. К тому моменту у меня уже был свой перечень примет, и я, допустим, точно знал, что встреченная утром девушка – к легкому зачету или семинару. И я их постоянно встречал. Это было несложно – все-таки фарминститут, и количество девушек в разы превышало количество парней.

Перед экзаменом по биохимии я, как всегда, выучил пять билетов, повторил их еще раз и вышел из комнаты. К моему ужасу, в коридоре на подоконнике восседал какой-то небритый мужик. Что он здесь делает в 7 утра? Ох, что-то меня ждет! Я же выстроил систему знаков и теперь шел за результатом. В то время я еще не знал, как Мироздание ловит нас на стереотипах поведения, и сделал все, как обычно, в том числе и выиграл в лотерею. Я вытащил один из пяти билетов, ответил на вопрос, написал формулу, но преподаватель строго глядя мне в глаза сказал: «Вы не готовы. Вот здесь вы не указали свободный радикал».

Один малюсенький радикальчик, который можно было бы и не заметить, но он его заметил. А я и не стал даже говорить, что все остальное безупречно. Скорее всего у преподавателя было плохое настроение, и добиваться положительной оценки или хотя бы удовлетворительной я не стал. Сдавал я первым в группе, вышел из аудитории и огорчил ожидающих своей очереди друзей:

– Иду на пересдачу.

– Как? Ты не вытащил свой билет?

– Билет я вытащил, но настроение у преподавателя оставляет желать лучшего…

Я сидел на скамейке возле учебного корпуса и наблюдал, как один за другим вылетали мои расстроенные сокурсники. Мне было их очень жаль, ведь я учил всего пять билетов, а они зубрили с утра до ночи и ходили на все лекции без исключения.

Пересдача была назначена на третий день. По старой схеме я встал в 6 утра. Я стоял перед зеркалом и поправлял галстук, как вдруг распахнулась дверь и ко мне в комнату вошла однокурсница. Не глядя на меня, она сбросила халат, осталась в чем мать родила, и только потом подняла глаза. Не придумав ничего лучшего, она начала дико кричать от ужаса, закрывая по очереди руками те части тела, которые, как она думала, я видеть не должен. Я от этого гопака просто обалдел. Руки у нее были маленькие, а части тела большие. Наконец она схватила халат и выскочила из комнаты, а я так и стоял в недоумении. Что это было? Через пару минут она вошла, красная, как вареный рак.

– Ты только никому не рассказывай.

– Хорошо, не буду. А чего ты ко мне с утра пораньше в таком виде?

– Я, похоже, заучилась.

Поверить ей было не трудно: ее комната была этажом выше, и там не было термометра. Термометр был на моем этаже. Она, бедная, так заучилась и так хотела спать, что температуру-то она посмотрела, а подняться этажом выше памяти уже не хватило – зашла в мою комнату как к себе домой, пребывая в полной уверенности.

– Тебе сегодня повезет!

– Почему это? – она сделала круглые глаза. – У меня свирепейший препод, который вчера «завалил» меня за какую-то нелепую малость.

– Не бойся, сегодня все будет хорошо!

А я пошел на экзамен и получил «пятерку»! Тот преподаватель, видимо, от плохого настроения приболел, и пересдачу принимал милейший человек, которого интересовала наша химическая стратегия, а не тактика, и который не зацикливался на мелочах.

В основном, конечно, именно такие преподаватели мне чаще всего и встречались. Мне очень на них везло! Как-то я не мог сдать зачет. Зачет не экзамен, это к экзамену я учил всего пять билетов, а к зачету штудировал весь материал. И случилась у меня проблема с материалом: не понимаю! Заведующая кафедрой, сильнейший химик, склонилась надо мной.

– Ну, как вы не понимаете, это же элементарно!

Я внимательно посмотрел ей в глаза:

– Вы можете играть на фортепиано?

– Нет.

– А это элементарно, я знаю – я немного играю.

Она поняла меня. Она ставила мне зачеты, не погружаясь в мои ответы, но когда пришло время госэкзамена, я, как всегда, вытащил «свой» билет. Без колебаний, она поставила мне тройку за блестящий ответ, чем смутила двух своих ассистентов. «У нас со студентом Литвиным свой договор». А я и не возражал. Это было справедливо.

34

Я все время вспоминаю тот момент, когда принял решение служить на Чукотке. Предложение поступило незадолго до окончания моей срочной и было крайне неожиданным службы. Меня пригласил на разговор один военный человек и сказал:

– На Чукотке формируется новое подразделение. Есть вакантная должность начальника медицинской службы. Времени на принятие решения у тебя – ночь. Утром я должен знать ответ. Кандидатов несколько, в том числе и ты.

– По каким критериям отбор?

– По профессионализму и по безупречной анкете. Служба там достаточно секретная, военной формы нет, задачи серьезные. На первом этапе – организация медицинской службы и налаживание контактов с местными органами здравоохранения.

Разговор был вечером, часов в 10, а в 9 утра я должен был дать ответ. Я уснул, и мне приснился сон: ночной город, залитый искусственным светом и я, барахтающийся в огромном сугробе. Я долго, очень долго из него выбирался. Выбрался и… проснулся. Город был большой и освещенный, и я туда надолго. Ну, что ж, решение принято.

Дорога была дальняя. Первым северным городом был Магадан. Маленький город на мысу между двумя бухтами – Нагаева и Гертнера. Ветер гонял облака из одной бухты в другую, периодически накрывая ими город и не поднимая их выше двадцати метров в высоту. Потом был Сеймчан с его маленьким аэропортом, самым красивым на северо-востоке. Во время войны его построили американцы, когда по ленд-лизу перегоняли свои Аэрокобры на фронт. Сильный мороз хорошо сохранил это уютное деревянное здание. Оно казалось таким необычным на фоне строений, покрытых унылым шифером. Следующим аэропортом был Кепервеем. В переводе с чукотского – «росомашья река». Невзрачный домик, больше похожий на какой-то деревенский магазин, и грунтовая полоса, на которую сел наш АН-24. Чукотка, но вокруг лес. Не очень густой, но лес. И снег. На дворе – 21 мая, а снега еще о-го-го! Метра под два. Когда растает, неизвестно. Ну и где же этот большой город, залитый искусственным светом? Мы отъехали 25 километров и увидели его. Он был именно таким – большим, красивым, точно, как в моем сне, только свет был естественный. Стоял полярный день. Поселок мне понравился с первой же минуты.

Энергетика менялась стремительно и, чем быстрее я приближался к поселку, тем мне становилось веселей.

13 лет я барахтался в чукотских снегах, но ничуть не жалею об этом времени! Я не встречал природы чище и красивее. Людей честней и сильней встречал, но не в таком количестве, как на Чукотке. Я не могу сказать, что это были лучшие годы. Нет. Было трудно и тяжело, это были годы работы и учебы. Именно там, в этих снегах, арктических пустынях и морозах, от которых буквально замерзают глаза, я научился чувствовать природу. Там я стал стабильным. Не спонтанным, неожиданным и не знающим, получу я ответ или нет, а именно стабильным. Но всеобъемлющего доверия к себе тогда еще не было. Я только начинал познавать всю полноту мира. Я, собственно, и на сегодняшний день еще ничего толком не знаю, но тогда, в самом начале, смог понять: мне будет сложно, но это мой путь и моя дорога. Я еще не знал, что эта дорога приведет и в Москву, и в Стамбул, и в Тулузу. Я просто знал, что надо идти.

35

У меня – отпуск. Холодный чукотский февраль, морозы за 50, хотя «Маяк» говорит, что 30, а у меня по графику – отпуск. Служба есть служба, и график придумывал не я. Я полетел через Москву. Страна большая, но магазины с нужным только в Москве. Три часа до Магадана, восемь часов до Москвы на шикарном ИЛ-62, без всяких там дозаправок, – и я в столице. Минус четыре, а я готов ко всем минус шестидесяти. Жарко, очень жарко. Грудь нараспашку, шапка в руке, иду к такси.

– Куда едем? – таксист, похожий на Армена Джигарханяна, искренне улыбался. Никакого счетчика в глазах, и я, ничуть не сомневаясь, направился к его машине, почти новой «Волге» ГАЗ-24.

– Мне нужно проехаться по хорошим магазинам, подарки родне купить.

Таксист был рад такому клиенту. Я сказал, что даю пятьдесят рублей, а он везет меня по лучшим магазинам. На тот момент это были очень серьезные деньги, но таксист мне понравился, и мы отправились за подарками.

– Вам повезло, – повернулся ко мне водитель, – я знаю всех директоров в лучших магазинах.

В тот день я не стоял в очередях. Мы подъезжали с каких-то задних дворов, водитель выходил из машины и через некоторое время приглашал меня войти в магазин. Я выбирал все, что мне нравилось, отдавал деньги, и мы ехали дальше. Этот мужчина появится в моей жизни еще раз, но тогда я еще не знал, что он – знак. Очень уж обыденной была ситуация, за исключением того, что он был не жадный и действительно мне очень помог. Мне пришлось купить огромный рыжий чемодан, который я с ходу назвал мечтой оккупанта. Этот чемодан до сих пор цел и готов к дальним путешествиям.

Нагруженный покупками и экипированный, как для самого дальнего похода в тундре, я кое-как добрался до номера в гостинице в аэропорту «Внуково», куда меня за один хвост кеты при заявленном отсутствии мест поселили в двухместный номер, и обещали никого не подселять. Номер обещали приличный, но по меркам СССР он оказался просто буржуйским! В своей северной одежде я выглядел как зажиточный колхозник, а наличие огромного чемодана и еще каких-то коробок и мешков добавляло мне спекулянтскую составляющую. Но все это мало меня волновало – устал я изрядно, да еще девять часов разницы во времени. Я ввалился в лифт. Там стоял молодой парень с длинными волосами. Он спросил про мой этаж и любезно нажал нужную кнопку, так как вещей я разве что в зубах не держал.

– Куда летим?

– В Челябинск, – я ничуть не сомневался в порядочности этого человека.

– Хороший город, я там служил, – сказал парень и вышел на своем этаже.

А я, наконец, добрался до номера, и принял душ. Меня слегка отпустил полетный и особенно магазинный тремор, и я решил поесть в местном ресторане.

Внизу я столкнулся с обычной проблемой в то время – очередью из пятнадцати-двадцати человек. Есть хотелось сильно, и я уже было решил не ждать, а найти менее людное место, как из дверей ресторана вышел мой попутчик по лифту и радостно, как будто мы с ним друзья с детства, приглашающе махнул мне рукой. Я подошел.

– Это со мной, – сказал парень стражу дверей, и тот, сыграв доброго человека, широко мне улыбнулся.

Мы прошли в зал и сели за столик. Мелькнула мысль: «Чего это мне так везет? И этот товарищ уже второй раз мне попадается. И каждый раз с услугой. Нет, надо держать ухо востро, Москва есть Москва». Страха не было, просто включился режим осторожности, а интуиция помалкивала после длинной дороги, и я на нее особо не рассчитывал, потому что после любого полета я еще долго восстанавливаюсь в плане интуиции. Было ощущение, что человек честный, а мне в принципе этого и достаточно. Но логика, ее ж не сбросишь, как шубу, она держала ситуацию под контролем. Он представился и опять сказал:

– Я служил у вас там, на Урале. Под Челябинском.

– А где под Челябинском?

– В Троицке.

– А где?

– На горке.

Услышав это «на горке», я понял, что парень на самом деле знает мой родной город: на горке была воинская часть. Парень принялся рассказывать.

– В авиации там служил. Хороший город.

– Неужели? А я, собственно, туда и лечу. Я родом оттуда, там мои родители живут.

Парень искренне обрадовался. Он был так рад, как будто брата родного встретил.

Мне повезло, да еще где – в Москве, жители которой порой имеют обоснованный статус жлобов. «Хорошо начинается отпуск. Погода летная, таксист не подвел и затарил меня именно тем, чем нужно, место в гостинице нашлось, человек хороший встретился. Вот только жарко» – подумал я. На следующий день в Москве было минус 20 – и я задышал полной грудью. «Даже с погодой, и то фартит!» А местное население жаловалось на влажность. После трехмесячной атаки пятидесятиградусных морозов влажность значения не имеет. Я отдышался, и Москва начала мне нравиться. Я подумал: этот город хорош для меня – мне идут здесь навстречу, когда-нибудь я буду в нем жить. Подкинул Мирозданию задачу, а сам полетел на Южный Урал, где меня ожидала многочисленная родня и родители.

Вот на Урале было все как надо: минус сорок, и я, как сейчас говорят, был в тренде. Отпуск пролетел незаметно и быстро, и мне постоянно везло. Я даже задумывался, к чему бы это. Но очень хорошо понимал, что нравлюсь людям так, как никогда не нравился. Девушки заглядывались на меня, таксисты не лупили больших денег, а продавщица в обувном магазине вынула из-под прилавка такие шикарные зимние ботинки, круче каких у меня по сей день не было и нет! Пришло время улетать. Начиналась весна, звенели ручьи, а я особо не радовался, так как знал, что на Чукотке меня ждут все те же минус сорок и много работы.

За два перелета я добрался до Магадана и стал ожидать вылет на Кепервеем. Все было по расписанию. Ну, надо же, как прет! Погода на северо-востоке крайне нестабильная, и своевременный вылет – это не норма, а исключение. А тут просто минута в минуту! На северных авиалиниях не было рассадки по билетам: кто где сел, тот там и летел. Ну если только центровка самолета не нарушена. Тогда стюардессы пересаживали пассажиров по своему усмотрению. Я сел в начале салона и собирался уснуть, но после взлета понял, что уснуть будет крайне сложно: АН-24 – что снаружи, что внутри децибелы зашкаливают, и лишь в хвосте относительно не громко. Я встал и пошел по салону: вдруг где будет свободное местечко. И нашел одно. Возле окна сидела девушка в красивой шубе и лисьей шапке-боярке по той моде – в шапках-то я точно разбирался: отец их перешил вагон и маленькую тележку.

– У вас свободно?

– Да, садитесь, пожалуйста.

И я сел. На 25 лет. Это была Наталья.

Потом, много позже, я размышлял, как же сложно устроен мир. Чтобы собрать нас обоих в одну точку, нужно было выполнить огромное количество условий, даже не знаю, откуда начиная. Даже то, что мой график выпал на февраль – это работа не начальника штаба моего подразделения, он только маленький карандашный грифель в руке Провидения. Люди, на которых мне вдруг так стало везти, здорово улучшили мне настроение, я был невероятно уверен в своих силах. Скорее всего именно эта уверенность и покорила Наталью. Мы познакомились. Она оказалась с Урала. Это был существенный момент – все-таки землячка. Я в тот момент не испытывал никаких ощущений. Дело было на высоте 5000 метров, а я на этой высоте практически ничего не чувствую. Чем меньше влажность, тем ниже интуиция. Возможно, будь наша встреча на земле, она бы ничем не закончилась. Но судьба меня обезоружила высотой. А Наталья была чертовски симпатичной. Мы разговорились.

Она летела на Чукотку по распределению. Еще не знала, где будет жить и работать. Она практически летела в никуда. Этот ее риск и самостоятельность мне тоже понравились. Я и сам на Север попал, раздумывая примерно полчаса и увидев один сон. По дороге я рассказал про поселок – все-таки я там провел уже 10 месяцев и считал себя знающим Чукотку и местные нравы. Мы не менялись телефонами и адресами, мы сказали друг другу, что увидимся – поселок маленький. И увиделись через месяц. Я шел по улице Курчатова, она стояла на остановке и окликнула меня. С этого момента мы практически не расставались. На земле я ее быстро разглядел – и ее силу, и ее возможности, и трудные стороны ее характера. Я знал, что она очень сложный человек, но я также знал, что в тот момент только она сможет меня понимать, и так и было следующие 25 лет.

Мы поженились в декабре. Был очень сильный мороз, а в небе – совершенно необычное радужное сияние огромных размеров. Оно расходилось веером из центра небосвода.

Я слышал ее мысли, независимо от расстояния. Это пришло уже после рождения старшего сына Евгения. Пришло неожиданно и спонтанно, помимо моей воли. Она вздрогнула от того, что я вслух проговорил ее мысль.

– Ты меня подслушиваешь?

– Нет, я не знаю, как это получилось.

– Ты уже несколько раз опережал меня, и я знаю, что ты читаешь мои мысли.

– Так это же здорово – телефона не надо, всегда на связи.

– Тебе да, не надо, но я-то не могу твои читать.

Оказывается, могла. Не сразу, а день за днем она училась слушать меня, иногда неправильно интерпретировала – и тогда у нас были конфликты. Ей тяжело было признавать неправоту, но я читал ее и знал, что она знает, что неправа. Ей было тяжело читать мои мысли, когда я молчал, а внутри все бушевало. Но со временем наступил баланс, и мы больше молчали. Это были молчаливые диалоги. Со стороны казалось странным, а нам было удобно: одна мысль заменяла кучу слов. Был такой слоган в рекламе конфет – «Вместо тысячи слов». Это были ее любимые конфеты.