Любовь к электричеству: Повесть о Леониде Красине Аксенов Василий

Гигантская нескончаемая толпа, колышущаяся черная масса с яркими пятнами знамен и полотнищ текла по Неглинному проезду к Театральной площади. Движение было неравномерное: толпу вдруг словно пронизывал какой-то ток, и она устремлялась вперед, как горная река, то вдруг вовсе прекращала движение, как бы раскачиваясь. Повсюду большие и малые группы людей пели «Русскую Марсельезу», «Дубинушку», «Варшавянку», выкрикивали и хором скандировали лозунги:

– Долой садиста царя!

– Да здравствует республика Россия!

– Ура Учредительному собранию!

– Да здравствует социализм!

– Дубасова – долой!

В мощном этом штормовом гуле немо кричали отдаленные ораторы с фонарей, с крылец, с крыш неподвижных трамваев, немо кричали из открытых окон, размахивая красными флагами и просто красной материей, немо трубил оркестр ресторана «Европа».

Ощущение единства и головокружительной высоты было настолько острым, что у многих в толпе на глаза наворачивались слезы.

В числе тысяч своих капель толпа влекла и трех раскрасневшихся девушек – Лизу и Таню Берг и Симу, бывшую их горничную, ныне боевую подругу. Девушки уж и плакали, и пели, и кричали, а сейчас просто шли, смеясь, крепко взявшись под руки, чтобы не потеряться.

Из-за плеча Лизы просунулась на длинной шее вертляво-озабоченная башка в студенческом блине с выпуклыми и прозрачными, как сосульки, глазами.

– Товарищи, вы с Высших женских?

– Да, – кивнула Лиза. Не скажешь ведь, что еще гимназистки!

– Машу Спирину знаете? Она у себя? Никак не могу пробраться к вам в Мерзляковский. На Тверском бульваре казаков – пруд пруди.

– А вам зачем в Мерзляковский? – спросила Таня.

– Да за бомбами. Бомбы надо у Маши взять. У нее есть десять штук, – ответил студент.

– А вы бы на Лубянку шли да там извозчика взяли и в объезд по набережной… – бойко посоветовала Сима.

– Эврика! Спасибо, товарищ! – заорал студент и ринулся к проходному двору.

Щелкая семечки и выплевывая шелуху со скоростью пулеметов, впереди двигались три солдата-«артурца» в огромных лохматых маньчжурских папахах. Один из них все поворачивал к девицам зеленый глаз и длинный ус – интересовался. Наконец он протянул Лизе пригоршню семечек.

– Угощайтесь, барышни!

– Из плена, чай, кавалеры? – игриво спросила Сима.

– Из японского плена, господа московские барышни, – значительно ответил «артурец», явно хмельной.

– А чего же вы там ели, в Японии? – рассыпая веером шелуху, спросила Сима.

– Ели мясо кита, – со спокойной печалью ответил «артурец».

– Ой, страсти господни! – вскричала потрясенная Сима.

На Театральной площади бушевали извозчики.

– Бей гада бельгийского!

– По миру пустил!

– Третьего дня жду возля Оперы, а публика уся нос воротит и к нему…

– Кузя, Кузя, по фонарям ему шибани! – Около полусотни толстозадых московских ванек разгонялись и атаковывали, словно кентавры, заклятого своего конкурента – электрический трамвай бельгийского общества.

Несколько городовых из-за кустов театрального сквера робко свистели и стреляли в воздух.

Голова демонстрации достигла Театральной. Дружинники выскочили вперед, разогнали извозчиков и защитили вопящий от боли трамвай.

Перед крыльцом городской Думы шел многочасовой непрерывный митинг. Члены стачечного комитета, Совета рабочих депутатов, представители союзов плотной толпой ряд над рядом стояли на крыльце, словно собравшись для фотоснимка. Ораторствовал пожилой человек в распахнутой генеральской шинели.

– …Мы должны заявить правительству наши решительные требования о созыве Учредительного собрания!

– Кто такой? Что за енарал? Откуда взялся? – интересовались в толпе.

– Это наш революционный генерал Аверьянов, председатель союза служащих, – объясняли знающие люди.

Оратор сменял оратора.

– Товарищи, в Европе одна лишь Россия да еще Турция влачат путы самодержавия… Долой рабство! Пролетариат всех стран борется с капиталом… Только демократическая республика может дать права рабочему народу!

Разговоры в толпе:

– Позвольте, господа, где мы находимся? Ругают царя, церковь, и все это безнаказанно?

– Да вы с луны, что ли, свалились?

– Товарищи, читали, что заявил этот дубина Дубасов? Полюбуйтесь… «Я принимаю свое назначение на пост московского генерал-губернатора как назначение на боевой пост»…

Дальше еще похлеще! «За повреждение телефонных и телеграфных столбов… в некоторых случаях караются смертной казнью…» Каково? За столб – человека! Вот вам и неприкосновенность личности!

– Слышали, Ростовский полк взбунтовался!

– Две трети войск отказываются стрелять!

– Господа, победа будет за нами!

– Тише! Тише! Это большевик Литвин-Седой! Чрезвычайное сообщение!

С крыльца молодой еще человек с белыми волосами кричал надорванным голосом:

– По поручению Московского комитета эсдеков сообщаю! Московский Совет рабочих депутатов принял решение о вооруженном восстании!

Толпа пронесла девушек через Театральную, по Манежной, по Тверской… Здесь им удалось выскочить в Камергерский переулок, который тоже был полон народу, но там можно было двигаться и по своей воле. При свете рано загоревшихся фонарей у подъезда Художественного театра под редкими крупными снежинками, с белыми бордюрами на карнизах Камергерский напоминал какой-то странный, как из сна, по-новогоднему, по-рождественски торжественный зал.

С крыльца театра кто-то тоже говорил речь, кто-то с непокрытой головой, уж не Станиславский ли?.. Какой-то юноша, быстро шагая, передал девушкам толстые пачки листовок и со словами «разбрасывайте, разбрасывайте» исчез в подъезде. Вдруг возник нечеловеческий крик, все обернулись на этот крик и увидели, что среди толпы пляшут лошади и тускло в ранних сумерках поблескивают над головами лошадей клинки.

– Товарищи, без паники! Товарищи, дадим отпор! Сопротивляйтесь, товарищи! – пронеслось по толпе.

Бухнул первый выстрел. Таня вдруг увидела совсем близко от себя молодую женщину, которая, деловито задрав юбки, вытащила из-за чулка револьвер и часто стала палить. Таня вспомнила, что и у нее в муфте спрятан крохотный «бульдог», выхватила его и, радостно вскрикнув, выстрелила в воздух.

– Ух, сволочи! – тяжело выдохнул кто-то совсем рядом, и мимо пронеслось, скрипя подпругой, остро пахнувшее тело лошади с сапогом драгуна. Вслед за этим сразу же Таня увидела шатающегося и мычащего от боли человека с рассеченными руками и лицом. Человек упал. Таня бросилась к нему, и в это время со стороны Большой Дмитровки – словно рухнула громадная поленница дров – прогрохотал залп. Плотный ряд серых шинелей, закрывая весь проход улицы, устремился в Камергерский.

– Лиза! Сима! – отчаянно закричала Таня.

В толпе уже мелькали черные шинели городовых, дворницкие бляхи… Кто-то рванул Таню за плечо.

– Ага, с ливальверчиком!

– Товарищи, нужно, пока не поздно, захватить Николаевский вокзал, прервать связь с Петербургом. Оттуда нам угрожает главная опасность!

– Но оттуда мы ждем и помощи!

– Это дело железнодорожной дружины.

– У них мало сил. На вокзале железнодорожный батальон, две роты, эскадрон и две пушки…

– Пропустите, пропустите, я член Федеративного комитета. Товарищи, я принес ужасную новость – час назад в Косом переулке арестован Федеративный Совет.

– Без паники, товарищи!

Николай Берг прибежал домой в шинели с оторванным лацканом, мелькнул в зеркалах взлохмаченный, с горящими глазами.

«Все-таки мы с Павлом – одно лицо», – подумал невольно он, но тут же эта мысль была захлестнута потоком, водопадом других мыслей, среди которых была одна, поразившая Николая.

«Только политические лозунги! Ни одного экономического – вот что удивительно! Эти огромные толпы забитых, почти неграмотных людей требуют конституции, демократии, уважения личности! Что они знают про демократию? Они одержимы, они готовы сразиться с чудовищной силой! Безумцы! Будет кровавая баня!»

Шаги его гулко разносились по огромному дому.

– Павел! – крикнул он. – Лиза! Таня! – голос раскатился по лестницам и комнатам, и Николай сразу же понял, что дом пуст. Он пробежал все-таки через холл, распахнул несколько дверей, потом спустился в подвал.

Здесь, как всегда, орудовали «блаженненькие», как их называла Сима, студенты-химики. Студенты весело насвистывали какой-то кекуок.

– Простите, милостивые государи, за вторжение, – процедил сквозь зубы Николай, – но не видели ли вы кого-нибудь из хозяев этого дома?

– Пашка, должно быть, на фабрике, Колюня, – с поразившей Николая фамильярностью сказал один из «блаженненьких», – а девочки, наверное, гуляют…

«Девочки гуляют!» Артиллерия уже бьет вдоль Тверского бульвара, повсюду дерутся, а «девочки гуляют», – Николай в бешенстве вылетел из подвала, снова пробежал по темной, в таинственных бликах и тенях гостиной, повернул выключатель – света не было: забастовка.

Он сгреб со стола несколько газет, сунул их в камин, бросил спичку. Красные отблески заплясали на полу, на стенах, на окнах… Николай вдруг увидел среди пушистых хвойных лап, вплотную подступающих к окну, двух птах небесных, снегирей, красногрудого самца и серенькую самочку. Птахи кувыркались в снегу, топорщили перышки, раскачивались на ветках в полном блаженстве.

– Какая идиллия! – ядовито процедил Николай. – На дворе революция, а у них, видите ли, любовь…

Застучали двери, в вестибюле послышались незнакомые мужские голоса и женский плач. Николай рванулся.

В прихожей топтались два солдата в мохнатых шапках, один из них зажигал лампу, а на ступеньках лежала ревущая во весь голос трясущаяся Сима.

– Коленька! – дурным голосом завопила она. – Схватили наших девочек в Камергерском! Сама видела, и Лизу, и Таню в полицейскую карету затолкали… Меня тоже волокли, да вот господа «артурцы» отбили…

У Николая кругом пошла голова, он схватился за бронзового Пана со свирелью, крикнул:

– Где Павел, Сима? Где Павел?

– Павел на обувной с дружиной распоряжается…

Градоначальник барон Медем – в Петербург:

…В настоящее время мятежники стараются захватить в свои руки власть над городом путем систематического сужения баррикад, постепенно суживая кольцо последних к центру. Некоторые местности фактически уже находятся во власти восставших…

«Известия Совета рабочих депутатов»:

…Победа близка! Будьте, товарищи, смелы, решительны и умейте, не дрогнув, смотреть в глаза нищете и смерти в борьбе за свободу!

Генерал-губернатор Дубасов – премьер-министру Витте:

Положение становится очень серьезным. Кольцо баррикад охватывает город все теснее, войск для противодействия становится явно недостаточно. Совершенно необходимо послать из Петербурга, хотя бы временно, бригаду пехоты.

С колокольни Страстного монастыря открывался обширный вид на заваленную снегом, подернутую морозной дымкой низкокрышую Москву. Маковки бесчисленных церквей светились под лютым декабрьским солнцем. Ближе всего и удобней для прицела был Тверской бульвар в черном человеческом мельтешении, в морозном дыхании, в мелькании узких красных полотнищ.

– Ишь, сволочи, своего тряпья у них не хватает, над русским флагом измываются. Белое и синее отрывают, а красным машут!

Во главе бульвара стоял, опустив голову в плечи, в пышный снежный воротник, печальный черный человек.

Артиллеристы, багровые от натуги, втащили наконец на колокольню пулемет и, приседая, чтоб не расшибить лбы об огромные колокола, подкатили его к краю площадки.

– Наводи на бульвар, елки точеные! – гаркнул, растирая побелевшие уши, бравый усатенький поручик.

Артиллеристы замялись.

– Броде бы не с руки, – пробормотал один носатый, а рот – галка залетит, ефрейтор. – Вроде бы не с руки, ваше благородие, со святого места пулеметом…

– Я тебе, Бухтин, из рожи сейчас татарский бифштекс сделаю, – спокойно сказал поручик.

Взялись заряжать.

– Сейчас по бульвару шарахнем, – потирая руки, словно перед стопкой водки, говорил поручик, – а потом засадим вон по той баррикаде. Париж, ха-ха-ха, история!

Солдаты меж собой перешептывались:

– А это кто ж там такой – чугунный?

– Генерал, должно, какой, полководец…

На Старо-Триумфальной казачью сотню окружила вооруженная толпа. Ружья и пистолеты были подняты стволами вверх, шашки пока лежали в ножнах. В толпе мелькало множество молодых женских лиц. Казаки неуверенно улыбались.

– Свободу казакам! Долой офицеров! – раздался вдруг пронзительный крик.

– Ура! – загремела толпа.

– Шашки наголо! – голос есаула потонул в шуме.

– Эй, казачки-красавчики, переходите к нам! – Яркоглазая молодка взялась за стремя. Чубатый свесился, прижал руку к груди.

– Господа, как же я могу, когда я присягу принимал защищать государство!

– Да ведь мы и есть, голубчик, это самое русское государство, кто же еще, – прогудел пышноусый рабочий.

– Разойдись! Стреляем! – прорезался металлический голос из толпы.

– Не стреляйте! Казаки за нас! Не стреляйте! – закричали в толпе.

Анархистская дружина «Черный костер» дала по казакам залп из «маузеров». Мгновенно взвились шашки. Сотня и дружина ринулись друг на друга в атаку. Митенька Петунин метко прострелил есаулу голову, подхватил у убитого товарища черное знамя свободы, пикой этого знамени ударил кому-то в глаз, бросился вперед, ничего перед собой не видя, и, только получив сабельный удар по плечу, почувствовав жжение и обнаружив расползающееся на куртке темное пятно, опомнился и радостно засмеялся. Свершилось! Пролил, пролил и он кровь за свободу, отлилась хоть капелька его, Митиной, кровушки за убиенных им невинных агнцев в Петербурге, за погибшего незабвенного Виктора Николаевича Горизонтова.

Чумной выдался у Ферапонтыча ноне денек. С утра на Собачьей площадке пымал за соленые уши молодого злоумышленника 9 лет. Оный торговал публике портретики лейтенанта Шмидта и госпожи Спиридоновой по пятиалтынному за пару. Ферапонтыч товар у злоумышленника отобрал и сбыл его на Тверском бульваре куньим да собольим воротникам.

Опосля в Скатертном переулке налетел на Ферапонтыча жгучий острик. Отдавай, кричит, сатрап, личное и нательное оружие!

– А ежели не отдам? – с хитрецой спросил Ферапонтыч.

– Убью! – кричит острик.

– Чем убивать, ты мне лучше пятерик подари, господин поднадзорный зубной техник.

Произошел хороший обмен. Острик с ржавой шашкой и луевским наганом (орехи им хорошо было колоть) полетел по своим делам, а Ферапонтыч с пятериком за щекой солидно пошлепал на фатеру.

По дороге в Калашном выменял шинелку на полуживого попугая-колдуна.

Дома ждал Ферапонтыча удивительный сюрприз – грамотная записка от благоверной:

«Шер ами! Путя наши разошлися в море жизни, и авось не пересечься им никогда. Прощай и прости, пойми и не ревнуй. Огурцов тебе хватит до весны, а там, гляди, и вернусь. Твоя Серафима Луева, в девичестве Прыскина-Экосез».

Пока читал, с валенок натекло, и Ферапонтыч, стоя в луже, заснул. Попка-колдун всю ночь ему на ухо шептал:

– Спи, Луев, спи, а то, гляди, шкуру спустят с тебя…

Проснулся Ферапонтыч, вышел во двор, а вокруг – песни, смех, пальба… Господа скубенты революцию играют.

В квартире Горького и Андреевой на углу Моховой и Воздвиженки ходуном ходили полы, непрерывно содрогались зеркала и картины, дребезжала посуда. Люди входили, выходили, вбегали с коротким «здрасте», иногда и не представляясь, выбегали без лишних слов, что-то ели в столовой, чаще стоя, чем сидя, обжигались горячим чаем, перевязывали раны друг другу, проверяли оружие, обменивались информацией.

– Артиллерия разбила училище Фидлера. Били прямой наводкой, гады!

– Главное, там арестовано больше сотни наших парней.

– Слышали? Дубасов приказал стрелять по нашему Красному Кресту!

– Ну, я им ночью – отвечу! Найти бы напарника…

– Бросьте вы свои эсеровские штучки!

– Братцы, товарищ с Симоновки добрался!

– Как там у вас, симоновцы?

– У нас замечательно. Мы провозгласили Симоновскую рабочую республику. Но нужна помощь…

– К вам на подходе студенческая дружина Костицына и Кавказская…

– Надо было захватить Николаевский вокзал. Мы упускаем важнейший момент, товарищи. Железнодорожники все время атакуют, но безуспешно. Алфимов убит. Им нужна помощь!

– Кого пошлешь? Нет связи! Нет центра! Не хватает оружия…

– Спокойно, вагоны наши, должно быть, уже на подходе. Пора высылать в…

– Вы рехнулись – вслух об этом?

– Чего там – все свои…

– Уверены, что в этой толчее нет провокатора?

Мария Федоровна, дав себе короткий приказ «держаться», спокойная, прямая, улыбчивая и немыслимо красивая, двигалась от одной группы к другой, следила за Алексеем Максимовичем, чтоб, не дай бог, не выбежал на улицу после плеврита, распоряжалась на кухне, писала письма в Петербург, раздавала деньги нужным людям…

– Мария Федоровна! – долетел из прихожей голос Чертковой. – Вас просят!

– Пусть товарищ проходит. Впустите, Олимпиада Дмитриевна.

Олимпиада прибежала, смеясь в кулачок.

– Да это не «товарищ». Сосед снизу, дрожит…

Тайный советник в шубе, но без шапки, подбородок держал высоко и вроде бы крепко, но седые волоски на пятнистой голове действительно дрожали.

– Мария Федоровна, простите великодушно, – поставленным барским голосом произнес он, но сбился и дал «фиксу», – простите, я по-соседски… у вас тут молодые люди, Мария Федоровна, иной раз постреливают…

– Разве? – наивно округлила глаза Андреева. – Я не замечала.

– Да-да, конечно, – торопливо забормотал тайный советник, – но пуля пробила у нас фортепиано. Может, и не от вас, а так просто залетела откуда-нибудь, но… жена очень напугана, Мария Федоровна, а я ведь всегда держался либеральных взглядов…

На лестнице послышались голоса, и за спиной тайного советника выросли люди. Он глянул и обомлел: таких людей он еще не видел. Это были высокие юноши в белых папахах и с черными усами, с широкими плечами и осиными талиями, с горящими глазами и сахарными зубами, не меньше десятка, не меньше десятка таких гусей… Оружие они несли открыто, не стесняясь его, а вроде бы гордясь.

– Марыя Федоровна Андреева? – произнес бархатным голосом головной боец. – Я Васо Арабидзе. Мы посланы к вам.

Сказав тайному советнику что-то успокоительное, Андреева пропустила грузин в квартиру.

– Прибыли к вам для охраны по поручению Никитича, – сказал Арабидзе.

– Это почему же нам такая честь, специальная охрана? – спросил, выходя в прихожую, Горький.

– На вашу квартиру готовится налет, – ответил Арабидзе. – В общем, Алексей Максимович, мы отсюда не уйдем. В квартиру не пустите, будем на лестнице сидеть.

– Проходите, проходите к самовару, – пробасил Горький.

Пока пробирались через толпу, некто, никем не замеченный, скользнул в туалетную комнату, а когда грузины скрылись в столовой, некто – шапку в руки и затопал по лестнице вниз.

Красин и Кириллов провожали Надю в Москву. Красин очень спешил. На вокзальной площади дожидался автомобиль, который должен был доставить его с Николаевского на Финляндский вокзал. В Таммерфорсе работала большевистская конференция РСДРП.

Надя была в модной ротонде, несла букет, смеялась, поднимая лицо, изо всех сил пыталась казаться веселой, беспечной барышней. Мужчины провожали ее взглядами. Кириллов нес огромную коробку конфет. Коробка под слоем шоколада была на три четверти заполнена медными капсюлями для «македонок».

– Кольберг и Наташа проехали благополучно, – тихо говорил Красин. – Если в купе заглянет офицер, ешьте конфеты. Уверен, что все обойдется. Передайте Павлу и Илье, что на Петербург в ближайшие дни Москве рассчитывать нечего. Здесь наши силы рассеяны. Совет парализован арестами. Москве нужно держаться как можно дольше. Главное – Николаевская дорога! После вашего проезда мы попытаемся взорвать полотно. От этого, может быть, зависит судьба восстания…

Подошли к желтому международному вагону с тускло светящейся бронзой и бархатом внутри. Возле вагона два подвыпивших кавалергарда провожали известную оперную певицу, шутили наперебой, хохотали, целовали даме ручки, но, увидев Надю, вдруг по-мальчишески разинули рты.

– Идите, Леонид Борисович, опоздаете, – тихо проговорила Надя и протянула Красину руку. Она глядела в сторону, но Красин все-таки выждал, собрав все силы, поймал ее ускользающий взгляд. Меньше секунды они смотрели глаза в глаза, потом рукопожатие их распалось, Красин приподнял шапку, круто повернулся и быстро пошел прочь.

Надя и Кириллов вошли в купе. Кириллов положил Надин сак в сетку, а коробку поставил на самое видное место, на столик. Крикнул, чтобы принесли вазу для цветов. Наступили самые тягостные для обоих минуты. Надя, конечно, отлично понимала, что чувства к ней ее «мужа» несколько отличаются от чисто партийных товарищеских чувств. Ей было жаль Кандида, и он был ей мил. Вот этот неуверенный, застенчивый взгляд, румянец, заливающий щеки, мягкая бородка – тип молодого русского помещика, грустного мечтателя… Кто скажет, что это один из самых страшных для властей боевиков, помощник неуловимого Никитича?

– Ну… не надо… Алексей Михайлович, милый… Идите уж… – прошептала Надя.

Кириллов обернулся в дверях купе.

– Берегите себя…

Поезд тронулся, застучал по рельсам. Мимо купе, шелестя шелками, приподняв высокомерно-оскорбленный носик, прошла певица, чуть-чуть, еле-еле покосилась на Надю. Больше, кажется, в вагоне пассажиров не было.

Надя закрыла дверь, расстегнула воротник платья, откинулась на мягких подушках. Она уже начала засыпать, когда раздался осторожный стук. Она вскочила, застегнула платье, приоткрыла дверь и увидела пуговицы жандармского мундира.

– Прошу прощения, мадемуазель…

Луна в арктических кольцах смотрела с высоты на баррикаду в районе Садово-Каретной. Над баррикадой тихо шевелился обмерзший красный флаг и торчали выставленные для поднятия духа чучела Дубасова и Трепова. Здесь было тихо, а вот с Кудринской доносилась непрерывная трескотня выстрелов.

Оттуда как раз и явилась на баррикаду пожилая женщина в барской добротной шубе и с простым крестьянским лицом. Она спросила начальника Кушнеровской дружины наборщика Алексея Кайровича, и ее ввели в помещение зеленной, где был теперь склад боеприпасов.

– Я от Седого, – сказала женщина Кайровичу. – Принесла вам печать ЦК для передачи сами знаете кому.

– Это вы – Антонина Григорьевна? – изумился Кайрович. Однажды ему довелось видеть эту женщину, мать самого Никитича, на конспиративной квартире. – Как же вы прошли через Кудринскую?

– Божьим промыслом, сынок, – улыбнулась женщина. Она сняла шляпку, вынула шпильки и извлекла из упавших на плечи волос печать ЦК РСДРП.

– Дела-а! – проговорил Кайрович.

Между тем дружинники покуривали у костра, мирно передавали друг другу чайник и пили из горлышка, и лишь один, огромный, с квадратными плечами, беспокойно ходил вокруг костра, щелкал затвором винтовки, заглядывал, словно томясь, за ящики в пустынную глубину Каретной.

– Слыхали? – крикнул он вдруг. – Иваново-вознесенцы-то молодцы – пулемет захватили! Там у них какой-то Фрунзе, боевой парень!

– Иди чайку попей, Англичанин, – сказали от костра. – Эка тебе не сидится.

– А чего же сидеть? Драгун ждать? Действовать надо, действовать! – закричал Англичанин Вася, а это был именно он при ближайшем рассмотрении. – Чай будем пить, они и про революцию позабудут! Эй, кто со мной? Пять человек, не больше. Сейчас мы им дадим шороху!

– Куда собираешься, Вася? – спросил, подходя, Кайрович.

– Партизанский рейд в аристократические районы, – засмеялся Горизонтов. – Что сказано в инструкции? Действовать маленькими группами, нападать и уходить. Верно?

– Верно, – сказал Кайрович. – Действуй в таком разе, ты человек военный.

Горизонтов осмотрел добровольцев, скептически крякнул, завязал башлык и дал пинка под зад гимназисту Пете. Остальные, четверо крепеньких рабочих пареньков, его устраивали. Сунув «маузер» за пазуху, он перепрыгнул через заграждение.

Пока пять силуэтов быстро удаляются по обледенелой улице, можно вкратце рассказать историю неожиданного появления в сражающейся Москве многократно оплаканного Лизой Берг Англичанина Васи. История в общем-то незамысловатая. Простреленное в трех местах и почти бездыханное тело Горизонтова вытащили из воды к концу боевого дня финские рыбаки. Месяца два его отхаживали на какой-то мызе в божьем краю, в немыслимой лесной глухомани, а потом переправили в Гельсингфорс, в особняк некоего шведа, ботаника, зоолога, вообще натуралиста, у которого Витя за короткое время окреп, обучился по-шведски и по-фински, насобачился делать чучела птиц и малых лесных зверей. Ученый швед и горничная его юная датчанка Сирьё нарадоваться не могли на такого юношу, но через некоторое время стали они замечать, что одновременно с тем, как укрепляются Витины мускулы, увеличивается его задумчивость и распухает кипа газет, которую он по утрам приносит с улицы.

Однажды он посмотрел на черепичную крышу с огромной сосулькой, на мохнатого ласкового ученого в окне мезонина, на Сирьё, смеющуюся из-за хлопающего под балтийским ветром промерзшего белья, и подумал, что жизнь эта нереальна, что это лишь декорация к сказкам Андерсена, что в то время, когда товарищи… В тот же вечер, покинув плачущую датчанку и огорченно сопящего шведа, Горизонтов отбыл в Москву, где как раз объявлена была всеобщая забастовка.

…Итак, он был уже второй день в Москве и жаждал действия.

Надя открыла дверь пошире. В проходе стоял сухощавый подполковник с моноклем в глазу. В конце прохода теснились три нижних чина.

– Прошу прощения, мадемуазель, вы путешествуете одна?

– Да, мсье, если не считать этой коробки конфет, – весело ответила Надя, поправляя волосы…

– Вы знаете, что в Москве волнения?

– Волнения? Какого рода? – При этом вопросе Надя настолько переиграла в кокетстве, что даже испугалась. Но, кажется, вытянутое, тонкогубое лицо жандарма не отразило никаких чувств.

– Волнения очень серьезного характера. Стрельба.

Одна-единственная мысль терзала Ехно-Егерна вот уже третий день. Оформить ее можно было бы примерно так: «Кабан дремучий Караев, мизерабль ничтожный, унизить мастера сыска, психолога тайной войны до досмотров в поездах! Зачтется это вам, чугунное рыло, зачтется…»

Ехно-Егерн взял было уже под козырек перед очаровательной юной дамой, как вдруг в поле его зрения попала обтянутая шелком бонбоньерка. Вчера и третьего дня он уже видел точно такие же роскошные большие коробки шоколада в точно таких же купе, и везли их молодые дамы примерно одного возраста. Надя удивилась: губы жандарма вдруг растянулись в любезнейшей улыбке.

– Какая прелесть! Какой тонкий вкус! Умеют все-таки у нас, когда хотят, делать изящные вещи…

«Форд» с грохотом ехал по Литейному мосту к Финляндскому вокзалу. Автомобили все еще были в диковинку в Петербурге, а тем более такие огромные. Прохожие останавливались на тротуарах, оживленно обсуждали движение заморского механизма, мальчишки неслись следом, шофер «Электрического общества» ежеминутно нажимал резиновую грушу сигнала, словом, шум был великий, но Красин ничего не видел и не слышал вокруг.

Он весь был погружен в свои мысли.

Москва загорелась вдруг, как соломенная крыша, события там развиваются с невероятной быстротой… Как предугадать исход? Столица сейчас не готова, властям удалось арестами, террором ослабить движение, любое выступление будет подавлено немедленно… Сейчас – да, но через неделю – неизвестно… Неизвестно, что будет через неделю, даже через два дня… Москва должна держаться как можно дольше! Здесь у нас пока только один успех – «бабушка»…

Недавно три красинских боевика умудрились похитить со двора гвардейского экипажа пушку Гочкиса, названную «бабушкой» из конспиративных соображений.

…Да, «бабушка»! Неожиданный ошеломляющий обстрел этой пушкой Зимнего дворца мог бы послужить сигналом для общего восстания. Москве нужно держаться! Продержится ли? Ходят слухи об отправке в Первопрестольную гвардейских частей. Власти, конечно, попробуют устроить кровавую баню. Что с Маратом, Васильевым-Южиным, почему от них нет вестей? Неужели они взяты? Главная надежда на железнодорожников. Вот проедет Надя… Надя… проедет Надя… ее же не схватят… нет, нет… это уже было бы слишком.

На мгновение представив себе Надю в руках жандармов, Красин почувствовал дурноту, кожу его покрыла испарина.

«Форд», отчаянно трубя, пробирался сквозь мельтешню извозчиков на вокзальной площади.

– Как стадо коров эти ваньки! – закричал шофер. – Невозможно развить скорость, Леонид Борисович!

В доме на Воздвиженке наступила относительная тишина; только в кухне раздавались голоса да изредка по коридору стучали быстрые шаги.